Император Павел I

Обязательный и государственным законом установленный Императорский Совет и влиятельные его члены могут с течением времени подняться до значения соправителей. Императрица по своей мудрости отстранит все то, из чего впоследствии могут произойти вредные следствия. Ее разум и дух не нуждаются ни в каком особенном Совете, только здравие ее требует облегчения от невыносимой тяжести необработанных и восходящих к ней дел. Но для этого только нужно разделение ее частного Кабинета на департаменты с статс-секретарем для каждого. Также необходимо и разделение Сената на департаменты. Императорский Совет слишком приблизит подданных к государю, и у подданного может явиться желание поделить власть с государем..."
      Это мнение и стало решающим. 28 декабря 1762 года, когда Екатерина II, уступив настояниям Панина, подписывает манифест о создании Императорского Совета, подпись под ним оказывается надорванной, и он не вступает в силу.
      Вторая попытка в России ограничить самодержавную власть, как и первая при Анне Иоанновне, также надорвавшей свою подпись под "Кондициями Верховного Тайного Совета", потерпела неудачу. Проект Панина был похоронен. Только 64 года спустя он попал в руки Николая I. Прочитав проект, царь приказал припрятать его подальше. Потребовалось еще 45 лет, чтобы проект попал в руки историков.
      Неудача не смутила Панина, но теперь все свои надежды на ограничение "самовластья введением капитальных законов" он связывает с наследником престола.
      ...Панин продолжает пользоваться "особым доверием императрицы", но вскоре произошел случай, который положил конец этим отношениям. Возвращенный из ссылки Бестужев, желая играть первую роль при дворе, предлагает сенаторам пожаловать императрице титул "Матери Отечества". Екатерина отказывается, замечая при этом: "Видится мне, что сей проект еще рано предлагать, потому что растолкуют в свете за тщеславие". Тогда Бестужев составил прошение к императрице, чтобы вышла замуж за Григория Орлова, и подписал его у некоторых сенаторов и духовенства, а как дошла очередь до Панина и Разумовского, то Панин ее спросил, с ее ли дозволения это делается, она ответила, что нет. "Тогда Панин представил, - пишет Соловьев, - что Бестужев тому причиной - его надобно судить, на что государыня промолчала, и тем та подписка уничтожена".
      Когда этот вопрос рассматривался в Сенате, Панин встал и заявил: "Императрица может делать все, что ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет нашей императрицей!"
      Мужество Панина и его сторонников спасло Павла: брак императрицы с Орловым давал тому повод объявить их сына Алексея Бобринского наследником престола. Своим поступком Панин вызвал вражду клана Орловых, которая продолжалась долгие годы, да и Екатерина не могла простить ему этой помехи ее чувствам как женщина. И хотя внешне их отношения остались прежними, с этого момента императрица видит в Панине главного соперника своей власти. Она терпит наставника своего сына как неизбежное зло - в глазах общества он не столько воспитатель наследника, сколько его телохранитель. Охранять жизнь Павла - вот в чем видит он совершенно справедливо свою первейшую обязанность.
      Весной 1764 года императрица собралась ехать в Ливонию и хотела взять Павла с собой. Но этому решительно воспротивились Панин и канцлер Воронцов - наследник хворал, и путешествие могло оказаться для него гибельным. Рассерженная Екатерина покорилась, но перевезла сына в Царское Село, приняв все меры предосторожности. При малейших признаках волнения Павел должен был отправиться в Ливонию. На станциях лошади были приготовлены, из столицы выселены подозрительные лица, между Нарвой и Ревелем сосредоточены войска. Эти предосторожности оказались не напрасными, но совсем по другому, неожиданному и непредсказуемому поводу.
      Начало этой истории можно, пожалуй, отнести к далекому 1709 году, когда переяславский полковник Федор Мирович вместе с гетманом Мазепой изменил Петру и перешел на сторону Карла XII. После Полтавской битвы Мирович бежал в Польшу, оставив двух малолетних сыновей, Якова и Петра, в Чернигове у двоюродного брата Павла Полуботки. По доносу он попадает в крепость, но Елизавета Петровна берет выросшего Петра к себе в секретари, а Яков устраивается также секретарем к польскому посланнику графу Потоцкому. Вдруг в 1732 году братья обвиняются в государственной измене и попадают в тайную канцелярию, а оттуда - в Сибирь.
