На совете решили предупредить Петра III, для чего войску выступить в Петергоф. Сенат получает собственноручный указ: "Господа сенаторы! Я теперь выхожу с войском, чтобы утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полною доверенностью, под стражу отечество, народ и сына моего. Графам Скавронскому, Шереметеву, генерал-аншефу Корфу и подполковнику Ушакову присутствовать с войсками и им, так как и действительному тайному советнику Неплюеву, жить во дворце при моем сыне".
Это было великолепное зрелище: вдоль всей Садовой улицы, переливаясь в лучах заходящего солнца, выстроилась пестрая лента гвардейских полков. Екатерине, одетой в старый мундир Преображенского полка, подвели белую лошадь; она лихо вскочила в седло, выхватила палаш из ножен и вдруг замешкалась, оглянулась, указывая взглядом на эфес. Статный красавец, семнадцатилетний вахмистр конногвардейского полка Григорий Потемкин, влюбленными глазами следивший за императрицей, сразу понял, в чем дело. Не раздумывая, он вылетел из строя, поднял коня на дыбы и, сорвав темляк со своего палаша, подал его Екатерине.
- Спасибо, голубчик, - с ласковой улыбкой сказала она и спросила: Как ваша фамилия?
- Потемкин, - ответил счастливый вахмистр.
Около 10 часов императрица с войском выступила из Петербурга; рядом с ней также в преображенском мундире была княгиня Дашкова.
* * *
Петр III оставил престол
совершенно так же, как ребенок,
которого отсылают спать.
Фридрих II
В Ораниенбауме, как обычно, император произвел смотр голштинским войскам и в 10 часов с целой толпой придворных отправился в Петергоф к императрице. С. М. Соловьев: "Гудович поехал вперед и вдруг возвращается встревоженный и рассказывает Петру, что императрицы с раннего утра нет в Петергофе и никто не знает, куда она девалась. Император выходит из себя при этой вести, выскакивает из экипажа и пешком вместе с Гудовичем спешит через сад к павильону Монплезир, входит туда - нет нигде, лежит только ее бальное платье, приготовленное к завтрашнему празднику. Когда Петр после напрасных розысков выходил из Монплезира, подошло остальное общество. "Не говорил ли я вам, что она на все способна!" - крикнул ему Петр; с его проклятиями смешался бессвязный говор и вопль женщин. Потом в отчаянии бросился он искать Екатерину по всему саду. Во время этих поисков подошел к нему крестьянин с запискою от Брессона, которого Петр из камердинеров своих сделал директором гобеленовой мануфактуры; в записке заключалось известие о петербургском перевороте. Тут-то Воронцов, Трубецкой и Шувалов отправляются в Петербург за подробными новостями".
В три часа к петергофской пристани причалила шлюпка - голштинский офицер привез фейерверк к празднику, его окружили, стали расспрашивать, что происходит в столице.
- Ничего особенного, - отвечал смущенный всеобщим вниманием офицер, многие солдаты бегали и сильно кричали: "Да здравствует императрица Екатерина Алексеевна", а больше я ничего не знаю, мое дело привезти фейерверк.
Старый фельдмаршал Миних сочувственно посмотрел на подошедшего Петра, все замолчали. Кто-то предложил немедленно ехать в столицу и обратиться к гвардии и народу; решили послать за голштинцами и ждать возвращения канцлера Воронцова. Время тянулось слишком медленно, но вот подошли голштинские батальоны, и Петр повеселел. Он приказал генералу Лэвену занять круговую оборону, но генерал осторожно объяснил императору, что у орудий нет зарядов. В их разговор вмешался храбрый Миних.
- Ваше императорское величество, - сказал он, - надо идти в Кронштадт, а оттуда на военном корабле добираться к заграничной армии. Военная сила на их стороне, здесь мы не продержимся и десяти минут.
Только в десятом часу яхта и галера императора взяли курс на Кронштадт. Начали причаливать, но с берега закричали:
- Приставать не велено!
- Но здесь император! - крикнул Гудович.
