стремлениями; но обстановка, отношения
      привили к ним дурные инстинкты,
      досаду, нетерпение, подозрительность и
      отравили.
      В. Ключевский
      "У него умная голова, - писал один из учителей наследника престола, только она так устроена, что держится как бы на волоске. Порвись этот волосок, вся машина испортится, и тогда прощай рассудительность и здравый смысл..." Сколько же сил и разных уловок было приложено к тому, чтобы порвать этот волосок! Кто только не прикладывал к этому руку, беря пример с матери!
      "Он - только подданный", - доносит французский посол. Его унижали, не допускали до дел, оскорбляли. "Павел не знает, - читаем у Пушкина, - где его отец, преследуем и подозреваем матерью, раздражен и ожесточен подлостью временщиков".
      А. Коцебу: "...По-видимому, две причины особенно возмутили первоначально чистый источник: обращение его матери с ним и ужасные происшествия французской революции.
      Известно, что Екатерина II не любила своего сына и при всем ее величии во многих отношениях была не в состоянии скрыть этого пятна... При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие. Достаточно было быть его любимцем, чтобы испытывать при дворе холодное и невнимательное обращение. Он это знал и глубоко чувствовал".
      Княгиня Д. Х. Ливен, особа приближенная к императорской фамилии: "Детство и юность протекли для него печально. Любовью матери он не пользовался. Сначала императрица совсем его забросила, а потом обижала. В течение долгих лет проживал он чуть не изгнанником в загородных дворцах, окруженный шпионами императрицы Екатерины. При дворе Павел появлялся редко, а когда это ему разрешалось, императрица принимала его с холодностью и строгостью и проявляла к наследнику отчуждение, граничившее с неприличием, чему, конечно, вторили и царедворцы. Собственные дети Павла воспитывались вдали от него, и он редко даже их видел. Не пользуясь весом, не соприкасаясь с людьми по деловым отношениям, Павел влачил жизнь без занятий и развлечений - на такую долю был обречен в течение 35 лет великий князь, который должен был бы по-настоящему занимать престол и во всяком случае предназначался его занять хоть впоследствии".
      Смерть горячо любимой жены, кончина Панина, гатчинская ссылка. Преданных людей удаляют, собственных детей тоже, он окружен шпионами и доносителями; вынужденная холодность с друзьями, чтобы не повредить им; Павла всячески унижают и часто обманывают. В. О. Ключевский: "Незримый, но постоянный чувствительный обидный надзор, недоверие и даже пренебрежение со стороны матери, грубость со стороны временщиков, устранение от правительственных дел - все это развило в великом князе озлобленность, а нетерпеливое ожидание власти, мысль о престоле, не дававшая покоя, усиливала это озлобление..."
      Слухи 1783 года о лишении престола возобновляются в связи с женитьбой старшего сына спустя десять лет. Уединение усиливается, Павел "становился все более мрачным, подозрительным; малейшее противоречие вызывало гнев, повсюду чуял революционный дух". После казни Людовика XVI подозрительность усиливается. Писатель Коцебу, директор немецкого театра, частый собеседник Павла, очевидно, с его слов, рассказывает: "Мрачную подозрительность внушила ему казнь Людовика. Он слышал, как те самые люди, которые расточали фимиам перед Людовиком, как перед божеством, когда он искоренил рабство, теперь произносили над ним кровавый приговор. Это научило его если не ненавидеть людей, то их мало ценить, и, убежденный в том, что Людовик еще был бы жив и царствовал, если бы имел более твердости, Павел не сумел отличить эту твердость от жестокости".
      Узнав о казни Людовика XVI, которого он хорошо знал, Павел Петрович с горечью заметил: "Он начал снисходить и был приведен к тому, что должен был уступить. Всего было слишком мало и между тем - достаточно для того, чтобы в конце концов его повели на эшафот".
      В. О. Ключевский: "Отношения, таким образом сложившиеся и продолжавшиеся более десяти лет, гибельно подействовали на характер Павла, держали его долго в том настроении, которое можно назвать нравственной лихорадкой".
