Голодная дорога

В дальнем углу комнаты натянутая веревка провисла от груза одежды. Везде были разбросаны вещи, которыми торговала Мама. Ее мешки были навалены у шкафа. Почерневшие кастрюли, разная посуда, миски валялись где ни попадя. Комната выглядела так, как будто родители приехали, все побросали на свободные места, и у них не было времени, чтобы навести порядок. Но чем больше я обнаруживал трещин в стенах, дыр в ржавом потолке, паутины, чувствовал запахи земли и гарри, дыма от сигарет и москитной спирали, тем больше мне казалось, что мы никуда не переезжали. Все было на своих местах. Разница лишь в том, что я так и не привык к этой одинаковости.

К вечеру свет в комнате становился тусклым. Москиты и мотыльки легко проникали в дом. Попавшись в сети паутины, умирающая муха прожужжала с потолка свою последнюю песню. Лампа продолжала чадить, и черный дым поднимался аж до потолка. Запах горящего фитиля и керосина привел меня в чувство. Я был дома. И это ощущение было совсем другим, чем в комфортабельном доме полицейского чиновника. Ни один дух не преследовал меня. Никаких призраков не было в темных углах комнаты. Нашим окружением были бедные люди. У нас не было мало-мальски приличной ванной, и туалет был простым. Но в этой комнате, в нашем новом доме, я был счастлив, потому что везде я мог чувствовать теплое присутствие и добрую энергию моих родителей.

На стенах, прибитые кривыми гвоздями, висели портреты родителей в рамках. На одной из фотографий Мама сидела на стуле полуобернувшись. На ее лице было слишком много пудры, и улыбалась она застенчивой улыбкой деревенской девушки. Рядом с ней стоял Папа. В брюках клеш, белой рубашке и косом галстуке. Костюм был ему слишком мал. Выражение его лица было тигриным, атакующим. Его сильные глаза и массивная челюсть выставились в камеру. Он смотрел в камеру так, как смотрят боксеры прежде, чем стать знаменитыми. На другой фотографии между родителями сидел я, малыш рядом со своими большими стражами. На наших лицах были улыбки застенчивой радости. Я смотрел на фотографию в нашей маленькой комнате, где чада было больше, чем света, и думал — куда же делась эта радость.

Я пошел искать Маму и Папу. Во дворе их не было. На кухне перед жарким слепящим огнем сидели женщины, пот капал с их лиц, их массивные руки и полуоткрытые груди мерцали в неровном свете. Я смотрел, как они жарили бобовые пироги, курицу и рыбу, и варили в котле что-то, изумительно пахнущее. Увидев меня, они заголосили в знак приветствия, и я убежал. У крыльца дома Папа рассказывал о своем тюремном опыте собравшейся толпе мужчин. Мама стояла на другой стороне дороги, болтая с пожилой женщиной. В своем повествовании Папа дошел до того места, когда стало необходимо показать, что он имеет в виду. Он спрыгнул со стула, сам чуть не лопаясь от доброго смеха, и принялся маршировать туда и сюда, с силой стуча башмаками о землю, размахивая здоровой рукой, болтая головой и выкрикивая военные приказы на семи языках. Он представлял безумного солдата, который воевал на британской войне в Бирме. Его мозг был расстроен взрывами, ночами, проведенными с трупами, и он не смел поверить, что убил столько белых мужчин. Он стал человеком, знавшим только две вещи — как маршировать и как отдавать приказы. Он целыми днями маршировал в тюрьме и ночи напролет во сне отдавал приказы. Мужчины смеялись над представлением Папы, и Папа смеялся так заразительно, что кровавое пятно на бинте на лбу стало еще шире. Но этого никто не замечал. Я вскрикнул; Папа повернулся и увидел меня. И когда он меня увидел, он резко перестал смеяться. После долгого взгляда он пошел ко мне, но я побежал через улицу в сторону Мамы. На полпути я заметил велосипедиста, который мчался на меня, яростно крутя педали. Мама закричала, я упал; велосипедист увернулся, проехав рядом с моей головой, и выругался, обернувшись. Подбежала Мама, она подняла меня, отвела обратно к домам и отдала Папе, чтобы он присмотрел за мной.