- У нас нет больше императора, а есть императрица Екатерина Алексеевна, - закричали в ответ, - отходите, а то начнем стрелять! "...Испуганный Петр скрылся в нижней части корабля; между женщинами раздались рыдания и вопли, и суда поплыли назад. Тут Миних приступил с новым планом: с помощью гребцов доплыть до Ревеля, там сесть на военный корабль и отправиться в Померанию. "Вы примете начальство над войском, говорил фельдмаршал, - поведете его в Россию, и я ручаюсь Вашему Величеству, что в шесть недель Петербург и Россия опять будут у ваших ног". Но другие нашли этот план слишком смелым и советовали, возвратясь в Ораниенбаум, войти в переговоры с императрицей; этот совет был принят".
Французский посол де Бретейль как-то однажды назвал его "деспотом", хотя им Петр III никогда не был. Можно добавить: к сожалению для него. Эту черту Штелин охарактеризовал такими словами: "На словах нисколько не страшился смерти, то на деле боялся всякой опасности". А боясь - стремился не преодолеть, а попросту уйти от нее. Об этом, разумеется, знал не один Штелин, несравненно лучше знала своего супруга Екатерина, знали об этом и при дворе. Это-то и определило успех переворота. Окажись он в эти часы более решительным, прояви смелость и оперативность - результат, возможно, был бы иным. А сейчас, в Ораниенбауме, император оказался в западне: окруженный со всех сторон морем и единственной дорогой, ведущей в Петергоф, с горсткой голштинцев.
"...Императрица, отойдя десять верст от Петербурга, остановилась в Красном Кабачке, чтобы дать несколько часов отдохнуть войску, которое целый день было на ногах... В пять часов утра Екатерина опять села на лошадь и выступила из Красного Кабачка. В Сергиевской пустыни была другая небольшая остановка. Здесь встретил императрицу вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын с письмом от Петра: император предлагал ей разделить с ним власть. Ответа не было. Затем приехал генерал-майор Измайлов и объявил, что император намерен отречься от престола. "После отречения вполне свободного я вам его привезу и, таким образом, спасу отечество от междуусобной войны", - говорил Измайлов. Императрица поручила ему устроить это дело. Дело было устроено, Петр подписал отречение, составленное Тепловым..."
Рано утром 29 июня гусарский отряд под командованием поручика Алексея Орлова вошел в Петергоф; потом начали подходить полки, располагаясь вокруг дворца. В 11 часов верхом появилась императрица, восторженно встреченная криками войск и пушечной пальбой. В первом часу Григорий Орлов и генерал Измайлов привезли из Ораниенбаума Петра III.
Отреченного императора и Елизавету Воронцову поместили во флигеле дворца. "Здесь с ними случился обморок от непосильных потрясений". Петр просит свидания с женой, ему отказывают.
- Узнайте, что он еще хочет, - раздраженно сказала Екатерина Панину, - видеть его не могу!
"...Я считаю несчастием всей моей жизни, - вспоминал Панин, - что принужден был видеть его тогда. Я нашел его утопающим в слезах. Он бросился ко мне, пытаясь поймать мою руку, чтобы поцеловать ее, любимица его бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нем. Петр также только о том и просил..." Он еще просил оставить ему скрипку, собаку и арапчонка, их и оставили, а Елизавету Воронцову отправили в Москву, где выдали замуж за Полянского.
Вечером в этот день - святых Петра и Павла - бывшего императора под усиленным конвоем повезли в Ропшу, в загородный дворец, подаренный племяннику Елизаветой Петровной. Слуги, сопровождавшие его, кричали: "Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!" Надо думать, эти люди знали лучше характер Екатерины, нежели ее муж. Загнанный судьбой в угол, не без уговоров Елизаветы Воронцовой, Петр III вступил на заведомо обреченный путь переговоров, результатом которых стало отречение. А теперь он отправился на казнь!
Из донесения австрийского посла Мерси: "Во всемирной истории не найдется примера, чтобы государь, лишаясь короны и скипетра, выказал так мало мужества и бодрости духа".
