— Это не очень-то благородно. Вот что я вам скажу. Не очень-то!

— Вы так полагаете? Тогда, когда положите на стол золото, можете уменьшить ставку вдвое или выйти из игры. Sans revanche [51], идет?

Смитерс вернулся с двумя целыми стопками гиней и третьей начатой.

— Дело не в деньгах, — сказал он. — Дело в принципе.

— Тузы — главные карты, — произнес Стивен, нетерпеливо поглядывая на часы. — Прошу снять колоду.

У Смитерса ёкнуло в желудке: выпал бубновый валет.

— Теперь вам придется принять расписку на остальную сумму, — проговорил он.

— Джек, — сказал Стивен. — Можно войти?

— Входите, входите, дружище, входите же! — воскликнул Джек Обри, вскакивая с места и усаживая друга в кресло. — Давно не видел вас. Как я рад, что вы пришли. Не могу передать, как уныло стало на корабле без вас. Как вы загорели!

Несмотря на отвращение от запаха духов, которыми пахло от его мундира, — никогда еще не приходилось ему покупать столь неудачный подарок — у Стивена потеплело на сердце. Однако он не выдал своих чувств. Изучающе посмотрев на Джека, доктор сказал:

— Что вы с собой делаете? Похудели, побледнели — без сомнения, вы страдаете запорами. Потеряли еще пару дюжин фунтов. Желтые круги под глазами никуда не годятся! Беспокоит пулевое ранение? Снимайте-ка сорочку. Я не уверен, что извлек из раны весь свинец. Кажется, что мой зонд что-то прощупывал.

— Нет, нет. Рана совсем затянулась. Я вполне здоров. Это из-за того, что я плохо сплю. Мечусь, ворочаюсь, никак не уснуть, затем снятся плохие сны, просыпаюсь где-то в середине ночной вахты, часа в два, и больше не могу сомкнуть глаз. Весь день хожу как дурной. И злой, Стивен. Придираюсь к людям по пустякам, а потом жалею. Это не печень, как вы думаете? Не вчера, а позавчера со мной случилась неприятная история. Я брился и думал о чем-то. Киллик повесил зеркало на иллюминатор вместо обычного места. Я увидел собственное лицо и подумал, что в каюту заглядывает какой-то посторонний человек. Сообразив, что это я сам, я произнес: «С каких пор мое лицо стало рожей капрала корабельной полиции?» — и решил больше в зеркало не глядеть. Это напомнило мне о том несчастном малом Пиготе с «Эрмионы». Нынче утром произошло то же самое: из зеркала на меня смотрел чужой человек. Вот еще одна причина, по которой я рад вашему приходу: вы мне дадите вашу тройчатку, чтобы я смог уснуть. Это такая мука — страдать бессонницей. Неудивительно, что я стал похож на капрала. Потом, эти сны. Вы видите сны, Стивен?

— Нет, сэр.

— Я так и думал. Я привез вам украшение… Несколько ночей назад я вспомнил о вашем нарвале; кстати, Софи имеет к этому какое-то отношение. Кажется чушью, но я чувствовал себя таким несчастным, что проснулся и зарыдал как ребенок. Кстати, вот ваш подарок. — Повернувшись назад, он достал длинную конусообразную спираль из кости.

У Стивена заблестели глаза, когда он взял клык и стал медленно поворачивать в руках.

— Большое, большое спасибо, Джек! — воскликнул он. — Это же чудо, а не зуб.

— Там было несколько зубов длиннее, больше сажени, но у них были обломаны кончики, а я решил, что вам нужен конец поострее, ха-ха-ха. — Джек Обри не удержался от дурацкой шутки и долго фыркал и хихикал, радостно блестя голубыми глазами, как бывало прежде: море веселья из-за пустяка.

— Изумительное произведение природы, — заявил Стивен, любуясь подарком. — Сколько я вам должен, Джек? — Сунув руку в карман, он вытащил сначала носовой платок, затем высыпал на стол пригоршню золота, потом другую и сгреб их в кучу, заметив, что глупо носить монеты россыпью: гораздо лучше завязать их в узелок.

