Хозяин морей (№2) - Капитан первого ранга

— Еще одна такая волна, и мы останемся без мачт, — произнес Пуллингс, когда уцелевшую посуду, стаканы и всех присутствующих в кают-компании швырнуло на подветренный борт. — Сначала мы потеряем бизань-мачту, доктор, — продолжал он, осторожно помогая Стивену подняться, — и у нас получится бриг; затем лишимся фок-мачты, и получится маленький старомодный шлюп; потом простимся с грот-мачтой и окажемся на плоту, с чего нам и следовало начинать.

Проявив чудеса ловкости, Макдональд на лету поймал графин. Подняв его, он обратился к Стивену:

— Если вы сумеете найти целую посудинку, то я с удовольствием выпью с вами рюмашку и мы вернемся к разговору об Оссиане. Судя по тому, как уважительно вы говорили о моем предке, мне ясно, что у вас ка редкость верное представление о возвышенном, а возвышенное, сэр, это величайшее доказательство подлинности песен Оссиана. Позвольте мне продекламировать из него краткое описание рассвета.

Синяя ракета вновь осветила палубу «Поликреста» и задранные ей вслед лица вахтенных; но на этот раз ее унесло к норд-осту, поскольку ветер повернул и принес с собой мелкий дождь, обещавший усилиться. На этот раз их сигналу почти мгновенно ответили с берега мушкетным огнем — там вспыхнули алые точки, и до корабля докатился отдаленный треск выстрелов.

— От берега отходит шлюпка, сэр, — крикнул матрос с топа мачты. Минуты две спустя он доложил: — На палубе, эй, на палубе! Отходит еще одна шлюпка, сэр. Стреляет по первой.

— Всем ставить паруса! — приказал Джек Обри, и на «Поликресте» закипела работа. — На полубаке! Освободить второе и четвертое орудия. Мистер Рольф, накройте вторую шлюпку, когда позволит дистанция. Открывайте огонь сразу, как только наведете на цель. Стволы на самый большой угол возвышения. Мистер Паркер, ставьте марсели и прямые паруса.

Шлюп приблизился к берегу на полмили, для карронад это слишком большое расстояние, но если набрать скорость, то скоро можно будет открыть огонь. Эх, хотя бы одну погонную пушку!..

Посыпались команды, которые в считанные минуты довели капитана до белого каления.

— На марсе, живее, взять на гитовы, по реям, по реям, на грот-марсель-рее, не зевать, слышите? Черт бы вас побрал, отдать бизань-марсель! Выбрать шкоты! Выбирай тали, пошел, поживей!

Господи, что за мука! Словно купец с неполным экипажем, если не баржа с навозом! Сцепив пальцы за спиной, Джек заставил себя отойти к поручням, чтобы не броситься на полубак и разобраться в мешанине команд. Шлюпки направлялись прямо к кораблю, причем со второй стреляли из двух или трех мушкетов и нескольких пистолетов.

Наконец боцман просвистал завертывать снасти, и «Поликрест», кренясь, понесся вперед. Наблюдая за приближающимися шлюпками, капитан произнес:

— Мистер Гудридж, сбросьте ход, чтобы дать возможность канониру поточнее выстрелить. Мистер Макдональд, пошлите ваших лучших стрелков на мачту, пусть бьют по второй шлюпке.

Шлюп двигался так, что угол между шлюпками увеличивался. Но в это же время первая шлюпка начала поворачивать в его сторону, закрывая своего преследователя от пушек «Поликреста».

— На шлюпке! — взревел капитан. — Отверните от моей кормы, держите вправо!

Неизвестно, услышали его или нет, но между шлюпками появился зазор. Носовые карронады выстрелили, издав громкий треск и выбросив длинные языки пламени. Джек не видел падения ядер, но промах был, очевидно, велик: со второй шлюпки продолжали часто палить. В серой мгле снова взвилось пламя, на этот раз точнее — ядро легло с недолетом, но уже небольшим. С марсовой площадки выстрелил один мушкет, за ним сразу три или четыре. Еще один выстрел карронады, на этот раз ядро было нацелено точно на вторую шлюпку, поскольку «Поликрест» приблизился к ней на две или три сотни ярдов. Отрекошетив от воды, ядро пронеслось над головами преследователей, охладив их пыл. Они все еще продолжали погоню, но после следующего выстрела круто развернулись, пальнув напоследок в темноту, и быстро удалились.