Фридрих II в беседе с французским послом Сегюром по поводу случившегося сказал: "По справедливости императрице Екатерине нельзя приписать ни чести, ни преступления этой революции: она была молода, слаба, одинока, она была иностранка накануне развода, заточения. Орловы сделали все; княгиня Дашкова была только хвастливою мухой в повозке. Екатерина не могла еще ничем управлять, она бросилась в объятия тех, которые хотели ее спасти. Их заговор был разрассуден и плохо составлен; отсутствие мужества в Петре III, несмотря на советы храброго Миниха, погубило его; он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отсылают спать".
В эти критические дни, по свидетельству очевидцев, Екатерина держалась "спокойно, величаво, но с необычайной осмотрительностью, хладнокровием и присутствием духа". Теперь, когда она достигла цели, к которой стремилась всю жизнь, ей необходимо было доказать, что престол принадлежит ей по праву, что она умеет царствовать. Поражают ее удивительная работоспособность и трудолюбие - рабочий день длится 14 - 15 часов. В. О. Ключевский: "С терпением и настойчивостью старается она дойти до всего своим умом, во всем разобраться, не стесняется и спросить, если чего не знает. День ее расписан по часам, это поражает приближенных, не имевших понятия о систематическом труде.
Заведен был строгий порядок времяпрепровождения, не требовались строгие нравы, но обязательны были приличные манеры и пристойное поведение. Вежливая простота обращения самой Екатерины даже с дворцовыми слугами была совершенным новшеством после обычной грубости прошедшего времени... Во всем видна ее личная инициатива, желание принести пользу, действовать справедливо. Она полна оптимизма и веры в свой талант и даже в свою непогрешимость. Удивительно ее умение обращаться с людьми всех возрастов, характеров и состояний, она умеет обворожить и превратить в своего союзника даже недруга. Бесподобно ее умение слушать терпеливо и внимательно всякий вздор, угадывать настроение, робкие или не находившие слов мысли собеседника, и она шла им на подмогу. Это подкупало, внушало доверие, располагало к откровенности - собеседник чувствовал себя легко и непринужденно, словно разговаривал сам с собой. Она умела изучать сильные стороны людей, им об этом подсказывать и направлять их на общую пользу... В этом умении дать человеку почувствовать, что в нем есть лучшего, тайна неотразимого обаяния, какое, по словам многих, они испытывали, общаясь с императрицей...
Удержать власть часто бывает труднее, чем ее завоевать. Совершив двойной захват власти, Екатерина хорошо понимает шаткость своего положения: многие полагают, что она должна быть регентшей при сыне, и каждый из заговорщиков считает, что он достоин особого положения и внимания императрицы. О незавидном ее положении в первые дни переворота сообщали иностранные послы.
Французский посол де Бретейль: "...она должна выслушивать и в большей части случаев следовать мнениям этих отъявленных русаков (заговорщиков), которые, чувствуя выгоду своего положения, осаждают ее беспрестанно, то для поддержания своих предрассудков относительно государства, то по своим частным интересам. В больших собраниях при дворе любопытно наблюдать тяжелую заботу, с какою императрица старается понравиться всем, свободу и надоедливость, с какими все толкуют ей о своих делах и о своих мнениях. Зная характер этой государыни и видя, с какой необыкновенной ласковостью и любезностью она отвечает на все это, я могу себе представить, чего ей это должно стоить; значит, сильно же чувствует она свою зависимость, чтобы пережить такое..."
А бывший император, расставшись без сопротивления с властью, не осознав своего положения, продолжает цепляться за жизнь. Как видно из писем Екатерине, он добивается возможности уехать в Киль вместе с Елизаветой Романовной, просит снять караул из его комнаты, прислать арапа Нарцисса, собачку и скрипку. Письма оставались без ответа: императрица искала любой предлог, чтобы удержать пленника в своих руках и воспрепятствовать его отъезду. Но как пойдут события дальше, не знала ни она, ни он.
С тем большей энергией Екатерина принялась за обработку общественного мнения. Этой цели был призван служить так называемый "Обстоятельный манифест о восшествии ее императорского величества на всероссийский престол". Это был удивительный, противоречивый и отчасти загадочный документ. Датированный 6 июля, напечатанный лишь 13 июля, он не вошел в Полное собрание законов Российской империи.
