Они стартовали клином. Ведущим был Квейль. К тому времени, когда они достигли пяти тысяч футов, солнце уже взошло над горизонтом. К Квейлю вернулась его прежняя уверенность. Корчась в тесной кабине, он то и дело оглядывался назад, чуть не сворачивая себе шею и испытывая странное чувство от возвращения в боевую обстановку. Ему было не совсем по себе: он опять стал думать о Манне и Елене. И оттого, что он постоянно оборачивался, у него заныла шея и голова заболела от напряжения.

По временам ему казалось, что он замечает вражеские самолеты, но дальше этого дело не шло. Так целый час прошел в патрулировании, выравнивании строя, напряженном наблюдении и сожалении о ненадетой теплой куртке, а там — возвращение на аэродром и посадка.

Так протекали все их патрульные полеты. Им ни разу не случилось что-либо обнаружить. Но зато к Квейлю возвращалось чувство действительности, хотя в ушах его не переставал звучать голос Манна: только бы дожить до лучших времен. Да, вот как теперь это оборачивается. Ему было ясно. Раньше он тоже старался уцелеть, если возможно. А теперь это стало сознательной целью. Он был полон недоверия к внешнему миру и к тому, что делал сам. Он стал осторожен и сдержан в отношениях с людьми, и на лице его редко появлялась улыбка или разглаживались морщины. Окружающие почти не нарушали его одиночества. Иногда у него возникало желание поговорить с Гореллем, но мешала собственная замкнутость.

С пустыней он тоже опять освоился. Стояла жара, так как дело было в июне. Аэродром засыпало песком, и ветер взметал его. Иногда все вокруг покрывалось пылью, как и прежде. А когда не было пыли, мучили пот и мухи, ночная сырость и утренний холод. Мухи и пот были тоже прежние, как пыль и жара. Казалось, стоит отделаться от мух и перестанешь потеть. Ощущение влажного пота на лице, смешанного с пылью и превратившегося в какое-то тесто, было отвратительно. Раздражающий зуд от пыльной рубашки чувствовался на спине, даже когда рубашки не было. Патрулирование продолжалось своим чередом; в военных действиях было затишье, которое угнетало однообразием и напряженностью ожидания. А на земле Квейль чувствовал себя одиноким; ему не хватало того дружеского общения, которое в восьмидесятой эскадрилье не нарушалось даже скучными патрульными полетами.

Однажды у него заело шасси, и ему пришлось посадить свой «Харрикейн» на брюхо. Посадка происходила на большой скорости, и в то время как самолет тащился по каменистому грунту пустыни, Квейль испытал нечто вроде прежнего возбуждения. Механики и летчики кинулись к нему, помогли ему выйти из кабины и принялись взволнованно толковать о происшедшем, но он остался безучастным, потому что все это были чужие. Оставив самолет, он догнал Горелля в надежде, что, может быть, с ним ему будет не так одиноко.

— Занятно, — начал Квейль, меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу.

— Хэлло. — Юноша чувствовал себя неуверенно с Квейлем.

— Это, знаешь, совсем не то, что угробить «Гладиатор», — продолжал Квейль.

— Они тяжелее, — ответил Горелль. — Я хочу сказать — «Харрикейны».

— Не в том дело, — пояснил Квейль. — У меня нет такого ощущения потери. «Гладиаторы» были как-то дороже.

— Чем «Харрикейны»?

— Помнишь, в Греции, когда мы в один день потеряли целых три в Ларисе?

— Как раз в этот день меня ранили.

— Правильно. Ты выбыл из строя.

Юноша кивнул.

— Жаль, конечно, — протянул Квейль, обращаясь скорей к самому себе, чем к собеседнику.

— Да, — ответил Горелль только для того, чтобы показать, что он слушает.

— Да, — повторил Квейль уже спокойно. И продолжал: — Ты с ними ладил?

— С греками?

— Да.

— Вполне.

— Я думаю, они злы на нас, как черти.

— Вероятно.

Горелль ткнул носком сапога в какой-то кустарник, росший на аэродроме, и стал смотреть, как поднявшийся клубами желтый песок садится на его сапоги.

— Как ты думаешь, что они теперь будут делать?

Горелль посмотрел на него. Не похоже на Квейля — задавать такие вопросы. Что бы это значило?

