3

Дряхлое такси повезло их в афинский пригород Кефисию. Они проезжали по шоссе, по середине которого была проложена трамвайная линия. Вагоны шли один за другим, и каждый был облеплен солдатами в измятых мундирах темного защитного цвета. Солдаты направлялись в Афины из кефисских казарм, тянувшихся вдоль дороги; казармы обнесены были белой стеной, а внутри, над невысокими зданиями, нависали ветви белого эвкалипта. Ночь опускалась на придорожные поля, и вскоре ничего уже не было видно, кроме быстро мелькавших дальних огоньков, теней деревьев, полей, потом домов и снова полей и деревьев. Они проехали по темным безлюдным улицам тихой деревни и остановились на немощеной дороге у двухэтажного каменного белого дома.

Лоусон расплатился с шофером, и они зашагали к подъезду по каменным плитам дорожки. Дверь открыла смуглая девушка в белом платье и крестьянской безрукавке.

— Это Уилл, — сказала она по-английски.

— Хэлло, — отозвался Лоусон.

Когда Квейль вошел, оказалось, что девушка почти одного с ним роста. А его волосы по сравнению с ее шевелюрой казались совсем светлыми.

— Джон Квейль, лейтенант авиаотряда. Елена Стангу, — представил Лоусон.

Они обменялись рукопожатием. Елена Стангу взяла пилотку из рук Квейля и повесила ее на вешалку. Затем проводила гостей в комнату с низким потолком. Она представила Квейлю худого юношу в очках, которого назвала: «Астарис, мой брат».

Вошла седая женщина, она приветствовала Лоусона возгласом: «Хэлло, Уилл», улыбнулась Квейлю и сказала: «Добро пожаловать», когда Лоусон представил ей своего спутника.

— Я плохо говорю по-английски. Вы уж меня извините, — предупредила госпожа Стангу.

— Очень сожалею, что не говорю по-гречески, — из вежливости сказал Квейль.

Появился и сам Стангу, худой, как и сын, с седыми прядями в черных волосах, румянцем, проступающим на щеках сквозь смуглую кожу, с карими глазами, светившимися улыбкой, когда он говорил.

Он крепко пожал руку Квейлю и радостно приветствовал Лоусона. В этом человеке чувствовалась жизнерадостность, но сейчас она была какой-то напряженной. Тем не менее он весь излучал теплоту, и у Квейля сразу же появилось к нему теплое чувство. Он говорил очень быстро, перескакивая с одного на другое, и, сострив насчет своего аппетита, сразу перешел к двум бомбардировщикам, которые, как он слышал, были сбиты сегодня.

— Я видела, как один из них падал, — сказала госпожа Стангу.

— Да, — сказала Елена, обращаясь к Квейлю. — Мы ездили в Глифаду и видели, как на него сверху налетел небольшой аэроплан.

— Это был, вероятно, Квейль, — сказал Лоусон.

— Это был, вероятно, молодой Горелль: он сбил сегодня свой первый бомбардировщик.

— А вы тоже участвовали в бою? — спросила Елена.

— Сколько числится на вашем счету итальянцев? — перебил ее Стангу.

— Около двенадцати, — ответил Квейль с деланной небрежностью.

— Итальянцы как будто плохие вояки? — допрашивал Стангу.

— Далеко не плохие, когда действительно хотят драться.

— Чем же вы объясните, что сбили столько?

— У них нет никакой охоты воевать. Но в настоящем бою они держатся хорошо.

— Греки говорят, что самолеты у них никуда не годятся.

— Нет, самолеты у них не плохие. Но они не хотят воевать. В настоящем бою они дерутся как следует. Они умеют постоять за себя.

Квейль начинал скучать. Он не мог наблюдать за девушкой, — каждый раз, как он взглядывал на нее, она улыбалась и смотрела ему прямо в глаза. Черные волосы удивительно гармонировали с ее круглым лицом и миндалевидными глазами. Челка на лбу еще больше округляла ее лицо и как-то по-особенному смягчала его выражение, когда она улыбалась.

За столом избегали говорить о политике. Хозяева не знали, как относиться к Квейлю. Они не знали, насколько можно доверять человеку в военной форме, да к тому же еще англичанину. У англичан есть странная черточка — холодный патриотизм, который на самом деле вовсе не холоден, а наоборот, не знает меры. На них никогда нельзя положиться. Поэтому за столом не говорили о Метаксасе и других делах, хотя Лоусон именно для этого и привел сюда Квейля. Но Квейль ничего не имел против, ему довольно было девушки. Лоусон тоже относился к ней далеко не безразлично; Квейль это сразу заметил. Отец и брат девушки видели все. Отца это забавляло, а Астарис усмехался. Он не проронил ни единого слова, пока Квейль и Елена обменивались пустыми замечаниями. А потом начал спор с отцом на родном языке, конец которому положила госпожа Стангу.

