Голодная дорога

Двое мужчин-альбиносов продолжали ерзать на месте и резко дергаться, казалось, им мешают их тела. Альбиносы молчали. Молчал и беззубый человек. Все смотрели на меня. В бар зашли другие посетители: человек с головой, как у верблюда, женщина с ужасно деформированными бедрами, человек с белыми волосами и карлик. Женщина несла на спине большой мешок, который она отдала альбиносу. Альбинос развязал мешок, встряхнул его, так что поднялись облака пыли. Они упорно на меня смотрели и потом спрятали мешок под стол.

Четыре человека, которые только что пришли, искали места, чтобы сесть, и сгрудились возле моего столика. Мне пришлось уступить им стол. Я взял маленький табурет, сел рядом с глиняным котлом и стал наблюдать за переполненным баром.

Мадам Кото в своем ожерелье из белых бус излучала силу. Вечер густел, и она становилась все более темной и величественной, в то время как клиенты начали распоясываться. Ничто ее не задевало, даже то, что мужчины начали к ней приставать. Первый человек с большим глазом, который все распухал, пока он пил, как будто этот глаз был желудком, сказал ей:

— Мадам, идите сюда и сядьте мне на колени.

— Давайте посмотрим, сможете ли вы удержать стакан вина, прежде чем вы удержите меня, — ответила она с достоинством.

— Эта мадам слишком гордая, — сказал другой из этой компании.

— Гордая и сильная, — ответила она.

— Присядьте ко мне, давайте поговорим о женитьбе, — сказал человек с головой, похожей на клубень ямса.

— Женись на себе.

— Так вы думаете, что я недостаточно мужчина? — спросил первый человек, протягивая к стакану вина свои три пальца.

— Нет, — ответила она.

Бар загрохотал от странного иронического смеха. Мужчина в темных очках смеялся больше всех и барабанил по столу.

— Наверное, этот мальчик — ее муж, — сказал другой мужчина, отставляя свой стакан и потирая его.

Его белые глаза не двигались. Они были похожи на птичьи, и я не мог сказать, на что они смотрят.

— Это мой сын, — сказала она.

— Это правда?

— Да.

— Не могли бы вы нам его продать?

Внезапно бар затих. Мадам Кото уставилась на мужчин в темных очках. Все остальные посетители осторожно за ней наблюдали. Затем она повернулась ко мне, и глаза ее засветились от любопытства.

— Зачем?

— Чтобы мы взяли его с собой.

— Куда?

— В разные места.

— За сколько?

— Столько, сколько вы захотите.

— У вас что, так много денег?

— Очень много.

Тишина в баре стала абсолютной. Затем засмеялся карлик. Он блеял, как козел. Высокий человек с маленькими глазками тоже засмеялся. Его смех звучал, как крик гиены.

— Назовите свою цену, Мадам.

Мадам Кото посмотрела на посетителей, как будто видела их в первый раз.

— Кто-нибудь еще хочет пальмового вина?

— Пальмового вина! — закричали все в унисон.

— И перечного супа!

И они снова разразились смехом, продолжая горлопанить, как будто ничего не произошло.

Мадам Кото обслуживала их, и они ели, пили, и все им было мало. Они выпили уйму вина и не захмелели. Они сидели, попивая вино и разговаривая, словно вино — это вода. Напились только двое в темных очках. Они продолжали потирать свои полупустые стаканы. Один из них даже достал свой глаз, протер его, подул на него, утопил в пальмовом вине и вставил обратно в красную глазницу. Затем он снова надел очки. Посетители грызли и глотали куриные кости. Они ели и пили так много, что Мадам Кото стала приходить в отчаяние. У нее вышли все запасы еды и питья, а вечер еще не стал ночью. Она бегала взад-вперед, разожгла новый огонь, давала торопливые распоряжения по поводу пальмового вина, и в это время ко мне подошел карлик. Заразительно улыбаясь, он сказал:

— Возьми это. Тебе это пригодится.

