Когда мы пришли домой, было очень темно, и Папа уже пришел с работы. Он сидел на своем стуле, курил сигарету и тяжело думал. Он не посмотрел на нас, когда мы вошли. Я был очень уставший, не говоря уже о Маме, и, поставив на шкаф свою корзину, она подошла к Папе и спросила, как у него прошел день. Папа ничего не ответил. Он курил в тишине. После того как Мама три раза повторила свой вопрос, и с каждым разом голос ее становился все нежнее, она выпрямилась и направилась к двери, с грязью на одной стороне лица, похожей на тайные знаки принадлежности, когда Папа вдруг взорвался и ударил кулаком по столу.

— Где ты была? — грозно спросил он.

Мама похолодела.

— И почему ты так поздно?

— Я была на рынке.

— И что ты там делала?

— Торговала.

— Какой рынок? Какая торговля? Вот так вот, женщины, вы начинаете себя вести, когда попадаете в газеты. Я уже не знаю сколько сижу здесь, голодный, и в доме совсем нет еды. Мужчина гнет на тебя спину, а ты не можешь приготовить ему пищу, когда он приходит домой! Вот почему люди постоянно советуют мне запретить тебе торговать на рынке. Вы, женщины, начинаете маленькую торговлю, связываетесь с дурной женской компанией, берете в голову разные идеи, забываете о семье и оставляете меня здесь без еды с одними сигаретами! Сигаретами сыт не будешь! — Папа кричал очень сердитым голосом и размахивал руками.

— Извини, мой муж, дай мне пройти, и я…

— Ты извиняешься? Но извинениями сыт не будешь! Знаешь ли ты, какой ужасный день у меня был, хуже, чем у осла или гуся. Иди и потаскай мешки с цементом целый день, чтобы узнать, какая мне выпала скотская жизнь.

Папа продолжал кричать. Он пугал нас. Казалось, своей яростью он вдвое уменьшал комнату. Он не слушал ничего и ничего не замечал и все говорил и говорил о своей гнусной работе. Он рассказывал, как идиоты приказывали ему нести мешки, как громилы издевались над людьми, и что он был героем, и хочет бросить все и изменить свою жизнь.

— А что со мной? — спросила Мама.

— А что с тобой?

— Ты думаешь, мне не хочется все бросить, а?

— Давай! Бросай! — прокричал Папа. — Давай, давай, бросай все, и пускай твой сын голодает и побирается, как нищий иди сирота!

— Можно я пойду и приготовлю еды? — спокойно спросила Мама.

— Я больше не голоден. Иди и приготовь еду для себя.

Мама пошла в сторону кухни, но Папа кинулся на нее, схватил за шею и прижал лицом к матрасу. Мама не протестовала и не боролась с ним, Папа сел на нее верхом так, что я мог видеть ее прижатое лицо, а затем встал и пошел обратно к своему стулу.

— Оставь Маму в покое, — сказал я.

— Замолчи! А где это был ты, интересно? — спросил он, уставясь на меня.

Я не ответил. И выбежал из комнаты. Вскоре пришла Мама и мы пошли на двор. Мы приготовили эба и разогрели тушенку.

— Все мужчины — дураки, — вот и все, что сказала Мама, уставясь в огонь, когда мы сидели на кухне.

Закончив готовить, мы накрыли стол. Ели молча. Папа был необычайно прожорлив. Он прикончил свою порцию эба и попросил еще. Мама встала и приготовила ему еще эба, которую он бесстыдно заглотил в два приема. Пыщущие паром куски эба, казалось, ничуть не обожгли ему руки и горло. Разделавшись со второй порцией, он откинулся на стул и удовлетворенно потер свой живот.

— Я делаю мужскую работу и ем как мужчина, — сказал он, улыбнувшись.

Мы не улыбались ему.

Он послал меня купить огогоро и сигарет. Пока он пил и курил, его настроение заметно улучшилось. Он попытался шутить с нами, но мы ему не отвечали.

— Что тревожит тебя? — спросил он Маму.

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего, — ответила она, не смотря на него.

— Ничего, — сказал я.

— Ничего?

— Да.

— А что делает грязь на мамином лице?

— Ничего, — ответил я.

