Не было ни суеты на продольных мостиках, ни толкучки, где каждый норовил обогнать другого и не оказаться захлестнутым концом троса. Насколько он успел заметить, дело шло без понуканий и вообще почти не было шума. Вымбовки были закреплены в баллере шпиля, за ними стояли морские пехотинцы и матросы, работающие на корме. Раздались пронзительные звуки флейты, исполнявшей «Капли бренди», и одна якорьцепь стала выбираться, а вторая — травиться. Мичман с полубака доложил о том, что становой якорь поднят на панер; старший офицер сообщил об этом капитану, а тот сказал:

— Продолжайте выполнять свои обязанности, мистер Симмонс.

Теперь «Резвый» удерживался одним якорем, и, после того как матросы снова навалились на вымбовки, корабль стал медленно двигаться до тех пор, пока не оказался над самым якорем.

— Якорь на панер, сэр, — доложил боцман.

— Якорь на панер, сэр, — сообщил капитану старший офицер.

— Продолжайте командовать, мистер Симмонс, — отозвался Джек Обри.

Наступил критический момент: матросы должны были наложить новые бензели — лини, которые соединяли якорный канат с проводником, наматывавшимся на баллер шпиля, а также ослабить марсели, с тем чтобы извлечь якорь из грунта. Даже на лучших судах такое дело не обходится без суматохи, а в этом случае, когда течение шло наперерез направлению ветра, счет шел на секунды, и Джек Обри рассчитывал услышать целый залп распоряжений.

Старший офицер подошел к обрезу квартердека и, взглянув вперед и назад, произнес:

— Поднять якорь. — И затем, прежде чем успел стихнуть топот ног, добавил: — Паруса ставить.

Больше не было произнесено ни слова. И тотчас ванты оказались облепленными матросами, лезшими на мачты. Марсели — с большим пузом, ловко скроенные — в полной тишине были отданы, шкоты выбраны, реи подняты, и «Резвый», ринувшись вперед, без команды поднял якорь. Но это еще не все: прежде чем вспомогательный якорь был взят на фиш, были поставлены кливер, фор-стаксель и фока-брамсель, и фрегат рассекал воду все быстрее, держа курс почти прямо на маяк Нора. Все это происходило без единого слова или звука, не считая дикого «у-у-у!», доносившегося откуда-то сверху. Джек Обри прежде не видел ничего подобного. Он удивленно посмотрел на грот-брамсель-рей и там увидел фигурку, висевшую на одной руке. Воспользовавшись качкой, она кинулась вперед и, описав кривую, от которой стало жутко, метнулась к грота-стеньга-штагу. Невероятное дело, но существо уцепилось за эту снасть и, перескакивая с одной детали такелажа на другую, взмыло на форбом-брамсель и уселось на рей.

— Это Кассандра, сэр, — объяснил мистер Симмонс, увидев выражение ужаса на лице капитана. — Разновидность яванских обезьян.

— Господи помилуй! — произнес Джек Обри, придя в себя. — А я подумал, что какой-то юнга тронулся умом. Никогда еще не видел ничего подобного. Я имею в виду не обезьяну, а маневр, сэр. Что, ваши матросы обычно самостоятельно ставят паруса?

— Так точно, сэр, — отвечал старший офицер, внутренне ликуя.

— Отлично. Просто великолепно. Вижу, у «Резвого» есть своя манера. Редкая, прямо скажем, манера. Фрегат кренился под ветром, чутко отзываясь на каждое движение руля. Джек Обри подошел к поручням на юте, где стоял доктор, одетый в темный сюртук и бурые панталоны, — он беседовал с мистером Рендоллом, наклонясь, чтобы лучше слышать его. Капитан разглядывал темные волны, проносившиеся мимо и изгибавшиеся под русленями. Корабль уже развивал скорость в семь, даже в семь с половиной узлов. Джек наблюдал за кильватерной струей и сравнил ее с пеленгом на стоящий на якоре семидесятичетырехпушечник и колокольню. Дрейфа почти не было. Он наклонился над раковиной левого борта и в румбе от левого крамбола увидел маяк Нора. Ветер дул с двух румбов правого борта, и он подумал, что любой корабль, на котором ему прежде доводилось плавать, через пять минут оказался бы на мели.