      Единственный сын Якова Василий тянет лямку армейского подпоручика и содержит еще трех сестер, а он человек знатного происхождения. Самолюбивый и неглупый Василий страшно завидует вчерашним молодым офицерам гвардии, которые так высоко вознеслись в результате удачного переворота. Он еще надеется разбогатеть и неоднократно обращается во все инстанции с просьбой вернуть ему часть имений Мировичей, конфискованных из-за измены деда. Но ему отказывают. Честолюбивый юноша случайно узнает, что император Иоанн Антонович томится в заключении в Шлиссельбургской крепости. Теперь Мирович связывает свои надежды с его именем.
      Он посвящает в свой план освобождения Иоанна поручика Ушакова, своего друга. Но тот, отправленный в командировку, случайно утонул, и Мирович, узнав об отъезде императрицы, решает действовать один. В начале июля его полурота заступила в караул в Шлиссельбургскую крепость, а 5 июля Н. И. Панин, которому было поручено попечение о безымянном узнике, получил донесение коменданта крепости Бередникова, в котором говорилось: "Сего числа пополуночи, во втором часу, стоящий в крепости в недельном карауле Смоленского пехотного полку подпоручик Василий Яковлевич сын Мирович весь караул во фрунт учредил и приказал заряжать ружья с пулями, а как я, услыша стук и заряжение ружей, вышел из квартиры своей и спросил, для чего так без приказу во фрунт становятся и ружья заряжают, то Мирович прибег ко мне и ударил меня прикладом ружья в голову и пробил до кости черепа, крича солдатам: "Это злодей, государя Иоанна Антоновича содержал в крепости здешней под караулом, - возьмите его! Мы должны умереть за государя!.."
      Мало кто тогда знал, что Екатерина II после восшествия на престол посетила несчастного узника и убедилась в том, что он ей не соперник, Иоанн был слабоумен. "При очень крепком здоровье двадцатитрехлетний юноша сильно косноязычил, посторонние почти не могли его понимать, он не мог произнести слова, не подняв рукою подбородок. Вкуса не имел, ел все без разбору и с жадностию... Нраву был свирепого и никакого противоречия не сносил; грамоте почти не знал, памяти не имел... Подвержен был припадкам; все время или ходил, или лежал, иногда хохотал..."
      Среди записок императрицы, обнаруженных после ее смерти, была и такая, адресованная Панину, в которой говорилось о помещении Иоанна "в отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомольцев нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне...".
      Охрана узника была поручена капитану Власьеву и поручику Чекину, которые получили следующий приказ: "Ежели случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант, без именного повеления или без письменного приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же та оная сильна будет рука, что спастись не можно, то и арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать".
      Когда Мирович с солдатами ворвался в каземат, там было темно, послали за огнем, и, когда принесли свечи, все увидели на полу распростертое тело заколотого человека; капитан Власьев и поручик Чекин, приставленные к Иоанну, стояли рядом.
      "- Ах вы, бессовестные! Боитесь ли Бога? За что вы невинную кровь пролили? - с отчаянием произнес Мирович.
      - Мы сделали это по указу, а вы от кого пришли?
      - Я пришел сам собою, - ответил Мирович.
      - Мы все это сделали по своему долгу и имеем указ, вот он! продолжал Власьев и протянул Мировичу указ, но тот не стал читать, его глаза были устремлены на убитого. В эту минуту солдаты схватили офицеров и хотели их заколоть, но Мирович остановил их:
      - Не трогайте, теперь помощи нам никакой нет, и они правы, а мы виноваты, - сказав это, Мирович опустился над телом и поцеловал его в руку и в ногу. Затем приказал вынести труп на фрунтовое место..."
      Получив донесение, Панин немедленно отправил в крепость подполковника Кашкина с приказанием узнать все обстоятельства дела и произвести допрос Мировича. Коменданту Бередникову Панин приказывает "мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, сего же числа в ночь с городским священником в крепости предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты...".