— Черт побери! — воскликнул Джек. — Откуда у вас столько? Захватили корабль с сокровищами? Я в жизни не видел столько денег в одном кармане.

— Пришлось наказать одного занудного придурка, который успел мне досадить, — известного вам фата в красном мундире. Лобстера, как бы вы сказали.

— А, Смитерса! Но это азартная игра, Стивен, а не просто развлечение.

— Да. Похоже, он расстроился из-за проигрыша: его жирная физиономия покрылась испариной. Но, по всему виду, человек он состоятельный. Во всем виновата его нахальная заносчивость.

— Я знаю, у него имеется состояние. Но вы, должно быть, совсем остригли Смитерса — это же больше, чем его годовое жалованье!

— Тем лучше. Я и хотел его проучить.

— Стивен, я должен просить вас: больше не делайте этого. Он еще щенок-несмышленыш, уверяю вас. Думаю, что другие «красногрудые» тоже вряд ли воспринимали его всерьез, хотя привычка задирать нос — их общая черта. Но корабль наш и без того на плохом счету, не хватало, чтобы он прослыл еще и игорным притоном. Вы ему не позволите отыграться?

— Нет! Но, поскольку вы так желаете, играть с ним больше не сяду. Ну а все же — сколько я вам должен, дорогой?

— Нисколько. Доставьте мне удовольствие, примите его как подарок. Прошу. Это же сущий пустяк. Тем более что мне заплатили.

— Вы получили призовые деньги?

— Да. Лишь однажды. Больше такой возможности не предвидится. «Поликрест» можно узнать, едва его корпус показывается на горизонте. Жаль, что вас не было на судне, хотя каждому досталось немного. Я продал свою долю Паркеру за семьдесят пять фунтов, поскольку был без гроша. Да и он получил не ахти сколько. Это был маленький голландский шлюп, груженный сосновыми досками, который втихаря полз по ту сторону Доггер-банки. Да и мы ползли как черепахи. Приз ничтожный, на «Софи» мы бы не стали размениваться на такую мелюзгу. Но я решил: лиха беда начало. Впрочем, пользы нам это не принесло. Корабль на плохом счету, и Харт на меня наезжает.

— Покажите, пожалуйста, почетную шпагу и купеческий кубок. Я заходил к Софи, и она мне рассказала про награды.

— Софи? — Джек вскинулся так, словно его ударили. — Хотя да, конечно. Отчего бы и нет. — Он попытался завести разговор на более веселую тему, но таковой не обнаружилось. Минуту спустя Джек произнес: — Жаль, но их здесь нет. Я просчитался и на этот раз. В настоящее время они в Дувре.

— В Дувре, — повторил Стивен и, подумав немного, произнес: — Дувр. Послушайте, Джек, вы сильно рискуете, так часто сходя на берег, особенно в Дувре.

— Почему особенно в Дувре?

— Потому что ваше времяпрепровождение в Дувре стало притчей во языцех. Если об этих похождениях известно вашим друзьям, то насколько же хорошо осведомлены о них ваши недруги? О том, как вы коротаете досуг, знают в Уайтхолле, это не секрет и для ваших кредиторов с Минсинг-лейн. Вы можете глядеть сердито, Джек, но все равно позвольте сообщить вам три вещи. Я должен сделать это как друг. Во-первых, если вы будете попрежнему съезжать на берег, вас наверняка арестуют, как должника. Во-вторых, на флоте злые языки твердят, что вы уже пустили корни на этой станции. Чем все это угрожает вашей карьере, вы знаете лучше моего. Нет уж, позвольте мне закончить. В-третьих, задумывались ли вы над тем, что компрометируете Диану Вильерс откровенными знаками внимания?

— А что, Диана Вильерс сделала вас своим защитником? Или поручила вам пролечить мне голову?

— Нет, сэр.

— Тогда я не понимаю, по какому праву вы разговариваете со мной таким образом.

— Конечно же, Джек, дорогой, по праву друга, разве не так? Не скажу — по долгу друга, поскольку это покажется лицемерием.