— Почему ты продолжаешь бегать от меня? — грустно спросил отец.

Я ничего не сказал. Я смотрел на лица поселковых мужчин, большие лица, на которых отпечатались тяжелый труд, нужда и юмор. Ночь медленно опускалась на нас, и керосиновые лампы одна за другой стали зажигаться по всей улице.

* * *

Вечером Папа стал добрым гигантом, который открывал мне содержание нового мира. Мы были окружены великим лесом. Мы шли через густой буш и низкие деревья. В буше раздавалось пение птиц и треск цикад. Папа вел меня по узкой дорожке. Мы миновали женщин, сгибавшихся от тяжести хвороста на головах и разговаривавших на странных языках. Молодые девушки шли с соседнего источника, неся на головах ведра воды.

— Видишь ли ты все это? — Папа обвел рукой лес и заросли буша.

— Да, — ответил я.

— Сейчас это буш, так ведь?

— Да.

— Но быстрее, чем ты думаешь, здесь не останется ни одного дерева. От леса не останется совсем ничего. И везде будут понатыканы кривые домики. Там будут жить бедные люди.

Я смотрел по сторонам в изумлении; я не мог себе представить, как такой могучий стройный лес может стать совершенно другим. Папа усмехнулся. Потом снова замолчал. Он положил руку мне на голову и голосом грустного великана сказал:

— На этом месте будешь жить и ты. Здесь с нами произойдет много событий. Но если я исчезну сейчас или когда-то в будущем, помни, что мой дух всегда будет оставаться здесь, чтобы защищать тебя.

Его голос немного задрожал. Когда он замолчал, я заплакал. Он поднял меня на руки и усадил на плечо. Он не делал ни одного движения, чтобы руководить мною. Когда я перестал плакать, он таинственно усмехнулся. Мы остановились у первого встретившегося на пути бара с пальмовым вином.

Он заказал одну тыквину пальмового вина и начал заигрывать с женщиной, которая обслуживала нас, налив мне с верхом стеклянный стаканчик. Папа пил из своего калабаша*, я из своего стаканчика. Папа был счастлив. Он сказал:

— Учись пить, сын мой. Мужчина должен справляться со своей выпивкой, потому что в нашей нелегкой жизни выпивать совершенно необходимо.

* Калабаш, калебас — сосуд, фляга из высушенной тыквы.

Я сидел рядом с ним на деревянной скамейке, пил наравне с ним, вдыхал запахи бара, ароматы столового вина, перечного супа и рыбных палочек. Везде жужжали проворные мухи. Разговаривая, клиенты старались отогнать их от лица. В углу бара на самой дальней скамейке в полутени, прислонившись к стене, сидел мужчина, и его голова то и дело свешивалась вниз в пьяном бессилии. Папа заказал еще одну тыквину пальмового вина, его лицо светилось от удовольствия. Он обменивался шутками и анекдотами с клиентами, такими же незнакомцами. Потом он сел играть в шашки.

Поначалу он играл легкомысленно, все время подшучивая. Играя в этом духе, он выиграл партию. Он сыграл еще игру и проиграл. Чем больше он проигрывал, тем меньше шутил. Его голос становился все более агрессивным, и один раз он задел меня острым локтем, так и не заметив. Двое мужчин настолько увлеклись игрой, что стали обвинять друг друга в жульничестве. Их кулаки угрожающе летали над шашечной доской. Их голоса становились все громче. Наблюдатели, сделавшие свои ставки, казались еще возбужденнее, чем сами игроки. Папа постепенно проигрывал и ядовито оскорблял своего противника; противник отвечал на выпады с настоящей злобой. Я забеспокоился. Папа сделал абсурдно большую ставку, а его противник ее удвоил. Внезапно в баре стало очень напряженно. Папа угрюмо пил, потея. Он заказал еще две тыквины вина. Напряжение дошло до того, что когда кто-то начинал говорить, его толкали, чтобы он замолчал. Немало времени уходило на то, чтобы утихомирить ссорящихся. Папа повысил ставку, и голова его опять стала кровоточить. Его противник, большой человек с маленькой головой, стал смотреть на Папу с таким презрением, что мне захотелось откусить ему все пальцы. Он взглянул на меня своими маленькими пьяными глазками и сказал:

— Твой отец даже не знает, как надо играть.