— Вы удовлетворены выбранным вами курсом, мистер Симмонс? — спросил он.

— Так точно, сэр, — ответил старший офицер.

Симмонс изучил свой корабль, это очевидно. Наверняка он знал его возможности. Джек Обри был в этом убежден; очевидно, это так. Но следующие пять минут он чувствовал себя несчастным, как никогда, ожидая, что прекрасный корабль вот-вот превратится в лишенный мачт, выброшенный на берег остов… В те мгновения, когда «Резвый» мчался по бурным водам рядом с банкой, когда малейший снос окончательно погубил бы фрегат, Джек Обри совсем затаил дыхание. Но вот банка оказалась за кормой.

С безучастным видом, какой ему удалось напустить на себя, капитан вдохнул свежий воздух и приказал мистеру Симмонсу проложить курс в Даунс, где тот должен был принять на борт несколько людей сверх штата команды, включая старшину рулевых Бондена, поскольку капитан Хамонд захватил своего рулевого в Лондон. Джек Обри принялся расхаживать по правой стороне квартердека, внимательно наблюдая за поведением «Резвого» и его экипажа.

Неудивительно, что корабль называли образцовым: его мореходные качества были безупречны, а дисциплина матросов, не нуждавшихся в окриках, превосходила все, что он когда-либо видел. Скорость, с какой фрегат начинал движение и с какой на нем ставились паруса, была почти сверхъестественной. Она изумляла почти так же, как вопли гиббона, доносившиеся с мачты.

Мимо проплывали знакомые низменные, серые илистые берега; море было стального цвета. Горизонт вдали от берега четко отличался от крапчатого неба. Ветер дул с одного румба от галфвинда, двигаясь по каким-то направляющим. Навстречу шли купцы из Гвинеи, державшие курс на устье Темзы; военный бриг направлялся в Чатам. Помимо них взад-вперед сновали мелкие суда с палубой, защищенной тентом, и питер-боты. Какими жалкими и невзрачными казались они по сравнению с фрегатом!

Дело в том, что капитан Хамонд, джентльмен с научным складом ума, подбирал себе офицеров чрезвычайно тщательно и много лет готовил экипаж. Даже шкафутные матросы могли работать с парусами, брать рифы и стоять на руле; а в первые годы службы он их гонял, устраивая состязания между мачтами по уборке и постановке парусов, заставляя повторять каждый маневр и сочетание маневров до тех пор, пока скорость работы не становилась одинаковой и ее было невозможно улучшить. А сегодня, полные желания поддержать честь корабля, матросы превзошли себя. Они прекрасно отдавали себе в этом отчет и, проходя мимо своего временного капитана, самодовольно поглядывали на него, словно желая сказать: «Вот так-то, парень, знай наших и сожри свою треуголку».

«Как воевать на таком корабле?» — думал Джек Обри. Если бы он встретил какой-нибудь из крупных французских фрегатов, то смог бы юлой вертеться вокруг них. Это так. Но что можно сказать о боевых качествах команды? Несомненно, это моряки, и моряки превосходные. Но не слишком ли они староваты и спокойны? Даже корабельные юнги — солидные, волосатые, грубые на язык парни — были чересчур грузны для того, чтобы работать на бом-брамсель-реях. Кроме того, среди экипажа слишком много темнокожих и желтокожих. Коротышке, стоящему сейчас на руле и не позволяющему кораблю отклониться от курса ни на йоту, ни к чему отращивать себе косичку, когда фрегат придет в Макао. То же самое можно сказать и о Джоне Сатисфакции, Горацио Толстопузом и полудюжине его соплавателей. Проявят ли они себя бойцами? Члены экипажа «Резвого» никогда не участвовали в боях и вылазках, опасность не была для них обыденной частью службы.

