Однако, когда я решил, что наши отношения складываются наилучшим образом, что мы с ней очень близкие друзья, она вдруг окатила меня ледяной водой, спросив, что я, черт бы меня побрал, собой представляю. К тому времени я, как вам известно, был уже разорен, поэтому, клянусь, не знал, как ей ответить. Вдобавок, тогда же я стал предполагать, что она, возможно, привязана к моему лучшему другу и, возможно, он к ней тоже… вы меня понимаете. Я не был уверен, но похоже, что так оно и было, очень уж горячо они прощались. Но еще до того я чертовски к ней привязался, не мог ни спать, ни есть. Иногда она снова снисходила до прежней любезности. Ну, я и увяз, хотя и не сказать, чтоб по самые уши, отчасти от досады, вы понимаете? Черт бы все побрал, если бы… И, в довершение всего, приходит письмо от девушки, в которую я по-настоящему…

— Письмо вам? — вскричал Кристи-Пальер. — Насколько я понимаю, она рисковала своей репутацией?

— Между нами были самые невинные отношения. Может, мы поцеловались, и только. Удивительное дело, не так ли? Но это происходило в Англии, а не во Франции, а там на такого рода дела смотрят куда строже, тем более это было поразительно. Это было милое, скромное послание, отправленное с одной лишь целью — сообщить, что разговоры о ее браке — сплошные сплетни. Оно попало ко мне в руки в тот самый день, когда я уезжал из Англии.

— Тогда все превосходно, верно? Для серьезной девицы это форменное признание. Чего вам еще надо?

— Как же так? — произнес Джек.

У него был такой несчастный вид, что Кристи-Пальер, который уже счел было Обри ветреником, запутавшимся в двух юбках, почувствовал к нему сострадание. Он потрепал Джека по руке, чтобы утешить его.

— Но ведь у меня есть другая женщина, неужели вы не понимаете? — произнес Джек. — По чести говоря, я очень к ней привязался, хотя кроме привязанности меня гложут и другие чувства. К тому же от этой интриги страдает мой друг.

Стивен и доктор Рамис закрылись в заваленном книгами кабинете. Огромный травник, который был одной из тем их переписки в течение года с лишком, лежал раскрытый на столе вместе с вклеенной в него подробнейшей картой новых испанских береговых фортов и батарей в Порт-Магоне. Доктор Рамис только что вернулся с Менорки, своего родного острова, и привез для Стивена несколько документов: он был ключевым звеном цепочки, связывавшей Мэтьюрина с каталонским подпольем. Вытверженные на память бумаги превратились в кучку золы в камине, и оба ученых мужа с легким сердцем перешли к критике жизненного уклада всего рода человеческого.

— Особым неустройством отличается жизнь моряков, — произнес Стивен. — Я внимательно наблюдал за ними и установил, что они более неприспособлены к жизни в том смысле, как это обычно понимают, чем люди, имеющие иной род занятий. Я предполагаю следующую причину такого обстоятельства: моряк в привычной ему морской стихии дорожит лишь настоящим. Он ничего не может предпринять относительно прошлого, а ввиду непредсказуемости могущественного океана и погодных условий очень мало может предпринять и в отношении будущего. Между прочим, именно это наблюдение объясняет непредусмотрительность рядового моряка. Офицеры всю жизнь воюют с такого рода небрежением к службе со стороны матросов, убеждая их потуже набивать и крепить снасти и так далее. Но и сами офицеры, находящиеся в море, вслед за командой, выполняют свои обязанности спустя рукава: отсюда возникает их неуверенность, а неуверенность плодит разные причуды. Что до матросов, то они могут подготовиться к шторму, которого ожидают через день-другой, самое большее — через две недели, но более отдаленные сроки для них ничего не значат. Как я уже сказал, они живут настоящим; и, основываясь на этом, я пришел к сформировавшемуся пока частично предположению. Я был бы благодарен вам за критические комментарии.

