Четыре года не дожил до воцарения Павла I и Д. И. Фонвизин.
      * * *
      Я обличал порок и невежество.
      Д. Фонвизин
      Вершиной творчества Фонвизина да и всей русской драматургии XVIII века стала комедия "Недоросль", написанная весной 1782 года. Ее премьера состоялась 24 сентября в Петербурге, "в театре, что на Царицыном лугу". Успех был необыкновенный. "...Бабушка моя сказывала мне, - вспоминал Вяземский, - что в представлении "Недоросля" в театре была давка, сыновья Простаковых и Скотининых, приехавшие на службу из степных деревень, присутствовали тут и, следственно, видели перед собою своих близких, знакомых, свою семью".
      А. С. Пушкин назвал "Недоросля" "народною комедией" - она не только смешила, но и заставляла задуматься над важнейшими общественными вопросами. "Фонвизин взял героев Недоросля прямо из жизненного омута..." писал Ключевский.
      Комедия с успехом шла во всех крупных городах России и дожила до наших дней.
      "Комедия Фонвизина поражает огрубелое зверство человека, - писал великий Гоголь, - происшедшее от долгого, бесчувственного, непотрясаемого застоя в отдаленных углах и захолустьях России. Она выставила так страшно эту кору огрубенья, что в нем почти не узнаешь русского человека. Кто может узнать что-нибудь русское в этом злобном существе, исполненном тиранства, какова Простакова, мучительница крестьян, мужа и всего, кроме своего сына? А между тем чувствуешь, что нигде в другой земле, ни во Франции, ни в Англии, не могло образоваться такое существо. Эта безумная любовь к своему детищу есть наша сильная русская любовь, которая в человеке, потерявшем свое достоинство, выразилась в таком извращенном виде, в таком чудном соединении с тиранством, так что, чем более она любит свое дитя, тем более ненавидит все, что не есть ее дитя... Это Русь в самом страшном и худшем - в своем невежестве и самодовольстве!"
      Восхищенный комедией, Потемкин сказал автору фразу, ставшую крылатой: "Умри, Денис, иль больше не пиши: имя твое бессмертно будет по одной этой пьесе".
      Спустя три дня после кончины Панина Фонвизин подает в отставку. Весной 1785 года с ним случился удар, в августе - второй: отнялись рука и нога. Но он мужественно переносит болезнь и продолжает писать.
      Из записок И. И. Дмитриева, поэта и министра: "В шесть часов пополудни приехал Фонвизин. Увидя его в первый раз, я вздрогнул и почувствовал всю бедность и тщету человеческую. Он вступил в кабинет Державина, поддерживаемый двумя молодыми офицерами... Уже он не мог владеть одною рукою, равно и одна нога одеревенела. Обе поражены были параличом. Говорил с крайним усилием и каждое слово произносил голосом охриплым и диким; но большие глаза его быстро сверкали. Первый брошенный на меня взгляд привел меня в смятение. Разговор не замешкался. Он приступил ко мне с вопросом о своих сочинениях... Наконец спросил меня и о чужом сочинении: что я думаю об "Душеньке"? Потом Фонвизин сказал хозяину, что он привез показать ему новую свою комедию "Гофмейстер"... Игривость ума не оставляла его и при болезненном состоянии тела. Несмотря на трудность рассказа, он заставлял нас не однажды смеяться... Мы расстались с ним в одиннадцать часов вечера, а наутро он уже был во гробе".
      На Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры над одной из могил сохранилось большое каменное надгробие. На нем надпись: "Фонвизин Денис Иванович, статский советник, родился 3 апреля 1745 года, умер 1 декабря 1792 года. Жил 48 лет, семь месяцев, 28 дней".
      "Сатиры смелой властелин и друг свободы", мечтавший о конституции и освобождении крепостных крестьян, заслужил вечную память в сердцах потомков.
      Глава восьмая
      ГАТЧИНА
      Я знаю, что вас долго оскорбляли
      и преследовали, но в последнее
      царствование все честные люди
      подверглись подобной участи, и я
      первый.
      Из письма Павла I Потоцкому
      В сорока двух верстах от Петербурга "над озером Хотчино" еще в XV веке существовало небольшое новгородское село Хотчино. В начале XVIII века, после освобождения прибалтийских земель от шведских захватчиков, здесь находилась финская усадьба - мыза. В 1712 году гатчинская мыза с приписанными к ней деревнями была подарена Петром I любимой сестре царевне Наталье Алексеевне. После ее смерти в 1717 году владельцы мызы неоднократно менялись, а в 1763 году Екатерина II подарила ее Григорию Орлову. После его смерти в 1783 году Екатерина выкупила мызу у братьев и подарила ее сыну.