— Замолчи, — огрызнулся я.

В воздухе повисла пугающая тишина.

— Что ты такое сказал? — спросил он подозрительно.

— Ничего.

Папа сказал:

— Оставь моего сына в покое. Играй свою игру. Пользуйся своими мозгами, а не языком.

Противник, охваченный негодованием, сказал:

— Ты хочешь сказать, что позволяешь мальчишке — у которого молоко на губах обсохло — оскорблять меня.

— Играй, друг мой, — ответил Папа холодно.

— Там, откуда я родом, мы так детей не воспитываем, — сказал мужчина, грозно уставясь на меня.

— Играй свою игру, мой друг.

Мужчина пришел в такую ярость от равнодушия Папы, что его внимание притупилось, и он вскоре потерял всякое равновесие. Он продолжал кипеть от злости на меня, ругаясь на разных языках. Папа медленно, но верно его побивал, с приближением победы выпивая все меньше и меньше. И затем одним опустошительным наскоком он выиграл серию партий и смел себе в карман все заработанные тяжким трудом деньги противника. Мужчина в приступе дурного настроения выпил все содержимое своей тыквины, осыпал нас ругательствами, горько пожаловался на современное плохое воспитание детей и вывалился в густую темноту.

Вышло так, что он не заплатил за свое вино и перечный суп. Мадам из бара ринулась за ним, и они заспорили. Папа допил свой стакан с особенной безмятежностью. Он был очень доволен собой и его лицо светилось от глубокого удовлетворения. Когда я докончил свой стеклянный стаканчик, он заплатил помощнице мадам, и мы вышли.

На улице собралась толпа. Неудачник в дурном настроении отказывался платить мадам только из-за того, что я сказал ему: «замолчи».

— Я не буду платить, пока вы не заставите мальчишку извиниться передо мной, — кричал он.

— Это не мое дело, — парировала ему мадам, — все что мне надо — это мои деньги!

— Мальчишка оскорбил меня в вашем баре! — отвечал он.

Женщина перестала его слушать: она обхватила его и рванула за штаны. Он попытался освободиться от мастерской хватки женщины, которая сумела достать его интимные места. Он стал отрывать от себя ее пальцы, и когда это ему не удалось, начал бить ее по рукам, выкрикивая ругательства всем собравшимся. И вдруг, ко всеобщему изумлению, женщина подняла его за брюки и швырнула оземь. Толпа закричала. Мужчина поднялся, отряхнулся и с обиженным видом выругался. Затем он бросился на мадам, пытаясь попасть ей в лицо. Папа было двинулся в их сторону, но его попытка вступиться быстро была прервана. Мадам схватила бедного неудачника за промежность, и он закричал так громко, что толпа даже замерла. Затем она отработанным движением, развернув его, вскинула на плечи, показала его небу и жестоко бросила на тяжелую землю. Некоторое время он лежал без сознания с открытым ртом. Она повернула его и опустошила его карманы, забрала то, что ей причиталось, приспустила его штаны, пошла обратно в бар, вернулась с недопитой тыквиной и плеснула на него опивками.

Он оправился быстро. Когда он очутился лицом к лицу со своим публичным унижением, то стал кричать, не веря, что это произошло с ним, побежал в сторону леса, и с его брюк капало вино. Больше мы его не видели. Толпа находилась в таком изумлении от представления, устроенного женщиной, что все смотрели на нее, открыв рты. Женщина пошла обратно в бар и начала вытирать столы, словно не случилось ничего особенного. Затем, мы видели это снаружи, она схватила шашечную доску, расколола ее надвое и выбросила в окно. Когда она увидела, что толпа смотрит на нее в таинственной тишине, она пошла в нашу сторону и, уперев руки в боки, громким голосом сказала:

— Вы будете смотреть или вы будете пить?