— Мои скромные знания к вашим услугам, — отвечал доктор Рамис, откинувшись на спинку стула и наблюдая за собеседником проницательным взглядом умных черных глаз. — Хотя, как вы знаете, я противник всяческих бездоказательных утверждений.

— Давайте рассмотрим целый ряд недугов, причина которых гнездится в уме расстроенном или просто ленивом, — ложные беременности, множество видов истерии, пальпитации, диспепсии, экземы, некоторые виды импотенции и многие другие, которые сразу приходят на ум. Что касается моего ограниченного опыта, то на борту судна мы их не обнаруживаем. Вы согласны, дорогой коллега?

Поджав губы, доктор Рамис произнес:

— Пожалуй, с некоторыми оговорками я склонен разделить ваше мнение, однако сам я далек от того, чтобы категорично утверждать нечто подобное.

— Тогда пойдем дальше и взглянем на нашего беспечного моряка на берегу, где он вынужден жить не настоящим, а будущим, там его жизнь становится сплошным ожиданием — всяческих радостей, благ, процветания, он ждет этого будущего с нетерпением, а оно все отступает и отступает: на следующий месяц, следующий год, какое там, на следующее поколение. А тут еще то казначей не платит причитающиеся за выслугу гроши, то хлеб насущный исчезает, а камбуза на берегу нет. И что получается в результате?

— Сифилис, пьянство, забвение всех моральных принципов, обжорство и молниеносное разрушение печени.

— Вот именно. Кстати, ложная беременность как результат нервного расстройства — это еще цветочки. Тревожное состояние, ипохондрия, смещение органов, меланхолия, запоры, расстройства желудка, — смею вас уверить, что занятия коммерцией в городе усиливают эти недуги десятикратно. У меня имеется один особенно любопытный пациент, который в море обладал богатырским здоровьем — подлинный любимчик Гигиеи [18] — несмотря на всяческие превратности и самые неблагоприятные условия жизни. Стоило ему немного побыть на суше, занимаясь домашними заботами, мечтая о женитьбе, — заметьте, все это относится к будущему — и в результате мы наблюдаем потерю одиннадцати фунтов веса, задержку мочи; черный, скудный и редкий стул плюс неизлечимая экзема.

— И вы объясняете все это лишь тем, что после палубы пациент ощутил под ногами твердую почву? Не более?

— Это лишь зародыш мысли, — развел руками Стивен. — Но он мне дорог.

— Вы говорите о потере веса. Но я вижу, что вы и сами отличаетесь худобой. И смертельной бледностью, если один врач может сказать такое другому. У вас очень дурное дыхание; ваши волосы, негустые уже два года назад, сейчас чрезвычайно поредели; вас мучает отрыжка, глаза у вас ввалившиеся и тусклые. Это не может объясняться только вашим злоупотреблением табаком — ядовитым веществом, которое должно быть запрещено правительством, — и настойкой опия. Очень хотелось бы взглянуть на ваш стул.

— Взглянете, дорогой, взглянете. Но сейчас я должен вас покинуть. Вы не забудете мою настойку? Как только приеду в Лериду, я откажусь от нее окончательно, но до тех пор она мне необходима.

— Вы ее получите. Кроме того, — добавил доктор Рамис с таинственным видом, — возможно, что с настойкой опия я пришлю вам записку чрезвычайной важности. Ясность наступит только через несколько часов. Дешифровка, если вы ее получите, по системе три. Но, прежде чем вы уйдете, позвольте мне пощупать ваш пульс. Слабый и с перебоями, я так и знал.

«Что он имел в виду?» — спросил себя Стивен, подразумевая не пульс, а предполагаемую записку, и снова с сожалением подумал о простоте его отношений с заурядными платными агентами. К ним не надо было искать подход; они были верны только себе и собственному кошельку. Иное дело люди определенно честные: в их характерах, мотивах их поступков и даже чувстве юмора разобраться было так сложно, что после общения с ними Стивен чувствовал себя постаревшим и выжатым как лимон.