— Друга, который, возможно, желает расчистить поле деятельности для себя. Возможно, я не слишком умен и не мастак строить козни, как какой-нибудь Макиавелли, но, думаю, сумею отличить ruse de guerre [52] от дружеского участия. Долгое время я ломал голову, не зная, что подумать о вас и Диане Вильерс, — поскольку вы чертовски хитрый лис, вы умеете запутывать следы. Но теперь я понимаю причины этих уловок, этих заявлений: «Нет дома», этого недоброго отношения, черт бы его побрал! Теперь мне понятны эти вечные речи о том, как умен Стивен Мэтьюрин, который разбирается в людях и никому не читает проповедей, в то время как я глупый мужлан и неотесанный солдафон. Самое время объясниться по поводу Дианы Вильерс, чтобы выяснить, какова роль каждого из нас.

— Я не желаю никаких объяснений. От них нет никакого толку, особенно когда речь идет о вопросах пола. Тут разум улетает в окно, а вместе с ним и откровенность. Во всяком случае, даже там, где не затронута страсть, человеческий язык настолько несовершенен, что…

— Любой трусливый ублюдок может уйти от ответа, прикрыв свой срам болтовней.

— Вы сказали достаточно, сэр, — произнес Стивен, вставая. — Более чем достаточно. Вы должны взять свои слова обратно.

— Не собираюсь я брать свои слова обратно! — страшно побледнев, воскликнул Джек Обри. — И добавлю, что, когда человек возвращается из отпуска смуглый, как гибралтарский жид, и заявляет, что в Ирландии была пасмурная погода, он лжет. Я буду стоять на своем и вполне готов дать любое удовлетворение, какое вам угодно пожелать.

— Весьма странно, — негромко произнес Стивен, — что наше знакомство началось со ссоры и ссорой заканчивается.

— Дандес, — произнес доктор, сидевший в уютном кабинете «Розы и Короны», — как хорошо, что вы пришли так рано. К сожалению, я вынужден просить вас стать моим секундантом. Я пытался последовать вашему превосходному совету, но взялся за это неумело — и вот результат. Мне следовало понять, что он охвачен несчастной страстью, но я принялся некстати настаивать на своем, и он назвал меня трусом и лгуном.

На лице Дандеса появилось выражение ужаса.

— Господи, вот напасть! — воскликнул он. После продолжительной неловкой паузы он продолжил: — Полагаю, об извинениях с его стороны не может быть и речи?

— Так оно и есть. Правда, одно слово он взял обратно: «Капитан Обри передает заверения в своем почтении доктору Мэтьюрину и просит извинить его за выражение, связанное с рождением, вырвавшееся у него вчера вечером, которое могло быть принято на личный счет. В намерения капитана Обри это не входило, и он берет слово „ублюдок" обратно, одновременно сожалея, что сгоряча произнес его». От остальных выражений он не отказывается, в том числе и от обвинения в преднамеренной лжи. Так что какое уж тут примирение.

— Еще бы. Какая печальная и нелепая история. Ее надо разрешить, пока все мы находимся на берегу. Я чувствую на себе ужасную ответственность. Мэтьюрин, ведь вам прежде никогда не приходилось драться на дуэли? Я никогда не прощу себе, если с вами что-то случится. Джек испытанный боец.

— Я сумею постоять за себя.

— Что же, — продолжал Дандес, с сомнением взглянув на доктора, — сейчас же отправлюсь к нему. Как же все неудачно сложилось, черт побери. Если не удастся уладить это недоразумение нынче вечером, понадобится какое-то время. Так уж заведено на флоте. Армейским встать к барьеру — все равно что высморкаться, а у нас, флотских, все иначе. Я знал одного моряка, который дожидался поединка три с лишним месяца.

Дело не удалось уладить в тот же день, потому что «Поликрест» получил приказ выйти в море с вечерним приливом. Он направился на зюйд-вест вместе с двумя транспортами снабжения и со ставшим еще тяжелее грузом несчастий.