— Лечь в дрейф, мистер Гудридж, — сказал Джек Обри. — Выбрать на ветер бизань-марсель. Эй, на шлюпке! Кто гребет? — Со шлюпки, находившейся в полусотне ярдов, послышалась непонятная речь. — Кто гребет? — повторил он, наклонившись через поручни, причем дождь хлестал ему в лицо.

— Бурбон, — послышался слабый крик, за которым последовал мощный возглас: — Бурбон!

— Подгребайте к подветренному борту, — отозвался Джек Обри.

Шлюпке надо было пройти мимо корабля, который раскачивался и скрипел. Она подошла к его борту, один из гребцов зацепился отпорным крюком за руслень, и при свете боевых фонарей капитан увидел на кормовом решетчатом люке скорченное тело.

— Le monsieur est touche [46] — сказал матрос с отпорным крюком.

— Он тяжело ранен — mauvaisement blesse?

— Sais pas, commandant. II parle plus: je crois bien que c'est un macchabee a present. Y a du sang partout. Vous voulez pas me faire passer une elingue, commandant? [47]

— Eh? Parlez… [48]. Пошлите за доктором.

Лишь после того как пациента доставили в капитанскую каюту, Стивен увидел его лицо. Жан Анкетиль — нервный, застенчивый и в то же время отважный, медлительный и невезучий молодой человек — истекал кровью. Пуля пробила аорту, и Стивен ничем, ничем не мог помочь: кровь била ключом.

— Через несколько минут все кончится, — сказал доктор, обращаясь к капитану.

— Он, сэр, умер через несколько минут после того, как его подняли на борт, — сказал Джек Обри.

Адмирал Харт ворчливым голосом спросил:

— Это все, что на нем было?

— Так точно, сэр. Шинель, сапоги, одежда и документы — все это, боюсь, в крови.

— Что ж, пусть все это отстирывает Адмиралтейство. Но как же вы упустили контрабандистов?

Черный юмор адмирала объяснялся неутоленной жаждой наживы.

— Я заметил шлюпку, когда находился на позиции, сэр. До рандеву оставалось пятьдесят три минуты, и если бы я погнался за ней, то обязательно опоздал бы на него. В срок я не сумел бы вернуться. Вы же знаете, сэр, как идет «Поликрест» в бейдевинд.

— Вы, наверное, помните, что мешает плохому танцору, капитан Обри. Во всяком случае, есть такая штука, как обязательность наполовину. Этот малый так и не явился на рандеву: все эти иностранцы одинаковы. Во всяком случае, можно было и опоздать на полчаса. Вы бы успели даже с экипажем из старых баб. Знаете ли вы, сэр, что шлюпки с «Аметиста» перехватили того прохиндея с Диля, когда он входил в Амблетез с одиннадцатью сотнями гиней на борту? Злость берет, когда об этом подумаешь… все прошло мимо носа. — Он забарабанил пальцами по столу.

«„Аметист" крейсирует по указанию адмирала, — размышлял Джек, — флагман же не имеет доли от призовых денег. Харт потерял около ста пятидесяти фунтов стерлингов и оттого рвет и мечет».

— Однако, — продолжал адмирал, — что с возу упало, то пропало. Как только переменится южный ветер, я отправлю конвой в плавание. Вы будете ждать появления судов из списка, которые вам даст Сполдинг. Вы должны эскортировать их до Лиссабонской скалы. Не сомневаюсь, что на обратном пути вы перехватите контрабанду, разберетесь с этой мелкой шушерой. Сполдинг передаст вам нужные распоряжения. Никаких строго ограниченных временем рандеву не будет.