      С 1799 года начинается охлаждение отношений с женой, оказывавшей сдерживающее влияние на Павла: "Именно с этой поры, - свидетельствует А. Чарторыйский, - Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него. Слишком хорошо удалось внушить ему недоверие к императрице и к его старым слугам. С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха, вечной неуверенности".
      * * *
      Павел выступил с мыслью, что
      жизни осталось мало, а непорядков
      безмерно много. Отсюда спешность,
      горячность.
      В. Ключевский
      В восемнадцать лет он дал согласие на введение конституции в России. В двадцать лет писал Сакену: "Для меня не существует партии и интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды; я скорее желаю быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое".
      Его не только лишили престола, но и не допускали до государственных дел. "Правящие боялись допустить до дел Павла с его особыми взглядами и правилами, ни с кем не связанного и независимого..."
      А он готовился царствовать достойно. В Гатчине и в Павловске были обнаружены горы тетрадей, исписанных его рукой. В них заметки и размышления об устройстве государства, о его политике и законах, освященных вековыми традициями, выписки из Истории, которую Павел хорошо знал и любил с детства, воспоминания и афоризмы великих людей. За четыре года Павел Петрович успел сделать необыкновенно много, конечно, потому, что подготовил планы своих преобразований еще в Гатчине.
      А. Т. Болотов рассказывает, что, когда Павел I назначил военным губернатором Москвы Архарова и тот обратился к нему за инструкциями, император направил его в кабинет, "где было сие написано". "Кабинетные тотчас бросились, отыскали ему те бумаги... и тогда увидел свет, господин Архаров, и узнали все, что распоряжение о том сделано и подписано уже за 12 лет до сего времени".
      Основной Закон Российской Империи, действовавший до 1917 года, был обнародован самим императором Павлом Петровичем в день его коронации.
      Но этот или подобный ему акт был составлен еще 4 января 1788 года от имени наследника престола и супруги его великой княгини Марии Федоровны, и подписан ими. Девять лет будущий император разрабатывал и шлифовал этот закон, который представлял собой уникальный юридический документ, безукоризненный с формально-правовой точки зрения. Он вобрал в себя глубинный смысл неписаных правил наследования, сложившихся на Руси в течение многих столетий. В этом акте центральное место занимает обоснование: "Положив правила наследства, должен объяснить причины оных. Они суть следующие: дабы Государство не было без Наследника. Дабы Наследник был назначен всегда законом самим. Дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать. Дабы сохранить право родов в наследовании, не нарушая права естественного, и избежать затруднений при переходе из рода в род".
      В статье 28 Основного Закона говорится, что "наследие Престола принадлежит прежде всех старшему сыну царствующего Императора".
      В последние годы царствования Екатерины II "порядок был изгнан отовсюду и власть отдельных персон подменила закон". К беспорядкам привыкли по давности. Казна была пуста, рубль обесценен. Везде застой, страсть к наживе. Сенат и суды погрязли в казнокрадстве, взятках, волоките. В армии - упадок дисциплины, распущенность, пьянство. Солдат разворовывали для личных нужд и обирали".
      "Временщики, куртизаны, ласкатели превратили государство в гнездо своих прихотей..." Главным орудием правительства становится многочисленное чиновничество, наступает эпоха усиленного развития бюрократизма. "От канцлера и до последнего протоколиста все крало и все было продажно, писал Пушкин. - Таким образом развратная государыня развратила свое государство".
      С присущей ему энергией Павел I берется за наведение порядка, и прежде всего в армии. "Всюду стеснение власти отдельных начальников и усиление роли учреждений, - пишет Ключевский. - Главнокомандующие обязаны были каждые две недели доносить императору о состоянии войск, губернаторы - о состоянии губерний". В губернии направляются специальные ревизии с исключительными полномочиями. Полным ходом идет регламентация работы различных учреждений. По всем губерниям рассылается инструкция, в которой говорилось: "...чиновник, какого бы звания и класса ни был, никуда на малейшее время без дозволения Правительствующего Сената не отлучался". А оберпрокурор Сената потребовал, "чтобы присутственные места в бумагах изъяснялись самым чистым и простым слогом, а высокопарных выражений избегали". Идет ломка всего екатерининского, отжившего и отживающего. В основе ее - максимальная централизация, предельное усиление императорской власти.