Слух об их ссоре мигом распространился среди команды. О глубине и смертельной опасности этой размолвки никто не догадывался, но внезапный конец столь тесной дружбы нельзя было не заметить, и Стивен с определенным интересом наблюдал за реакцией окружающих. Он знал, что на многих кораблях капитан играет роль короля, а офицеры — свиты, что всегда идет жаркое соперничество за расположение Цезаря. Но доктор не догадывался, в какой степени почтение, оказываемое ему ранее, являлось отражением могущества великого вождя. Паркер, который почитал капитанскую власть больше, чем недолюбливал самого капитана, стал подчеркнуто сторониться доктора; так же повел себя и безответный Джонс. Что касается Смитерса, то он даже не считал нужным скрывать свою враждебность. Пуллингс в кают-компании вел себя с подчеркнутой любезностью к доктору, но лейтенант был всем обязан Джеку, и, находясь на шканцах, он как бы стеснялся общества Стивена. Правда, ему не часто приходилось испытывать неловкое чувство, поскольку обычай требовал, чтобы дуэлянты, подобно невесте и жениху, не встречались, пока не предстанут перед алтарем. Большинство старых матросов «Софи» разделяли переживания Пуллингса; они смотрели на доктора с напряженным вниманием, но без тени неприязни. Однако Стивену было ясно, что, не испытывая к нему вражды, они были в первую очередь преданы капитану, поэтому доктор старался как можно реже смущать их.

Большую часть времени он посвящал пациентам — камнесечение требовало принятия радикальных мер: это был интересный случай, где было необходимо по многу часов наблюдать за больным. Остальное время он читал и играл в шахматы со штурманом, который удивил его проявлением исключительного внимания и дружелюбия. Мистер Гудридж в свое время плавал вместе с Куком, будучи тогда мичманом и штурманским помощником; он был прекрасным математиком и превосходным навигатором. Его карьера могла сложиться самым удачным образом, если бы не злополучная ссора с капелланом «Беллерофона».

— Нет, доктор, — произнес он, отодвинувшись от шахматной доски, — старайтесь, как вам угодно. Но я взял его в оборот. Вам мат в три хода.

— Похоже на то.

— Хотя мне нравятся люди, которые сражаются до конца. Доктор, — продолжал он, — а вы подумали о судьбе птицы феникс?

— Пожалуй, недостаточно. Насколько я помню древние источники, она гнездится в Аравии Счастливой и как-то связана с корицей. Разве не безумие — сгорать вместе с продуктом, который нынче идет по шесть шиллингов и восемь пенсов?

— Нравится вам все превращать в шутку, доктор. Но над феноменом феникса следует серьезно призадуматься. Разумеется, я имею в виду не птицу из легенды, в которую не поверит философски настроенный джентльмен вроде вас, это скорее своего рода метафора. Мне бы не хотелось, чтобы на корабле об этом знал кто-либо, кроме вас: по моему мнению, феникс — это комета Галлея.

— Комета Галлея, мистер Гудридж? — вскричал Стивен.

— Комета Галлея, а также другие, — отозвался штурман, довольный произведенным эффектом. — Когда я говорю о мнении, то имею в виду, можно сказать, факт, поскольку для открытого ума обстоятельство доказано без малейшего сомнения. Это можно подтвердить с помощью несложных расчетов. Наиболее авторитетные авторы называют интервалы между появлением фениксов в 500, 1416 и 7006 лет. Тацит рассказывает нам о появлении одной из комет при Сесострисе, второй — при Амасисе, третьей — во время правления третьего Птолемея, четвертой — на двадцатом году правления Тиберия. Нам известны и многие другие примеры. Давайте возьмем периоды комет Галлея, Биелы, Лексела и Энке, построим график, учитывая ошибки в расчетах у древних, и результат достигнут! Я мог бы показать вам расчеты орбит, которые поразили бы вас. Мнения астрономов, к сожалению, расходятся, поскольку феникс не вписывается в их уравнения. Они не понимают, что у древних мнимый феникс представлял собой поэтическое изображение сверкающего небесного тела, что феникс — это символ. Они слишком горды, угрюмы, упрямы и недостаточно искренни, чтобы верить тому, что им говорят. Капеллан «Беллерофона», который выдавал себя за астронома, высмеял мои аргументы. Пришлось убедить его ударом киянки — наука требует жертв.