Он посмотрел на нас так, как будто мы состояли против него в заговоре. Он продолжил свои расспросы, но мы отказывались ему отвечать. Он искал какую-то загвоздку, но, разомлевший от сытной еды, не мог ничего придумать. Мама молчала, глубоко уйдя в свое одиночество, и ее лицо не выражало ничего — ни боли, ни несчастья, ни радости и ни удовлетворения. Папа умолял нас рассказать ему, что случилось.

— Тебе угрожал кто-нибудь?

— Нет.

— У тебя украли вещи?

— Нет.

— Тебя расстроили какие-нибудь плохие новости?

— Нет.

— Тебя прогоняли громилы?

Мама сделала маленькую паузу, прежде чем сказать:

— Нет.

Папа хрустнул спиной и вытянулся. Ему было очень неуютно и выглядел он почти жалким. Мама встала, убрала со стола и пошла мыться. Вернувшись, она сразу легла в постель. Папа сидел на стуле, рыгая, куря сигарету, страдая от бессонницы, как человек, который не может постичь таинственное молчание своей жены. Я расстелил себе мат и лег на него, немного понаблюдав за Папой. Его сигарета превратилась в звезду.

— Сегодня ночью полная луна, — сказал он.

Пока я наблюдал его силуэт, луна спустилась с неба, заполнив собой темные места. Я продолжал смотреть на луку. Я следовал по широкой дорожке, пока не дошел до хижины рядом с колодцем. За колодцем прятался фотограф, делая снимки со звезд и созвездий. Его камера вспыхнула, и из вспышки появились громилы и принялись его избивать. Камера выпала из рук фотографа. Я слышал, как внутри камеры кричали люди. Громилы прыгнули на камеру, пытаясь сломать ее ногами. Люди, находившиеся внутри камеры, которые хотели выйти на свет и стать реальными, начали плакать и не могли остановиться.

Фотограф вырвал у них из-под ног разбитую камеру. Мы вбежали в хижину и поняли, что она передвинулась и встала над колодцем. Мы провалились в колодец и оказались в просторной гостиной. Трое мужчин в очках были везде, постоянно множась. Папа курил москитную спиральку и, увидев меня, сказал:

— Что, интересно, делает грязь на мамином лице?

Один из громил в темных очках услышал его, увидел нас и сказал:

— Она не наш человек.

Громилы ринулись за нами. Мы с фотографом вбежали в комнату и столкнулись со степенной фигурой Мадам Кото, одетой в кружевное платье с золотой вышивкой, с большим опахалом из крокодиловой кожи в руках. Она пригласила нас к себе, повела, и когда мы сели, вбежали трое мужчин и нас окружили. Они закрыли меня и фотографа в стеклянном шкафу, который невозможно было разбить. Снаружи шкафа куры махали крыльями и превращались в политиков. Политики, одетые в белые балахоны, летали, разговаривая на странных языках. Я стоял за стеклом, а Папа смотрел на меня, и так продолжалось до самого рассвета.

Через несколько дней я столкнулся с Мадам Кото и тремя мужчинами. Они стояли возле дерева и о чем-то возбужденно спорили. Мадам Кото растолстела и выглядела обрюзгшей. На ней не было уже ожерелья из белых бусин. Увидев меня, она прекратила спорить и указала в моем направлении. Страх, который я не мог объяснить, заставил меня пуститься наутек.

— Хватайте его, — крикнула она.

Трое мужчин побежали за мной, но без особого успеха. Вскоре они прекратили меня преследовать. Я не останавливался, пока не добежал до нашего барака.

Я присел на цементную платформу. Куры носились по улице. Две собаки ходили друг вокруг друга, и, когда день в своей жаре достиг апогея, одной собаке удалось взгромоздиться на другую. Вокруг них стали собираться дети, и я понял, что собаки прилипли. Они не могли отлепиться, и дети смеялись. Они стали бросать в них камни, боль заставила собак отделиться, и они с лаем побежали в разные стороны.

Я сел наблюдать за вялыми движениями мира. Кусты буша словно кипели на медленном огне. Птицы садились на нашу крышу. Пыль поднималась от бесчисленных шагов и становилась неотличима от ослепляющего жара. Мой пот высох. Прилетели мухи. Подул ветер, и образовался небольшой вихрь — пыль, кусочки бумаги и мусор взметнулись вверх по спирали. Вокруг вихря забегали дети, и только их пронзительные крики слышались, вместе с птичьим пением, в сомнамбулическом воздухе этого мира.