      Чрезвычайная интенсивность законодательства, беспрерывная ломка, реорганизация, новшества, перемены - важные черты павловского стиля.
      "Получив доклад об злоупотреблениях в Вятке 12 апреля 1800 года, государь отрешил от должности всех чиновников Вятской губернии, - пишет сенатор Лопухин. - Позже несколько смягчился и помиловал сравнительно невиновную казенную палату, а также некоторых лиц, только что вступивших в службу".
      В каждом уездном городе перед присутственными местами во избежание злоупотреблений поставлены были виселицы, на которых вешали за лихоимство не чиновников, а их имена. Страх, внушенный императором чиновникам империи, "имел благодетельные последствия", - считает просвещенный А. Чарторыйский. "...Боясь, чтобы злоупотребления, которые чиновники позволяли себе, не дошли до сведения императора и чтобы в одно прекрасное утро без всякого разбора дела не быть лишенными места и высланными в какой-нибудь из городов Сибири, они стали более обращать внимания на свои обязанности, изменили тон в обращении к подчиненным, избегали позволять себе слишком вопиющие злоупотребления..."
      "Никогда законодательство не шло таким ускоренным темпом, может быть, даже при Петре I, - читаем у Ключевского, - перемены, новые уставы, положения, на всё новые точные правила, всюду строгая отчетность". За время царствования Павла I было издано 2179 законодательных актов, или в среднем 42 в месяц. При Петре I - 3296, или 8 в месяц, при Екатерине II 5943, или в среднем 12 в месяц.
      Лица, "относившиеся с благоговением" к покойной императрице, постепенно удаляются от должностей. К концу царствования Павла насчитывалось 20 тысяч отставных офицеров и чиновников.
      "Мысль о водворении порядка и справедливости в управлении, в судах постепенно перерабатывалась в другую - в уничтожение следов предшествующего царствования; очевидно, больше хлопотали о том, чтобы преобразовать, чем улучшить; лишь бы все шло по-новому, а не так, как прежде, - вот что стало задачей внутренней преобразовательной деятельности", - писал Ключевский.
      Даже Герцен был вынужден признать, что "тяжелую старушечью удушливую атмосферу последнего екатерининского времени расчистил Павел".
      В отличие от Екатерины II, которая не вмешивалась в несвойственные ей дела, отдавая их в ведение фаворитов или умелых инициативных начальников, Павел стремится вникать во все, еще более увеличивая свою непосредственную власть. Ростопчин, ведавший иностранными делами в марте 1800 года, с горечью писал Воронцову в Лондон: "Вы должны раз навсегда иметь в виду, что государь ни с кем не говорит о себе, ни о делах; он терпеть не может, когда с ним разговаривают, он приказывает и требует беспрекословного исполнения своих приказаний. Вряд ли он в состоянии скрыть от себя, как далек он от того, чтобы быть любимым. Вы называете меня министром, я же не более чем секретарь".
      "Однажды возражали императору Павлу по поводу принятого им решения и упомянули о законе, - пишет историк Шильдер. - "Здесь ваш закон", крикнул государь, ударив себя в грудь".
      Французский генерал Дюмурье, победитель при Вальми и Жемаппе, изменивший революционной Франции, несколько дней в качестве гостя проживал в Петербурге. "В бытность свою в Петербурге несколько дней сряду Дюмурье не был у развода, - пишет декабрист М. И. Муравьев-Апостол. - Павел неотлагательно требовал от всех генералов, своих и чужих, чтобы они являлись ежедневно к разводу. Когда наконец Дюмурье явился, Павел, подозвав его, сказал гневным голосом: "Генерал, я несколько дней не видел вас на параде". - "Государь, я навещал вельмож вашей империи". - "Генерал, знайте, что вельможами у меня только те, с кем я говорю, и только на то время, пока я с ними говорю".