К утру ветер переместился на вест-норд-вест, и на сотне фор-стеньг взвился синий с белым квадратом отходной флаг. Десятки шлюпок поспешно доставляли на торговые суда капитанов, их помощников и пассажиров из Сандвича, Уолмера, Диля и даже Дувра. Многие из этих лиц стали жертвами самого бессовестного вымогательства: судя по семафору флагманского судна, отрепетованному настойчивыми орудийными выстрелами, времени осталось мало, на этот раз действительно предстоял отход. Около одиннадцати часов вся эта куча-мала, кроме судов, совершивших навал друг на друга, вывалилась в море тремя растянувшимися группами. Однако, несмотря на некоторую сумятицу, они являли собой великолепное зрелище: пространство свинцового моря на протяжении четырех или пяти миль было заполнено белыми парусами, над которыми в вышине реяли серые, как море, или белые, как паруса, облака. Это был самый наглядный пример огромного значения торговли для островного государства, а для гардемаринов «Поликреста» — зримая политэкономия, которая освобождала простого моряка от насильственной мобилизации: на этих судах были тысячи людей, которым никто не мог приказать плавать не под торговым, а под военным флагом.

Однако, вместе с остальной командой, гардемарины должны были смотреть на телесные наказания. На «Поликресте» был сооружен своего рода эшафот, рядом с которым выстроились боцманские помощники; старшина доставил провинившихся, большую часть которых составляли любители спиртного — джин, как обычно, доставляли на борт судна владельцы наемных шлюпок, — виновные в неуважительном отношении к офицерам, пренебрежении к собственным обязанностям, курению вне камбуза, игре в кости, воровстве. В таких случаях Джек Обри всегда был мрачен, недоволен всеми находящимися на борту — как невиновными, так и виновными: он казался высоким, суровым, замкнутым, наделенным чуть ли не сверхъестественной властью. Так повелось с самого начала кампании: ему пришлось неукоснительно поддерживать дисциплину и авторитет офицеров. В то же время Джеку Обри приходилось лавировать между разрушающей бодрый дух команды жесткостью и роковой для порядка на корабле мягкостью. Ему приходилось прибегать к наказаниям, несмотря на то? что он не знал три четверти экипажа. Задача эта была трудная, и лицо его становилось все более мрачным. Он ввел дополнительные наряды, исключил выдачу грога на три дня, затем на неделю, на две, четырех матросов приговорил к шести ударам плеткой, одного — к девяти, а вора — к дюжине. Наказание было не слишком суровым, однако на старой «Софи», бывало, проходило месяца два, а то и больше, без того, чтобы доставать плетку из красного бязевого футляра. Даже мягкое наказание обставлялось с торжественностью: чтение Дисциплинарного устава, дробь барабанов, выстроенные матросы и пехотинцы с серьезными лицами.

Потом уборщики наводили порядок, а доктор спускался в кубрик, чтобы наложить пластырь или смазать мазью рубцы на спинах наказанных — разумеется, тех, которые обращались к нему за помощью. Матросы снова надевали робы и брались за привычные дела, рассчитывая, что обед и порция грога поднимут им настроение. «Сухопутные моряки», которых прежде не наказывали по-флотски, очень страдали. Плетка превратила в кровавое месиво спину вора Карлоу, поскольку помощник боцмана, поровший его, был кузеном обворованного им человека.

Доктор снова вышел на палубу незадолго до того, как боцман просвистал на обед, и, увидев расхаживающего с довольным видом старшего офицера, обратился к нему:

— Мистер Паркер, не позволите ли вы мне воспользоваться небольшой шлюпкой, скажем, через час? Мне хотелось бы пройтись по Гудвинским пескам во время отлива. Море спокойно, погода благоприятная.

— Разумеется, доктор, — отвечал старший офицер, у которого после порки матросов всегда было хорошее настроение. — Вы получите синюю гичку. Но обед вы не пропустите?

— Я захвачу с собой хлеб и кусок мяса.