— Это вы, Стивен, наконец-то, — обрадовался Джек, тотчас стряхнув с себя сон. — Мы слишком долго беседовали с Кристи-Пальером, надеюсь, вы меня не ждали. — Вспомнившаяся тема беседы на миг сделала его серьезным. Но, посмотрев в пол, он поднял на друга вновь повеселевшие глаза и заявил: — Нынешним утром вас едва не арестовали как шпиона.

Направлявшийся к письменному столу Стивен застыл на месте в неестественной позе.

— До чего же я смеялся, когда Кристи-Пальер зачитал мне ваш словесный портрет со смущенным и в то же время удивительно серьезным видом. Но я дал ему честное слово, что вы искали своих двуглавых орлов, и он остался совершенно удовлетворен. Кстати, я услышал от него странное замечание: он сказал, что на нашем месте поспешил бы в Испанию, а не на остров Поркероль, или как его там.

— Неужели? Так и сказал? — с деланным безразличием спросил Стивен. — Продолжайте спать, дорогой. Насколько я понимаю, он поленится даже перейти через улицу, чтобы взглянуть на euphorbia prestance [19], не говоря о том, чтобы пересечь для этого пролив. Мне нужно написать несколько записок, но я вас не побеспокою. Досыпайте: нам предстоит длинный день.

Спустя несколько часов, едва забрезжил серый рассвет, Джек проснулся оттого, что кто-то скребется в дверь. Сперва его сонный ум решил, что это крыса скребется за переборкой в хлебной кладовке, но тело тотчас возразило уму. Спал Джек или бодрствовал, его организм безошибочно давал знать, на судне он или нет. Он всегда отличал даже самую слабую, но непрерывную бортовую и килевую качку от неестественной неподвижности суши. Открыв глаза, он увидел, что Стивен поднялся из-за стола, держа в руке оплывшую свечу, открыл дверь, получил от кого-то бутылку и сложенную несколько раз записку. Вернувшись к столу, доктор распечатал записку, медленно расшифровал ее содержание, сжег в пламени свечи оба листка. Не оглядываясь, он произнес:

— Джек, я полагаю, вы не спите?

— Уже целых пять минут. Доброе утро, Стивен. Будет жарко?

— Да. Доброе утро и вам, дорогой. Послушайте, — шепотом продолжал он. — Не кричите громко и держите себя в руках. Вы меня слышите?

— Да.

— Завтра будет объявлена война. Бонапарт приказал арестовать всех британских подданных.

Оказавшись в узкой полоске тени под северной стеной Каркасона, жандарм из сочувствия остановил конвой английских пленников — это, главным образом, были моряки с задержанных и арестованных судов, несколько офицеров, застигнутых врасплох объявлением войны, и немного штатских — путешествующие джентльмены, их слуги, грумы, а также торговцы. Впервые в истории цивилизованных войн Бонапарт распорядился арестовать всех британских подданных. Англичане изнывали от жары, они выглядели несчастными и усталыми; узлы, которые они несли, промокли во время проливного дождя, и поначалу они даже не осмелились высушить их на солнце: им было не до того, чтобы обращать внимание на великолепие обветшалых стен и башен, живописный вид нового города и реки, протекавшей впереди; на медведя и его вожака, устроившихся в тени третьей от них по счету башни, они вначале тоже не смотрели. Но вскоре распространился слух о прибытии конвоя, и к толпе, высыпавшей из старого города, чтобы поглазеть на чужаков, присоединились рыночные торговки, пришедшие из-за моста со своими товарами — фруктами, вином, хлебом, медом, колбасами, паштетом и головками брынзы, завернутыми в свежие зеленые листья. У большинства пленников еще оставались какие-то деньги (это было лишь началом их долгого пути на северо-восток страны).

Поостыв, утолив голод и жажду, пленники разложили посушить свою одежду и стали осматриваться.

— Ого, косолапый! — воскликнул успевший воспрять духом моряк, у которого за пояс с медной пряжкой была засунута бутылка вина. — А он умеет танцевать, кореш?