— Я думаю, они немножко пощелкают немцев, — наивно ответил он.

— Да, — ответил Квейль и снял шлем. — Когда мы эвакуировались, они уходили в горы.

Квейль поглядел на простодушное лицо собеседника, в котором читалась безусловная порядочность. Он был доволен, что заговорил с Гореллем, хоть тот и не может понять его мысль. А впрочем, почему бы и нет? И Квейль, отбросив свое первоначальное предположение, сказал:

— Они знают, в чем смысл всего происходящего.

И с удивлением услышал задорный ответ:

— Конечно, знают.

Квейль отважился на следующий шаг:

— Они вносят ясность в вопрос.

— А именно?

— Глядя на них, начинаешь чувствовать отвращение кое к кому из наших.

Квейлю приходилось нелегко, но старое нахлынуло на него с прежней силой, а надеяться на юношу, ждать, что тот подскажет ему нужные слова, он не мог.

Горелль отделался добродушным замечанием:

— Всюду есть и хорошее и дурное. Дело не в том, грек ты или не грек.

— Верно, — согласился Квейль. — Но они разбираются лучше нас.

— И тоже делают ошибки. Но они мне нравятся.

Квейль не решался верить, что в простых словах Горелля содержится намек на что-то большее и что юноша говорит так из осторожности.

— Хороший народ, — подтвердил Квейль и стал ждать, что будет дальше.

— Ты знаешь, — смеясь сказал Горелль, — они по существу похожи на нас.

— Но они лучше нас знают, что делают.

Говоря это, Квейль отдавал себе отчет, что беседа достигла критической точки.

— Почему? — с горячностью возразил Горелль. — Мы все делаем ошибки. У них были негодные офицеры. Что ж, им придется произвести у себя перемены, как и нам у себя.

— Ты так думаешь?

— А ты разве нет? — радостно спросил юноша.

Как мог он спросить иначе, когда он вдруг, сразу и с удивлением понял, что Квейль хочет говорить об этом. И, поняв, юный Горелль освободился от владевшего им легкого трепета почтения к старшему и боязни нарушить замкнутость Квейля. И с таким же удивлением он выслушал спокойный, откровенный ответ:

— Я думаю — да.

Они дошли почти до самого здания оперативной части, куда Квейль должен был явиться с рапортом. Квейль еще раз быстро взглянул на Горелля, словно ему не терпелось узнать, что тот думает и что он знает. Квейлю уже не хотелось быть сдержанным, но он чувствовал, что будет соблюдать осторожность, так как не может разом откинуть замкнутость, к которой слишком привык.

— Какие же перемены? — быстро спросил он.

Он остановился: это уже был не простой разговор на ходу.

— О, надо выдвинуть новых, способных людей, — ответил Горелль, тоже чувствуя рискованность разговора. — А кое-кому дать по шее. Я говорю не только об армии.

Квейль видел: это то, что ему было нужно. Мысль его быстро заработала. Горелль не так прост. Он смотрит на вещи, как я. Наверно, есть и другие. Все мы, — те, что так чувствуют, — в конце концов узнаем друг друга. Само собой получится, что мы сойдемся вместе. Манн, я, Георгиос, Горелль и греки… Квейль понял, как он нуждался в этом напоминании, что в его собственном кругу есть кто-то, думающий, как он. Теперь он уже больше не чувствовал себя уродом. Они еще стояли, но Квейль уже представил себе обязательства, которые таит в себе продолжение подобного разговора; к нему вернулась его прежняя замкнутость, и он смущенно сказал:

— Я должен пойти рапортовать.

— Да, — ответил Горелль, тоже испытывая неловкость.

— Скажи… — произнес Квейль и запнулся: — Как насчет того, чтобы выпить? Попозже, перед обедом…

Это предложение удивило юношу и доставило ему не меньше удовольствия, чем самому Квейлю.

— Охотно, — сказал он.

Они разошлись.