Он протянул маленький перочинный ножик. Я положил его в карман и забыл о нем. Затем карлик вышел на задний двор. Я слышал, как он писает в буше. Он вернулся, улыбаясь, и затем без единого слова вышел, не заплатив. Я сказал об этом Мадам Кото, и она спросила:

— Какой такой карлик?

Я пошел обратно в бар и сел. Высокий человек сказал:

— Пойдем с нами.

— Куда?

— Я возьму тебя в путешествие вокруг света. Пешком. Все свои путешествия я совершаю пешком. Как верблюд.

— Нет.

— Если ты не согласишься, мне придется взять тебя силой.

— Ты не сможешь.

Он улыбнулся. Женщина тоже улыбнулась. Я решил, что они более пьяные, чем я думал, и перестал обращать на них внимание.

В баре было столько людей, что не осталось ни одного свободного места. Некоторые сидели на полу. Меня столкнули с моей табуретки. Запахи в баре стали странные и невыносимые — запахи трупов и дождя, орегана, манго и гнилого мяса, запахи благовоний и козлиной шерсти. И затем внезапно я понял, что не понимаю ни слова из того, о чем говорят посетители. Они разговаривали так, как будто давно знали друг друга. Они говорили на иностранных языках и то и дело показывали на фетиш Мадам Кото. Казалось, он их развлекал. Затем они пристально смотрели на меня, что-то высчитывали на пальцах, смеялись, пили, успокаивались, и снова смотрели на меня.

Вошла Мадам Кото и объявила, что ее запасы вина и еды закончились. Она потребовала, чтобы они заплатили и покинули бар. Посетители хором выразили неудовольствие.

— Платите и уходите, — сказала Мадам Кото. — Заплатите и уходите. Бар закрывается на ночь.

Никто не удостоил ее вниманием. Ее терпение иссякло, и она порывисто вышла из бара. Голоса зазвучали еще громче и развязнее. Раньше я слышал только голоса прежде, чем появились люди. Теперь я слышал голоса, и, осмотревшись вокруг, не нашел посетителей. Не веря своим глазам, я закрыл их, и, когда открыл снова, бар был пуст и в то же время шумел как никогда. Оставались только два альбиноса и одна красивая женщина, которую я не заметил раньше. На дальнем столе лежали две пары темных очков. Первый, человек с распухшим глазом, его компания, похожая на него, высокая пара и два человека с белыми глазами, все куда-то исчезли. В самом баре стало тихо, все примолкло за исключением ветра, едва посвистывавшего под потолком, как будто где-то прошел ураган, оставшийся незамеченным.

— Куда все ушли? — спросил я альбиноса.

Прекрасная женщина улыбнулась мне. Альбинос завертелся, заерзал, встал на ноги и открыл мешок. Женщина сбила меня с толку своей улыбкой. Альбинос вдруг набросился на меня и накрыл мешком. Я боролся и сопротивлялся, но они мастерски затолкали меня в мешок и завязали его, поймав меня, как зверя. И пока я отбивался руками и ногами, я слышал все звуки мира, голоса всех людей, которые были в баре. С воодушевлением они говорили на нелюдских языках, словно размечая карту похода в далекие земли. Охваченный страхом, неспособный двигаться, окруженный темнотой и трупными запахами мешка, я закричал:

— Политики! Политики украли меня!

Но голос мой был еле слышен, как будто я кричал во сне. И даже если бы я закричал громовым голосом, никто бы меня не услышал.

Они пронесли меня по многим дорогам, неся за плечами в мешке. Они переворачивали мешок на грудь, передавали с плеча на плечо, и мешок все сильнее и сильнее сжимал меня. Я слышал грохот грузовиков и машин, беспорядочный рыночный гвалт. Все время я пытался освободиться, как пойманный зверь. Но чем больше я боролся, тем туже они стягивали мешок, пока у меня и вовсе не осталось свободного места, чтобы развернуться. Мои ноги были рядом с головой, и шея была согнута так, что вот-вот могла сломаться. Я не мог дышать и боролся уже со своей паникой, которая накатывала на меня волнами. Пустота смерти предстала передо мной. Я закрыл глаза. Когда я их открыл, ничего не изменилось. И я уснул странным сном, в котором фигура нашего короля, в золотом великолепии, возникла передо мной и тут же исчезла. Духи-спутники запели у меня в ушах, приободряя меня тем, что скоро я к ним присоединюсь. Я не мог избавиться от их пения и сам не был уверен, что хуже: быть завязанным в мешке и унесенным незнакомыми людьми в неизвестном направлении, или слушать, как духи-спутники оркеструют мои испытания своими сладкими и мучительными голосами.