Вожак медведя, грубиян с заплатой вместо одного глаза и щетинистой двухнедельной бородой, не обратил на него внимания. Но моряк был не из тех, чью голову может остудить недружелюбие иностранца, и вскоре к нему присоединилась компания друзей, поскольку он был заводилой в команде торгового судна «Чейстити», которое угораздило зайти в Сетт за водой в день объявления боевых действий. Один, а за ним и другой матрос принялись швырять камешки в огромного косматого зверя, чтобы разбудить его или, по крайней мере, заставить шевелиться.

— Кончай кидаться камнями! — воскликнул моряк с бутылкой за поясом, и его жизнерадостное лицо нахмурилось. — Не дело это — дразнить медведя, приятель. Вспомни Илию. Хуже нет — рассердить мишку.

— Но ты же сам поддразнивал медведя, Джордж, разве нет? — возразил один из его приятелей, подбрасывая камень и, по-видимому, не собираясь оставить это занятие. — Мы же вместе были в зверинце Хокли.

— Так то в зверинце, — возразил Джордж. — Медведи у Хокли не прочь поразвлекаться. Но этому не до развлечений. Такие зверюги — дети Севера, а здесь его от жары того и гляди кондрашка хватит.

Медведь в самом деле выглядел не лучшим образом. Изнемогшее животное растянулось на тощей траве. На шум подтянулись матросы с других судов, которым не терпелось поглазеть, как медведь пляшет. Вскоре вожак подошел к ним и объяснил, что животное недомогает и сможет выступить только вечером.

— Глянь, какая у него шуба, мистер. К тому же на обед он сожрал целую козу, вот у него брюхо-то и болит.

— Ну, что я вам сказал, кореша? — воскликнул Джордж. — А как бы вы сами плясали в таких мехах, да еще на такой жаре?

Однако дело приняло неприятный для вожака и его подопечного оборот. Какой-то английский офицер, желая пустить пыль в глаза даме, вместе с которой оказался под французским конвоем, поговорил с жандармским сержантом, и тот свистком подозвал к себе хозяина медведя.

— Бумаги, — приказал он. — Ах вот как, испанский паспорт? До чего же он грязный у тебя, мой друг, ты что, спишь вместе с медведем? Хуан Марголл, родился в… как это место называется?

— Лерида, Monsieur le sergeant[20], — с заискивающей униженностью бедняка отвечал вожак.

— Лерида. Занятие: вожак медведя. Ehbien[21]: дрессированный медведь должен уметь плясать, разве не так? Мой долг — проверить это. А твой — показать, на что он способен.

— Конечно, Monsieur le sergeant, сию же минуту. Но этот английский барин не должен ожидать от Флоры слишком много. Она самка и к тому же… — Вожак склонился к уху сержанта и что-то ему шепнул.

— Ах вот что, — отозвался жандарм. — Тогда другое дело. Но все равно, пусть хотя бы стряхнет пыль со своей шкуры, чтобы я убедился в твоих словах.

Увлекаемая цепью и понукаемая ударами палки, благодаря чему из косматой шкуры и в самом деле полетела пыль, медведица зашаркала вперед. Вожак достал из-за пазухи дудочку и, держа ее в одной руке, а цепь в другой, заставил зверя подняться на задние лапы. Медведица стояла, покачиваясь, и выглядела столь жалким образом, что послышались возмущенные голоса моряков.

— Ну что за суки эти лягушатники, — произнес Джордж. — Им бы самим такое кольцо, чуть не с крепостных ворот, да в нос продеть.

— Английские баре пожелали, — отвечал им вожак с заискивающей улыбкой. — Взяли бы да и плясали сами, коли скучно.

Он заиграл знакомую медведице мелодию, и зверь с трудом сделал несколько неуклюжих движений, прежде чем снова опуститься на землю. С башни из-за стен зазвучали трубы, охрана у Нарбонских ворот сменилась, и сержант принялся вопить: «En route, en route, les prisonniers!» [22].