Квейль уже не чувствовал прежнего одиночества. Он вошел в оперативную часть с радостной уверенностью, что его взгляды — не уродство. Что они — достояние многих, нечто коллективное, и чем дольше будет так продолжаться, тем многочисленнее будет этот коллектив, и даже если ты сам будешь сбит, останется много других, и наступит день, когда все они объединятся. Это только вопрос времени: они договорятся, и все изменится. Манн говорит: все дело в том, чтоб дожить до лучших времен. А я прибавлю: все дело в сроках. Это зреет. Дождаться и увидеть. Вот что важнее всего. Именно это. И тут поставим точку, пока не будет сдан рапорт.

Квейль стоял и смотрел, как его «Харрикейн» подымают домкратом. Легкий ветер кружил песок. Вдруг, обдав Квейля горячей волной воздуха, подошел автомобиль. Оттуда вышел сидевший рядом с шофером человек в хаки. Он направился к Квейлю.

Это был Лоусон.

— Лоусон, вы? — воскликнул Квейль. — По-прежнему разъезжаете?

— Моя обязанность. Как вы живете?

— Отлично, — ответил Квейль. — Идем в столовую.

— Я слышал, вы получили крест, — вежливо осведомился Лоусон, шагая рядом с Квейлем.

— Это было давно. На Крите. Когда вы эвакуировались с Крита? — спросил Квейль.

— Я не эвакуировался. То есть, не с англичанами.

— Елена тоже не эвакуировалась, — продолжал Квейль.

— Я знаю. По этому поводу я к вам и приехал, — сказал Лоусон.

Квейль остановился. На лбу его углубились морщины.

— Она здорова? — быстро спросил он.

— Да, здорова. Она у матери, в Афинах.

— Вот что, — сказал Квейль. — Пойдем ко мне в палатку. Там удобнее.

Они повернули обратно по иссушенному жарким солнцем аэродрому.

— Я метался, как сумасшедший, чтобы найти ее, — продолжал Квейль.

Получив о ней известие, он сразу повеселел.

— Она здорова? — опять спросил он.

— Да, да, — ответил Лоусон. — Мы с ней вместе перебрались с Крита в Афины.

— Расскажите все, как было, — возобновил Квейль расспросы, когда они пришли в палатку.

Лоусон повернул стул сиденьем к себе и сел на него верхом, положив руки на спинку:

— Ее захватили в том доме. После ухода англичан немцы отправили ее в лагерь под Канией. Там находился и я. Вы помните, в том доме был маленький грек-офицер?

— Хозяин?

— Ну да. Он сообщил немцам, что Елена — жена английского офицера, так что они все время следили за ней.

— Они не сделали с ней ничего?

— Нет. Только надоедали ей. Но дело ограничилось тем, что ее некоторое время продержали в лагере. Когда нас привезли в Афины, ей разрешили вернуться к матери.

— Я страшно рад! — воскликнул Квейль.

— Вы знаете, что самого Стангу арестовали?

Квейль отрицательно покачал головой.

— Да, да, — продолжал Лоусон. — Он был в списках. Его забрали чуть ли не на другой день после прихода немцев. Где он теперь — неизвестно.

— Скверно, — сказал Квейль. — Елена не дала вам письма или чего-нибудь для меня?

— Нет. За ней слишком следят. Им и меня очень не хотелось выпускать. Она не могла дать мне письма, потому что, перед тем как выпустить меня, немцы захватили все мои бумаги. Я заранее это предвидел, и мы не хотели рисковать. Она только просила передать вам, что чувствует себя хорошо и что мало вероятности, чтобы немцы выпустили ее.

— Неужели нет никакой возможности помочь ей выбраться?

Лоусон покачал головой:

— Ее не выпустят. Я пытался вывезти ее через Турцию. Но греки не дали ей паспорта. И немцы заявили, что не могут позволить ей ехать.

— Как она перенесла это?

— Сперва ей было очень тяжело. Но когда она увидела, как ее мать страдает в связи с арестом отца, она взяла себя в руки. В общем она чувствует себя неплохо. Они не очень хорошо питаются, но чувствует она себя неплохо.

Квейль не знал, что сказать.

— Она просила передать вам вот это. — Лоусон протянул Квейлю тоненькое серебряное колечко.

— Спасибо.

— Она по-прежнему носит то большое серебряное, которое вы ей надели, когда венчались.

Квейль надел колечко на мизинец. Как раз в это время вошел Горелль.

— Есть приказ лететь, — сказал юноша. — Хэлло, — прибавил он, увидев Лоусона.