Все блестело в ярком жидком мареве. Звуки словно оплывали по краям. Нищие тащились из последних сил. Через поселок прошли моряки и шабашники. Мужчины, продававшие амулеты, тапочки, сделанные в пустыне, всякие поделки из бамбука и яркие красные маты тоже пришли к нам. Затем погонщик коз провел свою паству по улице. Козы блеяли и оставили после себя в воздухе запах, который долго не мог унести ветер. Мне надоело наблюдать заурядные события мира. Я пошел к студии и стал смотреть на снимки. Они висели уже давно. Я постучал в комнату фотографа, но мне никто не открыл. Я снова постучал, и дверь тихонько приоткрылась. Лицо фотографа появилось на уровне моей головы. Вкрадчиво, он сказал голосом, к которому был примешан страх:

— Уходи!

— Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы люди знали, что я здесь.

— Почему не хотите?

— Уходи и все!

— А что если я не уйду?

— Я стукну тебя по голове, и ты не будешь спать семь дней.

Я задумался об этом.

— Иди же! — закричал он.

— А что с теми мужчинами?

— С какими?

— С тремя мужчинами.

— А ты видел их? — спросил он уже другим голосом.

— Да.

— Где?

— Они разговаривали с Мадам Кото.

— Вот ведьма! О чем они говорили?

— Я не знаю.

— Когда ты видел их?

— Не так давно.

Он быстро закрыл дверь, запер на засов, но потом открыл ее снова.

— Иди! — сказал он. — И если ты снова их увидишь, немедленно приди ко мне и скажи.

— А что вы будете делать?

— Убью их или убегу.

Потом он закрыл дверь. Я немного постоял рядом. Образ его испуганного лица преследовал меня. Затем я пришел домой, сел на цементную платформу и стал наблюдать за всем, что двигалось на нашей улице. От солнца воздух с землей сливались и неотчетливо мерцали, и в какой-то момент я почувствовал, как все неразрешенное возвращается на круги своя — истории, мечты, исчезнувший мир великих древних духов, дикие джунгли, тигры с глазами-алмазами, пробирающиеся по тесным зарослям. Я видел существа, которые несли перед собой звенящие цепи, и кровь стекала по их шеям. Я видел мужчин и женщин без крыльев, сидевших рядами и стремительно поднимавшихся в небо. Я видел, как из центра солнца ко мне летели птицы и лошади, чьи крылья наполовину закрывали солнце и чьи перья отливали рубиновым сиянием. Я закрыл глаза — мир закружился, моя голова полетела в колодец, я открыл глаза, чтобы остановить это падение, когда вдруг услышал звон разбитого стекла, пронзивший дневное марево.

На соседней улице трое мужчин дубинками разбивали стеклянный шкаф фотографа. Затем они в спешке сняли вывешенные на просмотр снимки. Люди на улице, разбуженные шумом, подходили к своим крылечкам. Мужчины быстро посрывали фотографии и ушли в квартал, где жил фотограф. Люди, вышедшие из комнат, оглядели улицу и не увидели ничего необычного. Действие переместилось в комнату фотографа. Я побежал через улицу.

Когда я добежал, дверь комнаты была широко распахнута и никого из мужчин там не было. Как и самого фотографа. Окно было открыто, но я не смог из-за своего роста заглянуть туда и побежал на задний двор. Там я тоже никого не увидел. Я лишь заметил, что двор ведет к другим дворам. Я прошел мимо отхожего места, где кишели мухи и личинки. Здесь пахло так омерзительно, что я чуть не задохнулся. Другая дорога вела в болото и топи, за которыми был лес с могучими деревьями ироко, обече и красными деревьями. Туда вели глубокие свежие следы. Я шел по следам, проваливаясь в грязь, пока мягкая земля окончательно не превратилась в болото. Везде валялся мусор. Странные цветы, травы и зловещие поганки росли на болоте. Буш пышно разросся в неожиданных местах. На другую сторону болота вел деревянный мостик. Следы перекрывали друг друга, и некоторые из них вели прямо в топь. Я осмотрелся вокруг, никого не увидел и решил не продолжать поиски. Я пошел домой, смыл грязь с ног и снова принялся вести наблюдение за улицей. Больше не случилось ничего необычного.