      С августа 1783 года начался самый мрачный, гатчинский период в жизни Павла. Здесь, в 42 верстах от столицы, окончательно созрели политические взгляды и реформаторские планы будущего императора. Здесь он мучился страхом и подозрениями, ревниво мечтал о власти, истово молился и думал о смерти. Здесь определился его характер, сложный и противоречивый "странное смешение благороднейших влечений и ужасных наклонностей".
      Его по-прежнему не допускают к участию в государственных делах; единственно, что ему разрешается, это завести небольшое гатчинское войско. Отношения с матерью окончательно разладились - они боятся друг друга. Павла окружают доносители и шпионы - каждое его слово и каждый поступок становятся тотчас же известными матери.
      "Простого благоволения с его стороны было достаточно, чтобы повредить! Какая горечь должна была отравить его сердце! - писал современник Павла А. Коцебу. - Отсюда родилась в нем справедливая ненависть ко всему окружавшему его мать; отсюда образовалась черта характера, которая в его царствование причиняла, может быть, наиболее несчастий: постоянное опасение, что не оказывают ему должного почтения. До самого зрелого возраста он был приучен к тому, что на него не обращали никакого внимания и что даже осмеивали всякий знак оказанного ему почтения; он не мог отрешиться от мысли, что и теперь достоинство его недостаточно уважаемо; всякое невольное или даже мнимое оскорбление его достоинства снова напоминало ему его прежнее положение; с этим воспоминанием возвращались и прежние ненавистные ему ощущения, но уже с сознанием, что отныне в его власти не терпеть прежнего обращения, и таким образом являлись тысячи поспешных, необдуманных поступков, которые казались ему лишь восстановлением его нарушенных прав... монарх ничего не сделал для потомства, если отравил сердце своего преемника. Многие скорбевшие о Павле не знали, что, в сущности, они обвиняли превозносимую ими Екатерину".
      Наследник престола живет уединенно - императрица неприязненно относится к смельчакам, рискнувшим посетить сына без ее ведома. Старшие дети с малых лет оторваны от семьи и живут с бабкой, которая сама занимается воспитанием внуков.
      В назначенные дни, раз в неделю, он приезжает к матери и к детям с "видом строгим, всем внушая страх". Он ненавидит и презирает фаворитов, которые в угоду императрице открыто выказывают ему свое пренебрежение и "сеют недоверие и подозрительность в отношениях между матерью и сыном".
      "...Сим призраком (заговором. - Авт.) беспрестанно смущали государыню, - писал А. С. Пушкин, - и тем отравляли сношения между матерью и сыном, которого раздражали и ожесточали ежедневные мелочные досады и подлая дерзость временщиков. А. И. Бибиков не раз был посредником между императрицей и великим князем. Вот один из тысячи примеров: великий князь, разговаривая однажды о военных движениях, подозвал полковника Бибикова (брат Александра Ильича) и спросил, во сколько времени полк его (в случае тревоги) может поспеть в Гатчину? На другой день Александр Ильич узнает, что о вопросе великого князя донесено и что у брата его отымают полк. Александр Ильич, расспросив брата, бросился к императрице и объяснил ей, что слова великого князя были не что иное, как военное суждение, а не заговор. Государыня успокоилась, но сказала: "Скажи брату своему, что в случае тревоги полк его должен идти в Петербург, а не в Гатчину".
      "Павел подозревал даже Екатерину II в злом умысле на свою особу, рассказывал генерал Беннигсен. - Он платил шпионам с целью знать, что говорили и думали о нем и чтобы проникнуть в намерения своей матери относительно себя. Трудно поверить следующему факту, который, однако, действительно имел место. Однажды он пожаловался на боль в горле. Екатерина II сказала ему на это: "Я пришлю вам своего медика, который хорошо меня лечил". Павел, боявшийся отравы, не мог скрыть своего смущения, услыша имя медика своей матери. Императрица, заметив это, успокоила сына, заверив его, что лекарство самое безвредное и что он сам решит, принимать его или нет".