      * * *
      На вопрос, кто будет иметь
      доступ к государю с просьбами,
      ответил: "Все-все подданные и мне
      равны, и всем равно я государь".
      В. Ключевский
      "Вскоре после вступления государева на престол разнеслась повсеместная молва, что в самые первые уже дни его царствования обнародовано было в Петербурге, что государь, желая всем подданным своим доставлять возможнейшее правосудие и покровительствовать всем от всяких обид и несправедливостей, дозволяет всякому приходить к самому себе с просьбами словесными и письменными и что для выслушивания первых и принятия последних назначено будет по два дня в неделю и часы, в которые всякому к нему приходить свободно..."
      А вот свидетельство современника полковника Саблукова. Речь идет о знаменитом желтом ящике. "Спустя несколько дней после вступления Павла на престол во дворце было устроено обширное окно, в которое всякий имел право опустить свое прошение (в окне был установлен ящик). Оно помещалось в одном из коридоров, и Павел хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно. Каждое утро в седьмом часу император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих статс-секретарей прочитывать их себе вслух. Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны им лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Все это делалось быстро и без замедления. Бывали случаи, что просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить его величество о результатах этого обращения".
      "Первейший любимец, первый сановник, знаменитый вельможа, царедворец и последний ничтожный раб, житель отдаленной страны от столицы равно страшились ящика", - говорил А. И. Тургенев.
      "...Отзывался государь пред всеми публично, - писал А. Т. Болотов, что он, во время государствования своего, не будет иметь у себя фаворитов и при себе особых таких людей, чрез которых доставляемы б были к нему от подданных просьбы; но он хочет принимать их сам и не доводить никого, чтоб по нескольку недель, месяцев или годов самых принуждено было того добиваться, как то бывало прежде..."
      Только в течение одного года "почта доставила Павлу 3229 писем с прошением, на которые отвечено 854 указами и 1793 устными приказами".
      "Император Павел имел искреннее и твердое желание делать добро, писал современник. - Перед ним, как пред добрейшим государем, бедняк и богач, вельможа и крестьянин, все были равны. Горе сильному, который с высокомерием притеснял убогого! Дорога к императору была открыта каждому; звание его любимца никого пред ним не защищало".
      "Как государь с самых младых лет своих любил во всем порядок, а особливо точность в исполнении всего им приказываемого, то и по вступлении своем на престол не преминул в особливости о том стараться, чтоб все его повеления выполняемы были в точности, - что для наших россиян, привыкнувших уже издавна не слишком уважать, а иногда и вовсе пренебрегать государския повеления, и очень было нужно... К числу первых достопамятных деяний нового монарха, - продолжает Болотов, - принадлежало и то, что он торжественно обнаружил нетерпимость всякого непотребства и распутной жизни, которая весьма уже и до самого высокого градуса у нас усилилась..."
      "Обнаружились многие вопиющие несправедливости, и в таковых случаях Павел был непреклонен, - пишет Саблуков. - Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество иногда действовал слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые покарали бы виновного гораздо строже, чем это сделал сам император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собой личная расправа". Этим пользовались окружающие, "не делавшие ничего законного, кроме своей личной выгоды", и ради этого потакавшие строгостям государя.
      Страх перед ним и желание угодить приводили к суровым приговорам, внезапным высылкам из столицы, скоропостижным падениям и возвышениям. Вот что рассказывают, например, И. И. Дмитриев и И. В. Лопухин.