— Вы уж извините их. Они все время спорят, — сказала она.

— Ну что ж, это очень хорошо, — возразил Квейль.

— Не совсем! Они слишком расходятся во взглядах, а ведь они отец и сын.

— В чем же вы расходитесь? — спросил Квейль. Его начали злить их упорные старания избежать политического разговора.

— Было бы невежливо обсуждать наши дела в вашем присутствии, — ответил Астарис.

Квейль назвал это политической трусостью, и они были не столько обижены, сколько озадачены его словами.

— Греков в этом упрекать нельзя, — вспыхнув, сказала девушка.

— Прошу прощения, — поспешил поправиться Квейль.

— Мы не можем и не хотим рисковать, — сказал Астарис. И оттого, что он в первый раз за весь вечер поднялся с места и принялся шагать по комнате, он уже не казался таким тщедушным, скорее наоборот — здоровым и сильным.

— Вполне согласен, — ответил Квейль, чтобы показать им свое сочувствие.

Разговор оборвался. Девушка встала и вышла. Квейль обратил внимание на ее медленную, слегка качающуюся походку и волнообразное движение плеч. После некоторого молчания Лоусон спросил Стангу, что говорится в вечерней сводке греческого командования.

— Они стоят у Корицы, мы захватили высоту, которая дает нам возможность овладеть городом в течение суток или даже, как сообщалось вчера…

Квейль поднял глаза и увидел девушку, спускавшуюся по лестнице в прихожую; на голову она накинула шарф или крестьянский платок: он отсюда не видел.

— Я иду поговорить по телефону, — сказала она по-английски, обращаясь к матери.

Квейль вскочил и поспешил в прихожую.

— Я провожу вас, — сказал он и взялся за пилотку.

— Не стоит. Тут недалеко, — ответила она. Она все еще была сердита.

— Я провожу вас, — повторил он.

Она пожала плечами, и оба направились к двери. Квейль видел, как остальные следили за ними.

— Не надевайте, — сказала она, когда Квейль хотел нахлобучить пилотку.

— Почему?

— Нас предупредили, чтобы мы не поддерживали знакомство с английскими военными. И расстегните шинель.

Квейль сунул пилотку под мышку и распахнул шинель.

— Я знаю, что ваш отец был в ссылке, — начал он.

— Да, — подтвердила она.

— Я только хочу сказать, что я знаю, почему вы избегаете политических разговоров.

— Вы — инглизи. Мы должны соблюдать осторожность. Мало ли кому вы можете случайно передать наши разговоры.

— Я понимаю, — сказал Квейль.

— За нами следят в оба. Астариса то и дело сажают. Отца теперь оставили в покое, он дал подписку, что стоит за Метаксаса. А Астарис не захотел.

— Вам остается только воды в рот набрать, — сказал Квейль.

— И быть трусами, как вы нас назвали. Но сейчас за все расстреливают, потому что война. Мы только благоразумны.

Они прошли по каменной дорожке и вышли за ворота. Было темно, луна еще не всходила. Он взял Елену под руку, — улица была немощеная: всюду рытвины и ухабы. Она не отняла руки, и он ощущал теплоту и упругость ее тела. Они свернули в узкую аллею, обсаженную деревьями по обе стороны; в аллее гулял ветер, и сквозь листву не видно было неба. В конце аллеи стояла небольшая будка, здесь была автобусная остановка. Сидевший в будке мальчик передал Елене телефонную трубку. Она набрала номер, поговорила по-гречески и повесила трубку.

— Я сообщила в госпиталь, что приду завтра, — сказала она мягко, когда они повернули назад.

— Вы медицинская сестра?

— Нет, я просто помогаю на пункте первой помощи.

— Что вы делали до войны? — спросил Квейль.

— Училась в университете. Я студентка.

— А вас никогда не трогали? — спросил Квейль, незаметно сжимая ей локоть.

— Мне обрезали косы, когда однажды схватили меня с Астарисом.

Он невольно посмотрел в темноте на ее волосы и спросил:

— Когда это было?