Толпа, пробудившись от чар, разразилась десятками голосов. Некоторые пошли обратно в бар отпраздновать рождение ее мифа. Другие пошли по домам, прихватив с собой истории, трижды приукрашенные, об одной из самых сенсационных драм, свидетелями которой они были. Женщина обслуживала новую клиентуру с шикарным безразличием. С того вечера и покатилась ее слава. О ней заговорили шепотом. Легенда, которая еще породит тысячи галлюцинаций, была рождена на наших глазах — рождена из историй, слухов и сплетен, которые в скором времени станут одной из самых экстравагантных реальностей нашей жизни.

Когда мы отошли от толпы, которая поспешно творила новый миф, Папа повел меня через заросли буша в лес. Я шел, и ноги мои заплетались от вина. Мы прошли мимо дерева, на нижних ветвях которого висели желтые одежды. За нами, держась на дистанции, шел черный кот. В лесу было темно до тех пор, пока мы не подошли к вырубке. В центре вырубки в землю был воткнут одинокий деревянный шест. На шесте распустился цветок. Маленькие почки росли по всей длине шеста, и в некоторых местах появлялись новые побеги. Папа сказал:

— Ты можешь быть на него похожим. Расти там, где жизнь посадила тебя.

Я уставился на зацветший шест. Затем, ласково тронув мою голову, Папа сказал мне, чтобы я оставался здесь и ждал его. Он пошел, и я слушал его шаги, замирающие в лесу.

Желтый ветер взметнул листву. Ветви затрещали. Закричал зверь. Черный кот с выпученными глазами пробежал мимо меня в сторону, куда ушел Папа. Один раз он обернулся и посмотрел на меня. Я все ждал. В лесу нарастали разные шумы. Сова пролетела у меня над головой и села на ветку, наблюдая за мной. Я слышал, как приближаются шаги, и готов был поклясться, что это шаги грузного мужчины, но, присмотревшись, увидел антилопу. Он подошла ко мне, остановилась около шеста и уставилась на меня. Потом подошла еще ближе и лизнула мне ноги. Когда затрещала одна из ветвей, антилопа вздрогнула и пустилась прочь. Я ждал, не двигаясь. Начало моросить. Вода текла по невидимым тропинкам леса и собиралась у меня под ногами. Я снова услышал шаги и увидел, как что-то движется. Воздух задрожал. Из дерева вышла женщина и захромала ко мне. Голова у нее свободно болталась на шее. У женщины было бесформенное лицо, и она шла на меня, накренившись в сторону. Она была деформирована так, как мне и не сказать. На ней была только белая накидка. Глаза — темные и маленькие. Когда она подошла ко мне довольно близко, то остановилась и принялась смеяться. Я не двигался. Ветви в страхе сотрясались от ветра. Меня начало знобить от воды под ногами. Женщина, смеясь как слабоумная, ходила вокруг меня. Ее лицо было перекошено и глаза сверкали в сумеречном свете. Оказавшись снова возле меня, она протянула руки к моей шее. В то же мгновение сова с криком слетела с ветки и дважды облетела вокруг нас. Потом снова крикнула и воспарила вверх. Послышался треск, будто сломалось дерево, и сова камнем упала вниз, словно посреди самой мечты ее сбили выстрелом. Она упала на землю, беспомощно ударяя крыльями. Затем превратилась в лужицу желтой воды и испарилась в воздухе.

Женщина перестала смеяться. И вместо того, чтобы грубыми руками схватить меня за горло, она вцепилась в цветущий шест и с сатанинским выражением лица принялась выдирать его из земли. Шест не поддавался, потому что пустил уже крепкие корни, но она продолжала тянуть. В конце концов она вытащила его вместе с корнями и потащила с собой.