Держа в одной руке ломоть хлеба, а в другой холодную говядину, Стивен бродил среди этого странного, пустынного ландшафта, образованного плотным влажным песком, по которому струились ручейки, впадавшие в море. Он находился так близко к воде, что не видел ни Диль, ни побережье; его окружала свинцовая гладь, и даже гичка, стоящая в устье ручья, казалось, находится где-то далеко. Впереди него волнистыми складками простирались пески; здесь и там виднелись наполовину засыпанные корпуса затонувших судов — одни почти целые, другие превратившиеся в остовы, — расположенные в каком-то непонятном ему порядке, который, полагал он, можно было понять, если бы в его сознании произошел какой-то сдвиг, простой, как расположение букв алфавита, начиная с X; надо только знать ключ. Иной воздух, иное освещение, ощущение ошеломляющего постоянства и, следовательно, иного времени; это очень походило на эйфорию после принятия опиевой настойки. На песке морщинки от волн, следы кольчатых червей, олуш, моллюсков; вдали быстрый полет чернозобиков, летящих плотной массой, которые разом круто поворачивают, изменяя при этом окраску.

По мере того как уровень воды поднимался, его владения увеличивались, появились как бы новые песчаные холмы, залитые холодным ровным светом, простиравшиеся далеко-далеко на север. Песчаные островки соединялись друг с другом, сверкающие лужи воды исчезали, и лишь на дальней кромке его мира появился едва слышный гул — плеск мелких волн, далекий крик чаек.

Мир этот незаметно — песчинка за песчинкой — уменьшался; повсюду была тайная борьба, заметная лишь из-за увеличения размеров каналов между песчаными островками, по которым вода без помех поступала с моря.

Все это время гребцы гички ловили лиманд и успели наполнить своими трофеями две средних размеров корзины.

— Вон там доктор, — сказал Нихемия Ли. — Руками размахивает. Он что, сам с собой разговаривает или же нас зовет?

— С собой разговаривает, — заявил Джон Лейки, ветеран «Софи». — Это с ним часто бывает. Очень он ученый господин.

— Будет дурить, так рехнется, — заметил Артур Симмонс, пожилой, грубоватый полубаковый матрос. — Он мне кажется чокнутым. Ничем не лучше иностранца.

— Придержал бы ты свой язык, Симмонс, — оборвал его Плейс. — А не то я тебе заткну глотку.

— Да кто ты такой? — спросил Симмонс, угрожающе придвигая физиономию к лицу товарища.

— Напрасно ты не уважаешь ученого человека, — сказал Плейс. — Один раз я видел, что он сразу четыре книжки читает. Да, да, вот этими самыми глазами. — Он показал на них. — А еще я видел, как он вскрыл череп одному морячку, прочистил ему мозги и положил их на место. Потом приклепал ему серебряную пластинку и зашил скальп, свешивавшийся на ухо. Зашил иглой шорника и шилом, да так аккуратно, словно парусный мастер с королевской яхты.

— И когда вы похоронили бедолагу? — с издевкой поинтересовался Симмонс.

— Да он в эту самую минуту прогуливается по палубе семидесятичетырехпушечника, обормот ты жирный! — воскликнул Плейс. — Это мистер Дей, старший канонир «Элефанта». Стал лучше чем новенький, да еще и повышение получил. Засунь свои шуточки себе в задницу, Симмонс. Думаешь, он неученый? Да я видел, как он приделал одному матросу руку, которая висела на одном сухожилии, да еще по-гречески говорил.

— А мне прибор мой пришил, — произнес Лейки, смущенно глядя на планширь.

— Помню, как он задал жару старику Паркеру, когда тот засунул свайку в зубы бедному малому из вахты левого борта, — вмешался Абрахам Бейтс. — Какие умные слова он говорил. Я и половину не понял.

— Хоть он и ученый, — возразил Симмонс, разозленный их преданностью столь раздражавшему его доктору, — а башмаки свои потерял.