Когда мои силы иссякли, и я уже ничего не мог делать, я воззвал к нашему великому королю и сказал:

— Я не хочу умирать.

Я еще не успел закончить, как фигура короля снова возникла передо мной; у него было лицо карлика. Я перестал слышать звуки снаружи, кроме разбивающихся волн, струящейся воды и причитания птиц. И вдруг вспомнил о перочинном ножике, который подарил мне карлик. Я обыскал свои карманы, обыскал мешок, но не смог ничего найти. Мой страх стал невыносимым. И затем пришло спокойствие. Я сдался. Я принял свой жребий.

В мешок сочилась вода. Я подумал, что меня забрали в подводное царство, где, говорят, живут особые духи. Пока я пытался выплюнуть воду изо рта, я почувствовал, как что-то твердое, словно замороженная рыба, стукнуло меня по голове. Это был перочинный ножик. Не теряя времени, я начал разрезать мешок. Ткань была очень грубой, и хотя вода немного смягчила ее, у меня ушло немало времени, чтобы разрезать мешок, и когда я сделал это, мир снаружи был черен, как на дне колодца. Я упал в воду с брызгами.

— Мальчик убежал! — донесся крик.

Было очень темно, река была самой ночью, вода обжигала холодом. Я, не двигаясь, скрывался под водой. Затем почти беззвучно я поплыл назад к берегу, чувствуя себя в своей стихии.

Я продирался через камыши и болотные тигровые лилии, переступал через перекрученные корни мандрагоры, кишащих угрей, и когда ступил на мягкий илистый песок, я побежал, что есть мочи, и вскоре достиг главной дороги. Было очень темно; я был голодный, мокрый, потерянный и вокруг себя слышал голоса, порочные голоса моих духов-спутников, завывающих в печали. Я бежал до тех пор, пока дорога не стала рекой из голосов, и каждое дерево, машина или человек стали говорить со мной, коты перебегали мне дорогу, а люди со странными ночными лицами понимающе смотрели на меня. На перекрестках на меня свирепо оглядывались какие-то встречные люди, и казалось, они вот-вот набросятся на меня. Всю ночь я ото всех спасался бегством.

Дорога была бесконечной. Одна дорога вела к тысяче других, на повороте она превращалась в тропинку, которая выводила на грязный тракт, который становился улицей, заканчивавшейся авеню, и потом заводила в тупик. Везде посреди старого мира возносился к небу мир новый. Рядом с лачугами и цинковыми хибарами высоко и неприступно вырастали небоскребы. Строились мосты; полуотстроенные эстакады были похожи на лестницы в небо или на видения будущего, когда автомобили будут уметь летать. Строящиеся дороги были запружены тяжелыми машинами. Тут и там прямо под звездами спали ночные сторожа, повесив тусклые лампы — свое единственное земное освещение.

Луна была круглая и большая и казалась лицом грозного короля. Меня утешало ее присутствие. Во мне рос ужасный голод по осмысленному направлению, по маминому лицу и запахам Папы. Я проходил мимо керосиновых ламп дремлющих уличных торговцев.

— Маленький мальчик, куда ты идешь в такое время? — часто спрашивали они меня, но я никому не отвечал. Я все брел и брел, пока мои босые ноги не покрылись ранами. И затем, идя во мраке потерянности, я увидел перед собой рассеяный свет — крошечную луну размером с человеческую голову. Я пошел за ней, и она вела меня по многим дорогам. И когда я пришел в район, который был мне чем-то знаком, ноги отказались мне служить, и я упал прямо на дороге. Я подполз к ближайшему дереву и между его гигантских корней, которые вздымались над землей, заснул под присмотром убывающей луны. Меня донимали москиты. Навязчивые муравьи жалили ноги. Но я все это проспал, видя во сне пантеру.