      И. И. Дмитриев: "Сначала первыми любимцами государя были Кутайсов, бывший камердинер его, родом турок, присланный ко двору его мальчиком после взятия Анапы, Ростопчин и Аракчеев. Они все трое получили графское достоинство. Но фортуна неизменна была только к первому, двое же последних были потом удалены и жили в деревнях своих до самой перемены правления. Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде... Непрерывные победы князя Суворова-Рымникского в Италии часто подавали случай к большим при дворе выходам и этикетным балам. Государь любил называться и на обыкновенные балы своих вельмож. Тогда, наперерыв друг перед другом, истощаемы были все способы к приданию пиршеству большего блеска и великолепия. Но вся эта наружная веселость не заглушала и в хозяевах и в гостях скрытого страха и не мешала коварным царедворцам строить Ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом. Оттого происходили скоропостижные падения особ, внезапные высылки из столицы даже и отставных из знатного и среднего круга, уже несколько лет наслаждавшихся спокойствием скромной, независимой жизни".
      Сенатор И. В. Лопухин упоминает одного такого петербургского сенатора, сожалевшего о многих суровых приговорах "невиновным почти" в царствование Павла:
      "- Для чего же? - спросил Лопухин.
      - Боялись иначе, - отвечал он.
      - Что, - говорил я, - так именно приказано было или государь особливо интересовался этим делом?
      - Нет, - продолжал он, - да мы по всем боялись не строго приговаривать и самыми крутыми приговорами угождали ему".
      Лопухин: "Мы, далекие от двора московские сенаторы, проще живем, и не отведал бы, конечно, знакомец твой кнута, если бы случилось делу его быть в пятом департаменте (Московском головном департаменте Сената). Во все царствование Павла I во время присутствия моего в Сенате ни один дворянин не был приговорен к телесному наказанию и по всем делам истощалась законная возможность к облегчению осуждаемых. Любопытно, что Павел почти все московские приговоры конфирмовал без возражений, а два-три даже смягчил".
      Подобную историю о невиновности царя в вынесении двух смертных приговоров приводит и декабрист В. И. Штейнгель. Он сам слышал ее от любимца Павла I князя В. Н. Горчакова. Однажды, как он (Горчаков. - Авт.) распоряжался, какой дать бал, что он делал часто, прискакал вдруг фельдъегерь с повелением немедленно отправиться на Дон и произвесть исследование в произведенной там казни над двумя братьями Грузиновыми. Собравшись тотчас в дорогу, он решился заехать в Гатчино, где государь тогда находился, чтобы принять изустно его наставления. Как скоро явился во дворец, тотчас его позвали в кабинет; только что он вошел в двери, как государь, ожидавший его у самой двери с левой стороны, схватив его за руки и подведя к образу, сказал: "Вот тебе Матерь Божия свидетельница, я не виновен, защити меня". Дело было в том, как государь объяснял ему, что Грузиновы судились за оскорбление величества, и наказной атаман Репин, и, кажется, Денисов представили дело прямо государю, когда бы следовало представить в аудиториат. Государь, взглянув в приговор, чтобы вразумить их, с негодованием написал карандашом "поступите по законам" и велел возвратить им на их счет. Те по недоумению и по недоверию к войсковому прокурору, который их останавливал, сочли это за утверждение сентенции, назначили на утро казнь, отрубили головы и донесли государю. Князь Горчаков разыскал все как следует, атаманы были выключены из службы; третьему брату Грузиновых было пожаловано 1000 душ, а князь Горчаков назначен инспектором всей кавалерии..."
      Полицейское рвение подчиненных и окружающих часто совершенно искажало смысл царских повелений.
      "К стыду тогдашних придворных и сановников должно знать, что они при исполнении не смягчали, а усиливали требования и наказания, - пишет Н. Греч. - Однажды император, стоя у окна, увидел идущего мимо Зимнего дворца пьяного мужика и сказал, без всякого умысла или приказания: "Вот идет мимо царского дома и шапки не ломает!" Лишь только узнали об этом замечании государя, последовало приказание: всем едущим и идущим мимо дворца снимать шапки... Ни мороз, ни дождь не освобождали от этого. Кучера, правя лошадьми, обыкновенно брали шляпу или шапку в зубы.