Это была правда. По своим следам Стивен вернулся к торчавшему из песка обломку мачты, где оставил башмаки и чулки, и, к своей досаде, обнаружил, что следы эти теряются в море. Башмаков нет и в помине: кругом вода, лишь один носок плавает в пятне пены ярдах в ста в стороне. Некоторое время он размышлял о природе такого явления, как приливы и отливы, и понял, что произошло. Он принялся аккуратно снимать парик, сюртук, шейный платок и жилет.

— Господи помилуй! — вскричал Плейс. — Да он одежду с себя снимает. Не надо было оставлять его одного на этих гребучих песках. Мистер Бабингтон сказал: «Не давайте ему бродить одному по этим пескам, Плейс, не то я шкуру с тебя спущу». Эгей! Эй, доктор, сэр! Давайте, ребята, навалимся. Эгей, там!

Стивен стащил сорочку, исподнее, шерстяной шарф и шагнул в море, стиснув зубы и уставившись туда, где под прозрачной поверхностью моря находился обломок мачты. Башмаки были крепкие, со свинцовыми подошвами, и он ими дорожил. До его сознания доходили громкие отчаянные крики, но он не обращал на них внимания. Дойдя до нужной глубины, одной рукой он зажал нос и нырнул…

Отпорным крюком зацепились за лодыжку доктора, весло стукнуло его по шее, частично оглушив, из-за чего он уткнулся носом в песок. Как только нога его показалась на поверхности, Стивена схватили и втащили в гичку. Он цепко держал в руках свои башмаки. Матросы разозлились. Разве он не знает, что может простудиться? Почему он не отвечал на их зов? Это не оправдание, будто он их не слышал. Что, у него уши ватой заткнуты? Почему он их не подождал? А для чего же тогда шлюпка? Разве нынче время купаться? Уж не думает ли он, что сейчас разгар лета? Или праздник урожая? Посмотрел бы он на себя, какой он холодный и синий, дрожит, как гребаный студень. Неужели новичок-юнга сотворил бы такую глупость? Нет, сэр, не сотворил бы. А что скажет штурман, что скажут мистер Пуллингс и мистер Бабингтон, когда узнают про его проделки? Ей-богу, они никогда еще не видели таких глупых поступков. Да и не доведи Господь увидеть. Где он ум-то свой растерял? На шлюпе, что ли?

Моряки обтерли Стивена платками, насильно одели его и спешно повезли на «Поликрест». Его сразу же отнесут в каюту, завернут в одеяла без простыней, дадут пинту грога и заставят как следует пропотеть. Теперь он может появиться на палубе, как добрый христианин, и никто ничего не заметит. Плейс и Лейки были, пожалуй, самыми сильными матросами на корабле, руки у них были как у горилл. Они втащили доктора на судно, без всяких церемоний понесли в каюту и оставили на попечение слуги, дав тому наставления, как о нем заботиться.

— Все в порядке, доктор? — спросил Пуллингс, озабоченно глядя на него.

— Конечно, благодарю вас, мистер Пуллингс. А почему вы спрашиваете?

— Видите ли, сэр, я заметил, что парик у вас набекрень, а шарф перекручен. Вот я и решил, что с вами произошли какие-то неприятности.

— Ну что вы, ничего подобного. Я вам так обязан. Ведь удалось спасти мои башмаки, они ничуть не пострадали. Таких во всем королевстве не сыщешь. Их скроили из лучшей кордовской ослиной кожи. Если даже они помокнут с час в воде, с ними ничего не сделается. Скажите на милость, а что это была за церемония, когда я вернулся на судно?

— В честь капитана. Он прибыл почти сразу за вами, не прошло и пяти минут.

— Вот как! А я и не знал, что его не было на корабле.

Джек Обри явно находился в хорошем настроении.

— Надеюсь, я не потревожил вас, — произнес он, обращаясь к доктору. — Я сказал Киллику: «Ни в коем случае не беспокой его, если он занят». А сам подумал, что в такое ненастье, да с жарко топящимся камельком, мы могли бы немного помузицировать. Но сначала глотните вот этой мадеры и скажите, что вы о ней думаете. Каннинг — добрейшая душа — прислал мне целый бочонок. Я нахожу ее просто отменной. Ну как?