      Генерал-майор Л. Н. Энгельгардт: "Можно сказать, что он совсем был не злопамятен; бывали времена, и не редко, он показывал благородную душу и к добру расположенное сердце. Думать надобно, что, ежели бы он не претерпел столько неудовольствий в продолжительное царствование Екатерины II, характер его не был бы так раздражен и царствование его было бы счастливо для России, ибо он помышлял о благе оной... Если б он окружен был лучше, говорили бы ему правду и не льстили бы ему из подлой корысти, приводя его на гнев, он был бы добрый государь. Но когда истина была, есть и будет при дворе?"
      * * *
      Правящие боялись допустить до дел
      Павла с его особыми взглядами и
      правилами, ни с кем не связанного и
      независимого.
      В. Ключевский
      К беспорядкам привыкли по давности. "Действовали люди с великими идеями, энергичные и находчивые, но не любившие вникать в подробности исполнения, следить за исполнителями, мало технически подготовленные или считавшие: правила - пустой формализм, а сила в даровитом усмотрении... Россия после 1775 года по закону стройное и величественное здание, в подробностях - хаос, беспорядок - картина мазками, рассчитанная на дальнего зрителя".
      "Везде плутовство на плутовстве, - свидетельствовал известный писатель и ученый А. Т. Болотов, - сплетни, скопы, заговоры, замышляющие ограбление казны..." Даже великий князь Александр жаловался своему другу Кочубею: "В наших делах господствует неимоверный беспорядок: грабят со всех сторон, все части управления дурны, порядок изгнан отовсюду, а императрица стремится лишь к расширению пределов".
      Гатчинский затворник, не допускаемый до государственных дел, невольно превращается в оппозиционно настроенного наблюдателя творящегося в государстве и под влиянием этих наблюдений вырабатывает свою программу.
      Когда в 1788 году ему разрешили наконец ехать в действующую армию в Финляндию, Павел оставляет завещание, три письма к жене, одно к детям и наказ об управлении государством.
      "В наказе с особенной любовью о крестьянстве, - указывает Ключевский, - которое содержит собою все прочие части и своими трудами, следовательно, особого уважения достойно... Переменить и разрешить судьбу заводских крестьян и других сельских классов. Уменьшение питейного дохода как развратительного для нравов. Доходы земли держать соразмерно возможности с надобностью; промыслы поощрять, ибо основаны на труде и прилежании.
      Внешняя политика: не нужна России чья-либо помощь; задача политическое равновесие, доверие к соседям и соседей к нам - для чего честность, союз с северными державами, в нас нуждающимися. Главный пункт: надлежит положить закон, кому быть государем... Отвращение к переворотам и чувство законности, воспитанное конституционалистом Н. Паниным. Далее в наказе - укрепить войско и флот дисциплиной и учением".
      В программе Павла два главных начала: устранение привилегий (во имя равенства всех перед законом) и установление однообразного порядка (во имя закона, взамен личного усмотрения).
      После шведской войны императрица написала комедию, разыгранную в 1789 году в Эрмитаже, под названием "Горе-богатырь". В неразумном сыне-царевиче, который просился у царицы-матери на войну, угодливые придворные с насмешливой улыбкой узнавали ее сына.
      В октябре 1789 года у Павла состоялся любопытный разговор о Екатерине с французским послом Сегюром:
      "- Не допускает вас к участию в делах - ей трудно иначе: вы осуждаете ее образ жизни, связи, систему управления и политику, - сказал посол.
      - Вы плохо узнали Россию в пять лет, - ответил Павел. - Объясните мне наконец, отчего в других европейских государствах государи спокойно вступают на престол, а в России не так.
      - У вас отсутствует закон о престолонаследии, - сказал Сегюр, успехами образованности обязаны мы, европейцы, этой твердости престолов. В России же ничего в этом отношении не установлено. Государь избирает наследника по своей воле, а это служит источником постоянных замыслов честолюбия, козней и заговоров.
      - Согласен, но что же делать? - ответил Павел. - Здесь все к этому привыкли, обычай господствует, и изменить его можно только с опасностью для жизни. Русские лучше любят видеть юбку на престоле, нежели мундир.
      - Можно перемену эту сделать в какую-нибудь торжественную минуту, по случаю коронации, когда народ расположен к радости, доверию, - ответил посол.
      - Понимаю, надо попробовать, - заметил Павел".