— Что случилось? — спросил Квейль.

— Мерса-Матру под угрозой. Спешка страшная. Командир тебя требует.

Квейль отыскал свой шлем, сел и натянул на нога сапоги.

— Слушайте, — сказал он Лоусону. — Я должен лететь. Вы не подождете, пока я вернусь? Я скажу, чтобы вас накормили обедом. Пойдемте.

— Ладно, — ответил Лоусон. — Я все равно думал переночевать здесь.

— Отлично. Устраивайтесь у меня в палатке.

Они поспешно направились к командиру. Квейль выслушал приказ, сказал Скотту о Лоусоне, и тот обещал позаботиться о нем. От командира Квейль поспешил на площадку, где стояли пять «Харрикейнов» с запущенными для прогрева моторами. Лоусон пошел вместе с ним.

— Елена что-то говорила о вашем отъезде в Англию, — сказал он.

— У меня была такая мысль. Но я раздумал, — ответил Квейль.

— Из-за Елены? Она сказала, чтобы из-за нее вы не оставались.

— Тут разные причины.

— Ну да. Мне кажется, все равно, где воевать, — заметил Лоусон.

Квейль кивнул и надел шлем.

— Все дело в том, чтобы дожить до лучших времен, — сказал он.

— Ну, мы еще сегодня увидимся, — начал Лоусон и остановился. Они уже подошли к «Харрикейнам», и, чтобы быть услышанным, надо было перекричать протяжный рев моторов.

— Большое спасибо, что приехали.

— Не за что. Слушайте, она еще велела передать вам, что ребенок будет в феврале.

Квейль быстро обернулся к Лоусону. Ребенок… Елена… Ребенок… Господи боже! Я. Елена. У нас будет ребенок. Только бы дожить… Все это Лоусон прочел в его взгляде.

— Я думал, вы знаете, — сказал он.

Квейль покачал головой.

— Благодарю вас, — кинул он на прощанье, уже подходя к самолету, потом взобрался на крыло, протиснулся в кабину и захлопнул дверь. Привычным движением прибавил газ и застегнул на себе ремни. Освободил рычаг для уборки шасси, не переставая думать: Елена, ребенок, Елена, я, ребенок. Окинул взглядом остальных и включил радио.

— Летим, — скомандовал он, открывая дроссель, пока самолет не тронулся с места. Лоусон помахал ему рукой, но он уже не видел этого. Оторвав самолет от земли, он, как всегда, оглянулся на остальных: они следовали за ним. Он убрал шасси, выровнял хвост и стал набирать высоту. Оглянулся на остальные «Харрикейны», шедшие в ровном строю, причем ближайшим к нему справа был Горелль. Они быстро набирали высоту: он спустил предохранители пулемета и слегка откинулся на сиденье, чтобы отдаться мыслям и в то же время оглядываться вокруг. Мысли его-путались. Все — сплошная путаница…

Но он был теперь слишком занят, чтобы уделять этому много внимания. Они должны были перехватить отряд вражеских самолетов, атакующий Мерса-Матру. Квейль рассчитал, что сближение должно произойти почти над самым Мерса-Матру. И тогда… Елена, ребенок, я. Только бы дожить… Оказывается, и этот мальчик, Горелль…

Они подошли к Мерса-Матру на высоте пятнадцати тысяч футов. Видимость была хорошая; внизу виднелось ровное пространство пустыни. Все пятеро напряженно искали глазами вражеские бомбардировщики.

Первым их заметил Горелль.

— Справа под нами, Джон! — крикнул он в микрофон.

Квейль повел звено крутым разворотом и увидел группу бомбардировщиков в сопровождении истребителей, шедших немного позади и выше «Харрикейнов».

— «Мессершмитты». Погляди на крылья, — сказал Горелль.

И Квейль увидел четырехугольные крылья. Описав круг, он крикнул:

— В атаку!

Он подсчитал на глаз силы врага. «Мессершмиттов» было десять-пятнадцать. Нервы его напряглись. Он открыл дроссель, чтобы набрать по горизонтали нужную для атаки скорость. Лица Манна, Георгиоса, Горелля одно за другим промелькнули перед ним.

— Вперед! — скомандовал он.