Повторив уже известные обвинения в адрес Петра III ("потрясение и истребление" православной церкви, заключение мира с Пруссией, плохое управление), манифест дополняет их новыми: неуважением к покойной Елизавете Петровне, намерением убить Екатерину и устранить от наследования Павла Петровича. Другой мотив - уверение в том, что императрица не имела "никогда ни намерения, ни желания таким образом воцариться", но совершила это, дав согласие "присланным от народа избранным верноподданным". Воцариться ценой отречения или жизни супруга?
В манифесте приведены известные слова: "Но самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами, в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиной". Эти слова - для Панина и его сторонников; кокетничая своим либерализмом, Екатерина II не только не собиралась выполнять такого обещания, но, в сущности, никогда и никому его не давала.
В конце манифеста был приложен текст отречения, в котором бывший император расписывался в своей неспособности "владеть Российским государством". Мы знаем, что вопреки заявлениям Екатерины оно не было подписано добровольно. Но чем объяснить, что такой важный документ появился в печати только 13 июля? По каким-то причинам Екатерине II было нежелательным опубликовать его при живом супруге? Содержание манифеста и манипуляции с его датами наводят на мысль, что он возник после убийства императора, либо означал смертный приговор ему? В опубликованном тексте отречения, написанном якобы "добровольно и собственноручно", нет главного - кому передается престол? Им должен был стать Павел Петрович, но это-то и не устраивало его мать. А вот в постскриптуме письма от 30 июня Петр писал: "Ваше величество может быть во мне уверены: я не подумаю и не сделаю ничего против вашего царствования". А в самом письме просьба-напоминание ускорить отъезд "с назначенными лицами в Голштинию". Естественно предположить, что в ответ на передачу правопреемства власти Екатерине II в новом подписанном отречении Петра III гарантировали его отъезд в Киль.
После 6 июля все опасности, связанные с Петром III, естественно отпали, но остался сын, ее главный соперник. Этим, наверное, и следует объяснить анонимность опубликованного отречения - вопрос об объеме своих прав Екатерина II решила оставить открытым, чтобы со временем вопрос права превратить в вопрос факта.
* * *
Но и у этого переворота, так
весело и дружно разыгравшегося, был
свой печальный и ненужный эпилог.
В. Ключевский
6 июля поздно вечером Екатерина II получила записку Алексея Орлова, в которой говорилось: "Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто себе не думал, и как нам задумать поднять руки на государя. Но, государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором (Барятинским. - Авт.); не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили душу навек".
Петра III стерегли крепко - из отдельной комнаты не выпускали не только в сад, но и на террасу. Обращались с ним грубо, унижали и подсмеивались. А он жаловался на сильные головные боли и слабость после пережитого потрясения.
В тот день пьяная компания стороживших его офицеров заставила Петра играть в карты. Возник пьяный спор, и князь Барятинский ткнул его вилкой. В начавшейся свалке Петра удушили.
Встретив как-то Федора Барятинского, граф Воронцов спросил его: "Как ты мог совершить такое дело?" На что Барятинский ответил, пожимая плечами: "Что тут было делать, мой милый? У меня было так много долгов".