      Не всякий вельможа отваживался посетить опального принца Гамлета в его уединении. Но Михаил Илларионович Кутузов во время редких приездов в столицу считал своим долгом навестить великого князя, к которому испытывал симпатию. Вчера по поводу назначения послом в Турцию Кутузов был принят императрицей, а теперь хмурым ноябрьским утром 1791 года он ехал в Гатчину.
      Жизнь в Гатчинском дворце отличалась простотой и семейным уютом. Мария Федоровна обожала детей: их было девять, из них четверо мальчиков; любила музыку, сама недурно играла на фортепиано, рисовала и вырезала по камню. Все это давало повод императрице подшучивать над слишком уж добродетельной невесткой. Приезду нежданного гостя хозяева обрадовались весь день были с ним ласковы и обходительны.
      За обедом говорили сначала о детях, потом о Турции в связи с назначением Кутузова, о Фридрихе II, к которому Павел, как и его отец, был неравнодушен. Кроме знакомых Кутузову Бенкендорфа и Плещеева за столом сидел молодой высокий капитан с удлиненным лицом и большим мясистым носом. Ел он по-мужицки, жадно и быстро.
      - Аракчеев, - рекомендовал его Павел и быстро добавил: - Он умеет носить панталоны (так называл он людей с сильным характером), со временем я сделаю из него человека!
      После обеда хозяин пригласил гостя посидеть в библиотеке - у него была прекрасная библиотека, насчитывающая сорок тысяч томов. Сели в кресла, закурили. Кутузов выразил сожаление по поводу внезапной кончины младшего брата Марии Федоровны, вюртембергского принца Фридриха, скончавшегося в Галаце спустя несколько недель после его прибытия в армию Потемкина. Разговор зашел о странном случае, который произошел с самим Потемкиным. Он присутствовал на отпевании принца, и когда вышел из церкви, то вместо кареты ему подали вдруг погребальную колесницу, приготовленную для принца. Потемкин в ужасе отшатнулся - он был чрезвычайно мнителен и суеверен. А через два месяца он скончался.
      Павел встал, быстро прошел из угла в угол.
      - Это удивительно, непостижимо, - с волнением произнес он. Потом придвинул кресло ближе к Кутузову, сел и доверительно прошептал: - Михайло Ларионович, со мной тоже произошел странный случай. Я вам не рассказывал?
      - Нет, Ваше Высочество.
      - Тогда слушайте. Произошло это года три тому назад, ранней весной. Мы поздно засиделись с Куракиным, много говорили, и у меня разболелась голова. "Пойдем, князь, прогуляемся по набережной", - сказал я. Вышли, идем. Впереди лакей, за ним я, чуть дальше князь, а за ним другой лакей. Было темно, тихо. Идем молча. Вдруг вижу: слева в нише дома стоит высокий человек, завернутый в плащ, шляпа надвинута на глаза. "Кто такой, - думаю, - может, гвардеец какой из охраны? Никого я не вызывал". Идем дальше, поравнялись с этим человеком, и он неслышно пошел рядом со мной. У меня даже левый бок захолодило. "Кто это?" - спрашиваю я у Куракина вполголоса. "Где, ваше высочество?" - "Идет слева от меня". - "Слева от вас стена, никого нет", - отвечает князь. Я коснулся рукой стены, а он не отстает. И вдруг заговорил. Голос глухой и низкий. "Павел!" - "Что нужно тебе?" вспылил я. "Бедный Павел! Бедный князь!" - "Кто ты?" - спрашиваю. "Кто я? Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе и кто хочет, чтобы ты особенно не привязывался к этому миру, потому что ты долго не останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести; для благородной души нет более чувствительного наказания. А теперь прощай. Ты еще увидишь меня здесь". Человек взмахнул рукой, показывая на площадь Сената, мимо которой мы как раз проходили. Он снял шляпу и улыбнулся, я узнал прадеда моего - Петра Великого и вскрикнул. "Что с вами, ваше высочество?" - спросил Куракин. Я промолчал и оглянулся: прадед уже исчез. Что удивительно, на том самом месте матушка поставила ему памятник... Что вы скажете об этом, Михайло Ларионович? - спросил, помолчав, Павел.
      - Не следует так много курить, Ваше Высочество. Это все вам померещилось, галлюцинация.
      Долго молчали. Павел закурил, прошелся по комнате, сел.