      Переехав в Михайловский замок, Павел заметил, что все идущие мимо дворца снимают шляпы, и спросил о причине такой учтивости. "По высочайшему вашего величества повелению", - отвечали ему. "Никогда я этого не приказывал!" - вскричал он с гневом и приказал отменить новый обычай..."
      Можно привести множество примеров подобного "усердия", совершенно искажавших смысл царских повелений. Особенно отличался этим петербургский губернатор Н. П. Архаров, славившийся расторопностью, сметливостью, угодничеством и подлостью. Всячески старался он узнать все желания и причуды Павла, преувеличивал их при исполнении, предупреждал выражение его воли. Но усердие и сгубило его. Павел вскоре заметил истинную пружину его действий и уже в 1797 году исключил его из службы.
      А. Коцебу: "...Обыкновенно всякий искал, как бы подладиться к его подозрительному нраву, как бы выставить чужую дерзость, чтобы придать более цены собственному подобострастию и выманить подарки от государевой известной щедрости...
      Что Павел приказывал со строгостью, то исполнялось его недостойными слугами с жестокостью. Страшно сказать, но достоверно: жестокость обращена была в средство лести. Его сердце о том ничего не знало. Он требовал только точного исполнения во всем, что казалось ему справедливым... Не по недостатку рассудка Павел подпал под влияние льстецов, а вследствие их адского искусства не давать уснуть его подозрительности и представлять как преступление всякое правдивое противоречие".
      Барон К. Гейкинг: "По моему мнению, всякий его добрый поступок совершался под влиянием сердечной теплоты и первого непосредственного чувства, тогда как все отмеченное печатью жестокости внушалось ему косвенным образом извне и было прежде всего порождением зависти, ненависти и желанием выставить напоказ живейшую заботливость о его личности..."
      * * *
      Павел - первый противодворянский
      царь этой эпохи.
      В. Ключевский
      "Тотчас стало заметно, что император враг сословных привилегий, социального неравенства, - пишет Ключевский. - Как мы знаем, в предшествующее царствование во главе общества стали два привилегированных класса: дворянство и гильдейское купечество. Права этих сословий, как и область предоставленного им самоуправления, точно описаны были в двух жалованных грамотах 1785 года. Новый император стал отменять эти грамоты статью за статьей: прежде всего он отменил право дворянского губернского общества обращаться к правительству с заявлением нужд и вообще с какими-либо коллективными просьбами. Далее, запрещены были губернские дворянские собрания, дворянство могло собираться только по уездам; даже губернские представители дворянства выбирались на уездных собраниях..."
      "Ярмаркой невест" назвал Павел ликвидированные им дворянские губернские съезды. Само слово "выборы" заменяется другим - "дворянский набор".
      Указом 1797 года закрываются верхний земский суд для дворян, губернский магистрат и верхняя земская дворянская управа. Состав земского суда и главных полицейских учреждений, который прежде выбирался дворянством, теперь назначается, и не всегда из числа дворян.
      "Стеснениями подвергалась и жалованная грамота купечеству, сословное самоуправление городов было разрушено..." В 1798 году была уничтожена важнейшая привилегия дворянства - свобода от телесных наказаний. В указе говорилось, что "дворянин за известные преступления по закону лишается своего дворянского звания", а раз так, он уже не дворянин и может быть высечен. Господствующий класс утрачивает свое "благополучное состояние, коего залог есть личная безопасность". Этой привилегии лишаются гильдейское купечество и духовенство. Таким образом проводилась в жизнь главная идея нового царствования - уравнять всех перед законом.
      "Кратковременное царствование Павла Первого, замечательное тем, что он сорвал маску со всего прежнего фантасмагорического мира, произвело на свет новые идеи и представления. С величайшими познаниями и строгою справедливостью Павел Петрович был рыцарем времен прошедших. Он научил нас и народ, что различие сословий ничтожно", - писал многознающий Я. И. Санглен, будущий руководитель тайной полиции Александра I.