Обстоятельства их жизни были совсем иными. Джеку Обри следовало бы заглянуть в шканечный журнал, чтобы выяснить, чем именно они раньше занимались. Его взгляд упал на одну из установленных на квартердеке карронад. Она была выкрашена коричневой краской, и он заметил, что запальное отверстие замазано ею. Из этого орудия давно не стреляли. Надо непременно заглянуть в шканечный журнал, чтобы выяснить, чем занимались матросы фрегата.

Находившийся на подветренном борту мистер Рендолл сообщил Стивену, что у него умерла мать, что дома у них живет черепаха, и он надеется, что она не скучает по нему. Неужели правда, спрашивал он, что китайцы никогда не едят хлеб с маслом? Неужели и в самом деле никогда? Он и старый Смит трапезуют вместе со старшим канониром, и миссис Армстронг очень добра к ним. Дернув Стивена за руку, чтобы привлечь его внимание, он произнес своим звонким голосом:

— Как вы полагаете, сэр, новый капитан выпорет Джорджа Роджерса?

— Не могу сказать, дорогой. Думаю, что нет.

— А я надеюсь, что выпорет, — воскликнул мальчуган, подпрыгнув на месте. — Я еще никогда не видел, как порют человека. А вы, сэр, видели?

— Да, — ответил Стивен.

— И много было крови, сэр?

— Достаточно, — сказал доктор. — Несколько ведер, полных по края.

Мистер Рендолл снова подпрыгнул и спросил, сколько времени остается до шести склянок.

— Джордж Роджерс страшно разозлился, сэр, — продолжал он. — Он назвал Джо Брауна толстозадой, как голландский галиот, давалкой и два раза обругал его самыми черными словами. Я сам слышал. Хотите, сэр, я вам назову все подряд компасные румбы? Вон мой папа, зовет меня. До свидания, сэр.

— Сэр, — произнес старший офицер, подойдя к капитану. — Прошу прощения, но я забыл указать вам на два момента. Капитан Хамонд разрешил гардемаринам использовать по утрам его носовую каюту для занятий с учителем. Угодно ли вам продолжить обычай?

— Разумеется, мистер Симмонс. Превосходная идея.

— Благодарю вас, сэр. И вот еще что. У нас на «Резвом» принято наказывать провинившихся по понедельникам.

— По понедельникам? Как любопытно.

— Так точно, сэр. Капитан Хамонд считал, что полезно дать возможность провинившимся в воскресенье спокойно обдумать свои грехи.

— Так, так. Что ж, пусть так будет и впредь. Я хотел спросить у вас, какова общая политика на корабле относительно наказаний. Я не люблю резких перемен, но должен предупредить вас, что я не любитель плетки.

— Капитан Хамонд такого же мнения, сэр, — улыбнулся Симмонс. — Обычное наказание у нас — это работа на помпе. Мы открываем вентиль забортной воды смешиваем чистую воду с той, что скопилась в льялах, и выкачиваем ее за борт. В результате на корабле чисто. Мы редко прибегаем к телесным наказаниям. В Индийском океане мы находились почти два года, и за это время ни разу плетка не вынималась из чехла. После этого телесные наказания происходят не чаще одного раза в два-три месяца. Но, думаю, сегодня вы, пожалуй, сочтете такое наказание необходимым: дело неприятное.

— Не связанное ли с тридцать девятой статьей?

— Нет, сэр. Кража.

Было сказано, что это кража. По словам начальства, хриплым рупором которого явился сержант корабельной полиции, наказание следовало за кражу, неповиновение и сопротивление аресту. После того как экипаж собрался на корме, морские пехотинцы выстроились и собрались все офицеры, он подвел виновного к капитану и заявил:

— Он украл одну обезьянью голову…

— Все это враки! — вскричал Джордж Роджерс, все еще находившийся в крайне возбужденном состоянии.

— …принадлежавшую Эвану Эвансу, старшине артиллеристу…

— Все это враки…

— И после того, как ему было приказано пойти на ют…

— Все это враки, враки… — твердил Роджерс.

— Молчать! — сказал Джек Обри. — Очередь до вас дойдет, Роджерс. Продолжайте, Браун.