      - Как человек военный, Михайло Ларионович, - сказал он, меняя тему, что вы думаете о том, чтобы упорядочить наше управление, избежать многих злоупотреблений, ей присущих; тут необходимо, как в армии, предписать всем, что должно делать. Тогда можно будет и взыскивать с каждого за нерадивость.
      - Пожалуй, - согласился Кутузов, не желая вдаваться в подробности.
      Было уже совершенно темно, когда, откланявшись радушным хозяевам, Кутузов выехал из Гатчины. Всю дорогу размышлял он о рассказе Павла и о его желании предписывать и строго взыскивать.
      Прошло много лет. Аракчеев действительно вышел в люди - стал петербургским генерал-губернатором. Был не забыт и Кутузов, к которому император благоволил: осенью 1799 года он был назначен литовским военным губернатором и инспектором войск в Финляндии.
      А когда Павлу пришла в голову оригинальная мысль устраивать поединки между главами воюющих государств, а не между их армиями, он назвал Кутузова своим секундантом.
      В числе немногих лиц Михаил Илларионович с дочерью присутствовал на последнем ужине императора 1 марта 1801 года.
      Секретарь императрицы Храповицкий утверждает, что еще в 1787 году она впервые заговорила о лишении сына престола в пользу любимого внука Александра.
      В 1793 году после женитьбы Александра слухи о намерении императрицы лишить сына престола возобновились. В письме к французскому философу Гримму от 14 августа 1792 года она признавалась: "Сперва мой Александр женится, а там со временем и будет коронован со всевозможными церемониями, торжествами и народными празднествами". Воспитатель Александра Лагарп рассказывал, как его пытались заставить подготовить сына царствовать вместо отца.
      В 1794 году Екатерина обратилась в Совет с предложением лишить сына престола, "ссылаясь на его нрав и неспособность". И только возражения некоторых членов Совета, напомнивших ей, что "отечество привыкло почитать наследником с давних лет ее сына", не позволили Екатерине сделать столь решительный шаг. Английский посол Уитворт сообщал в Лондон о распространении этих слухов и добавлял: "Впрочем, я не думаю, что императрица зайдет так далеко; она хорошо знает Россию и поймет, что столь произвольное действие в такое время сопряжено с некоторыми опасностями". Но Екатерина не отступает и в следующем году посвящает в свои замыслы Александра. Он категорически возражает против намерения императрицы: "Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости", - заявляет он.
      Императрица пытается склонить на свою сторону и Марию Федоровну, предлагая ей убедить мужа в необходимости отречься от престола и подписать соответствующий документ. Растерявшаяся цесаревна отказалась от этого плана, но не посмела открыть мужу столь страшного в ее глазах умысла. После кончины Екатерины II Павел Петрович обнаружил в ее бумагах этот документ и стал подозревать жену в сговоре с матерью, что стало одной из причин их будущего разлада.
      М. А. Фонвизин в своих воспоминаниях писал, что уже был подписан указ об устранении Павла и возведении на престол его сына, хранившийся у Безбородко, который должен был опубликовать его в день тезоименитства императрицы 26 ноября 1796 года.
      Сергей Михайлович Голицын рассказывал: "По смерти императрицы кабинет ее был опечатан несколько дней. По распоряжению императора великий князь Александр, А. Б. Куракин и Ростопчин разбирали бумаги. Втроем они нашли дело о Петре III, перевязанное черной ленточкой, и завещание Екатерины об устранении Павла Петровича. Вступавшего на престол Александра Павловича до его совершеннолетия регентшей назначалась Мария Федоровна. Александр Павлович по прочтении указа взял с Куракина и Ростопчина клятву, что они об этом завещании умолчат, и бросил его в топившуюся печку. По возвращении к Павлу Петровичу он спросил их, что они нашли. Они сказали ему. Потом спросил: "Нет ли чего обо мне?" - "Ничего нет", - ответил Александр Павлович. Тогда Павел перекрестился и сказал: "Слава Богу!" В этом же духе говорят Саблуков и Энгельгардт. А. Брикнер несколько иначе сообщает об этом событии: "Павел вдвоем с Безбородко разбирал бумаги императрицы. В руках у него оказался пакет с надписью: "Вскрыть после моей смерти в Совете". Павел догадался, что в нем, и вопросительно взглянул на Безбородко. Тот молча указал рукой на топившийся камин. Эта находчивость Безбородко, одним движением руки отстранившего от Павла тайну, сблизила их окончательно. Павел Безбородко облагодетельствовал. Можно думать, что такое завещание было, и его исчезновение тем или иным путем не может считаться выдумкой. Императрица не могла ожидать столь скорой кончины, потому не трудно объяснить себе, что она откладывала обнародование решения вопроса о престолонаследии".