— Давно. Теперь я в стороне от этих дел. Из-за матери. Когда живешь в семье, приходится бороться на два фронта. Моя мать поседела, когда отца сослали. Он дал подписку, которую они требовали, потому что мать лежала больная. И я тоже поэтому не занимаюсь больше политикой.

Они молча продолжали путь, намеренно замедляя шаги. Трудно было быть предприимчивым, потому что Квейлю мешала пилотка под мышкой, и вообще он чувствовал себя неловко. Едва ли имело смысл разыгрывать кавалера. Он не знал, как подойти к этой девушке. Она не противилась, когда он крепче сжал ее руку, но он знал, что она воспротивится, если он попытается пойти дальше. И он не хотел рисковать.

— Где вы работаете? — спросил он. — В Афинах?

— Да.

— Я когда-нибудь навещу вас, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

— Я работаю в небольшом госпитале за университетом. Там есть вывеска Красного Креста, так что найти нетрудно. Но я недолго там пробуду.

Она остановилась, Квейль молчал, Елена продолжала:

— Я еду в Янину, в прифронтовую полосу. Но там есть еще девушки в госпитале, они будут рады, если вы зайдете. Они вечно говорят о белокурых инглизи. Впрочем, вы не белокурый, не такой, как Лоусон. По нем у нас девушки сходят с ума.

— По мне они не будут сходить с ума. Когда вы уезжаете?

— На следующей неделе. Я очень рада. Стыдно оставаться здесь, когда идет война. Здесь мы не чувствуем войны, даже не знаем, на что она похожа.

— Напрасно вы стремитесь на войну, — сказал Квейль. — Это грязное дело, самое грязное, какое только может быть.

— Я знаю. Я не рисую себе радужных картин. Но война это дело.

Они вошли в ворота и направились к дому.

— Я зайду к вам завтра. Можно? — сказал он, пока им отворяли дверь.

— Приходите в обеденное время. Тогда у нас меньше работы, и я смогу вас чем-нибудь угостить.

Госпожа Стангу открыла дверь, и они вошли.

4

На другой день ему не пришлось увидеть Елену Стангу. Он никогда не знал, будет ли свободен завтра, если только не польет дождь. Он весь день дежурил в Фалероне на случай налета. Хикки еще не вернулся из Ларисы, а самолет Горелля был в ремонте, — растяжки одной из коробок крыльев пострадали от итальянских пуль. Остальные четверо — Квейль и Вэйн, Тэп и Ричардсон — дежурили с раннего утра до поздней ночи.

А ночью их вызвали в штаб. Командир соединения ожидал их в большом белом доме, где раньше помещалась школа. Тут же, к их удивлению, оказался и Херси. Херси сказал, что из Ларисы он вернулся в автомобиле, чтобы ознакомиться с дорогой, по которой им должны подвозить снабжение. В Греции, заявил он, очень трудно летать. Между Ларисой и Албанией такие горы, каких он никогда не видал. А дороги настолько плохи, что без транспортных самолетов «Бомбей» едва ли обойтись.

Они пришли к командиру соединения, который заговорил, как всегда, отрывистыми, энергичными фразами:

— Полагаю, вы будете рады известию, что вас направляют в Ларису. Наш пессимист Херси только что вернулся оттуда. И он и Хикки считают, что аэродром там неплохой. Я осматривал его вчера сам. Грунт немного сырой, но ничего. Одно только: два-три дня вас будет обслуживать наземный состав из греков. По этим горным проходам много не перевезешь. Мы переправим ваш наземный состав на «Бомбее». У нас есть сейчас один.

Командир сделал паузу, но никто не стал задавать вопросов, все знали, что речь еще не кончена.

— Грекам здорово достается на фронте, — продолжал командир. — У итальянцев около тридцати бомбардировочных эскадрилий и двадцать пять истребительных эскадрилий на трех секторах, так что грекам не очень весело. Они теснят итальянцев под Корицей, но на побережье дело сложнее. Мы считаем, что итальянцы направят главный удар вдоль шоссе и железных дорог, идущих к Ларисе и вдоль побережья. Вот почему вас посылают в Ларису. Потом вам придется, вероятно, передвинуться еще дальше. Но завтра отправляйтесь в Ларису и будете там поджидать, пока не покажутся итальянцы. Вы должны патрулировать шоссе и прибрежную полосу — зона обширная, и подолгу держаться над объектами бомбардировки вы не сможете. Надо сохранить операцию в секрете, так что завтра вылетайте потихоньку. Мы хотим преподнести противнику сюрприз, когда он появится без сопровождения истребителей. Надо сбивать бомбардировщики. Греки чуть не в отчаянии, так, как потеряли большинство своих истребителей. Нужно провести операцию незаметно и сосредоточить все внимание на бомбардировщиках. Но не к чему рисковать, если их будут сопровождать истребители. На каждый наш истребитель у итальянцев будет десять, они предпочитают не рисковать. Эскадрилью итальянских бомбардировщиков всегда сопровождает целый полк «КР—42». А кроме того, на фронт прибыли истребители «Г-50», но эти сведения еще нуждаются в проверке. Завтра в Ларисе Хикки информирует вас обо всем. Вылететь вы должны до рассвета. Так будет лучше во всех отношениях, и никому не говорите об этом, даже летчикам других эскадрилий. Это может оказаться вопросом жизни и смерти для греков.