— Меня вам удалось убедить словами, мистер Гудридж.

— Я погубил свою карьеру, — произнес, сверкнув глазами, штурман. — Но истина мне дороже: ради нее я мог бы еще раз врезать киянкой по этой глупой голове. Однако я не должен браниться: все же пострадало духовное лицо. После этого я мало кому открывал свои взгляды, но со временем рассчитываю опубликовать ряд работ — «Беспристрастно обсуждаемое явление феникса. Скромные гипотезы, разработанные штурманом королевского флота». Знатный будет переполох — кое-кому из надутых академиков придется переменить свои взгляды. Мои фениксы, доктор, сообщают мне, что мы можем ожидать появления кометы в 1805 году. Не буду называть месяц, вследствие сомнений в данных Ашера и точной продолжительности царствования Набонида.

— Буду с нетерпением ждать этих публикаций, — произнес Стивен, подумав при этом: «Хорошо бы узнать, когда кончится мое ожидание».

Мысли его и дальше текли в этом направлении: «Странное дело, с каким страхом я жду развязки, даже когда сижу рядом с пациентом и наблюдаю за его дыханием, — и как же мне трудно ждать».

В дальнем углу лазарета послышался негромкий разговор. Но никто из больных не сетовал на беспокойство. Не раз кто-нибудь из их приятелей тайком приносил запрещенный грог, незаметно проходя мимо доктора, который в последние дни был особенно рассеян. Два шотландских горца беседовали с ирландцем, медленно повторяя на гэльском наречии слова, обращенные к больному, лежавшему на животе, чтобы уменьшить боль в спине.

«Я лучше всего их понимаю, — размышлял Стивен, — когда не прислушиваюсь к ним и не стараюсь распознать каждое слово. Этот юноша понимает меня, когда я говорю на наречии каиркивин. Они полагают, что мы бросим якорь возле Холмов до того, как пробьет восемь склянок. Надеюсь, они правы; надеюсь, что смогу найти Дандеса».

Матросы оказались правы, и, прежде чем «Поликрест» потерял ход, часовой окликнул какую-то шлюпку, с которой ответили, что идет «Франшиз»; это означало: на шлюпке капитан этого корабля. Свист боцманской дудки, соответствующие знаки внимания, оказываемые капитану первого ранга, топот ног над каютой Джека Обри, затем слова: «Наилучшие пожелания капитану, и нельзя ли встретиться с доктором Мэтьюрином, если он свободен?»

В таких вопросах первостепенное значение имеет осторожность, и Хинидж Дандес, зная, как много любопытных ушей на борту тесного шлюпа, написал на клочке бумаги: «Устроит ли вас половина седьмого в субботу? В Дюнах. Я заеду за вами». Он протянул доктору записку с мрачным, многозначительным лицом. Взглянув на нее, Стивен кивнул и сказал:

— Отлично. Премного обязан. Вы меня доставите на берег? Завтрашний день я проведу в Диле, хорошо?

Может быть, вы будете настолько добры, чтобы сообщить об этом капитану Обри?

— Я уже сделал это. Если вам угодно, могу захватить вас с собой прямо сейчас.

— Через пару минут я буду готов.

Надо было убрать некоторые бумаги, которые никто не должен был видеть, несколько рукописей и писем, которые были ему дороги. Большей частью они уже лежали в несессере. Вскоре он спустился следом за Дандесом в шлюпку, и она направилась по спокойному морю в сторону Диля. На условном языке, который был понятен только доктору, Дандес сказал ему, что секундант Джека Обри, полковник Ренкин, может приехать лишь завтра, в пятницу вечером, что он встречался с Ренкином раньше и они выбрали для поединка отличное место возле замка: оно было удобно во всех смыслах и часто использовалось дуэлянтами.

— Полагаю, у вас все есть? — спросил Дандес, перед тем как шлюпка подошла к берегу.