Потянул на себя ручку и крепко нажал педаль левой ногой. Самолет стремительно скользнул на крыло, перевернулся, быстро теряя высоту, снова выровнялся и с ревом ринулся вниз, прямо на «Мессершмитты», бросившиеся врассыпную. В то же мгновенье один из них мелькнул в прицеле Квейля. Квейль нажал спуск и почувствовал, как самолет содрогнулся, когда он рывком выходил из пике. Проносясь вихрем мимо «Мессершмитта», он обернулся, чтобы увидеть, что с ним. Но увидел только, как один из «Харрикейнов», — вероятно, Горелля, — рванулся вниз и выровнялся позади «Мессершмитта».

Квейль был вне себя оттого, что не может сделать крутую петлю и повторить атаку. Вместо того чтобы вернуться, ему пришлось сделать широкий разворот и набрать высоту. Он стал искать глазами какой-нибудь из рассеявшихся «Мессершмиттов». Одновременно кинул быстрый взгляд на бомбардировщики, шедшие теперь впереди. Он уже решил броситься за ними вдогонку, как вдруг заметил, что снизу к нему приближается «Мессершмитт». Увидел тучу белых и желтых трассирующих пуль, сделал переворот через крыло и, оборвав таким образом горизонтальный полет, повис на хвосте у «Мессершмитта». «Мессершмитт», развивая отчаянную скорость, наклонил нос и прямо пошел вниз. Но Квейль, атакуя с борта, быстро вышел ему наперерез. И в тот момент, когда «Мессершмитт» выровнялся, палец Квейля уже был на спуске. Квейль преследовал врага, пока не отогнал его на достаточное расстояние и не убедился, что «Мессершмитт» поврежден. Тогда он снова набрал высоту и окинул взглядом пространство.

Он увидел, что к одному «Харрикейну» пристроился в хвост «Мессершмитт». Квейль набрал высоту, чтобы встретиться с врагом, когда тот будет ближе. Поймав в прицел белое брюхо вражеской машины, он выпустил в него целый сноп белого металла. У него на глазах машина стала разваливаться в воздухе. Он видел, как от нее отлетают отдельные части и как из нее вырвался огромный клуб черного дыма. Весь этот клубок обрушился прямо на Квейля, так что он невольно наклонил голову. Он тотчас же поднял ее опять. Но уже было поздно.

Это было делом мгновенья. Четверть секунды, пока голова его была наклонена, решила все. Внезапно прямо перед ним вырос «Мессершмитт».

Квейль знал, что ничего уже нельзя предотвратить. Рев обоих самолетов слился в сплошной вой. Он знал, что ничего уже нельзя предотвратить, но все же дико вскрикнув, рванул ручку. Он несся прямо на «Мессершмитт». Два мощных мотора рвались навстречу друг другу, два гоночных автомобиля на треке, две неистовые молнии, два огромных атома, мчащихся вперед со скоростью миллион миль в час. Он понял все. О, господи, да что ж это такое! Елена, ребенок… Дожить!.. Встать на сиденье, прыгнуть. Все в этом… Ребенок, Елена… Встать, скорее, скорее, вот оно, встать, дожить, черт, вот оно, вот оно, вот…

Они рвались навстречу друг другу. Горелль взглянул вниз и увидел. Он увидел неотвратимое. Он услышал бешеный, раздирающий уши вой и почувствовал все так, как будто это происходило с ним. Он увидел оторванные куски, темный клубок в небе.

Квейль видел, как на него рушится черная масса. Мысли его закружились, как смерч, но не простой, а разметающийся на вершине множеством спиралей. Бешеный бег вперед, сверхчеловеческое напряжение, скорость, неотвратимое, уцелеть, Елена, только бы уцелеть, и быстрый рывок головы кверху, и чудовищный бег вперед, и его собственный дикий вскрик.

Горелль увидел желто-зеленое пламя и разлетающиеся части. Взметнувшийся в небо огромный черный столб взрыва. Черный столб — и полнейшая пустота. Он весь превратился в зрение, стараясь поймать глазами белые вспышки парашютов. Их ждали все. Пилоты «Мессершмиттов» и «Харрикейнов» были в эту минуту одно. Все они ждали белых вспышек парашютов. Все.

Но вспышек не было. Ни той, ни другой. Ни одной.

Только белое облако стояло в синем небе.