      Уже 10 июля подполковник Кашкин докладывал императрице о шлиссельбургском деле. В тот день она писала Панину: "Никита Иванович! Не могу я довольно вас благодарить за разумные и усердные ко мне и отечеству меры, которые вы приняли по шлиссельбургской истории. У меня сердце щемит, когда я думаю об этом деле, и много-много благодарю вас за меры, которые вы приняли и к которым, конечно, нечего больше прибавить. Провидение дало мне ясный знак своей милости, давши такой оборот этому предприятию. Хотя зло пресечено в корне, однако я боюсь, чтоб в таком большом городе, как Петербург, глухие слухи не наделали бы много несчастных..."
      Случай помог Екатерине избавиться от важного соперника и помог Панину вновь обрести ее доверие. В 1767 году братья Панины возводятся в графское достоинство: Петр "за верность и усердие", а Никита Иванович "чрез попечение свое и воспитание дражайшего нашего сына и исправление с речением и успехами великого множества дел, как внутренних, так и иностранных".
      Мирович был казнен 15 сентября на Петербургском острове. "Сохранилось известие, что Мирович всходил на эшафот с твердостью и благоговением", сообщает С. М. Соловьев.
      Солдат прогнали сквозь строй и сослали в отдаленные гарнизоны.
      * * *
      Не забудь фон-Визина писать
      Фонвизин. Что он за нехрист? Он
      русский, из нерусских русский.
      А. С. Пушкин - брату Льву
      29 июля 1769 года, в Петров день, Петергоф принимал гостей. Был приглашен для чтения своей комедии и Д. И. Фонвизин, служивший секретарем у кабинет-министра Елагина. Комедия "Бригадир" имела огромный успех. Спустя три дня, когда Фонвизин собирался возвращаться в Петербург, в саду он встретил Панина.
      "Слуга покорный, - сказал он, остановив меня, - писал Фонвизин в письме к сестре, - поздравляю вас с успехом комедии вашей; я вас уверяю, что ныне во всем Петергофе ни о чем другом не говорят, как о комедии и о чтении вашем. Долго ли вы здесь останетесь?
      - Через несколько часов еду в город, - отвечал я.
      - А мы завтра, - отвечал граф, - я еще хочу, сударь, - продолжал он, - попросить вас: его высочество желает весьма слышать чтение ваше и для того, по приезде нашем в город, не умедлите ко мне явиться с вашею комедиею, а я представлю вас великому князю, и вы сможете прочитать ее нам".
      31 июля состоялось чтение комедии у великого князя: "Через несколько минут тоном чтения моего произвел я во всех слушателях прегромкое хохотанье, - вспоминал Фонвизин. - Паче всего внимание графа Никиты Ивановича возбудила Бригадирша. "Я вижу, - сказал он мне, - что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо Бригадирша ваша всем родня; никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу". По окончании чтения Никита Иванович делал свое рассуждение на мою комедию. "Это в наших нравах первая комедия, говорил он, - и я удивляюсь вашему искусству, как вы, заставя говорить такую дурищу во все пять актов, сделали, однако, роль ее столько интересною, что все хочется ее слушать; я не удивлюсь, что сия комедия столь много имеет успеха; советую вам не оставлять вашего дарования..."
      Именно тогда они подружились. Фонвизин становится секретарем Панина. "Граф Панин был другом Фонвизина, - свидетельствует современник. Последний усвоил себе политические взгляды и правила первого, и про них можно было сказать, что они были одно сердце и одна душа". Дружба их продолжалась четырнадцать лет, до самой кончины Панина.
      Он родился в Москве 3 апреля 1744 года. В аккуратном деревянном доме по Рождественскому бульвару жило небогатое, но хлебосольное семейство Ивана Андреевича Фонвизина, который занимал небольшую должность в ревизион-коллегии. "Отец мой, - писал Фонвизин, - любил правду, никаких никогда подарков не принимал. С людьми своими обходился с кротостью, но не взирая на сие, в доме нашем дурных людей не было..." "Государь мой, говорил он приносителю подарков, - сахарная голова не есть резон для обвинения вашего соперника: извольте ее отнести назад, а принесите законное доказательство вашего права". Впрочем, как и следовало ожидать, неподкупная честность не способствовала его карьере, и, хотя он прожил восемьдесят лет, мы не видим Ивана Андреевича в высоком чине. "И память о его существовании и его благородной жизни никогда не перешла бы за пределы семейного родового круга, если бы в 1744 году не даровал ему Бог сына, которому суждено было прославиться в литературе и тем самым занести имя Фонвизиных в страницы русской истории. Сыну этому дали при крещении имя Денис", - писал один из первых биографов Фонвизина П. А. Вяземский.