      Действительно, Безбородко получил огромные пожалования и награды: в день коронации - титул князя, 30 тысяч десятин земли и 6 тысяч душ.
      * * *
      Слухи о решении Екатерины II широко распространились в обществе. Вот что записал в своем дневнике по этому поводу А. Т. Болотов, человек, далекий от дворцовых интриг, находившийся в это время в Московской губернии: "Может быть, все сие случилось еще к лучшему и что Провидение и Промысел Божеский восхотел оказать тем особливую ко всем россиянам милость, что устроил и расположил конец всей великой монархини точно сим, а не иным образом... Носившаяся до того молва, якобы не намерена она была оставить престол свой своему сыну, а в наследники себе назначила своего внука, - подавала пример многим опасаться, чтоб чего-нибудь подобного при кончине государыни не воспоследовало".
      Эти слухи доходили до Павла, вызывая его раздражение и ненависть к матери. "По природе вспыльчивый и горячий, Павел был очень раздражен своим отстранением от престола, который, согласно обычаю посещаемых им дворов, он считал своим законным достоянием", - писал беспристрастный очевидец событий.
      В уме Павла воскресали с новой силой тяжелые воспоминания давно прошедших событий, те терзавшие его призраки, о которых Мария Федоровна упоминает в одном из своих писем. Из него стало вырабатываться своеобразное воплощение нового Гамлета, неумолимого судьи за совершенное некогда злое дело. Все эти тяжелые думы "преисполненного желчи и негодования цесаревича прикрывались наружным видом полной покорности матери, под которым, однако, таились бессильная злоба и нетерпеливое ожидание часа возмездия".
      Французский посол Сегюр, проживший в Гатчине два дня перед своим возвращением во Францию в 1789 году, вспоминал: "История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум... Печальная судьба отца пугала его, он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль".
      Состояние Павла В. О. Ключевский назвал "нравственной лихорадкой". Он "...становился все более мрачным, подозрительным и раздражительным; воображение наполнялось призраками, малейшее противоречие вызывало гнев, повсюду чуял революционный дух; во всех недостаток уважения к себе подозревал. Этому, кроме плана о престолонаследии, содействовали ужасы революции во Франции и свирепые вопли эмигрантов, вроде Эстергази, о подавлении революции кровью и железом, столкновения с людьми Екатерины".
      Обманутый в надеждах и осмеянный, он искал уединения и думал о смерти. Его гнетет мысль, что жить осталось мало, а беспорядков безмерно много. "...Все усилия его ума обратились на досужую критику того, что делалось в России; в Петербурге у него было слишком много врагов, слишком много личных неприятностей, чтобы он мог оторвать свою нервную мысль от столицы. Критике его подвергалось все: внешняя, как и внутренняя, деятельность правительства, управление, как и социальные отношения. Разбирая все это, он постепенно развивал свой план управления; один преобразовательный проект за другим являлись в его голове без достаточной продуманности, без практической подготовки, средств для которых не было у великого князя. Благодаря этим продолжительным и тревожным помыслам великий князь постепенно впал в то состояние, которое можно назвать нравственной лихорадкой; чем больше жила мать, тем сильнее росло в нем нетерпение заменить ее; чем хуже шли дела, тем сильнее желалось ему направить их на новый путь, а деятельность правительства в последние годы царствования Екатерины давала обильный материал для такой беспокойной и желчной критики. Царствование Екатерины кончилось почти банкротством экономическим, как и нравственным... Понятно состояние нервов великого князя в минуту, когда в ноябре 1796 года донесли об ударе, поразившем императрицу. Теперь для него открывалось широкое поле деятельности, ибо он знал, что акт, какой задумывала Екатерина, не был составлен, а удар, лишив ее языка, отнял у нее возможность устно изъявить свою волю".
      * * *
      Нужно льстить ей. Тщеславие
      ее идол; успехи и угодничество ее
      испортили.