Из "Записок" Е. Р. Дашковой: "Когда получилось известие о смерти Петра III, я была в таком огорчении и негодовании, что, хотя сердце мое и отказывалось верить, что императрица была сообщницей преступления Алексея Орлова, я только на следующий день превозмогла себя и поехала к ней. Я нашла ее грустной и растерянной, и она мне сказала следующие слова: "Как меня взволновала, даже ошеломила эта смерть!" - "Она случилась слишком рано для вашей славы и для моей", - ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я имела неосторожность выразить надежду, что Алексей Орлов более чем когда-либо почувствует, что мы с ним не можем иметь ничего общего, и отныне не посмеет никогда мне даже кланяться. Все братья Орловы стали с тех пор моими непримиримыми врагами, но Алексей по возвращении из Ропши, несмотря на свое нахальство, в продолжении двадцати лет ни разу не осмелился со мной заговорить. Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелела убить Петра III или каким бы то образом участвовала в этом преступлении, я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тщательно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после смерти. Он приказал князю Безбородко прочесть бумаги, содержавшиеся в шкатулке, и, когда он прочел вышеупомянутое письмо, Павел перекрестился и сказал: "Слава Богу! Это письмо рассеяло и тень сомнения, которая могла бы еще сохраниться у меня". Оно было написано собственноручно Алексеем Орловым; он писал как лавочник, а тривиальность выражения, бестолковость, объясняется тем, что он был совершенно пьян, его мольбы о прощении и какое-то удивление, вызванное в нем этой катастрофой, придают особенный интерес этому документу для тех людей, кто пожелал бы рассеять отвратительные клеветы, в изобилии возводимые на Екатерину II, которая хотя и была подвержена многим слабостям, но не была способна на преступление. Пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил это драгоценное письмо ее величеству тотчас же после смерти Петра. Когда, уже после кончины Павла, я узнала, что это письмо не было уничтожено и что Павел I велел прочесть его в присутствии императрицы и послать Нелидовой и показал его великим князьям и графу Ростопчину, я была так довольна и счастлива, как редко в моей жизни".
* * *
Затем, что я сочту, быть может, нужным
В причуды облекаться иногда.
В. Шекспир, Гамлет
Был обнародован манифест о кончине "впавшего в прежестокую геморроидальную колику бывшего императора Петра III". Верноподданным предлагалось молиться о нем "без злопамятствования о спасении души погибшего".
В этот день посол де Бретейль, наблюдая, как императрица афиширует свое горе по поводу кончины ненавистного ей супруга, записывает в дневнике: "Эта комедия внушает мне такой же страх, как и факт, вызвавший ее".
Вопреки настойчивым уверениям лицемерных манифестов Екатерины II толки о подоплеке произошедших событий охватили разные слои общества. "Удивительно, что многие лица теперешнего двора, вместо того чтобы устранить всякое подозрение... напротив того, забавляются тем, что делают двусмысленные намеки на род смерти государя", - писал прусский посол В. Гольц. Но если так мыслили официальные верхи, то что же говорить о народе? Все усилия официальной пропаганды, не вызывая ненависти к свергнутому царю, приводили к обратным результатам: возникли домыслы, что император "куда-то запрятан". От таких представлений до версии о "чудесном спасении" оставался один шаг.
Покойного императора скромно похоронили в Александро-Невской лавре, рядом с могилой Анны Леопольдовны. По просьбе Сената "Ее Величество шествие свое в невский монастырь к телу бывшего императора Петра Третьего отложить изволила".
Спустя шестнадцать лет опальный наследник престола делился своими мыслями с Петром Ивановичем Паниным о причинах свержения с престола своего отца: "Здесь, - писал он, имея в виду кончину Елизаветы Петровны, вступил покойный отец мой на престол и принялся наводить порядок; но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность, может быть, была у него в характере, и от ней делал вещи, наводившие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против его персоны, а не самой вещи, погубили его и заведениям порочный вид старались дать". Мы видим, что Павел Петрович рассуждал намного глубже и основательнее, чем несколько поколений последующих историков.
События 28 июня и гибель отца еще больше отдаляют сына от матери, которая "никогда ему матерью не являлась". Их отношения и раньше были официальны - "для него у нее всегда вид и тон государыни с прибавкой сухости и обидного невнимания", - теперь же они полны взаимных подозрений. Мать видит в сыне соперника своей власти и мстителя за отца, сын опасается его участи.
По существу, вся его жизнь была предопределена событиями этого раннего июньского утра, когда его, сонного, полураздетого, усадили в коляску и повезли в Зимний дворец. Его вывели на балкон и показали ревущей от восторга толпе; а потом перепуганному мальчику сказали, что его отец, Петр Федорович, хотел посягнуть на его жизнь.
Это сообщение произвело потрясающее действие на впечатлительного ребенка. "Он был охвачен столь сильным ужасом, что с тех пор его организм повредился", - сообщал в Париж посланник де Кобр.