Я смотрел как она удаляется, прихрамывая, и заметил, что в корнях запуталась змея, проблескивающая сквозь слой земли. Пока женщина тащила с собой шест, змея поползла по шесту и забралась ей в рукав. После этого я ее больше не видел. Затем услышал обрывистый крик. И наступила тишина. Я не двигался. Становилось очень темно. Многоножка забиралась по моей ноге, и я не мешал ей. Я снова увидел черного кота. Он шел ко мне, но вдруг развернулся и побежал в направлении, откуда мы пришли. Вскоре я увидел, как возвращается Папа с большим мешком на плечах. Он выглядел изнуренным, как будто боролся с демонами. Когда он подошел к тому месту, где я стоял, он сказал:

— Ты не двигался?

— Нет.

— Хорошо.

Я нагнулся и убрал многоножку с ноги.

— Видел ли ты что-нибудь?

— Женщина вышла из дерева. Сова упала на землю и сделалась воздухом. Вода собралась у моих ног.

— Замечательно, — ответил он. — Пойдем домой.

Мы отправились к дому. Черного кота я больше нигде не видел. Я спросил Папу:

— Почему женщина вырвала шест из земли?

— Какой шест?

— Который там рос.

— Где?

— Там.

— Там не было никакого шеста, — ответил он.

Какое-то время я молчал. А потом сказал:

— Змея выползла из его корней и ужалила ее.

— Хорошо. Жизнь полна загадок, разгадать которые может только мертвец, — был ответ Папы.

* * *

Мы шли домой в тишине. Мы шли по тропинкам. Навстречу выбежала собака и остановилась, чтобы оглядеть нас. Кровь сочилась из мешка за спиной Папы. Кровавое пятно на его бинте стало шире и подсохло.

— Кого ты поймал?

— Дикого кабана.

— Почему у тебя идет кровь?

— Кабан попался в капкан и не умер. Он все еще боролся, когда я подошел к нему. Мне пришлось убивать его своими руками. Он ударил меня в голову.

Я шел за Папой в молчании, слушая звуки леса и глубокое дыхание Папы. Дорога домой показалась длиннее, чем дорога из дома. Проходя мимо бара пальмового вина, мы увидели, как мадам прибивает вывеску. Я не смог прочесть ее в темноте. Мадам заметила нас, когда мы подходили. Папа поприветствовал ее. Она не ответила.

Когда мы подходили к нашему новому дому, встречать нас выбежали дети. Мужчины вышли помочь Папе с мешком, но ему не нужна была помощь. Женщины разговаривали возбужденно. Наша дверь была открыта. Все тесное пространство нашей комнаты было заставлено складными стульями. На большом столе стояли напитки. На полу стояла чаша с каолином и орехами кола. В воздухе уже чувствовались ароматы свежего тушеного мяса. Комната была пуста. Папа пошел на двор и там на кухне встретил Маму. Она раздувала костер, слезы текли по ее лицу, большая кастрюля стояла на решетке. Увидев нас, она встала, крепко обняла Папу и взяла меня на руки. Папа положил мешок на кухонный пол. Он на мгновение посмотрел на меня и сказал:

— Я сдержал свое слово.

Затем он вернулся из кухни в комнату, вернулся с мылом и полотенцем, набрал воду из колодца и надолго ушел мыться. Я остался с Мамой на кухне, кашляя вместе с ней. Вода закипала в кастрюле. Пришли поселковые женщины и помогли ей достать кабана из мешка. Они побрызгали на кожу кабана кипятком, размягчили ему щетину и срезали ее. Пять мужчин помогли женщинам разрезать страшного зверя. Они обезглавили его, порезали на куски и вынули его чудовищные внутренности.

Когда мясо было готово, на другом огне большая сковородка уже шипела от масла. На весь поселок пахло ароматным жарящимся диким мясом, перцами, луком и дикими лесными травами. Когда уже у всех потекли слюнки, Мама послала меня мыться. Я надел новую хорошую одежду. Гости и соседи-съемщики один за другим прошли в комнату. Они заняли свои места. Мама собрала мои волосы и сделала пробор. У Папы тоже был пробор. Мама пошла мыться. В ванной она оделась в нарядные одежды, причесалась и прихорошилась в проходе между домами.