Когда капитан протягивал ему вино, Стивен почувствовал запах, исходивший от Джека. Это был запах французских духов, которые он купил в Диле. Неторопливо поставив стакан, Мэтьюрин сказал:

— Вы должны извинить меня нынче вечером. Я не вполне здоров и, пожалуй, лягу спать.

— Дружище, мне так вас жаль, — воскликнул Джек Обри, с сочувствием посмотрев на Стивена. — Надеюсь, вы не простудились. Есть ли доля правды в той байке, которую мне рассказали, будто бы вы купались на отмели? Конечно, вы должны сейчас же лечь в постель. Может, лекарство примете? Позвольте мне сделать вам крепкий…

Запершись у себя в каюте, Стивен писал: «Это совершенно по-детски — расстраиваться из-за легкого аромата духов. Тем не менее я расстроен и наверняка превышу свою норму до пятисот капель». Он отмерил себе порцию опиевой настойки и, зажмурив один глаз, выпил ее. «Запах — это ощущение, которое более других способно вызывать воспоминания: возможно, потому, что нам недостает слов, помимо жалких сравнений, чтобы описать обширнейшую гамму чувств, вызываемых запахом. Вот почему запах, не имеющий имени и неназванный, остается лишенным ассоциаций, его невозможно вызывать в памяти вновь и вновь, и само слово притупляется от частого употребления. Но запах, с которым связаны глубокие переживания, поражает нас всякий раз заново, воссоздавая обстоятельства первого его восприятия. Это особенно справедливо, когда прошел значительный период времени. Это дуновение, этот запах, о котором я говорю, напоминает мне Диану на бале, совершенно естественную, какой я знал ее тогда, без всякой вульгарности и утраты привлекательности, какую я наблюдал недавно. Что касается этой утраты, совсем пустяковой утраты, то я приветствую ее и желаю, чтобы она усугублялась. Диана всегда будет обладать этим невероятным жизнелюбием, этой стойкостью, дерзостью и храбростью, этой почти смешной, бесконечно трогательной непроизвольной привлекательностью. Но если, по ее словам, ее лицо — это ее богатство, то она больше не Крез: богатство уменьшается, по ее представлениям оно будет уменьшаться все стремительнее, и даже раньше рокового тридцатилетия оно может упасть до уровня, при котором я перестану быть объектом презрения. Это моя единственная надежда, а надеяться я должен. Вульгарность — это новая в ней черта, и мне не хватает слов, чтобы выразить ее; ее признаки были в ней и прежде, даже во время того самого бала. Но тогда она была или способом выделиться, или же результатом воздействия похожих на нее людей, как бы отражением чужой вульгарности; теперь обстоит иначе. Может быть, это результат ее ненависти к Софи? Или же подобное объяснение слишком просто? Если это свойство усугубится, то не разрушит ли оно ее привлекательности? Неужели однажды я увижу, как она принимает дешевые позы и с искусной небрежностью несет чепуху? Это меня убьет. Вульгарность — в какой мере я ответствен за нее? При такого рода отношениях все влияния в известной степени обоюдны. Никто не может дать ей больше возможностей развивать свои худшие черты, чем я. Но последствия такого взаимного разрушения гораздо значительнее. Мне приходит в голову казначей, хотя связь между этими фактами весьма отдаленная. До того как мы добрались до Дюн, он подошел ко мне и с невероятным смущением попросил у меня средство, подавляющее половое чувство.

Казначей Джонс: Я, доктор, человек женатый, но темпераментный.

С. М:. Да.

Джонс: Но миссис Дж. очень религиозная женщина, очень добродетельная женщина, и ей это не нравится.

С. М.: Внимательно слушаю вас.