И потом неожиданная смерть отца, о котором он слышал много хорошего. Одиннадцать лет спустя Павел Петрович признается, что "страх и обычная принужденность вкоренились в него с 1762 года и что именно с этого времени у него создалась привычка к подозрительности".
Он боится подвергнуться участи отца, убийцы которого где-то здесь, рядом с ним. Подозрения и страх преследуют, терзают и мучают его, но Павел никому, даже Порошину, не смеет говорить о них. Вот и вчера за столом разразился скандал - он отказался есть суп, который показался ему подозрительно сладким. Уж не отравлен ли он? А Никита Иванович гневался, не понимая, в чем дело.
В такие минуты на Павла нападает тоска, он кривляется, и "все головой вниз мотает, точь-в-точь, как покойный Петр Федорович". Но такие припадки бывают редко - он умеет владеть собой и скрывает свои чувства: почтителен к матери, любезен с окружающими.
В "злом умысле" Павел подозревает даже свою мать, и, возможно, не без оснований. В 1774 году он внезапно заболел, и "лейб-медик определил, что цесаревичу был дан яд, - сообщает князь В. И. Лопухин. - Павла удалось спасти, но его нервная система оказалась расстроенной". Так называемые "порывы гнева", о которых так много говорили, были не чем иным, как болезненными припадками. "В такие минуты император бледнел, черты лица его искажались до неузнаваемости, ему давило грудь, он закидывал голову назад и начинал задыхаться. Когда же он приходил в себя и вспоминал, что говорил и делал в эти минуты, то не было примера, чтобы он не отменил своего приказания и не старался всячески загладить последствия своего гнева".
Подобными припадками, только более продолжительными и сильными, страдал и его великий прадед, после того как в четыре года ему дали яд по приказу Софьи.
К страхам за свою жизнь и к подозрениям добавляется и горечь от сознания того, что мать - виновница гибели отца, присвоила престол, принадлежащий ему по праву. А "мать рано стала подозревать в нем будущего мстителя за отца, и, может быть, это подозрение было причиной того, что подраставший великий князь усвоил себе эту роль. Вследствие этого подозрения Павел рано стал одиноким". Он живет в ужасающей атмосфере екатерининского двора, среди петербургских Полониев и Розенкранцев, а также Гертруды и Клавдия, соединенных в лице императрицы.
Под влиянием этих сложных отношений с императрицей-матерью развивается и окончательно складывается характер Павла Петровича. Если вникнуть во все обстоятельства, сопровождающие его детство, юношеские годы и даже зрелый возраст, то становится понятной "загадочность" характера этой далеко недюжинной личности. Всю свою нелегкую жизнь он был "мучеником своего высокого жребия".
Глава шестая
КОНСТИТУЦИЯ ПАНИНА-ФОНВИЗИНА
Панин был государственный человек
и глядел дальше других - его цель
состояла в том, чтобы провозгласить
Павла императором и Екатерину
правительницей. При этом он надеялся
ограничить самодержавную власть.
А. Герцен
Авторитет Панина был очень высок: почти все иностранные дипломаты видели в нем одного из руководителей заговора. Австрийский посол граф Мерси д'Аржанто сообщал: "Главным орудием возведения Екатерины на престол был Панин". Французский посол де Бретейль: "Кроме Панина, который скорее имеет привычку к известному труду, чем большие средства и познания, у этой государыни нет никого, кто бы мог помогать ей в управлении и в достижении величия..."
Тогда мало кто знал, что автором сценария переворота и главным действующим лицом была сама Екатерина. Но верно и другое - Панин становится ее главным советником. Ни один важный вопрос внешней и внутренней политики не решается теперь без его участия. "Все делается волею императрицы и переваривается господином Паниным", - пишет Дашкова брату в Голландию. "В это время Екатерина крепко верила в дипломатические таланты Панина", - свидетельствует В. Ключевский.