— Дело становится веселее, — сказал Тэп, когда они спускались по лестнице.

— Да… — Херси, как старший, мог позволить себе критическое замечание. — Значит мы будем сбивать бомбардировщики, а «КР—42» будут сбивать нас, — сказа-л он. Но на его слова не обратили внимания, — он был известный ворчун.

Они направились к отелю «Король Георг». Квейль хотел отыскать Лоусона, чтобы договориться через него с Еленой Стангу. В отеле происходил какой-то банкет, в вестибюле распоряжался незнакомый швейцар. Лоусона не оказалось дома, и швейцар не знал, где он. Тэп уже проскользнул в бар, Вэйн и Ричардсон последовали его примеру. Так как вылетать надо было рано, Квейль решил присмотреть за ними. Он тоже спустился в бар.

Здесь было несколько летчиков бомбардировочной эскадрильи. Они разговаривали с Тэпом и Вэйном. Ричардсон в конце стойки пил пиво, заедая фисташками. Квейль дернул Тэпа за фалду и сказал:

— Мы опоздаем. Идем, пока вы еще в своем виде.

— Погоди минутку, Джон. Ты знаком с Дэйвисом из двести одиннадцатой?

— Еще бы! Хэлло, Дэйвис.

— Хэлло, Квейль.

— Он рассказывал мне, как над Валлоной на наши «Бленхеймы» набрасываются целые полки «КР—42».

— Выпей с нами, Квейль, — Дэйвис повернулся к буфетчику.

— Нет, спасибо, — сказал Квейль.

— А что — разве завтра вылетаешь?

— Нет. Я просто не пью.

— Ну рассказывай дальше, Дейвис. Так что же эти «КР—42»? — сказал Тэп.

— Они налетают на нас сверху. Мы летим низко над целью. А они всегда выше. Ну собьешь один, два, но вчера мы потеряли Фила Кэлхуна. Он отстал от строя, и они нагнали его. Когда же вы, ребята, явитесь к нам на подмогу? Что вы здесь, собственно говоря, делаете?

— Мы сами не знаем. Старайтесь продержаться, пока мы не подоспеем, — ответил Квейль.

Он извлек из бара Тэпа, Вэйна и Ричардсона и вернулся с ними в гостиницу «Атинай». Херси, который задержался у командира полка, вошел в большой двойной номер, служивший им общей спальней:

— Вы можете оставить здесь свои постельные принадлежности, я прихвачу их с собой на «Бомбее».

— Где мы там будем жить? — спросил Ричардсон.

— Помещение — дрянь. Бетонные бараки. А во время дежурства на аэродроме — палатки.

— А девчонки есть в Ларисе? — спросил Тэп, сидя на кровати и перелистывая книгу о насекомых.

— Конечно. Только неприступны, как стена.

— Это мелочь! — сказал Тэп.

Квейль уже спал, а он все еще читал о насекомых.

5

Рэтгер, водитель аэродромного автобуса, разбудил Квейля.

— Пять тридцать, мистер Квейль, — сказал он, и Квейль-со сна не сразу сообразил, зачем его будят.

— Какая погода?

— Дождь как из ведра.

— Вы принесли метеосводку?

— Да.

Он протянул Квейлю листок бумаги. Сводка гласила: облачность над Афинами — девять десятых, на высоте пяти тысяч футов видимость — нуль, скорость ветра — сорок миль в час, центр циклона движется на восток через Пинд со стороны Мисолонги. К полудню он может пройти над нами.

Остальные тоже начали подниматься. Дождь привлек их внимание.

— Неужели вылетаем? — спросил Вэйн, потирая темный подбородок. Его черные глаза от сна стали еще чернее.

— Подежурим на аэродроме, — сказал Квейль. — Летная погода может быть к полудню. Пока постараюсь раздобыть карты. Вставайте!