— После того как ему было сказано, что мне стало известно, что голова находится у него, и велено, чтобы он пришел на корму и подтвердил заявление Эвана Эванса, старшины артиллериста из вахты левого борта, — продолжал старшина корабельной полиции, сверля глазами Роджерса, — он начал браниться, будучи пьяным, и попытался спрятаться в парусной кладовой.

— Всё враки.

— Когда же его разбудили, он оказал сопротивление матросам первого класса Баттону, Менхассету и Маттону.

— Это все враки! — вскричал Роджерс, вне себя от возмущения. — Одни враки.

— Ну а что же произошло на самом деле? — спросил Джек Обри. — Расскажите своими словами.

— И расскажу, сэр, — отвечал Роджерс, оглядывая окружающих горящим взором. — Расскажу как на духу. Подходит ко мне старшина корабельной полиции, а я в это время занимался шпатлевкой, вахта моя находилась на нижней палубе. Подходит и шлепает меня по заднице — прошу прощения за выражение — и говорит: «Шевели копытами, Джордж, такой-сякой». Ну, я встаю и отвечаю ему: «Плевать я хотел на тебя, Джон Браун, и на этого говнюка Эванса». Прошу прощения, сэр, но я говорю, как было на самом деле, чтоб убедить вас, что он врет. Какое там «подтвердить его заявления». Все это одно вранье.

Возникла более убедительная версия произошедшего, но затем последовал сбивчивый рассказ о том, кто кого толкнул и в какой части корабля. За ним — опровержения Баттона, Менхассета и Маттона, замечания о характере правонарушителя. Выяснилось, что можно увязнуть в выяснениях, кто кому одолжил два доллара возле Банда и так их и не вернул — ни грогом, ни табаком, ни как-то еще.

— А как насчет обезьяньей головы? — спросил Джек Обри.

— Вот она, сэр, — произнес старшина, извлекая из-за пазухи какой-то волосатый предмет.

— Вы, Эванс, говорите, что она ваша. А вы, Роджерс, говорите, что ваша.

— Это моя Эндрю Машер, ваше благородие, — заявил Эванс.

— Нет, это мой бедный Аякс, сэр. Он лежал в моем рундучке после того, как обезьянка издохла возле мыса Доброй Надежды.

— Как вы ее узнали, Эванс?

— Что вы сказали, сэр?

— Как вы узнали, что это Эндрю Машер?

— По доброму выражению лица, сэр. По его выражению. Гриффи Джонс, изготовитель чучел, что в Дувре живет, завтра даст мне за нее гинею. Вот так-то.

— А вы что скажете, Роджерс?

— Врет он все, сэр! — воскликнул Роджерс. — Это мой Аякс. Я его кормил с самого Кампонга, вместе со мной он пил грог и ел галеты, словно добрый христианин.

— Есть у него какие-то приметы?

— А то как же, сэр. У него шрам на лице. Я узнаю его где угодно, хотя он и ссохся.

Джек Обри принялся изучать морду обезьяны, на которой застыло выражение крайней грусти и презрения. Кто же говорит правду? Несомненно, оба считают, что они правы. На корабле было две обезьяньи головы, осталась только одна. Хотя непонятно, как можно узнать какие-то черты в этом предмете, похожем на высушенный красный кокосовый орех.

— Насколько я могу понять, Эндрю Машер была самкой, а Аякс самцом? — спросил он.

— Совершенно верно, сэр.

— Попросите доктора Мэтьюрина подняться на палубу, если он не занят, — произнес капитан. — Доктор Мэтьюрин, можно ли определить пол обезьяны по зубам или какому-то иному признаку?

— Это зависит от обезьяны, — отвечал Стивен, с любопытством разглядывая предмет в руках друга. — К примеру, перед нами, — продолжал он, взяв голову и вертя ее в руках, — прекрасный образец самца simia satyrus — Бюффонова дикого лесного человека. Взгляните на его широкие скулы, упоминаемые Хантером, и на остатки характерного зоба, типичного для самца.

— Вот все и выяснилось, — заключил Джек Обри. — Это Аякс. Большое спасибо, доктор. Обвинение в краже снимается. Но вы не должны драться, Роджерс. Может ли кто-то выступить в его защиту?