Вечером вернулась Мама и была удивлена, увидев меня дома.

— Значит, ты был дома? Хороший мальчик. Я думала, что сегодня ты отправишься в Египет.

Она была дома раньше обычного, потому что в этот день не пошла на рынок. Она опять принялась торговать с лотка. Ее лицо было совсем темное от солнца.

Той ночью я слушал истории из темноты своего детского часа. Я слушал голос Мамы и песни Папы, слушал истории возвращения, передаваемые из уст в уста и из поколения в поколение. В тот час, залитый древним лунным светом, я слушал истории о неукротимых героях, которые стали суровыми богами хаоса и грома — когда ужас нанес нам свой визит. Та ночь принесла с собой ужас. Поначалу с улицы раздались пронзительные голоса, которые возвратили нас в древность, в вечные круги борьбы за власть.

Мы выскочили в синее воспоминание улицы, запруженной тенями. Озлобленные мужчины крушили окна, деревянные двери и человеческие тела. Мы выскочили в темное марево, пахнущее горящими волосами, навстречу едкому желтому дыму из парикмахерской, навстречу звукам извращенных ритуальных чантов, кошачьему концерту и ударам блестящих мачете, призывающих к очистительной войне.

Голоса, призывающие к мести, наполнили улицу. Зеленые тела были густо намазаны сурьмой, и с голых грудей мужчин стекала кровь животных. Мужчины были похожи на реку из диких ягуаров. Глубокие земные песни мужчин мешались с ветром и доносились отовсюду, от звезд и раздавленных цветов. Они пели разрушение. Их возгласы заполонили эту ночь. Их потеющие тела блестели в свете ламп. Их кличи, призывавшие к убийствам, заставили нас выйти из забытья.

Нельзя было сказать, кем они были. Чанты доносились от групп людей, собравшихся вокруг поселка, от людей, казавшихся нам знакомыми, чьи тени вдруг выросли перед нами в теплое облако ужаса, чьи визги внезапно стали похожи на голоса птиц. Даже среди нас нашлись люди, которые откликнулись на зов старинных кровных уз.

Громилы вместе с обычными людьми шли на поселок, заполонив дорогу. Они ворвались в эту ночь с топорами, ворвались в наши сны, сотрясая землю. Они штурмовали дома, крушили двери и срывали крыши. Крича от боли, мы даже не догадывались, кем были наши враги. Эти фигуры с горящими лицами атаковали нас прямо из темноты, бросались на нас с дубинками, камнями, прутьями и хлыстами. Прошло немало времени, пока мы поняли, что стали жертвами некоего акта мести, заложниками этой ночи, и нашим врагом была также темнота. Одна за другой лампы были разбиты.

Темнота подавила наши голоса. Громкий крик пронзил ночь, словно командир отдал приказ войскам. И вдруг стало так тихо, что слышно было течение глубоких рек. Воцарилось спокойствие. Ветер дул над домами и слабо завывал между деревьев. Шепоты духов летели вместе с ветром. Звуки воды и медленных шагов подплывали к нам. Было так, словно сам ветер готовился к последней атаке.

И затем тишина была нарушена паникой жертв. Раздался еще один крик, но не наших врагов, а женщины, которая увидела что-то удивительное и чудовищное. С этого крика все и началось. Жертвы развернулись и все как один стали спасаться в свои комнаты. Паника запутала наши пути и сгребла все тела в густую темноту. Везде вопили женщины. Я двигался вместе с тенями и побежал в убежище тьмы, на ту сторону улицы. Я думал, что там меня ждет безопасность. Я не мог видеть, куда я бегу. Голоса вокруг меня начали скандировать:

— Убей фотографа!

— Жги фотографии!

— Кончай его!

— Вырви глаза!

— Ослепи его!

— Ослепи врагов!

— Круши его!

— Преподай урок!

— Покажи им власть!

— Покажи им силу!

— Ломай пальцы!

— Пробивай головы!

— Убей фотографа!

— Тело — псам!

— Глаза — птицам!

— Пусть посмеется над партией!!

— Над властью!

— Над силой!