      В семье было восемь детей. Их воспитанию посвятила свою жизнь Екатерина Васильевна Дмитриева-Мамонова - "жена добродетельная, мать чадолюбивая, хозяйка благоразумная и госпожа великодушная". "...Я наследовал от отца моего как вспыльчивость, так и непамятозлобие, от матери головную боль, которою она всю жизнь страдала", - писал Фонвизин.
      Мальчик рос как все дети, но был упрям, подчас резок, подвижен, чувствителен: "Я чувствовал сильнее обыкновенного младенца... В четыре года начали учить меня грамоте, так что я не помню себя безграмотным... Языкам не учили из-за отсутствия денег..."
      "Наступил памятный для России день - 12 января 1755 года, когда был утвержден проект И. И. Шувалова об учреждении Московского университета, где всякого звания люди свободно наукою пользуются". При университете открываются две гимназии - одна для дворян, другая для разночинцев.
      Как только Иван Андреевич, понимавший цену образования, узнал об их открытии, он в числе первых подает прошение о зачислении Дениса и старшего сына Павла в гимназию. Способный Денис быстро делает успехи, особенно в языках - ему поручают произнести речь на латинском во время торжественного акта.
      В 1758 году директор гимназии отбирает десять лучших учеников и везет в Петербург ко двору. Среди них были три будущие знаменитости: Яков Булгаков, Денис Фонвизин и Григорий Потемкин. "Столица очаровала своими ласками и любезностью, своим блеском и великолепием", - вспоминает позднее Денис Иванович. Их представили бессменному куратору университета, покровителю наук и искусств И. И. Шувалову. Знаменитый вельможа встретил гимназистов ласково и по "какому-то странному совпадению подвел одного из них к присутствующему здесь М. В. Ломоносову, словно предугадывая, что ученик изберет литературное поприще". "...Взяв меня за руку, - вспоминает Фонвизин, - подвел к человеку, которого вид обратил на себя мое почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов. Он спросил меня, чему я учился. "По латыне", - отвечал я. Тут начал он говорить о пользе латинского языка с великим, правду сказать, красноречием..."
      Были они и во дворце на куртаге, так поразившем их своим великолепием. Но наибольшее впечатление на мальчика произвел театр, страстным поклонником которого он остался на всю жизнь. "Ничтожная пьеса показалась ему высоким произведением гения, а актеры - великими людьми. Понятна его радость, что первые актеры петербургской труппы Волков и Дмитриевский вхожи в дом его дяди, и понятна та нетерпеливая поспешность, с которой он старался познакомиться и сблизиться с корифеями сцены, считая это великим для себя благоприобретением..."
      В 1762 году Фонвизин с отличием закончил гимназию и был переведен в студенты. Но учиться дальше ему не пришлось - по обычаю того времени он с детских лет был записан в гвардию и произведен в сержанты. "...Но как желание мое было гораздо более учиться, нежели ходить в караулы на съезжую, то уклонялся я, сколько мог, от действительной службы. По счастию моему, двор прибыл в Москву, и тогдашний вице-канцлер взял меня в иностранную коллегию переводчиком капитан-поручичья чина, чем я был доволен. А как переводил я хорошо, то покойный, тогдашний канцлер важнейшие бумаги отдавал именно для перевода мне".
      Еще в гимназии он "получил вкус к словесным наукам" и по заказу книгопродавца делал переводы басен Гольберга, аббата Терассона и трагедии Вольтера "Альзира". "Склонность моя к писанию являлась еще в младенчестве, и я, упражняясь в переводах на Российский язык, достиг до юношеского возраста..." "...Природа дала мне ум острый, но не дала мне здравого рассудка, - вспоминал о тех годах писатель. - Весьма рано проявилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве; а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою... Молодые люди! Не думайте, чтобы острые слова ваши составили вашу истинную славу; остановите дерзость ума вашего и знайте, что похвала, вам приписываемая, есть для сердца сущая отрава; а особенно если чувствуют склонность к сатире; укрощайте ее всеми силами вашими, ибо и вы без сомнения подвержены будете одинаковой судьбе со мною. Меня скоро стали бояться, потом ненавидеть; и я вместо того, чтобы привлечь к себе людей, отдалил их от себя и словом и пером... Сердце мое, не похвалясь скажу, предоброе. Я ничего так не боялся, как сделать кому-нибудь несправедливость, и для того ни перед кем так не трусил, как перед теми, кои от меня зависели и кои отомстить мне были не в состоянии..."
