Дело в том, что Моня за долгие годы брачной жизни, практически не изменял жене, хотя и не любил её. Женился он 'в отместку' своей любимой невесте, которая бросила его почти перед свадьбой и вышла за другого. Ну и Моня тут же женился на первой подвернувшейся девушке. 'Одноразовое' совращение его Тамарой Ивановной, было единственной его изменой жене, если это можно так квалифицировать. А тут - невооружённым глазом видно, что влюбился.
      Моня как на духу выложил мне, что его Ольга - француженка по национальности, внебрачная дочь скрипача-француза, учившегося в Московской Консерватории. Она необычайно талантлива - прекрасно рисует, поёт и играет на гитаре. Работает в Большом театре бутафором-декоратором. Ей всего двадцать один год, а выглядит она ещё моложе. Зато страстна необыкновенно: сама звонит в ИМАШ в лабораторию и прямо во время работы тащит его к себе домой на Таганку. Потом, правда, отпускает, опять же, на работу. Вечерами они могут встречаться лишь урывками - Моне надо спешить в семью.
      - Так что, она тебе девушкой досталась? - поинтересовался я.
      - Нет, какой там девушкой! - отмахнулся Моня. - Она успела переспать с такими известными артистами, - и Моня назвал мне две фамилии очень известных и любимых народом артистов с таким пафосом, как будто это он сам переспал с ними.
      Назавтра я приехал из Мамонтовки в ИМАШ уже с собранным портфелем, готовый вечером уехать в Курск. Моня тут же повёл меня на встречу со своей Олей. Эта встреча, оказавшаяся роковой для меня, так и осталась у меня в памяти: солнечный, но не жаркий день, сквер перед Политехническим музеем, зелёная скамейка в сквере:
      - Запомни - ты фотограф из ИМАШа, начальник фотолаборатории; я - работаю у тебя, ты мой начальник!
      - Зачем тебе это враньё, ты же фотографировать не умеешь! - упрекнул я его.
      - Так надо, так надо! - делая страшные глаза, прошептал мне на ухо Моня, потому, что со скамейки встало и направилось к нам интересное существо, увидеть которое я никак не ожидал.
      По рассказу Мони я нарисовал себе портрет, этакой 'девицы-вамп', страстной высокой брюнетки в теле, с яркой косметикой на лице и массивными серебряными украшениями на руках и шее. Ещё бы - француженка, художница, соблазнительница!
      А к нам подошла с виду школьница, маленького роста худенькая блондинка с короткой стрижкой, огромными серо-голубыми глазами и полными розовыми губками. Форменная малолетка! Одета эта малолетка была в потёртый до дыр голубой джинсовый костюм и мальчуковые ботинки. Ни следа косметики, ни одного украшения! Было даже немного непонятно - девочка или мальчик это.
      Она поцеловалась с Моней, за руку жеманно поздоровалась со мной и неожиданно низким голосом сказала:
      - Привет, фотокоры! Как жизнь? - как будто мы были её сверстниками, а не солидными учёными, намного старше её возрастом.
      - Да всё щёлкаем затворами, - осторожно ответил я, вспоминая, чем же всё-таки занимаются 'фотокоры'.
      - А затворы-то всё оружейные! - подыграла мне Ольга, и я, смутившись, посмотрел на Моню.
      - Скажите правду, мальчики, - Оля встала между нами, взяв нас обоих под руки, - небось, на КГБ работаете?
      Я в ужасе отвёл взгляд с памятника Дзержинскому, стоявшему на площади перед зданием КГБ, и, в свою очередь, подыграл Ольге:
      - Он, - я указал на Моню, - из Госстраха, а я - указав на здание КГБ, - из Госужаса!
      Оля громко захохотала, а Моня шикал на нас, пугливо озираясь по сторонам.
      - Приглашаю вас на пятнадцатый этаж в 'Огни Москвы'! - вдруг предложил я. - Отличная погода, приятная встреча; посидим, выпьем, и может мне удастся завербовать Олю! - пошутил я. Долгий внимательный взгляд Оли дал мне понять, что шутка дошла до неё по своему прямому назначению.
      Моня отказывался, тараща глаза и уверяя нас, что он на работе, но мы его уговорили. Я не знаю человека, которого первое пребывание в кафе 'Огни Москвы' не восхитило бы, особенно если находишься на веранде. Хотя бы после 'разгрома' гостиницы это чудо сохранилось, как впрочем, и сама гостиница! Оля была на пятнадцатом этаже первый раз, и на её художественную натуру это посещение произвело большое впечатление. Плюс шампанское и привлекательная компания.