Джонс: Мысли ее направлены совсем в другую сторону. Это не значит, что она меня не любит, не исполняет свои обязанности или некрасива. В ней есть все, чего может пожелать мужчина. Но вот в чем дело: человек я очень полнокровный, доктор. Мне всего тридцать пять лет, хотя этого не скажешь, поскольку я лыс, толстопуз и т. д. и т. п. Иногда я мечусь, кручусь всю ночь и горю, как говорится в апостольском послании, но все без толку, и иногда я думаю, что наврежу ей, это так… Вот почему я отправился в море, сэр, хотя я совсем не гожусь для морской жизни.

С. М.: Это очень плохо, мистер Джонс. А вы объясняли миссис Джонс, что…

Джонс: О да, сэр. Она плачет и клянется, что будет хорошей женой. Говорит, что она вовсе не какая-нибудь неблагодарная женщина. Так продолжается день или два, она льнет ко мне. Но делает это в силу долга, сэр, только лишь в силу долга. Немного погодя все начинается сначала. Не может же мужчина все время клянчить; а то, чего он просит, не дается бесплатно; все получается не так, как хотелось бы. Тут такая же разница, как между мелом и сыром. Мужчина не должен превращать собственную жену в шлюху.

Казначей был бледен, покрыт потом и жалок в своей серьезности. Сказал, что всегда был рад, когда отправлялся в плавание, хотя ненавидел море; что она приедет в Диль, чтобы увидеться с ним; что поскольку имеются снадобья, возбуждающие похоть, то он надеется, что есть и такие, которые помогут от нее избавиться, и я должен выписать их ему, чтобы они любили друг друга, не разжигая плоть. Он поклялся, что предпочтет, чтобы его зарезали, чем продолжать такую жизнь, и повторил, что „мужчина не должен превращать собственную жену в шлюху"».

Несколько дней спустя в дневнике появилась следующая запись: «Начиная со среды Д. О. вновь стал себе хозяином; до этого дня, как мне кажется, он злоупотреблял своими полномочиями. Насколько я понимаю, формирование конвоя было закончено еще вчера, если не раньше: капитаны торговых судов прибыли на борт корабля за получением инструкций, ветер был благоприятный и течение попутное, однако отплытие было отложено. Он идет на ненужный риск, отправляясь на берег, и каждое мое замечание встречает в штыки. Нынешним утром черт меня дернул задержать его. Он принялся приводить уйму убедительных доводов, главным образом альтруистического характера, упомянул и про честь, и про долг, позабыв разве что патриотизм. В какой-то степени Д. О. догадывается о моих чувствах; привезя от нее повторное приглашение на обед, он стал говорить о том, что „снова случайно встретился с ней", и принялся распространяться на тему случайности, вызвав во мне прилив нежности, несмотря на животную ревность. Он самый неумелый и самый уязвимый лжец из всех, кого я только встречал, хотя ложь его сложна и запутанна. Обед был подходящий; я убедился, что, заранее предупрежденный, смогу вынести больше, чем предполагал. Мы говорили по-приятельски о былых временах, с удовольствием ели и играли — ее кузен оказался одним из самых талантливых флейтистов, каких мне приходилось слушать. Я знаю очень мало о Д. В., но мне кажется, что ее гостеприимность (она удивительно щедра) преодолела все ее более темные чувства. Мне также кажется, что она испытывает определенную привязанность к нам обоим; хотя, в таком случае, не понимаю, как она может столько требовать от Д. О. Она проявила себя с лучшей стороны — вечер был восхитительный, но как же я жду завтрашнего дня и попутного ветра. Если ветер задует с юга и Джек застрянет на неделю или десять дней, он пропал. Его надо увезти».

Глава девятая

«Поликрест» оставил свой конвой в точке с координатами 38° 30'N широты и 11° W долготы при ветре от зюйд-веста и пеленге на Лиссабонскую скалу S87E при расстоянии до ориентира 47 лье. Он выстрелил из пушки, обменялся семафорами с купцами и с трудом совершил поворот таким образом, чтобы ветер дул с левой раковины, а нос смотрел на север.