С жадной деловитостью медвежий вожак сновал вдоль колонны пленников:

— Подайте на пропитание зверя, господа. Не забывайте про мишку. N'oubliez pas l’ours, messieurs-dames.

Тишина. Пыль от прошагавшего конвоя осела на пустынной дороге. Все жители Каркасона улеглись спать. Исчезли даже мальчишки, швырявшие в медведицу со стены куски штукатурки и комья земли. Наконец-то наступила тишина, нарушаемая только позвякиваньем монет.

— Два ливра четыре су, — подытожил вожак. — Один мараведи, две левантийские монеты, в точном достоинстве которых я не уверен, и шотландский гроут[23].

— Когда одного морского офицера собираются поджарить, то всегда найдется другой, готовый поворачивать вертел, — пожаловалась медведица мужским голосом. — Это старая флотская шутка. Как мне хочется, чтобы тот любознательный сопляк когда-нибудь оказался под моим началом. Я заставлю его плясать, пока у него глаза на лоб не полезут, ох, заставлю. Стивен, приоткройте мне пасть, хорошо? Иначе через пять минут я издохну. Нельзя ли уползти куда-нибудь в поле, чтобы вы сняли с меня шкуру?

— Нет, — отвечал Стивен. — Но как только опустеет базар, я отведу вас в один надежный трактир и помещу до полуночи в прохладный сырой погреб. Вы сможете как следует отдышаться. А к рассвету мы должны добраться до Куизы.

Белая дорога извивалась, поднимаясь все выше по французской стороне Пиренеев; дневное солнце — наступил уже июнь — раскаляло пыльный склон, по которому устало шагали медведь и его вожак. Седоки повозок воротили от них носы, лошади шарахались. Странная пара успела пройти триста пятьдесят миль, держась подальше от крупных городов и охраняемого побережья. Лишь два раза они ночевали в домах, принадлежавших надежным друзьям. Стивен вел лжемедведя за лапу, поскольку Джек ничего не видел, когда голова шкуры была надета, а во второй руке нес широкий, утыканный шипами ошейник, который маскировал отверстие, через которое Джек дышал. Однако большую часть дня ошейник был на шее: хотя они шли окольным путем, дома попадались через каждые несколько сотен ярдов, а деревушки были расположены не далее чем в трех или четырех милях друг от друга. И оттого их постоянно окружали деревенские зеваки.

— А медведь умный? Сколько он съедает за неделю? Он не буянит? А может он показать, какие у него зубы?

И чем ближе к горам, тем чаще их потчевали байками про медведей, которых слышали, видели и даже убивали. С языка местных жителей не сходили медведи, волки, контрабандисты и горные разбойники. Общительные простецы, веселые селяне, которых развлечет и показанный им палец, досаждали путникам не меньше, чем их собаки. В каждой деревушке, в каждом фермерском доме была целая свора собак, которые выбегали на дорогу, удивленно выли, тявкали, лаяли, иногда хватая медведя за пятки и подчас провожая его до следующей шумной своры. В отличие от людей, собаки понимали, что в медведе было что-то очень и очень неправильное.

— Осталось недолго, — произнес Стивен. — В конце дороги, за деревьями, я вижу поворот с шоссе на Ле Пертюс. Вы можете полежать в лесу, а я в это время схожу в деревню, узнаю, что и как. Не желаете посидеть с минуту на этом камне? В канаве вода, вы можете охладить ноги.

— Не возражаю, — отозвался Джек, пошатываясь от усталости. Тем временем Стивен, остановившись, заглянул в канаву. — Нет, пожалуй, я не стану их мочить. — Капитана в измочаленной псами шкуре замутило от мысли, что он увидит свои изодранные и искусанные ноги. — Надеюсь, лес не слишком далеко?

— Добираться туда не больше часа. Это буковый лес с заброшенным известковым карьером, и вы можете — я не настаиваю, но говорю, что вы можете — посмотреть, как там растет пунцовая чемерица!