      Будущий драматург был не лишен актерского таланта. "Я забыл сказать, что имел дар принимать на себя лицо и говорить голосом весьма многих людей", - замечает Фонвизин.
      Служба переводчика с латинского, французского и немецкого соответствует потребностям души и желаниям талантливого юноши. Он успешно выполняет и некоторые дипломатические поручения. Казалось, лучшего не надо было желать, но вскоре судьба его переменилась. Иван Перфильевич Елагин, всесильный кабинет-министр императрицы, любитель словесности и театра, славившийся "витийством на русском языке", обратил внимание на переводчика Вольтера. И 8 октября 1763 года последовал высочайший указ: "Переводчику Денису Фонвизину, числясь при иностранной коллегии, быть для некоторых поручений при нашем статском советнике Елагине, получая жалование из оной коллегии".
      Елагин с первого знакомства высоко оценил дарование Фонвизина, а восхищенный им юноша "полюбил его за разум, просвещенный знаниями, за доброе по природе сердце, за его твердые правила честного человека".
      Елагин относился к категории тех "исполинов чудаков, которые рисуются перед глазами нашими, озаренные лучами какой-то чудесности, баснословности, напоминающие нам действующие лица гомеровские; это живые выходцы из "Илиады", - писал П. Вяземский. Самобытные и талантливые, они смогли проявить себя в "век Екатерины", когда выше всего ставилась честь и национальная гордость. Их отличает высокое чувство собственного достоинства и долга, презрение к бытовым удобствам и даже к смерти. Во имя долга и чести они готовы на невзгоды и лишения, готовы отказаться от благополучия, чинов и самой жизни.
      "Предоставляя истории оценивать каждого по достоинству, - пишет П. Вяземский, - нельзя не согласиться, - что Орловы, Потемкины, Румянцевы, Суворовы имели в себе что-то поэтическое и лирическое в особенности. Стройные имена их придавали какое-то благозвучие русскому стиху. Нет сомнения, есть поэзия и в собственных именах".
      В службе - честь! - говорят они. И Алексей Орлов выпрашивает как величайшую милость назначение в экспедицию русского флота, отправляющегося из Балтики в Средиземное море. Встретив турецкий флот, втрое превосходивший по числу кораблей российский, Орлов принимает решение атаковать! "Турецкий флот атаковали, разбили, разломали, сожгли, на небо пустили, потопили и в пепел обратили и оставили на том месте престрашное позорище, а сами стали быть во всем Архипелаге господствующими", докладывал он императрице.
      К своей фамилии Орлов получает приставку Чесменский!
      Григорий Орлов, фаворит Екатерины, просится генерал-губернатором в охваченную чумой Москву. Английский посол Каткарт пытается переубедить его. Сохранился ответ Орлова: "Все равно, чума или не чума, во всяком случае я завтра выезжаю; я давно уже с нетерпением ждал случая оказать значительную услугу императрице и отечеству; эти случаи редко выпадают и никогда не обходятся без риска; надеюсь, что в настоящую минуту я нашел такой случай и никакая опасность не заставит меня от него отказаться".
      Поехал, облеченный особыми полномочиями. Благодаря энергичным мерам, смелости и самоотверженности уже в ноябре ему удалось справиться с паникой и страшной болезнью.
      Другой фаворит, Григорий Потемкин, едет простым волонтером в действующую армию фельдмаршала Румянцева. Отличается в сражениях и получает звание генерала. Много делает он для повышения боеспособности русской армии и облегчения службы солдат. Непобедимый Суворов, сам прослуживший целых восемь лет солдатом в гвардии, сказал о нем: "Великий человек - велик умом, велик и ростом".
      "Гений Потемкина парил над всеми частями русской политики, - писал адмирал Чичагов. - Он был способен, умен, предприимчив и отважен. Приобретение Крыма и Новороссии обогатили Россию, дав ей прелестные и плодородные земли".