Когда я проснулся, луна все еще была в небе, как призрак, который отказывался уходить под напором дневного света. Занималась заря. Надо мной с озадаченными лицами стояли несколько человек.

— Он не мертвый! — закричал один из них.

Я быстро встал; они пошли на меня, широко раскинув руки, и я бросился бежать от них. Занимался рассвет, я бежал вместе с солнцем, скакавшим по небу. Воздух становился жарче, песок под ногами стал теплым; женщины в белых балахонах из новых церквей Африки звенели в колокольчики и кричали спящему миру, что он должен пробудиться и покаяться. Я миновал пророков, выходивших из леса с росой и листьями на волосах, в их бородах запуталась паутина, в глазах их стояли видения. Я прошел мимо волшебников с мачете, поблескивавшими на утреннем солнце, они приносили на заре в жертву красных петухов, быстро бормоча на неисхоженных тропинках заклинания в рифму. Также я проследовал мимо рабочих, которые рано проснулись и с лицами, подернутыми сном, шли через туман, уничтожаемый солнцем, к своим гаражам и автобусным стоянкам.

Мои ступни бодро переступали по тропинке. Роса омыла мне лодыжки. Голод иссушил губы. Торговцы новостями трубили сквозь зарю на своих рожках, объявляя просыпавшемуся миру о недавних скандалах на арене политического насилия. Трудолюбивые женщины города, неся на головах корзины ароматных перченых кушаний, разжигали аппетиты мира своими сладкими голосами. Дорожные черви лакомились кровавыми порезами моих ног.

Я подошел к знакомому месту; страстно муэдзин призывал к молитвам исламский мир. Я свернул за угол и пошел по тропинке, и когда она превратилась в большое шоссе, ко мне побежали трое мужчин в голубых халатах. Я прыгнул в буш, побежал между деревьев и крикнул в лес, который ответил мне эхом. Птицы вспорхнули с веток, и стайка слетела с верхушки дерева. Я оставил позади мужчин, но продолжал свой бег, так как мне казалось, что мир полон существ, которым по разным причинам от меня что-то было нужно.

На лесной дорожке я внезапно наступил на тарелку с дорожными жертвоприношениями. На блюде были разложены большие куски жареного ямса и рыбы, тушеные улитки, политые пальмовым маслом, рис и орехи кола. Осколки тарелки и маленькие косточки застряли в моих ступнях. Потекла кровь. Я был такой голодный, что съел все, что было отдано в жертву дороге, но через какое-то время живот у меня свело, и меня окружили видения дорожных духов, голодных и раздраженных. Мои ноги продолжали кровоточить, и кот с золотыми глазами шел по следу моей крови. Меня преследовали галлюцинации. Я шел по битому стеклу, по горячему песку тропинок в буше, по горячему гудрону нового шоссе.

Мне казалось, что все дороги были наделены жестоким и безудержным воображением. Дороги множились, самовоспроизводя себя, разветвляясь во все стороны, замыкаясь на себя, как змеи с хвостом во рту, закручиваясь в лабиринты. Дорога для меня стала самой жуткой галлюцинацией — ведя по направлению к дому, как выяснялось затем, вела от дома, это была дорога без конца с большим количеством знаков и без направления. Она стала моей мукой, моим бесцельным странствием, и я обнаружил, что я иду лишь для того, чтобы понять, где она кончается, где у дороги конец.