Лежа со снятым ошейником среди зарослей папоротника, Джек чувствовал, как по груди струится пот, как ползают по нему муравьи, клещи и еще какие-то неизвестные насекомые. Он чувствовал запах своего немытого тела и зловоние влажной, небрежно выдубленной шкуры, но не обращал на это внимания. Он слишком устал для того, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, и лежал в полном изнеможении. Но иным способом сделать его неузнаваемым было невозможно: шестифутовый, с соломенной шевелюрой англичанин выделялся бы на юге Франции, словно шпиль колокольни, — Франции, кишевшей жандармами, которые рыскали в поисках разного рода беглецов — как иностранных, так и своих собственных. Но цена за попытку сохранить свободу уже почти превзошла меру его сил. Тесная, натирающая все тело шкура, кровоточащие ссадины, стертые подошвы ног, к которым мех был приклеен английским пластырем, жара, удушье, грязное тело — эта пытка стала невыносимой уже десять дней назад, в выжженной солнцем пустоши Косс дю Палан, но с тех пор они преодолели еще двести миль.

Будут ли они вознаграждены удачей? В глубине души он никогда в этом не сомневался и добросовестно играл свою роль (уповая на то, что судьба и его величество случай будут к ним милостивы). Ни он, ни Стивен не желали просидеть всю войну под замком, без возможности служить, получать чины, совершать победные походы, они не хотели оказаться отрезанными от Софи, да и от Дианы. Война будет долгой, в этом он не сомневался, поскольку Бонапарт силен — Джек был поражен успехами французов в Тулоне: три линейных корабля почти готовы к спуску, множество припасов, беспримерное рвение. Всякий, кто вырос у моря, любой опытный моряк, поднявшись на борт корабля, за какой-нибудь час может определить, все ли на нем в порядке; то же можно было сказать о военном порте. И в Тулоне своим наметанным глазом Джек убедился, что огромный механизм работает очень быстро и слаженно. Франция сильна; Франция прибрала к рукам первоклассный голландский флот, подчинила своей воле огромные пространства Западной Европы. Англия слаба и одинока; насколько Джек мог судить, основываясь на отрывочных сведениях, которые они смогли получить дорогой, у нее не осталось союзников. Конечно же, королевский флот слаб. Джек не сомневался в том, что Сент-Винсент пытался перестраивать верфи вместо того, чтобы строить корабли. Теперь кораблей, способных бить врага, меньше, чем в 93-м году, несмотря на строительство новых судов и захваченные за десять лет войны трофеи. Кроме того, существует ряд причин, помимо обязательств мирного договора, по которым Испания должна выступить на стороне Франции, а когда испанцы закроют границу, убежище Стивена станет ловушкой. Тогда все их жертвы будут напрасны. Вступила ли Испания в войну? За те последние два или три дня, что они пробыли в Русильоне, Джек не смог понять ни слова из речей, которые Стивен вел с тамошними крестьянами. С ним же в эти дни Стивен был до странного молчалив. Джек Обри предполагал, что хорошо изучил друга в прежние, лучшие для них времена, и то, что он успел узнать о нем, всегда ему нравилось. Но теперь в Стивене появилась незнакомая жесткость, даже беспощадность, приводившая Джека в совершенное недоумение.

Стивен ушел; наверное, он бросил его. У него был испанский паспорт, и он мог свободно передвигаться, независимо от того, идет война или нет… Джек все больше мрачнел, в голове его роились отвратительные мысли, которым он не смел давать волю.

— Боже мой, — произнес он наконец, мотая в отчаянии головой. — Неужели вместе с потом из меня вышло все мужество? А с мужеством я потерял и великодушие?