— Пожалуй, — отозвался Стивен. — Если нет, я к вам зайду.

— Тогда прощайте, — отвечал Дандес, пожимая ему руку. — Мне нужно возвращаться на свой корабль. Если я не увижу вас раньше, встречаемся, как договорились.

Остановившись в «Розе и Короне», доктор взял лошадь и медленно поехал по направлению к Дувру, размышляя о природе дюн, о крайнем одиночестве каждого человека, о бедности языковых средств — мысль, которую он бы внушил Джеку, если бы у него было время. «Однако, при всей их бедности, они прекрасно позволяют людям решать технические задачи», — подумал он, рассматривая корабли, стоявшие на рейде, невероятную путаницу тросов, блоков и парусов с различными названиями, которые вскоре повезут многие тысячи людей к Босфору, в Вест-Индию, на Суматру или китовые промыслы Южного океана. При этом взгляд его упал на своеобразный силуэт «Поликреста», от борта которого отвалила капитанская гичка с поднятым на ней рейковым парусом и тоже направилась в сторону Дувра.

«Зная их обоих, — произнес он про себя, — я бы удивился, если бы между ними существовала взаимная симпатия. Это извращенные отношения. Возможно, здесь-то и следует искать корень зла».

Добравшись до Дувра, Стивен тотчас направился в госпиталь и обследовал своих пациентов. Сумасшедший лежал неподвижно, скрючившись после припадка. Зато культя Макдональда заживала хорошо, чистые края ее уже покрывались волосками.

— Скоро вы окончательно поправитесь, — произнес доктор, указывая морскому пехотинцу на остаток его руки. — Поздравляю вас с отличным состоянием вашего здоровья. Через несколько недель вы сможете, как Нельсон, с одной рукой прыгать с корабля на корабль. Вы даже будете в более выгодном положении, чем адмирал, поскольку у вас уцелела именно та рука, в которой следует держать шпагу.

— Как вы меня обрадовали, — отозвался Макдональд. — Я было смертельно боялся гангрены. И я безмерно благодарен вам, доктор. Поверьте, вам цены нет. — Стивен стал уверять его, что операция была простая, что даже любой мясник, не говоря уже об ученике лекаря, сделал бы ее не хуже. Затем разговор перешел на угрозу французского вторжения, разрыва отношений с Испанией и к нелепым слухам о том, что Сент-Винсент обвиняет лорда Мелвилла в казнокрадстве, вследствие чего-то же обвинение падает и на Нельсона.

— Вы, наверное, считаете его героем? — спросил Макдональд.

— О, я почти ничего не знаю об этом джентльмене, — ответил доктор. — Я ни разу не видел его. Но, насколько мне известно, он деятельный военачальник, полный самого героического рвения. Весь флот его боготворит, не так ли? Капитан Обри очень высокого мнения о нем.

— Возможно, — сказал Макдональд. — Но для меня он вовсе не герой. Я сыт по горло этим кумиром. А какие примеры он подает?

— Разве можно найти лучший пример для морского офицера?

— Пока я лежал в госпитале, я много думал о смягчающих обстоятельствах, — ответил Макдональд. Стивен тотчас пал духом: он знал, как охочи шотландцы до теологических прений, и испугался, что перед ним второй Кальвин, по ошибке ставший офицером морской пехоты. — Люди, особенно уроженцы равнинной Шотландии, пуще всего не любят признаваться в собственных грехах. Молодой парень будет вести себя как подлец не оттого, что он таков на самом деле, а потому, что Тому Джонсу платили за то, что он спал с женщиной, а поскольку Том Джонс был героем, вполне естественно, что и парень поступал таким же образом. Возможно, для очень многих было бы лучше, если бы в детстве этого будущего адмирала надолго засунули головой в ведро с водой. Если то, что проделывает какой-то вымышленный персонаж в рассказе или спектакле, будет достаточным оправданием подлеца, представьте себе, что может сделать живой герой! Нельсон распутничает, подолгу торчит в порту, вешает офицеров, отпущенных противником на свободу при условии, что они не будут впредь воевать против французов! Хорош герой!