Семафоры были вежливы, но кратки; суда пожелали друг другу счастливого плавания и таким образом расстались. Не было длинных, зачастую неточно набранных сигналов, которые оставались на реях благодарных конвоев до тех пор, пока они не скрывались за выпуклостью горизонта. И хотя предыдущий день был погожий и спокойный, с плавной зыбью и теплыми переменными ветрами от веста и зюйда, торговые капитаны не пригласили королевских офицеров на обед: это был неблагодарный конвой, да и не было у него причин рассыпаться в благодарностях. Из-за «Поликреста» задержался его отход, в результате чего суда упустили и прилив, и благоприятную погоду. Шлюп задерживал их не только медлительностью, но и привычкой уваливать под ветер, в результате чего суда конвоя, обладая хорошими мореходными качествами, были вынуждены постоянно приводиться к ветру. Ночью шлюп навалился на «Трейд Инкрис», который пытался лечь в дрейф близ мыса Лиззард, и снес ему бушприт. Когда же «Поликрест» встретился с крепким зюйд-вестом в Бискайском заливе, то потерял бизань-мачту. Вместе с ней сломало и грот-стеньгу, из-за чего судам конвоя пришлось ждать, пока на шлюпе установят временное парусное вооружение. Ничто не угрожало их безопасности, разве что люггер, маячивший на горизонте, так что у «Поликреста» не было возможности показать зубы. Купцы с отвращением отвернули от такого эскорта и последовали своим маршрутом гораздо быстрее, наконец-то поставив брамсели и бом-брамсели.

Конвой скрылся за горизонтом в четверг, а по четвергам было положено проводить общее построение. Едва «Поликрест» лег на новый курс, как пробило пять склянок утренней вахты и послышался барабанный бой. Экипаж поспешно кинулся на ют и выстроился на левом борту позади грот-мачты. Хотя матросы-новобранцы уже начали набираться опыта, их приходилось не раз перестраивать: некоторые из них были настолько бестолковы, что без пинков и тычков не могли найти свое место в строю. На этот раз все матросы были облачены в чистые синие форменные рубахи и белые штаны. Уже ни у кого не было на лице мертвенной тюремной бледности или той бледности, которая появляется при морской болезни. Благодаря принудительной чистоте, морскому воздуху и появившемуся в последнее время солнцу большинство матросов обрело здоровый вид. Этому способствовало и флотское питание: оно было не хуже домашнего, но более обильное. Получилось так, что большая часть команды «Поликреста» носила фамилии, начинающиеся с букв первой половины алфавита. В их числе были и грубые скоты, вроде беззубого Болтона, но в большинстве это были длиннорукие, с энергичными лицами, кривоногие парни с косицами, которые при перекличке отвечали: «Есть, сэр!», прикладывая ладонь ко лбу, и с бодрым видом проходили мимо капитана к продольному мостику на правом борту. Они придавали этой части корабля вид «Софи», превосходного судна, служба на котором была сплошным удовольствием, где даже матросы со шкафута могли стоять на вахте, брать рифы и править судном… Как повезло тогда Джеку с лейтенантом, его старшим помощником. Но, боже мой, как мало теперь у него настоящих моряков! После буквы «Г» таких было не больше двух. В большинстве своем это были сущие заморыши, внешне немногим отличавшиеся от подростков. И у каждого был угрюмый или опасливый вид, подчас и угрюмый и опасливый одновременно: при перекличке ни один из них не улыбнулся, переходя на другой борт корабля. Они с лихвой хватили порки, на них сыпалось слишком много угроз, но как можно было обойтись без этого в чрезвычайно опасных обстоятельствах? Олдфилд, Парсонс, Понд, Куэйл… жалкие, мелкие людишки. Последний был весьма склонен к доносительству, и его дважды изгонял круг столующихся из одного бачка. Причем это было еще не самое отребье.

Команда насчитывала всего восемьдесят семь мужчин и юношей, поскольку до комплекта недоставало тридцати трех человек. Из общего числа, пожалуй, лишь три десятка знали, как выполнять свои обязанности, некоторые учились.