      "Самая знатная особа и мужик равны перед волей императора, - доносит шведский посол Стедингт, - но это карбонарское равенство, не в противоречии ли оно с природой вещей?"
      Павел Петрович никого не казнил, но от службы отстранил многих. Обуздывая самовластие вельмож, распутство преторианцев, лихоимство и неправосудие, Павел I был защитником маленьких людей. Суд над начальниками и подчиненными был справедлив и нелицеприятен. "Строгости Павла I не касались людей низшего сословия и редко касались частных лиц, не занимающих никаких должностей, - пишет А. Коцебу. - Но высшие классы опасались притеснять крестьян и среднее сословие - они знали, что всякому можно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо".
      "Корнет мог свободно и безбоязненно требовать военного суда над своим полковым командиром, - свидетельствует Н. Саблуков, - вполне рассчитывая на беспристрастность разбирательства дела. Это обстоятельство было для меня тем щитом, которым я ограждался от в. к. Константина Павловича во время его командования нашим полком".
      Говорили и писали о десятках тысяч невинно пострадавших и, в частности, о двенадцати тысячах человек, амнистированных при вступлении на престол Александра I. Фактически до 21 марта, т. е. до погребения Павла I, было всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека.
      Всего же за 1796 - 1801 гг. через аудиториат прошло 495 дел за 50 месяцев, или около 10 дел в месяц (при Александре I - более пяти). Историк Шильдер, ссылаясь на бумаги государственного секретаря Трощинского, сообщает, что на 11 марта 1801 года "арестованных, сосланных в крепости и монастыри, в Сибирь, по разным городам, и живущих по деревням под наблюдением было 700 человек".
      "В это бедственное для русского дворянства время, - писал декабрист М. Фонвизин, - бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге, - до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла..."
      Историк Е. С. Шумигорский: "Масса простого народа, в несколько месяцев получившая большее облегчение в тягостной своей доле, чем за все царствование Екатерины, и солдаты, освободившиеся от гнета произвольной командирской власти и почувствовавшие себя на "государевой службе", с надеждой смотрели на будущее: их мало трогали "господския" и "командирския" тревоги".
      "Павел - кумир своего народа", - докладывал австрийский посол Лобковиц.
      В свое время Екатерина II, видя огромные толпы народа, собравшиеся при появлении ее сына, язвительно заметила: "На медведя еще больше смотреть собираются". А Павел гордился своей популярностью. Во время путешествия по России в 1798 году он писал жене: "Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь".
      3 июня Павел писал из Нерехты: "Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем... тш! Этого нельзя говорить, но надо уметь чувствовать".
      "Низшие классы, миллионы с таким восторгом приветствовали государя, пишет Саблуков, - что Павел стал объяснять себе холодность и видимую недоброжелательность дворянства нравственной испорченностью и якобинскими наклонностями".
      Петр Иванович Полетика писал в своих "Воспоминаниях": "Это было в 1799 или 1800 году. Я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора и с ним ненавистного Кутайсова. Таковая встреча была тогда для меня предметом страха... Я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал: "Вот-ста наш Пугачев едет!" Я, обратясь к нему, спросил: "Как ты смеешь отзываться так о своем государе?" Он, поглядев на меня без всякого смущения, отвечал: "А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него". Отвечать было нечего".
      В народе жила память о крестьянском Петре III и его сыне Павле Петровиче. "Емельян Пугачев на пиршестве, подняв чашу, обычно провозглашал, глядя на портрет великого князя: "Здравствуй, наследник и государь, Павел Петрович, - и частенько сквозь слезы приговаривал: - Ох жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели". В другой раз самозванец говорил: "Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царство государя цесаревича". А сподвижник Пугачева Перфильев повсюду объявлял: послан из Петербурга "от Павла Петровича" с тем, чтобы вы шли и служили его величеству".
      По показаниям Ивана Федулева, одного из предателей своего вождя, Пугачев кричал: "Кого вы вяжете? Ведь если я вам ничего не сделаю, то сын мой Павел Петрович ни одного человека из вас живого не оставит!"