Наконец я вышел к месту, где, мне казалось, кончались все пути. На дорогу было свалено дерево ироко. Дерево было гигантским, а его пень — сучковатый и суровый — походил на лица древних воинов. Казалось, что в конце всех дорог лежит мертвой чья-то великая душа. Чуть поодаль дорога сваливалась в глубокую яму. По другую ее сторону стояли грузовики с песком. В самом пне роились странные звуки, в его дуплах эхом звучали голоса. Я присел на сук дерева перевести дыхание. И затем, пока духи дороги еще буйствовали во мне, я увидел, как из леса вышел двуногий пес. Он остановился и оглядел меня. Я был так удивлен, увидев пса на двух лапах, что забыл о голоде и боли. Он стоял на левой передней и правой задней лапах, покачиваясь, будто на невидимых костылях. Пес уставился на меня. И потом с тяжелой неизбывной грустью повернулся и поковылял прочь. С изумлением наблюдая за его поступью, я пошел за ним почти из любопытства.

Двуногий пес повел меня через лес. Это был довольно приземистый пес, с напряженным взглядом и затейливым хвостом. По его ушам сновали блохи. Я хотел избавить пса от блох, но сдержал себя и шел за ним, держась на дистанции, пока мы не подошли к вырубке. Я узнал ее. Пес проковылял дальше в лес. Я смотрел, как он уходит, один раз он остановился и посмотрел на меня. Я помахал ему, но пес не понял моего жеста. Он поковылял, одинокий и мужественный пес с печальной мордой, на двух лапах.

Я продолжил путь домой. На опушке леса я увидел Мадам Кото, в руках она держала тарелку с курицей и ямсом. На ее шее больше не было белого ожерелья. Она остановилась у края дороги, посмотрела во все стороны, чтобы быть уверенной, что никто за ней не подсматривает, и предалась страстной молитве. Я наблюдал ее тайную пылкость. Когда она закончила со своими молитвами и песнопениями, то зажгла свечу и поставила ее на тарелку. Рядом со свечой она положила палочку каолина и несколько каури. Затем она распрямилась, поправила платок, осмотрелась по сторонам и поспешила обратно. Я не остановился у ее дорожного подношения. Я пробежал мимо фасада бара. Я бежал домой.

Папа сидел на трехногом стуле и курил сигарету. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей. Мама лежала в кровати. Окно было открыто, и свет, входящий в комнату, усугублял картину несчастья. Мама кинулась ко мне и обвила меня руками, словно защищая от наказания. Она усадила меня на кровать и стала плакать. Папа не двигался.

— Где ты был? — спросил он страшным голосом.

Было ясно, что никто из них не спал этой ночью. Вокруг папиных глаз были круги от бессоницы. Мама выглядела так, будто за одну ночь она потеряла половину своего веса.

— Где ты был?

— Я потерялся.

— Как ты потерялся?

— Я играл и потерялся.

— Как?

— Я не знаю.

— Что с Мадам Кото?

— Я не знаю.

— Она приходила за тобой сюда прошлой ночью.

Я ничего не сказал.

— Ты не сказал ей, куда ты отправился?

— Я не помню.

— Ты ел что-нибудь? — спросила Мама.

— Не задавай ему таких вопросов, — громко сказал Папа. — Сначала пусть он скажет, где он был.

— Пускай он поспит.

— Вот так, женщины, вы и портите детей.

— Дай ему отдохнуть, потом он все расскажет.

— Если он не будет говорить, он не отдохнет. Из-за него я сегодня не пошел на работу. Я хочу знать, что он делал.

— Азаро, скажи своему отцу, где ты был.

— Я потерялся.

— Где? — Папа повысил голос.

Он сел прямо. Его стул закачался.

— Не знаю.

— Ты паршивый ребенок, — сказал он, взяв стоявший рядом прут, который я не заметил.

Он подошел ко мне, Мама встала между нами, Папа оттолкнул ее, схватил меня за шею своей сильной рукой, согнул меня пополам и хлестнул. Я не заплакал. Он стал меня стегать, но я толкнул его и вырвался из его хватки, а он стал преследовать меня и хлестать по спине, по шее, по ногам. Я бегал по комнате, сбивая вещи, а Папа продолжал сечь меня прутом. Мама пыталась оттащить его, умерить его ярость, но Папа все стегал меня, ударив и ее так, что она вскрикнула. Я не издал ни звука, и Папа так разъярился, что стал бить меня сильнее и сильнее, пока я не выбежал из комнаты и не побежал в поселение. Он погнался за мной, но я уже добежал до линии домов, помчался по улице и остановился только, когда отбежал от него подальше. Папа прекратил погоню и стоял, угрожая мне прутом. Я стоял и не двигался. Он позвал меня. Я не двигался.