      Иосиф II - Кауницу
      Ей нравилось, когда ее называли Минервою, и оды Державина вполне соответствовали ее вкусу. "Она постоянно и сильно нуждалась в похвале. Мысль о неудаче была для нее самой тяжелой". Отдавая ей должное, современники в то же время глубоко осуждали обстановку лицемерия и низкопоклонства, царившую при дворе: "...ее окружали льстецы, на каждом шагу восхвалявшие ее действия и тем самым способствовавшие развитию в ней тщеславия и самолюбия". До последних дней Екатерина II продолжала работать в своем обычном, весьма напряженном режиме. За несколько недель до кончины она писала Гримму, что "занята громадным законодательным трудом, от влияния которого на нравы всего народа можно ожидать самых важных результатов...".
      В конце августа 1796 года, возвращаясь от Нарышкиных, Екатерина увидела звезду, "ей сопутствовавшую, в виду скатившуюся", и сказала Архарову:
      - Вот вестница скорой смерти моей!
      - Ваше величество всегда чужды были примет и предрассудков, - ответил он.
      - Чувствую слабость сил и приметно опускаюсь, - возразила ему Екатерина. Последнее время ходила она с трудом, особенно по лестницам.
      4 ноября вечером был так называемый "малый Эрмитаж" - небольшой прием самых приближенных вельмож. А. Брикнер писал, что "императрица весело беседовала с некоторыми из них и радовалась отступлению французских войск. Много говорила о кончине сардинского короля и забавлялась шутками Льва Нарышкина. На следующее утро Екатерина встала, по обыкновению, рано, оделась, выпила кофе, поговорила с Зубовым и ушла в свой кабинет. Занималась с секретарями, потом пошла в гардероб, где, по обыкновению, не оставалась более десяти минут. Так как в продолжение с лишком получаса она не выходила, камердинер обеспокоился и решился идти в гардероб. Отворив дверь, он нашел императрицу в бессознательном состоянии на полу. С ней сделался паралич. Через несколько часов ее не стало. Современники считают выгодным для Павла, что императрица в минуты припадка не приходила в сознание".
      "В памяти ярче выступает то, за что ее следует помнить, чем то, чего не хотелось бы вспоминать", - так подытоживает В. Ключевский правление Екатерины II.
      "Как странна наша участь, - писал по поводу смерти Екатерины II Петр Вяземский. - Русский силился сделать из нас немцев, немка хотела переделать нас в русских".
      "Петр россам дал тела, Екатерина - души", - сказал поэт.
      Глава девятая
      В ПЕРВЫЕ ДНИ
      Павел вступил на престол с
      силами нерастраченными, но
      расстроенными по вине несчастных
      противоречий его положения.
      В. Ключевский
      Загоняя лошадей, мчались курьеры в Гатчину, чтобы сообщить 42-летнему наследнику престола об апоплексическом ударе, поразившем его мать. Но первым эту весть принес Николай Зубов.
      Когда Павлу доложили, что приехал Зубов, он спросил:
      - Много ли Зубовых приехало?
      - Один.
      - Ну с одним-то мы справимся, - ответил Павел.
      По-видимому, он приготовился к худшему - обманутый и осмеянный, наследник с 12 сентября не покидал Гатчины и не виделся с матерью.
      В этот день великий князь с супругой обедали на Гатчинской мельнице в пяти верстах от дворца. Они рассказывали Плещееву, Кушелеву, графу Виельгорскому и камергеру Бибикову о случившемся с ними этой ночью:
      "Наследник чувствовал во сне, что некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто от этого просыпался, потом засыпал и опять был разбужен повторением того же самого сновидения; наконец, приметив, что великая княгиня не почивала, сообщил ей о своем сновидении и узнал, к взаимному их удивлению, что и она то же самое видела во сне и тем же самым несколько раз была разбужена".
      По дороге в столицу Павел Петрович встретил Ф. В. Ростопчина и очень ему обрадовался. Проехав Чесменский дворец, они вышли из кареты. Стояла тихая, слегка морозная лунная ночь. Павел молча смотрел на летящие облака, и Ростопчин увидел, что "глаза его наполнились слезами и даже текли слезы по лицу". Федор Васильевич, в волнении забыв об этикете, схватил его за руку и произнес: "Государь, как важен для вас этот час!" Павел очнулся и ответил: "Обождите, мой дорогой, обождите. Я прожил сорок два года. Господь меня поддержал; возможно, он даст мне силы и разум, чтобы выполнить предназначение, им мне уготованное. Будем надеяться на его милость".