Канцлер М. И. Воронцов получает двухгодичный отпуск для поправки здоровья и уезжает за границу. Руководителем Иностранной коллегии становится Панин. В указе о его назначении говорилось: "По теперешним небеструдным обстоятельствам рассудила ее императорское величество за благо во время отсутствия канцлера препоручить действительному статскому советнику Панину исправление и производство всех по Иностранной коллегии дел и присутствовать в оной коллегии старшим членом, поскольку дозволяют ему другие дела..." Почти двадцать лет стоял он у руля внешней политики России - "самой блестящей страницы царствования Екатерины II".
"После работящего и практичного до цинизма Бестужева, - писал Ключевский, - дипломата мелочных средств и ближайших целей, Панин выступил в дипломатии провозвестником идей, принципов и как досужий мыслитель любил, при нерешительном образе действий, широко задуманные, смелые и сложные планы, но не любил изучать подробности их исполнения и условий их исполнимости". Но это было то самое время, когда, по словам Безбородко, "ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не могла", "когда соседи нас не обижали и наши солдаты побеждали всех и прославились", "когда в памяти народной навсегда остались слова Ларга, Кагул, Чесма и Измаил".
Ближайший помощник и друг Н. И. Панина Денис Иванович Фонвизин писал: "...министерство его непрерывно двадцать лет продолжалось. В течение оных и внутриважнейшие дела ему же поручаемы были. Словом: не было ни единого дела, относящегося до целости и безопасности империи, которое миновало бы его производства или совета... Нрав графа Панина достоин быть искреннего почтения и непритворной любви. Твердость его доказывает величие души его. В делах, касательных до блага государства, ни обещания, ни угрозы поколебать его были не в силах. Ничто в свете не могло его принудить предложить свое мнение противу внутреннего своего чувства. Колико благ сия твердость даровала отечеству. От кольких зол она его предохранила. Други обожали его, самые враги его ощущали во глубине сердец своих к нему почтение..."
Прожив много лет в Швеции, Панин был поклонником ее государственной системы - конституционной монархии, с существенными ограничениями королевской власти. Став первым советником императрицы, Панин считает, что пришло время действовать, и предлагает Екатерине II учредить при ней Императорский Совет.
Доказывая его необходимость, Панин яркими красками изображает отсутствие в России основных законов, где каждый "по произволу и кредиту интриг хватал и присваивал себе государственные дела". "...Лихоимство, расхищение, роскошь, мотовство и распутство в имениях и в сердцах, - пишет он. - В управлении действует более сила персон, чем власть мест государственных". Панин клеймит "временщиков, куртизанов, ласкателей, превративших государство в гнездо своих прихотей" и проводит основную мысль: "...власть государя будет только тогда действовать с пользой, когда будет разделена разумно между некоторым малым числом избранных к тому единственных персон". Для этого Панин предлагает учредить Совет из шести постоянных членов, назначенных императрицей. Члены Совета одновременно являются руководителями (статс-секретарями) важнейших коллегий: внутренних и иностранных дел, военной и морской. Они рассматривают дела и принимают решения или выносят их на рассмотрение Совета во главе с императрицей.
Сенат должен был контролировать Совет - "бить тревогу", в случае если он или сам монарх нарушили бы государственные законы или "народа нашего благосостояние". Екатерина II благосклонно отнеслась к проекту Панина, внеся в него незначительные поправки - вместо шести членов Совета она предложила восемь: Бестужева, Разумовского, Воронцова, Шаховского, Панина, Захара Чернышева, Волконского, Григория Орлова.
К концу августа казалось, что Совет вот-вот будет учрежден. В черновике манифеста о возвращении А. П. Бестужева из ссылки, составленном Паниным, рукой императрицы было приписано: "...и сверх того жалуем его первым императорским советником и первым членом нового, учрежденного при дворе нашем Императорском Совете". Однако в печатном тексте манифеста от 31 августа этих строк уже не было.
Осторожная и предусмотрительная Екатерина II, прежде чем принять окончательное решение об учреждении Совета, тайно обратилась к мнению "некоторых близких к ней лиц". Почти все они ограничивались мелкими замечаниями, но одно мнение ее насторожило и озадачило. Генерал-фальцехмейстер Вильбуа писал: "Я не знаю, кто составитель проекта, но мне кажется, как будто он под видом защитника монархии тонким образом склоняется более к аристократическому правлению.