— Иди сюда сейчас же, гадкий ребенок!

Я не двигался. Папа пришел в ярость от того, что не мог догнать меня.

— Иди сюда сейчас же, или ты останешься без еды.

Мне было наплевать на еду, на сон, на все что угодно. Внезапно он бросился в мою сторону, я побежал к бару Мадам Кото, но он догнал меня как раз у дверей. Он схватил меня за ворот рубашки, поднял вверх, отхлестал и потащил домой. В своем гневе он был такой страшный, что я закричал так, как будто он был духом, который заставлял меня идти в неизвестном направлении. Когда он отнес меня в комнату, то бросил на кровать и бил до тех пор, пока пот не проступил у него на груди. Удовлетворив гнев, он отбросил прут и пошел мыться.

С рубцами по всему телу, я остался лежать на кровати. Я стонал, бормоча ужасные проклятия, месть ребенка-духа. Мама села рядом. Когда Папа вернулся из ванной, он все еще был в гневе.

— Ты — проблема для меня, — сказал он. — Трудный ребенок. Когда я думаю обо всем, что я мог бы сделать — если бы не ты…

Он опять пошел на меня, но Мама решительно преградила ему путь и сказала:

— Ты разве недостаточно его проучил?

— Нет. Я хочу отколошматить его так примерно, что в следующий раз, прежде чем потеряться, он подумает о нас.

— С него довольно. Его ноги изодраны в кровь.

— Ну и что? Если бы я был суровым отцом, я бы еще посыпал перцем его раны, чтобы преподать ему незабываемый урок.

Папа говорил все более гневно, но Мама проявила стойкость, решительно заявив, что больше не допустит никакого избиения. Ворча, жалуясь на свою ношу, на то, какая я для него обуза, приговаривая, каким он сам был хорошим ребенком для своих родителей, Папа надел рабочую одежду цвета хаки. Мама попыталась заставить меня поесть, но я не мог есть в присутствии Папы. Я однозвучно всхлипывал.

— Если ты сейчас же не замолчишь, — прогремел он, хватая ботинок, — я поколочу тебя вот этим ботинком!

— Да, и убьешь его! — добавила Мама.

Я продолжил свои ровные монотонные всхлипывания. Продолжение наказания не могло сделать мне хуже, чем я уже себя чувствовал. Папа одевался в мрачном настроении. Когда он закончил, то взял в руки прут, подошел ко мне и сказал:

— Если ты уйдешь из комнаты сегодня или завтра, ты можешь опять пропасть, потому что я…

Он намеренно не закончил предложение для большего эффекта. Затем он слегка стукнул меня прутом по голове и широким шагом вышел из комнаты. Мне полегчало от того, что он ушел. Мама молчала. Она подождала немного, прежде чем сказать:

— Ты видишь, какие беды ты нам причиняешь, а?

Я подумал, что она тоже собирается отругать меня. Я взял себя в руки, готовясь отразить нападение. Но она встала и ушла, и я лег спать. Она разбудила меня. Она принесла таз с горячим травяным настоем. Пропарила мне ноги и затем особой иглой, нагретой на свечке, вытащила дорожных червяков, проевших дыры в моих ступнях. Но прежде она выманила их горячим пальмовым маслом. После она продезинфицировала мои порезы. Наложила траву на рубцы. Куском тряпки, который оторвала от одной из своих набедренных повязок, она примотала распаренные листья к моим ступням. Листья долго жгли меня. Потом она спрятала иглу и вылила воду из таза. Я залез в кровать. Она заставила меня встать и поесть. Я ел с волчьим аппетитом, она смотрела на меня, и слезы собирались вокруг ее глаз. Поев, я снова залез в кровать. Она собрала свои товары, и, когда мои глаза уже были закрыты, сказала:

— Оставайся дома и закрой дверь. Никуда не ходи. Не открывай дверь никому, кроме меня или отца, ты понял?