Шаг вперед сделал второй лейтенант, сказавший, что Роджерс находится под его началом. Он добросовестно относится к службе, обычно трезв, с хорошим характером, но часто выходит из себя. Джек Обри сказал Роджерсу, чтобы он держал себя в руках. Иначе можно и на виселицу угодить. Следует следить за своим характером. На следующую неделю он лишается порции грога. Голова временно конфискуется с целью ее дальнейшего изучения. По существу, она уже исчезла в капитанской каюте, отчего Роджерс остался в некоторой растерянности.

— Полагаю, со временем вы получите ее назад, — произнес Джек Обри с уверенностью, которой он не испытывал.

С остальными лицами, совершившими дисциплинарные проступки, виновными в пьянстве, не приведшем к каким-то последствиям, обошлись таким же образом. Эшафот был разобран; плетка, которую так и не вынули из чехла, вернулась на прежнее место. Вскоре просвистали на обед, и Джек Обри пригласил к столу старшего офицера, вахтенных офицера и мичмана, а также капеллана. После трапезы он снова принялся расхаживать по квартердеку.

Он думал о состоянии артиллерийской части. Есть такие корабли, причем их довольно много, где почти никогда не проводятся стрельбы из орудий крупного калибра, из них стреляют только в бою или при салютовании. Если дело обстоит так же и на «Резвом», то он изменит положение вещей. Даже в ближнем бою обычно наносят удары по самым чувствительным местам. В сражениях же между фрегатами все зависит от точности и скорости действий. Но тут была не «Софи» с ее пушчонками. Во время одного лишь бортового залпа пушек «Резвого» сгорит триста фунтов пороха — с этим надо считаться. Милая «Софи», как же она стреляла…

Он узнал музыку, которая так настойчиво преследовала его. Это было адажио Гуммеля, они часто исполняли его со Стивеном в Мелбери Лодж. И в его воображении тотчас возникла высокая, гибкая фигура Софи, стоявшей возле пианино со смущенным видом, понурив голову.

Джек Обри даже остановился, чтобы сосредоточить мысли на стрельбах. Но тщетно: музыка разрушала все его расчеты количества пороха и ядер. Он все больше волновался, чувствуя себя несчастным. Сцепив пальцы, он резко приказал себе: «Я просмотрю шканечный журнал и выясню, помнят ли они вообще, для чего на фрегате пушки… Надо будет велеть Киллику откупорить кларет. Уж его-то он, во всяком случае, не забыл на берегу».

Джек спустился вниз, услышал в носовой каюте голоса гардемаринов и проследовал в кормовую каюту, где оказался в полной темноте.

— Закройте дверь! — вскричал Стивен, бросившись к выходу и захлопнув ее.

— В чем дело? — спросил Джек, чьи мысли были настолько заняты злобой дня, что он совсем позабыл о пчелах, как мог забыть даже о самом жутком кошмаре, когда сосредотачивался на чем-то главном.

— Они поразительно приспособляемы — возможно, это самые приспособляемые из всех общественных насекомых, — послышался голос Стивена из другого конца каюты. — Мы находим их повсюду — от Норвегии до горячих песков Сахары, но они еще не успели приспособиться к новой среде.

— О боже! — воскликнул Джек, пытаясь отыскать ручку. — Они все на воле?

— Не все, — отвечал Стивен. — Узнав от Киллика, что вы ждете гостей, я предположил, что вы захотите остаться без общества пчел. Ведь в кают-компании все предубеждены против этих насекомых. — По шее Джека Обри что-то ползло. Дверь куда-то исчезла, он взмок от холодного пота. — Поэтому я решил создать им искусственную ночь, решив, что тогда пчелы вернутся в свой улей. Я также развел три костра, чтобы напустить дыма. Однако все это не произвело желаемого результата. Возможно, потому, что темнота оказалась слишком полной. Давайте придем к компромиссному решению. Пусть будет темно, но не слишком. — Доктор приподнял край парусины, и солнечный луч осветил бессчетное количество пчел на всех вертикальных поверхностях и на большинстве горизонтальных. Пчелы перемещались по самым невероятным траекториям; с полсотни их сидело на его сюртуке и панталонах. — Так гораздо лучше, — сказал Стивен. — Разве нет? Заставьте их сесть на ваш палец, Джек, и отнесите в улей. Осторожно, осторожно, ни в коем случае не проявляйте и даже не испытывайте какую-то неловкость. Страх фатален, как, я думаю, вам известно.