Вскоре наша комната наполнилась людьми: многие из них были из нашего барака, один или два — наши соседи по бывшему пристанищу, несколько совершенно незнакомых людей, много детей. В комнате было жарко и все потели. Все стулья были заняты и даже на полу не было свободных мест. Женщина запела песню. Мужчина запел другую, более энергичную. Дети переглянулись. Пришла Мама с семенами аллигаторова перца, сигаретами и плодами хлебного дерева. И затем мы услышали позвякивание снаружи.

Это был Папа. Он стоял у дверного проема с пустой бутылкой в одной руке и ложкой в другой и выстукивал мелодию на бутылке. На нем был черный французский пиджак и свежий бинт на голове, в который было воткнуто перо орла. Он выглядел счастливым и немного пьяным. Он вошел и, выстукивая свою металлическую мелодию, принялся танцевать и петь под музыку собственного изобретения. Все стали о чем-то говорить, звук голосов усиливался. Пошли шутки. Я почувствовал себя странником на праздновании моего возвращения домой.

Затем ко всеобщей радости в дверях появилась женщина с песней оповещения. Мама с тремя женщинами несла громадный котел с мясом. За ними шли еще три женщины, неся в руках корзины с рисом, ямсом, бобами, эба и жареным подорожником. Дети принесли бумажные тарелки и пластиковые вилки. Ароматы восхитительных кушаний наполнили комнату. Все приободрились. Лица засветились от возросшего аппетита. И не было среди нас никого, кто бы не вкладывал лучших надежд в этот праздник изобильного кушанья, на котором все ожидания будут щедро вознаграждены.

Еда была внесена в дом и сложена в углу. Все говорили наперебой, скрывая потоки слюноотделения. Старший мужчина в поселении поднялся и призвал всех к тишине. Шутки, болтовня, наскоро придумываемые прозвища, оживленные споры поддавали перца в атмосферу комнаты, где и так было невыносимо жарко. Призыв к тишине был повторен. Он стал новой причиной насмешек. Папе пришлось повысить голос и показать толпе свой добрый кулак, прежде чем шум сделался более-менее контролируемым.

Старейшина сотворил возлияния у обоих столбов дверей, помолился за нас и поблагодарил предков, что я был найден, и попросил их, чтобы я больше не терялся. Закончив либацию*, он пустился в долгую бессвязную речь, приглашая нас стать новыми съемщиками в поселке, отпуская острые зазубренные стрелы в сторону реальных и воображаемых врагов, а также сыпя каскадом поговорок, притч и анекдотов, которые падали как камни в глубины нашего голода. Чем дольше тянулась его речь, тем более кислыми становились лица. Его пословицы сделали нас еще более голодными, резкими, раздражительными. Когда старик утолил свой голод по произнесению речей, Папа отблагодарил его за добрые намерения. Он выразил пожелания всеобщей безопасности и доброго здоровья и помолился за всех присутствующих. Старик разбил орех кола. Он протянул дольку Папе, который пожевал ее немного и отдал, сопровождая молитвами, Маме, а Мама — мне.

* Либация — молитва, обращенная к духам предков.

Собранию была роздана выпивка. Для мужчин в больших количествах были закуплены огогоро и пальмовое вино, для женщин — пиво, и легкие напитки для детей. Пока напитки разливались и протягивались сгоравшим от жажды, один из мужчин начал затягивать песню, и какая-то женщина сказала:

— Мужчины начинают петь только в одном случае — когда готова еда.

Женщины разразились смехом и песня мужчины была похоронена в насмешках. Женщины на манер деревенского хора начали свою любовную песню, но Папа, как всегда озорной, схватил бутылку и ложкой начал выстукивать на ней свой ритм, испортив ритм женщин. Затем каждый начал горланить свою песню и на какое-то время все голоса слились в единый гвалт.