Стивен внимательно посмотрел на пациента: не заметны ли признаки лихорадки. Они действительно были, но неопасные. Макдональд смотрел в окно, на голую стену, и что-то заставило его сказать:

— Ненавижу женщин. Они только и делают, что разрушают. Они опустошают мужчину, высасывают из него все соки, отбирают у него все его добро, но от этого лучше не становятся. — Помолчав, он добавил: — Мерзкие, хищные твари.

— Не окажете ли вы мне услугу, мистер Макдональд? — произнес Стивен.

— Только скажите какую, сэр. Это доставит мне удовольствие.

— Одолжите мне, пожалуйста, ваши пистолеты.

— Для любой надобности, только не стреляйте в офицера морской пехоты. Можете их забрать, они в моем походном сундучке, под окном.

— Благодарю вас. Я их верну или распоряжусь, чтобы вернули, как только отпадет надобность.

Он возвращался тихим погожим вечером, какие бывают лишь ранней осенью: чрезвычайно влажный воздух, ярко-синее море справа, чистый песок дюн слева, над которым поднимается волна благодатного тепла. Послушная лошадь шла мягкой поступью; дорогу она знала, но, похоже, домой не спешила и время от времени останавливалась, обрывая листья с кустарника, названия которого он не знал. Стивена охватила приятная истома: он почти не ощущал своего тела, будто от него осталась лишь пара глаз. Он словно парил над белой дорогой, поглядывая по сторонам. «Бывают такие дни, — размышлял он. („Добрый вечер, сэр“. — Это прошел священник со своим котом, покуривая трубку.) — Бывают такие дни, когда ты прозреваешь, словно до этого всю жизнь был слеп. Такая ясность ума — следствие совершенства во всем, не только в экстраординарном. Человек живет настоящим, живет интенсивно. Нет настоятельного стремления что-то делать, хочется просто существовать. Однако, — продолжал он рассуждать, левой рукой направляя лошадь в сторону дюн, — какая-то деятельность необходима». Соскользнув с седла, он обратился к лошади:

— Как я могу быть в тебе уверен, дорогая? — Лошадь посмотрела на него блестящими умными глазами и навострила уши. — Знаю, знаю, ты честное существо, в этом нет сомнения. Но тебе могут не прийтись по нраву выстрелы, а я могу задержаться дольше, чем у тебя хватит терпения. Дай-ка я стреножу тебя этим мяконьким ремешком. Как же мало я знаю о дюнах, — продолжал он, смерив дистанцию и воткнув в песчаный склон на нужной высоте палку с платком. — Весьма своеобразный объект исследования — совершенно особенные флора и фауна. — Стивен расстелил на песке плащ, чтобы защитить от песка пистолеты, и принялся аккуратно заряжать их. — То, что человек должен делать, он делает безотчетно, с некоторым чувством отчаяния, не более того, — произнес он, встав в позицию. И тут на его лице появилось холодное, жестокое выражение, он вскинул руку, будто это была деталь механизма. За краем платка взлетела струйка песка; дым рассеивался. Лошадь почти не встревожилась грохотом и равнодушно наблюдала за тем, как он произвел с дюжину выстрелов.

— Мне еще никогда не доводилось иметь дело с таким точным оружием, — вслух произнес Мэтьюрин. — Любопытно, смогу ли я повторить любимый прием Диллона? — Достав из кармана монету, он подбросил ее вверх и, когда она на мгновение застыла, сбил ее прямо в воздухе. — Превосходные инструменты, ничего не скажешь, надо уберечь их от росы. — Солнце зашло. Освещение настолько ослабло, что при каждом выстреле красный язык пламени озарял неглубокую, наполнившуюся туманом лощину. Платок давно превратился в клочья. — Господи, как же я сегодня высплюсь. А какая чудная роса…

В Дувре, закрытом с запада холмами, стемнело раньше. Джек Обри, покончив с делами и понапрасну заехав в Нью-Плейс («Мистеру Лаундсу нездоровится; миссис Вильерс нет дома»), сидел в кабачке неподалеку от замка. Это было грязное, унылое заведение, на втором этаже расположились солдаты, зато в нем имелись два выхода. Поскольку в передней комнате сидели Бонден и Лейки, он чувствовал себя в сравнительной безопасности. Он еще никогда не находился в столь подавленном состоянии, не испытывал такого гнетущего одиночества. Отупление, пришедшее после пары выпитых кружек, никак не помогло ему. Гнев и негодование по-прежнему душили его, норовя выплеснуться наружу. Хотя эти чувства были чужды его натуре, он не желал с ними бороться.