Джек Обри взялся за ручку. Чуть приоткрыв дверь, он выскочил наружу.

— Киллик! — завопил он, отряхивая одежду. —

— Сэр?

— Иди помоги доктору. Да поскорей.

— Никуда я не пойду, — отвечал Киллик.

— Неужели ты, военный моряк, боишься?

— Боюсь, сэр, — признался Киллик.

— Тогда приберись в носовой каюте и накрой там скатерть. Затем откупори полдюжины бутылок кларета. — Капитан кинулся к себе в спальную каюту и сорвал шарф: под ним что-то копошилось. — Что на обед? — крикнул он.

— Оленина, сэр. Я достал великолепное седло у Чейтора. Такое же, какое дамы прислали нам из Мейпс Корт.

— Джентльмены, — произнес Джек Обри после того, как пробило шесть склянок послеобеденной вахты и пришли гости. — Милости прошу. Боюсь, придется сидеть в некоторой тесноте, поскольку мой друг проводит научный опыт в кормовой каюте. Киллик, скажи доктору, что мы надеемся увидеть его, как только он будет свободен. Ступай же, — добавил он, незаметно стиснув кулак и мотнув головой в сторону буфетчика. — Ступай, тебе говорят. Можешь разговаривать с ним через дверь.

Обед протекал как нельзя лучше. Возможно, «Резвый» отличался спартанской внешностью и обстановкой, но Джек Обри унаследовал от предыдущего капитана отличного повара, изучившего аппетиты моряков, а гости его были воспитанными людьми, прекрасно освоившими морской этикет. Даже вахтенный мичман, который все время молчал, сохранял при этом учтивый вид. Однако все строго соблюдали субординацию, с почтением относились к капитану, и, поскольку Стивен витал мыслями где-то далеко, Джек Обри с удовольствием общался с капелланом, оказавшимся живым, разговорчивым человеком, которого не подавляла официальная обстановка капитанской каюты. Мистер Лидгейт, постоянный викарий Вула, был кузеном капитана Хамонда и путешествовал в качестве пассажира ради поправки здоровья, оставив прежний образ жизни для того, чтобы насладиться морским воздухом и сменой обстановки. Ему особенно рекомендовали воздух Лиссабона и Мадейры. А Бермуд тем более. Разве не они были конечным пунктом их плавания?

— Вполне возможно, — отвечал Джек. — Я даже надеюсь на это. Однако в меняющихся условиях войны в таких вопросах нет никакой уверенности. Я знал многих капитанов, которые рассчитывали, что их пошлют к мысу Доброй Надежды, но в последнюю минуту их отправляли на Балтику. Все должно быть в интересах флота, — добавил он с излишним пафосом. Затем, чувствуя, что такого рода замечания могут расхолодить присутствующих, воскликнул: — Мистер Дэшвуд, вино рядом с вами. Интересы флота требуют, чтоб оно вливалось в ваши жилы.

Мистер Симмонс, расскажите, пожалуйста, про обезьяну, которая меня так удивила нынче утром. Про живую обезьяну.

— Вы имеете в виду Кассандру, сэр? Она одна из полудюжины тех животных, которые оказались на борту фрегата в Тангу. По словам судового врача, это самка гиббона. Все матросы очень любят ее, но мы подозреваем, что она тоскует. Мы сшили ей фланелевый жакетик, когда прибыли в прохладные родные воды, но она не желает его носить и английскую пищу не желает есть тоже.

— Вы слышали, Стивен? — спросил Джек Обри. — На борту находится самка гиббона, которой нездоровится.