Позавтракав, они поехали на автобусе по безлюдным утренним улицам в Фалерон. Дождь лил сплошными потоками, небо было затянуто тучами, и никто не верил, что погода прояснится. Они вошли в оперативный отдел, свалили в кучу свое летное снаряжение и стали ждать, пока рассеются тучи. Тэп прилег на походную койку, не снимая комбинезона, так как было еще холодно, и вскоре заснул.

Они прождали все утро ясного неба или хотя бы благоприятной метеорологической сводки. Но циклоп распространился и продвинулся на север, вдоль Пинда, в сторону Ларисы. В полдень Квейль сказал, что поедет в штаб и поговорит с командиром. Вести разговор по телефону опасно. Остальные хотели увязаться за ним, но он рассчитывал увидеться с Еленой Стангу и потому объявил, что нельзя уходить с аэродрома, так как, может быть, придется спешно вылетать.

Когда он явился к командиру, тот сказал, что сегодня уже ничего не выйдет, а завтра надо вылететь часом раньше — больше шансов на благоприятную погоду. Завтра они должны быть на месте во что бы то ни стало.

Квейль отправился на поиски Елены Стангу.

Она сидела за столиком и скатывала бинты при помощи небольшого деревянного валика с ручкой. Когда он вошел, она встала и улыбнулась. На ней был светло-желтый халат, ее волосы рассыпались прядями по плечам. Улыбка не изменила очертания ее щек, лоб оставался гладким. Правильность черт подчеркивал разрез ее глубоко сидящих темных глаз.

Она сказала:

— Это вы! Войдите. Какой вы мокрый!

— Вода стечет, — сказал Квейль. И прибавил: — Я не мог прийти вчера. Очень жалею.

Она сказала:

— Да, я так и думала.

Он стоял не двигаясь, и вода с шинели капала на пол.

Она сказала:

— Я не могу уйти сейчас.

Он перебил ее:

— Я знаю, но я хотел бы увидеться с вами сегодня вечером.

— Это трудно.

Она говорила совсем тихо, чтобы другие девушки не слышали.

— Может случиться так, что я не скоро увижусь с вами. Я хотел бы встретиться с вами сегодня.

— Я буду занята до позднего вечера. Вы сможете проводить меня отсюда домой? — спросила она.

— Думаю, что смогу. В котором часу?

— В десять. Ждите меня около университета.

— Хорошо, — сказал он. Он крепко пожал ей руку. Она улыбнулась, и он вышел.

Летчики начинали уже терять терпение, когда он вернулся в Фалерон, но очень обрадовались, узнав, что сегодня они не вылетают. Делать им было нечего, и они отправились в город, в кино.

В кино жизнь всегда кажется прекрасной. На экране мистер Эррол Флинн выступал в роли Робин Гуда. Шервудский лес был показан красочно и очень эффектно, и Квейлю хотелось верить, что это действительно Шервудский лес, хотя он знал, что Шервуд совсем не таков. На мгновение его охватила тоска по родине, но в это время покойный Герберт Мундин вместе с другими актерами спрыгнул с деревьев. Очень хорошо сделали Квейль и остальные, что пошли в кино: здесь не было дождя, и сами они уже не были грязными и мокрыми, потому что забыли об этом. Нет чувства приятнее, чем душевное волнение без всякой нервозности и без всякой примеси чего-то физического. Сейчас они испытывали душевное волнение без чувства ответственности и угрожающей опасности. Это было очень хорошо в их положении; совсем иначе было бы, если бы то, что они делали изо дня в день, не разрушало, а созидало.

После того как режиссер соединил руки мистера Флинна и мисс Хэвиллэнд, был показан репортаж с фронта. Они не понимали греческих надписей, но видели скорчившихся от холода, устало и нестройно марширующих измученных греческих солдат. Они встали и вышли.

В десять вечера Квейль был у подъезда университета и стал ждать Елену. Дождь прекратился, тучи рассеялись, небо прояснилось. Он знал, что завтра будет хорошая погода. Ему не хотелось думать об этом, не хотелось покидать город. Лариса — та же пустыня, только вместо пота и пыли будут грязь и слякоть. И там холоднее, чем здесь, а это хуже, чем жара. В Афинах так хорошо: толпы людей, новые дома. Не хочется уезжать отсюда. Он знал, что Лариса — просто большая деревня со старыми домами, с добродушными спокойными жителями, на редкость приветливыми, как все эти люди; но там нет той нарядности и лоска, которые так влекут к себе после боевой обстановки.