Я едва кивнул. С подносом на голове она вышла из барака в поселение и дальше в мир; я закрыл дверь и заснул в нашей комнате, воздух в которой был пропитан несчастьем.

* * *

Папе не пришлось беспокоиться, что я опять куда-то убегу. Я проспал весь день. В нескольких запутанных снах я воевал с трехногим стулом, который пытался похитить меня. Я проснулся только потому, что вернулась Мама. Проснувшись, я почувствовал, что какой-то незнакомый дух вошел в меня во время сна. Я старался побороть болезненную тошноту и тяжесть в теле, голова казалась мне слишком большой, полной какого-то лишнего места, а ступни словно начали разбухать. Той ночью я видел, как Мама расщепилась на две одинаковых личности, а папина зловещая усмешка множилась на лики жестокости, и когда мои глазницы воспалились, все тело затряслось, а волны иссушающего жара прокатились по нервам, я понял, что подхватил лихорадку.

— У мальчика малярия, — сказала Мама.

— Это хорошо еще, что только малярия, — проворчал Папа.

— Оставь его.

— Почему это оставь? Я, что ли, посылал его гулять весь день и всю ночь? Может быть, ты послала его? Все, что мы сказали ему — иди в бар Мадам Кото и оставайся там. Мы не говорили ему — иди и гуляй и принеси с собой дорожную лихорадку.

— Оставь его. Разве ты не видишь, что его трясет?

— Ну и что? Разве его трясу я? Он, наверное, наступил на какую-нибудь гадость, которую выкидывают на дорогу. Все эти колдуньи и мудрецы, народные доктора и чародеи, которые смывают всякие гадости со своих клиентов, отмывают болезни и плохие судьбы прямо на улицах, выливают все на дорогу. Он, наверное, наступил на болезнь, и она вошла в него. Посмотри на его глаза.

— Они стали совсем большие!

— Он выглядит, как призрак, как маска.

— Оставь его.

— Если бы он не был болен, я бы выпорол его еще разок.

И затем он сказал мне:

— Ты думаешь немного о нас, а? Как с нас сходит семь потов, чтобы накормить тебя, уплатить ренту, купить одежды, а? Весь день, как мул, я таскаю тяжести. Голова раскалывается, мозги сжимаются, и все для того, чтобы накормить тебя, понимаешь?

Всю ночь он говорил в таком духе. Голова у меня раскалывалась от жара и видений. Голова Папы стала очень большой, глаза его выкатились из орбит, рот стал широченным. Мама была поникшей, исхудавшей и какой-то вытянутой. Они превратились в гигантские тени моей лихорадки. Они возвышались надо мной, как башни, и когда они говорили обо мне, казалось, что они говорят о каком-то призраке, о том, кого здесь нет. А меня и не было здесь, в комнате. Я был далеко в стране дорожных лихорадок.

Все звуки ночного поселения умножались и эхом прокатывались во мне. Я продолжал отказываться от еды, и, кроме воды, ничего не мог проглотить. Мама несла стражу возле меня со свечой, Папа с сигаретой. Тени бродили по комнате. Я чувствовал, что отступаю от мира людей и вещей. Поздно ночью Мама приготовила мне перечный суп. Он был острый и приправлен горькими травами. Когда я выпил, мне немного полегчало. Затем она налила мне полбокала огогоро с маринованными, сильно пожелтевшими корнями.

— Донгояро, — сказала Мама, настаивая, чтобы я выпил все одним глотком.

— Не будешь пить, я побью тебя, — пригрозил Папа.

Я выпил все за один раз и меня затрясло до самых глубин живота от чудовищной горечи. Ко рту подступила желчь; настойка была такой горькой, что я затрясся от отвращения. Мама дала мне пососать кусок сахара, но слаще у меня во рту не стало. Всю ночь до самого утра во рту стояла горечь.