Он видел, как люди теряют мужество, как матросы во время боя, словно крысы, ныряли в трюм, а офицеры прятались за шпиль. Они со Стивеном беседовали об этом: неужели мужество в природе человека имеет материальную основу? Неужели это некое вещество, которое иссякает, и каждому отмерено определенное количество, которое может закончиться? Стивен выдвигал свои взгляды на мужество — изменчивое и относительное: зависевшее от питания и функционирования кишечника — страдающие запорами зачастую робки; от физической и нравственной свежести или усталости — пожилые чрезмерно осторожны. Мужество не является некоей сущностью, а зависит от различных, хотя и взаимосвязанных систем — моральных, физиологических, половых. Смелость в грубых людях, смелость, рожденная юношеской ревностью, совершенная честность кастратов, мужество стоиков с их satietas vitae [24] и высшая храбрость равнодушия — равнодушие, равнодушие…

В ушах Джека начала звучать мелодия, которую Стивен играл на дудочке, исполняя роль вожака медведя, смешиваясь с голосом друга и полузабытыми отрывками, посвященными мужеству, взятыми из Плутарха, Николая Пизанского, Боэция. Это была своеобразная мелодия со старинными интервалами, ограниченная возможностями четырех пальцев и чересчур усиленная, но все же тонкая и сложная…

Его разбудил вопль девчушки в белом фартучке; вместе с невидимым приятелем она собирала в лесу грибы и наткнулась на целую россыпь.

— Рамон, — кричала она, и радостный вопль эхом отдавался в ложбине: — Рамон, Рамон, Рамон! Иди сюда, посмотри, что я нашла! Иди сюда, посмотри, что я нашла! Иди сюда, посмотри…

Крики эти повторялись вновь и вновь. Поскольку приятель не отвечал, она вертелась, звонко крича во все стороны.

Джек съежился как мог, и когда детское лицо обратилось в его сторону, он закрыл глаза, чтобы она не заметила его затравленный взгляд. Мысли Джека лихорадочно работали; от недавней апатии не осталось и следа. Он вновь загорелся желанием достичь, чего бы это ни стоило, поставленной цели, миновав все расставленные на пути капканы. Стоит сейчас спугнуть этого бесенка, как сюда через пять минут примчится орава вооруженных крестьян и тотчас окружит рощу. А если попытаться незаметно исчезнуть, то он потеряет Стивена, а все их бумаги зашиты в шкуру медведя. Одна идея молниеносно сменялась другой, но единственно верной среди них не было.

— Послушай, деточка, — вдруг донесся до него голос Стивена — Ты надорвешься, если будешь так громко кричать. Что это у тебя там? Это сатанинский гриб, нельзя есть сатанинский гриб, детка. Посмотри, как он синеет, если его поковырять веточкой. Словно сатана от злобы. А вот этот гриб ты можешь кушать без опаски. Ты видела моего медведя? Я оставил его в лесу, пока навещал Эн Жауме. Мишка страшно утомился. Ведь медведи не переносят жару.

— Эн Жауме — дядя моего крестного, — отвечала девчушка. — Моего крестного зовут Эн Пере. А как кличут твоего медведя?

— Флора, — ответил Стивен и позвал: — Флора!

— Но ты только что сказал «его», — нахмурясь, произнесла девочка и принялась вопить: — Флора, Флора, Флора, Флора! О Матерь Божья, какой огромный медведище. — Она схватилась ладошкой за руку Стивена и зашептала: — Клянусь Господом, вот это медведь. — Вскоре испуг прошел, и она снова стала горланить: — Рамон, Рамон, Рамон! Иди сюда, посмотри на моего медведя!

— Прощайте, куколки! — немного погодя произнес Стивен. — Храни вас Господь.

Продолжая махать рукой детям, он сказал:

— Наконец-то я получил определенные вести, как хорошие, так и плохие. Испания войну не объявила, но средиземноморские порты для английских кораблей закрыты. Нам нужно попасть в Гибралтар.

— Но как насчет границы? Поджав губы, Стивен ответил:

— В деревне полным-полно полиции и солдат. Под командой двух специальных агентов они шарят повсюду. Уже арестовали одного английского лазутчика.

— Откуда вам это известно?