Празднество стало немного буйным. Комната не была рассчитана на такое количество людей, занявших буквально каждый уголок, и даже стены трещали в протесте. Одежды падали с крючков и вешалок. Ботинки Папы передавались из рук в руки, вызвав новый поток шуточек, и в итоге были просто выброшены в окно. В комнате было так жарко, что все неистово потели. От жары все присутствующие выглядели старше своих лет. Дети плакали, усиливая всеобщее раздражение и голод. Но выпивка развязала языки, и тысячи споров заполнили атмосферу. Одна из женщин спросила Маму, как ей удалось меня найти. Мама рассказала ей многое из того, что не говорила мне, но промолчала о травнице. Сборище начало оглашаться громкими голосами, и каждый предлагал свою версию всем известной истории о похищении. Женщина заговорила о мудреце, который прячет ребенка в зеленой бутылке. Другая женщина, проявлявшая заметный интерес к Папе, рассказала, как ее сестра была найдена плывущей в потоке и на голове ее была корона в священных бусах.

— Это ложь! — вдруг ко всеобщему удивлению сказала Мама. — Ты никогда нам не говорила, что у тебя есть сестра.

Вмешался Папа, который ударил ложкой по бутылке. Он встал, запел и пустился в пляс. Мужчины запели вместе с ним популярную песню о сладкой жизни, которая высмеивала вечные женские свары. Папа продолжал петь свою песню и пытался поднять всех на танцы. Но в комнате не хватало места для танцев, и Папа, порядком набравшийся, стал оскорблять всех, кто не отвечал ему. Поначалу его оскорбления были направлены на общество в целом. Но, когда он остановился на одном мужчине, взрыв стал неминуем. Мужчина вскочил и ушел, вернуть его обратно была послана делегация. Он пришел, но прежде, чем занять свое место на полу, выдал свои мстительные намерения:

— И этой-то комнатой-развалюхой ты так гордишься? — громко сказал он Папе. — Большой человек, маленькие мозги!

Папа глуповато заулыбался. Мама напала на него, требуя уважать гостей, и настолько увлеклась в своем необъяснимом запале, что ей ничего не оставалось, как выбежать на улицу, оставив толпу в замешательстве. Никто не был послан за ней вдогонку. Смущенный общей тишиной, Папа предложил всем еще налить себе выпивки и объявил тост за свою жену. Но выпивка кончилась — у Папы больше не осталось денег, и все мы тупо уставились на пустые бутылки. В этот момент вернулась Мама, приведя с собой родственников, с которыми мы не виделись очень долго, и собрание поприветствовало ее возвращение. Папа, вдохновленный одобрительными возгласами, выбежал из комнаты (игнорируя протесты Мамы, что мы должны праздновать сообразно нашим средствам), побежал через улицу до магазина и вернулся с упаковками пива.

Празднество стало еще более буйным. Мужчины требовали выпивки. Старик, изрядно пьяный, продолжал сыпать противоречащими друг другу поговорками. Мужчина с густой бородой жаловался на то, что запах еды его расслабляет. Наконец, после всего недовольства, предвкушений, терпеливых ожиданий, удовлетворяемых только собственным голодом, еда была выложена на стол. Тарелки с рисом и свежим мясом пошли по рукам, мимо прожорливо смотрящих глаз, но, поскольку толпа была слишком велика и намного превосходила ожидания Мамы, каждый получил гораздо меньше еды, чем можно было предполагать по размеру кабана. Все присутствующие так распалили себя разговорами о голоде, что еда закончилась в считанные минуты. Подобно чуду с умножившимися рыбами, только наоборот, еда исчезла в один миг. Рис был поспешно съеден, тушеное мясо мгновенно испарилось из котелков, и люди уставились в свои тарелки в пьяном недоумении. В одно мгновение кабан переместился в просторные желудки. Бородатый мужчина проворчал, что еда, которую он съел, сделала его еще голоднее. Недовольство ширилось; запах еды, роскошный и щекотавший горло, повис в воздухе, напоминая нам о невыполненных обещаниях изобильного пиршества. Чувствуя всеобщую досаду, Папа изо всех сил пытался угодить каждому. Он сыпал шутками, задавал загадки, пускался разыгрывать роли. Он танцевал и извлекал музыку из своей бутылки. Между тем люди все доели, наплевали костей на пол, разлили алкоголь и вытерли сальные руки о наши занавески. Папа стал потчевать собрание выпивкой, взятой не по средствам, и ликовал в нелепом самоупоении. Бородатый мужчина, вытесняя свой голод пьянством, выпил так много, что, пытаясь изобразить свои похождения с белой женщиной и не в силах устоять на ногах, плюхнулся на стул и сломал спинку. Другой мужчина выбежал из комнаты, его вырвало в проход между домами, и вернулся он похожий на ящерицу. Папа, который был пьян сверх меры, снова заговорил обо мне и о том, что он мог бы учинить, добравшись до дома офицера полиции, чтобы спасти меня. Мама почувствовала, что настало ее время отомстить.