— Горечь выводит малярию, — сказала Мама, укладывая меня в кровать.

— Горечь — как раз то, что нужно мальчику, — сказал Папа грозным голосом.

Он был все еще зол на меня за то, что они не спали всю ночь, за то, что они так мучились и беспокоились; и сейчас он не мог простить меня, потому что я заболел и не мог быть отдушиной для его раздражения. Защищенный от его ярости лихорадкой, я спал в ту ночь, осаждаемый дурными снами и духами дороги.

* * *

Спустя три дня, в субботу утром, я все еще был болен. Глаза и рот у меня пересохли, и в ушах продолжали звучать птичьи трели. Мама грохотала мисками и убирала комнату. Папы дома не было; Мама сказала, что он пошел работать в гараж. Ближе к полудню пришел Джеремия, принеся фотографии с вечеринки. Мама сказала, что ему придется зайти еще раз. Он поворчал по поводу того, как дорого ему обходятся фотографии бедных людей, но сцен устраивать не стал.

В комнате было очень жарко. Воздух из открытого окна вносил мух и комаров, но не прохладу. Я обильно потел у себя в кровати, пока она не превратилась в сырое болотце. Мое тело все было изранено, ступни ныли, и головная боль раздирала мозг. Я смотрел, как Мама в сухих облаках пыли убирает комнату. Она выглядела как образец терпения. Она сказала:

— Ты должен слушаться отца и быть осторожным, когда идешь по дороге.

— Да, Мама.

— Дорога глотает людей, и иногда по ночам слышно, как они зовут на помощь, просят достать их из ее живота.

— Да, Мама.

Она вытерла шкаф и приготовила мне еду. Я немного поел. Она помогла мне встать с кровати, чтобы принять ванну. Дневной свет обжигал мне глаза, звуки поселения ударяли по нервам, и взгляды других съемщиков обостряли мое чувство умножения, когда я шел на задний двор. Мама приготовила теплую воду с травами.

— Помойся в ней хорошо, — сказала она.

Когда я снял одежду, стало холодно. Но вода была горячая, и мыло пахло хорошо. Меня повели в комнату, и я почувствовал себя заново рожденным. Мама натерла мне все тело травяным маслом.

— Пришло время пить донгояро, — сказала она.

Я чуть не упал в обморок от одного воспоминания о его горечи.

— Если все не выпьешь, я не пущу тебя сегодня на улицу.

Я выпил все до дна. Позже я удивлялся собственной моче, которая была темно-желтого цвета из-за этой горечи.

Днем начали доноситься голоса суетящихся людей, подновляющих входы в свои дома. Я слышал болтовню соседей, одни собирались на субботнюю прогулку, другие навестить друзей или родственников. Мама приодела меня в одежду, которую я носил только на Рождество. Она расчесала мне волосы и притерла лицо пудрой, которую я смахнул вместе с потом. Затем нас пришла повидать Мадам Кото.

Она выглядела очень величественно в белом магическом ожерелье, в роскошно отделанном платье и солидной кофте. Она приоделась, словно для визита к богатым родственникам.

— Азаро, что с тобой случилось?

— Я потерялся.

— Ты совсем пропал.

— Нам придется связать ему ноги, — сказала Мама. — Он слишком много гуляет.

Мадам Кото засмеялась и вынула котелок с перечным супом из козлятины.

— Нет ли в нем демонов? — спросил я.

Она бросила на меня строгий взгляд, улыбнулась Маме и сказала:

— Там много мяса и рыбы.

Этот суп был вкуснее того, которым она обычно кормила посетителей. Я тут же все выпил, съел все мясо и рыбу, и живот мой раздулся.

— А мой суп ты так и не доел, — сказала укоризненно Мама.

— Я доел.

Мадам Кото спрятала котелок обратно в сумку. «Выздоравливай скорее и возвращайся в бар, будешь там сидеть, ага?» — сказала она, направляясь к дверям.