В помещение вошел какой-то мелкий чин со своей тощей подружкой. Увидев Джека Обри, они остановились в нерешительности, затем сели в дальнем углу, шлепая и толкая друг друга, не умея иначе выразить свои симпатии. Кабатчица принесла свечи и спросила, не желает ли господин офицер чего-нибудь еще. Выглянув в окно на сумеречную улицу, Джек ответил отрицательно и спросил, сколько должен за себя и своих моряков.

— Шиллинг и девять пенсов, — ответила женщина и, пока он шарил по карманам, смотрела на него в упор с тупым, жадным любопытством, прищурив глаза и оскалив три желтых зуба, не прикрытые короткой верхней губой. Ей не нравилось, что поверх мундира у него плащ, не нравилось ни то, что люди его трезвы, ни то, что они держатся в стороне от всех. Ведь настоящие-то джентльмены заказывают вино, а не пиво. Он никак не отреагировал на заигрывания Бетти, которая предложила ему комнату и себя в придачу.

Джек зашел в зал со стойкой, велел Бондену подождать его в шлюпке, а сам вышел через черный ход, оказавшись в обществе шлюх и солдат. В переулке две потаскухи рвали друг другу волосы и платья, но остальные были довольно веселы, две девки сразу прилипли к нему и принялись шепотом расхваливать свои таланты и цены, козыряя наличием карантинного свидетельства.

Он направился к Нью-Плейс. Мрачный взгляд слуги, заявившего, будто бы «миссис нет дома», убедил его в том, что в окне Дианы должен гореть огонь. Дважды пройдя по дороге взад и вперед, он действительно заметил свет, пробивавшийся из-за задернутых штор. Сделав большой крюк, чтобы обогнуть дома, он попал в переулок, который шел мимо особняка. Забор в запущенной части сада не был для него заметным препятствием, но, чтобы перебраться через внутреннюю ограду, по верху которой были вмазаны битые стекла, понадобился плащ. С разгону он подпрыгнул и преодолел ее. В саду шум моря точно оборвался, наступила полнейшая, почти осязаемая тишина. Когда он стоял под могучими деревьями, был слышен даже звук падающих капель росы. Постепенно тишина стала не столь заметной: из дома доносились голоса, кто-то запирал двери, закрывал ставни нижнего этажа. Затем послышалось шлепанье тяжелых лап, бежавших по дорожке, и тяжелое дыхание мастифа Фреда, которого отвязывали на ночь. Но Фред не залаял: он знал капитана Обри и лишь ткнулся ему в ладонь мокрым носом. Однако его что-то беспокоило, и, когда Джек вышел на обрамленную мхом тропинку, пес проводил его до самого дома, ворча и тыча мордой под колени. Джек снял мундир и, свернув его, положил вместе со шпагой на землю. Фред тотчас лег у свертка, готовый в любой миг защитить честь оставленного мундира.

Несколько месяцев назад мастеровой менял черепицу на крыше Нью-Плейс. Его импровизированное подъемное устройство с блоком до сих пор свешивалось с парапета вместе с веревкой, к которой было привязано ведро. Джек быстро связал концы, испробовал веревку на прочность и поднялся вверх. Он бесшумно прошел мимо библиотеки, где мистер Лаундс что-то писал, сидя за столом, мимо окна, выходившего на лестницу, затем следовало выбраться на парапет. Отсюда до окна Дианы было подать рукой, но на полпути, не добравшись до парапета, он услышал громкий смех Каннинга.