— Так чего же ты не пошел, а? — сказала она как отрезала. — Потому что был слишком пьян.

Снова настала неприличная тишина. Папа, слегка косой от опьянения, оглядел всех. Затем он показал свою перебинтованную руку. И вдруг, без видимых на то причин, словно бросая в воздух незаконченную загадку, сказал:

— Когда я умру, никто не увидит моего тела.

Воцарилась глубокомысленная тишина. Мама разразилась слезами и выбежала из комнаты. Две женщины пошли за ней. Папа в мрачном настроении начал много пить и затем вдруг запел прекрасным голосом. Впервые в жизни я услышал глубокие ноты грусти в его мощном голосе. Продолжая петь, он наклонился ко мне и поднял меня в воздух, а потом прижал к себе. В его глазах были видны кровавые прожилки. Он дал мне свой стакан и, сделав пару глотков, я сразу захмелел. Папа опустил меня на стул, вышел наружу и пришел с Мамой на руках. Мамины глаза были влажными. Папа прижал ее к себе, они танцевали, и собрание, умиленное их примирением, пропело им песню.

Пока комната сотрясалась от обрывочного барабанного стука по столу, синкопированных ритмов, голосов, музыки бутылок и общего разгула, к нам заявился фотограф с соседней улицы, в своей белой шляпе. Его звали Джеремия. На его лице была жидкая бородка, и, казалось, все его хорошо знали. Он тут же стал объектом для шуток. Одни высмеивали его чувство времени, поскольку он пропустил вкуснейшего кабана, который только что бегал среди леса. Другие убеждали его поскорее снять белую шляпу и напиться со всеми как можно быстрее. Женщины хотели узнать, почему он не принес с собой камеру. Он ушел и вскоре пришел с камерой, все быстро закончили танцы и поспешили сбиться в кружок для групповой фотографии. Мужчины боролись за самые выгодные места. Старик, утверждая свое право приоритета, позировал впереди всей группы. Женщины выходили привести себя в порядок и возвращались, нарушая расстановку фотографа. Мама взяла меня на руки, и вместе с Папой мы расположились сразу за стариком. Фотограф, устанавливая свою камеру, давал много инструкций. Он ходил взад и вперед, заставляя нас наклонять головы. Он заставил Папу скрестить ноги, Маму — держать шею под неудобным углом, а меня — изобразить достаточно придурковатую улыбку на лице. После всех проволочек, фотограф пустился представлять свой собственный набор драматических поз. Он приседал к полу, вставал на цыпочки, на колени, взбирался на стул и даже пытался имитировать орла в полете. Он изрядно припадал к бутылке с пивом. Покачиваясь, наклоняясь назад и сверкая глазами, он велел нам сказать:

— Сы-ы-ы-р!

Пока мы играли с этим словом, обыгрывая его на все лады, фотограф сделал первый снимок. Когда камера дала вспышку в виде причудливого всполоха, из яркого света явились призраки и, ошеломленные, растаяли у ног фотографа. Я вскрикнул. Все засмеялись. Фотограф сделал пять групповых снимков, и призраки падали к его ногам, в изумлении от вспышек. Когда он понес в свою студию камеру, призраки последовали за ним. Когда он вернулся, их уже с ним не было. Фотограф присоединился к буйной пирушке и сильно накачался.