      Потемкин был патриотом в самом высоком значении этого слова.
      Всемогущий фаворит наставляет сидящего у него на коленях внучатого племянника: "...во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем..." Когда мальчик подрос, фельдмаршал прикомандировывает его к одному из казачьих полков с приказом "употреблять в службу как простого казака, а потом уже по чину поручика гвардии".
      Прославленный герой Отечественной войны генерал Н. Н. Раевский на всю жизнь запомнил наставления своего дяди.
      Воин Васильевич Нащокин, которого побаивался и Суворов, "чтобы приучить молодую жену к воинской жизни, сажал ее на пушку и палил из-под нее". Над Нащокиным, который "никого не почитал не только высшим, но и равным себе", шутить опасались. Даже Потемкин позволил себе на его счет лишь невинную шутку. "Нащокин, - говаривал он, - даже о Господе Боге отзывается хоть и с уважением, но все-таки как о низшем чине". Так что когда Нащокина пожаловали в генерал-поручики (чин 3-го класса), светлейший заметил: "Ну теперь и Бог попал у Нащокина в 4-й класс, в порядочные люди!"
      "...Государь Павел Петрович любил его, - писал А. С. Пушкин, - и при восшествии на престол звал его в службу. Нащокин отвечал государю: "Вы горячи, и я горяч; служба впрок мне не пойдет". Государь пожаловал ему деревни в Костромской губернии, куда он и удалился. Он был крестник императрицы Елизаветы и умер в 1809 году".
      К таким людям принадлежал и Иван Перфильевич Елагин, который мог сказать: "Не знаю, чему дивятся в Вольтере. Я не простил бы себе, если б усомнился сравниться с ним в чем бы то ни было". Смолоду он был доверенным лицом у великой княгини Екатерины Алексеевны, но по подозрению в заговоре подвергся опале и был сослан. Екатерина, как могла, тайно помогала ему, а вступив на престол, произвела "Перфильича", как она его называла, в действительные статские советники и назначила "состоять при собственных делах".
      Хлебосол, сочинитель и театрал Елагин в 1766 году стал во главе российского театра. Императрица благоволила к нему, щедро одаривала и говорила: "Будь уверен, покамест жива, не оставлю". Елагин не утруждал своего нового подчиненного делами, и у Фонвизина появилось много свободного времени. Он посещает балы, маскарады, любимый театр. Появляется масса знакомых, а с ними обеды, приемы, холостяцкие пирушки. Остроумный, общительный, прекрасно воспитанный Фонвизин везде желанный гость.
      "Беседа его была необыкновенно приятна и весела, и общество оживлялось его присутствием...
      Отличался он живой фантазией, тонкою насмешливостью, умением быстро подметить смешную историю и с поразительною верностью представить в лицах, но со всем этим соединял он самое веселое простосердечие и веселонравие", - писал его близкий приятель Клостерман.
      В конце 1768 года Фонвизин получает полугодовой отпуск и уезжает в Москву. Здесь он работает над переводом поэмы "Иосиф" и комедией "Бригадир". В мае Фонвизин возвращается в Петербург и отдает свою комедию на суд Елагину. "Но ход ей дал не он, - пишет Вяземский, - а А. И. Бибиков и Г. Г. Орлов, в обществе которых автору однажды пришлось читать свою комедию. Ее характеры, списанные с московских дворян, и более всего мастерское чтение Фонвизина до того увлекли слушателей, что Орлов не преминул донести о том императрице". "В самый Петров день, - вспоминает Фонвизин, - граф прислал ко мне спросить, еду ли я в Петергоф, и если еду, то взял бы с собою мою комедию "Бригадира".
      3 июля Фонвизин был представлен великому князю. "Его Высочество изъявил мне в весьма милостивых выражениях, сколько желает он слышать мою комедию", - вспоминал он. После чтения, прошедшего с большим успехом, Панин, поблагодарив автора, сказал ему: "Вы можете ходить к Его Высочеству и при столе оставаться, когда только захотите", - я благодарил за сию милость..."
      * * *
      Граф Панин был другом Фонвизина в
      прямом смысле слова. Последний усвоил
      себе политические взгляды и правила
      первого, и про них можно было сказать,
      что они были одно сердце и одна душа.