— Да, да, — отвечал доктор, вернувшись к действительности. — Я имел удовольствие видеть ее нынче утром. Она шла, держа за руку одного из самых юных гардемаринов. Было невозможно определить, кто кого поддерживает. Трогательное, симпатичное создание, несмотря на его плачевное состояние. Я с нетерпением жду возможности анатомировать его. Месье де Бюффон предполагает, что голые мозолистые наросты на ягодицах мартышек могут заключать в себе железы, вырабатывающие запах, но он не утверждает это определенно.

При этих словах среди обедающих пробежал холодок. После непродолжительной паузы Джек Обри произнес:

— Полагаю, дорогой друг, что экипаж корабля был бы гораздо признательнее вам, если бы вы вылечили бедное животное, вместо того чтобы исправлять ошибки этого француза.

— Если уж на то пошло, матросы сами убивают Кассандру. Они сделали ее запойной пьяницей. Наши матросы везде одинаковы: ничто на свете не помешает им поить ромом тех, кого они любят. Возьмем, к примеру, белобрюхого тюленя, который был у нас в Средиземном море. Он, с улыбкой на морде, умудрился утонуть в пьяном виде. После того как его выловили и анатомировали, выяснилось, что почки и печень у него совершенно разрушены, точь-в-точь как у мистера Бланки с бомбометного кеча «Каркас» — шестидесятитрехлетнего помощника штурмана, которого я имел удовольствие анатомировать в Порт-Магоне, — замечу, что покойник в продолжение тридцати пяти лет ни одного дня не был трезвым. Я встретил эту самку гиббона почти сразу после раздачи грога. При первых звуках «Нанси Доусон» она спрыгнула с командирского катера. Животное было пьяно в стельку. Оно сознавало, в каком состоянии находится, пыталось скрыть его и со смущенным видом вложило свою черную лапку в мою. Кстати, а кто был тот юный джентльмен? Ему сообщили, что это был Джошуа Рендолл, сын второго лейтенанта, который, вернувшись домой, обнаружил, что жена его умерла, ребенок остался без присмотра, а никого из близких родственников у них не нашлось.

— Потому-то он и привел сына с собой, — объяснил мистер Дэшвуд. — А капитан определил его в ученики к боцману.

— Очень, очень грустно, — произнес Джек Обри. — Я надеюсь, что скоро нам предстоят военные действия. Нет ничего лучше, чем участие в бою, чтобы изменить взгляды человека. Это будет или французский, или испанский фрегат, а испанцы отличаются упорством в бою.

— Я слышал, что вы участвовали во многих сражениях, сэр. Это правда? — спросил священник, кивнув на повязку на голове капитана.

— Не чаще, чем большинство, сэр, — отвечал тот. — Многие офицеры оказались более удачливы.

— Скажите, пожалуйста, какое количество сражений вы считаете достаточным? — продолжал священник. — Придя на корабль, я удивился, узнав, что ни один из господ офицеров не может объяснить мне, что такое ожесточенная битва.

— Все, главным образом, зависит от удачи или, скорее, от Провидения, — отвечал Джек Обри, поклонившись духовному лицу. — От того, какова ваша позиция и так далее. В конце концов, — добавил он, попытавшись сострить, — в конце концов, для того чтобы возникла ссора, нужны два участника, и если французы не нападут на нас, то не между собой же нам воевать. Видите ли, приходится выполнять столько будничной работы — участвовать в блокаде, перевозить войска. Смею предположить, что половина лейтенантов, внесенных в справочник корабельного состава, никогда не участвовали в таких сражениях, когда встречаются корабли или флоты, равные по силе. Пожалуй, даже больше половины.

— Я, например, не участвовал, это точно, — заметил Дэшвуд.

— Я наблюдал сражение, когда в девяносто восьмом служил на «Каллодене», — сказал Симмонс. — Это было грандиозное сражение, но мы сели на мель и не смогли в нем участвовать. Мы так расстроились.

— Должно быть, это было трудное испытание для вас, — сочувственно произнес Джек Обри. — Помню, как вы мучились со становыми якорями, изо всех сил пытаясь стащить корабль с мели.