Их чанты усиливались. Их шаги становились голосами, одним голосом, который разрастался, как огонь. Под давлением этих шагов, голосов и намерений из земли поднимались мертвецы. Я ударился головой о что-то твердое, оцарапал локоть о челюсти мертвеца, проложил себе путь через ржавое железо и вдруг понял, что оказался в безопасности сгоревшего фургона. Я спрятался за сиденье водителя и слушал, как в этой ночи синих воспоминаний разыгрывалась драма Живущих, которую могли понять только Мертвые.

Я не мог ничего видеть. Но через улицу я услышал, сначала шепотом, а потом громко:

— Азаро! Азаро! Где ты?

Это была Мама.

— Азаро! Азаро!

Затем снова наступила тишина. Из моего детского часа темноты я слушал, как Мама ждала моего ответа. Но ночь и ветер разделили нас. Я в страхе прислушивался, как ветер играл моим именем.

— АЗАРО! АЗАРО!

Ветер переносил мое имя. Оно полетело к нашей части улицы и затем в сторону бара Мадам Кото. Имя окружало меня, летая над сгоревшим фургоном, и передавалось тысячами дрожащих голосов, словно Бог призывал меня глотками этих свирепых людей.

Даже мертвецы играли моим именем в ту ночь.

Я слышал из своего детства, как мое имя понеслось к бараку фотографа и эхом отдавалось в коридорах, пока совсем не стихло. Больше в ту ночь я не слышал маминого голоса.

Сидя в машине, охваченный страхом, я видел, как воскресают мертвецы. Я увидел, как они поднимаются в тот самый момент, когда пошла вторая волна разрушения, начавшаяся со скандирования наших противников. Мертвые присоединялись к жертвам, мешались с громилами, растворялись в ночи и кидались на наших противников. Мертвецы испускали вопли радости смертных, и синеватый багрянец ночи был для них храмом, искрящимся лихорадкой живых. Они упивались этой ночью зеркал, где тела отблескивали кровью и серебром. Мертвецы стряхнули с себя ржавчину жизни и взялись за смертоносную сталь. Их губы подрагивали среди неповиновения жертв, среди призраков политиков и их пустопорожних мечтаний, среди безумия громил, которые толком и не понимали, какой партии они отдали свою жестокость.

Это была ночь без памяти. Это была ночь, вывалившая свою ржавь вечного возвращения на дорогу наших жизней, дорогу, которая всегда была голодна до новых превращений.

Мертвецы, медленно пробудившиеся от спячки дороги, стали акробатами насилия. Они кувыркались среди мужчин, женщин и детей, захваченные мороком политики. Я слышал несколько голосов, без страха скандирующих новые кличи. Затем я услышал звуки битвы. Я слышал дерзкие вопли сопротивления, шаги, убегающие в темноту, сверкающую сталь, соприкасавшуюся с телами, насурьмленные груди поверженных наземь, и крики женщин со ступами для толчения ямса, толкущих тени. Я слышал, как сильные мужчины сгибались под мятежным ветром, и глубокие голоса выкрикивали имена грозных богов. Я понял, что наши враги потерпели поражение. Люди из квартала фотографа построили баррикады. Любопытно, что мертвецы заняли сторону жертв. Знакомые мне голоса смело выкрикивали:

— Дайте им отпор!

— Борись за свободу!

— Кидай камни!

— Отравили нас молоком!

— И словами.

— Своими обещаньями.

— И они хотят управлять страной.

— Нашими жизнями!

— Они напали на нас!

— На нашей собственной улице!

— Бей их без страха!

Засверкали мачете. Песни ритмично повторялись по слогам. Чары стиснутых зубов этой ночи были разрушены. Враги предприняли последнюю отчаянную попытку.

— Лей бензин на их дома!

— Сжигай их!

— Сжигай фотографа!

— Сжигай Азаро!

Я дрожал в фургоне. Кто-то забросил горящую головню в студию фотографа. Ее поймал мертвец и сожрал весь огонь. Кто-то бросил в воздух еще одну головню. Она упала на фургон и затрещала на капоте. Что-то заползло мне на ноги. Через боковое окно в кабину повалил дым. Фургон кишел пауками и червями. Я стал выбираться из фургона. Я уже просунул голову через окно, когда услышал оглушительный взрыв из квартала фотографа. И после взрыва настала глубокая тишина. Только ветер свистел поверх шума.