      Современник
      Фонвизин, став ближайшим сотрудником Панина, разделяет и его политические взгляды. Потерпев неудачу с учреждением Императорского Совета в 1762 году, Панин связывает теперь свои надежды с воцарением наследника. Он работает над проектом Конституции, и Фонвизин становится его соавтором. К сожалению, проект Конституции не сохранился. До нас дошло только вступление к ней, написанное Фонвизиным, которое носит название "Рассуждение о непременных государственных законах".
      Герой Отечественной войны генерал Михаил Александрович Фонвизин, племянник писателя, декабрист, отбывший каторгу в Нерчинских рудниках, выйдя на поселение, написал интереснейшие "Записки", в которых, в частности, писал: "Граф Никита Иванович Панин, воспитатель великого князя наследника Павла Петровича, провел молодость свою в Швеции. Долго оставаясь там посланником и с любовью изучая конституцию этого государства, он желал ввести нечто подобное в России: ему хотелось ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями. С этой целью Панин предлагал основать политическую свободу сначала для одного дворянства в учреждении верховного Сената, которого часть несменяемых членов назначалась бы от короны, а большинство состояло бы из избранных дворянством из всего сословия лиц. Синод также бы входил в состав общего собрания Сената... Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы исполнительная, с правом утверждать обсужденные и принятые Сенатом законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей. Проект был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина... Введение или предисловие к этому акту... сколько припомню, начиналось так: "Верховная власть вверяется государю для единого блага его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые государи чувствуют. Просвещенный ясностию сия истины и великими качествами души одаренный монарх, приняв бразды правления, тотчас почувствует, что власть делать зло есть несовершенство и что прямое самовластие тогда только вступает в истинное величие, когда само у себя отъемлет власть и возможность к содеянию какого-либо зла" и т. д. За этим следовала политическая картина России и исчисление всех зол, которые она терпит от самодержавия..."
      Предисловие к конституции, написанное Д. И. Фонвизиным, сохранилось под названием "Рассуждение о истребившейся в России совсем всякой форме государственного правления". С ним были знакомы многие декабристы: Рылеев, Лунин, А. А. Бестужев, а декабрист Штейнгель назвал его в числе произведений, послуживших "источником свободомыслия".
      Никита Муравьев, сняв копию с "Рассуждения...", изучал его для своей конституции. "Когда Никиту Муравьева, Михаила Фонвизина и других декабристов арестовали и сослали, "Завещание" Панина (т. е. "Рассуждение..." Д. Фонвизина) разыскивалось и изымалось, - пишет Н. Эйдельман. - ...Между тем автор "Недоросля" сохранил по меньшей мере два списка этого своего сочинения. Один у себя, другой (вместе с несколькими документами) сначала находился у Петра Панина, а после его смерти (1789) у верных друзей, в семье петербургского губернского прокурора Пузыревского. Текст же самой конституции сохранить не удалось. До воцарения Павла I оставалось четыре года, когда скончался и Денис Иванович. "Список с конституционного акта хранился у родного брата его редактора, Павла Ивановича Фонвизина, - сообщает Михаил Александрович. Когда в первую французскую революцию известный масон и содержатель типографии Новиков и московские ложи были подозреваемы в революционных замыслах, генерал-губернатор, князь Прозоровский, преследуя масонов, считал сообщниками или единомышленниками их всех, служивших в то время в Московском университете, а П. И. Фонвизин был тогда его директором. Пред самым прибытием полиции для взятия его бумаг ему удалось истребить конституционный акт, который брат его ему вверил. Отец мой, случившийся в то время у него, успел спасти введение". Так погибла конституция Фонвизина - Панина, но было спасено замечательное введение к ней".
      Этот документ в течение длительного времени хранился в семье Фонвизиных. В двадцатых годах следующего столетия он появился на свет в нескольких списках. А "в 1826 году, при арестовании Михаила Александровича Фонвизина эту бумагу взяли вместе с прочими, - писал А. Герцен. - Об ней спрашивали его в известном комитете, и он рассказал всю историю, как знал".
      Получив от Фонвизина его "Рассуждение..." и другие документы, Петр Панин в 1784 году подготовил "Письмо к наследнику престола для поднесения при законном вступлении его на престол" и проект манифеста, которым Павел мог бы воспользоваться при восшествии на царство.