— Так вы участвовали в битве на Ниле, сэр?

— А то как же. Я служил на «Леандре». Помню, я вышел на палубу в тот момент, когда «Мьютин» подошел к вам с кормы и попытался стащите вас на чистую воду.

— Выходит, вы были в числе участников великого сражения, капитан Обри? — оживившись, произнес священник. — Расскажите, пожалуйста, как было дело. Можете ли вы поделиться некоторыми из ваших впечатлений?

— Видите ли, сэр, сомневаюсь, что я смогу. Это все равно что рассказать о своем впечатлении от симфонии или великолепного обеда. Это сопряжено с таким шумом, какого вы и представить себе не можете. Кажется, что время остановилось, и чувствуешь себя страшно усталым. А потом приходится долго разгребать обломки и наводить порядок.

— Именно об этом я и хотел узнать. И много было грохота?

— Хоть отбавляй! К примеру, во время сражения на Ниле рядом с нами взорвался французский «Л'Ориан», и после этого в течение десяти суток мы не разговаривали, а кричали. Но во время сражения при Сент-Винсенте шуму было гораздо больше. Когда мы стояли у Сент-Винсента, то в том месте корабля, которое мы называем «бойней» — это средняя часть орудийной палубы, сэр, — было установлено в ряд шестнадцать тридцатидвухфунтовых, раскаленных докрасна орудий, которые с адским грохотом подпрыгивали при отдаче, а нам приходилось выкатывать их снова и снова. Прямо над нашими головами вели огонь орудия верхней палубы. Когда неприятельское ядро ложится в цель, уши закладывает от треска разбитого рангоута и воплей раненых. А вокруг столько дыма, что почти невозможно ни дышать, ни смотреть; матросы словно бешеные кричат «ура», обливаются потом и, едва выдается секунда, хлещут воду. У Сент-Винсента мы вели огонь с обоих бортов, отчего едва не оглохли. Я только и помню, что страшный шум повсюду да огненные вспышки во мраке. Но, — добавил он, — в артиллерийской дуэли самое главное — скорость, точность и дисциплина. Мы производили бортовой залп каждые две минуты, а противнику для этого требовалось три с половиной или даже четыре. Это и обеспечило нашу победу.

— Выходит, вы участвовали и в сражении при СентВинсенте, — произнес священник. — Скажите, если я не покажусь вам чересчур назойливым, в каких еще сражениях вы участвовали? Я не имею в виду ваш последний подвиг, о котором все мы читали.

— Это были мелкие стычки — столкновения в Средиземном море, в Вест-Индии и тому подобные дела, которые во множестве происходили во время прошлой войны.

— Но было дело и с захватом «Какафуэго», сэр, если я не ошибаюсь, — с улыбкой произнес мистер Симмонс.

— Какое, должно быть, это было чудесное время, когда вы были молоды, сэр, — произнес мичман, изнемогавший от зависти. — Теперь такого не бывает!

— Уверен, вы простите меня, если вам покажется, что я вдаюсь в излишние подробности, — сказал капеллан. — Но мне хотелось бы полнее представить себе образ офицера, который, по его словам, принимал участие в некоторых сражениях. Помимо ваших действий в составе флота, в каких других битвах вы участвовали?

— Честное слово, я и сам не помню, — отвечал Джек Обри, чувствуя, что сотрапезники злоупотребляют его откровенностью, и подумал, что священникам совсем не место на военном корабле.

Он дал знак Киллику, чтобы тот принес очередной графин вина и еще мяса. Когда он принялся резать оленину, его настроение переменилось так резко, словно фрегат прошило восемнадцатифунтовым ядром. Грудь его сжало, и он закашлялся, поднявшись, чтобы разрезать жаркое. Старший офицер давно заметил, что назойливость мистера Лидгейта неприятна капитану Обри, и повернул разговор на животных, находящихся на корабле. С корабельными псами Джек уже был знаком, в том числе с ньюфаундлендом, который однажды, исполненный лучших намерений, принес одному из офицеров дымящуюся гранату. Кроме них на фрегате был крокодил с «Каллодена», кошки…