— Мне сообщил об аресте священник, исповедовавший его. Но я и не думал о том, чтобы идти по дороге, где стоят кордоны. Я знаю, вернее, знал другой путь. Встаньте сюда, так, еще дальше. Видите вон ту розовую крышу, а за ней горный пик? А вправо от него, за лесом, голую, без растительности, гору? Это и есть граница, друг мой, тропинка перевала спускается с нее к Рекасенсу и Канталлопсу. После того как стемнеет, мы проскользнем через дорогу и к рассвету будем там.

— Можно мне снять шкуру?

— Нельзя. Я чрезвычайно сожалею, Джек, но я плохо знаю тропу. Повсюду патрули — для поимки не только контрабандистов, но и беглецов. Мы можем наткнуться на один из них, а то и на два. Это тропа контрабандистов, причем очень опасная. Французы могут пристрелить вас, если вы окажетесь на ней в человечьем обличье, а контрабандисты сделают то же самое, повстречав вас в медвежьей шкуре. Второе предпочтительнее, поскольку с контрабандистом можно договориться, а с патрулем — нет.

Битый час им пришлось отсиживаться в придорожных кустах, ожидая, пока мимо них протащится батарея — пушки, зарядные ящики на передках, попутчики в нескольких экипажах, один из которых был запряжен мулами в малиновой сбруе; а позади еще отдельная группа всадников. У самой границы бдительность доктора и капитана усилилась до предела.

Через полчаса они выбрались к узкой дороге на Сен-Жан-де-л'Альбер. При свете луны, озарявшей находившийся впереди лес, они поднимались все выше. С восходом ночного светила со стороны испанских равнин, словно из открытой духовки, повеяло жарким дыханием сирокко.

Дорога взбиралась в гору все круче и круче. Когда позади остался последний амбар придорожной деревушки, она превратилась в узкую ленту; пришлось идти гуськом.

Перед носом Джека маячил огромный тюк, который нес за спиной Стивен, походивший на смутную тень. Доктор упорно шел впереди, и Джек начинал его тихо ненавидеть. Он пытался урезонить себя, рассуждая так: «Тюк тяжел, он весит пятьдесят или шестьдесят фунтов — в нем все наши пожитки. Стивен безропотно волок его на себе все эти дни. Тюк давит на спину, лямки врезаются в плечи, оставляя кровавые рубцы». Однако неизменная решительность этой смутно различимой фигуры, быстрым шагом упорно шедшей вперед, без передышки и, казалось, без всяких усилий, необходимость через силу поспевать за ней, заставляя себя проходить каждую сотню ярдов, — все это заглушало в нем доводы разума. Оставалось лишь неизменное чувство недовольства.

Тропа извивалась, раздваивалась, а иногда и вовсе исчезала среди огромных, раскидистых вековых буков, стволы которых отливали серебром. Стивен внезапно замер. Джек налетел на него, даже через шкуру почувствовав, как рука приятеля сдавила его. Стивен увлек его под черный бархатный шатер упавшего дерева. Сквозь шум ветра Джек услышал позвякивание металла, которое не спутал бы ни с чем на свете: патрульные вовсе не старались соблюдать тишину. Он мигом забыл и о том, как трудно дышать, о ноющем теле, на котором не осталось живого места. Вначале слышались негромкие голоса, кашель, постукивание мушкетных прикладов, и вскоре появились солдаты, которые, пройдя мимо них в каких-то двадцати ярдах, стали спускаться по склону.

Та же сильная рука вновь поставила Джека на тропу. Подъем, казалось, продолжался целую вечность, то они шли по усеянному листьями руслу ручья, то склон оказывался настолько крут, что приходилось карабкаться на четвереньках, затем, в придачу ко всему, жарко задул сирокко. «Неужели все это происходит на самом деле? — подумал Джек Обри. — Неужели так будет продолжаться всегда?»

Буки сменились соснами, их иголки попадали под израненные подошвы ног, причиняя мучительную боль. Бесконечные сосны на бесконечном склоне. Ветер завывал, клоня их вершины к северу.