      Посреди трапезы Моня забеспокоился и заспешил на работу. Оля хватала его за руки, что-то шептала ему на ухо, и до меня донеслось только слово 'Таганка', но кавалер был неумолим. После ухода Мони, Оля матюгнулась на его счёт, и мы продолжали нашу встречу вдвоём.
      Меня удивила коммуникабельность Оли - она первая перешла со мной на 'ты', даже 'брудершафт' не понадобился; сразу же стала использовать в разговоре 'ненормативную' лексику, причём делала это с большим изяществом. Моню от её словечек аж в краску бросало - сам он, взрослый мужик, никогда не использовал мата. В довершение всего, Оля курила сигареты - и готов образ этакой интеллектуальной дюймовочки-'эмансипэ'. И женственности в этом образе было маловато.
      Наконец, мы покинули кафе, и Оля попросила проводить её домой. Поезда мои отправлялись поздно вечером, и мы прошли на Таганку пешком. Спустились на набережную Москвы-реки, перешли Устьинский мост через Яузу, и по Николоямской добрались до Земляного вала. Перешли его, и тут Оля остановилась у магазина.
      - Давай зайдём ко мне и выпьем немного, - совсем по-детски, надувая губки, попросила Оля. - А то у меня ничего нет дома!
      Мы зашли в магазин, купили вина - мадеры, которая, оказывается, нравилась нам обоим, и какую-то закуску, совершенно не интересовавшую Олю.
      - От этого Мони ничего не дождёшься, - жаловалась мне Оля, - ни посидеть с ним, ни полежать толком не получается! Тут же бежит к своей нюшке! - обиженно надула губки дюймовочка.
      Дом Оли размещался на Большом Дровяном переулке, в двух шагах от Садового кольца. Квартира на бельэтаже, двухкомнатная коммунальная. Оля занимала большую комнату с альковом, а соседка - старая бабка, 'коммунистка', как называла её Оля, - маленькую.
      - Вот и чёрного кобеля привела, - как бы невзначай пробормотала бабка, - а то всё рыжий ходит: Но Оля так шикнула на 'коммунистку', что та серой мышью юркнула к себе в комнатку.
 
      : и поступки
 
      Огромная комната Оли была почти без мебели - в алькове узенькая тахта, посреди комнаты маленький стол, а у стены - полки, частично занятые книгами, а частично - посудой. На стене - гитара. Окно - нараспашку, и в него лезли ветки деревьев, растущих у самого дома. В это открытое окно хорошо был слышен бой кремлёвских курантов. Звуки в Олиной комнате были гулкими из-за пустых стен.
      По дороге Оля начала рассказывать про свою жизнь, и этот рассказ продолжался дома. Оказывается, мама её 'согрешила' с французом из Парижа, учившимся в консерватории. У неё родилась дочь, то есть Оля. А потом французский папа уехал к себе на родину в Париж, а Оля с мамой остались в Москве. Мама вышла замуж и ушла жить к мужу, а комнату свою оставила Оле. Как и фамилию - Филиппова; а отчество оставил папа - его звали Лери, и Оля была 'Лериевна'. Фамилию отца она не знала, но, если надо, обещала узнать у матери.
      Ну и я, чтобы совсем не завраться, рассказал Оле, кто я на самом деле, а для чего Моне было делать меня фотографом - не знаю.
      - А чтобы просто соврать, он жить не может без вранья, - сердито проговорила Оля, - в первый же раз наплёл мне, что он импотент; пришлось доказывать ему обратное. Всю дорогу врёт - я-то ведь позвонила ему на работу и спросила, кем он работает. Узнала также, что он женат и имеет двоих детей. А ты? - вдруг спросила Оля.
      - Я - вольный гражданин французской республики! - как зачарованный ответил я.
      Эту фразу я с завистью повторял про себя много раз, а услышал её впервые в Сочи у одного из причалов на пляже. Я отдыхал как-то там с женой, и мы вечерком стояли на этом причале, по-семейному поругиваясь. А рядом стояла уже взрослая, лет сорока еврейская пара и тоже поругивалась на идиш. Она - полная яркая брюнетка, он - седоватый, породистый элегантный хлыщ в прекрасно сидящем на нём сером костюме. Хлыщ не знал, куда девать себя: он то отворачивается от Сары (так я прозвал её про себя), то отодвигался от неё. Но она упрямо становилась рядом и пилила его, ела поедом. Только и слышалось: 'поц', 'койфт', 'дайне моме' ('хвостик', 'купи', 'твоя мать').
      Когда она довела его уже до белого каления своими 'дайне моме', хлыщ гордо выпрямился и хриплым баском спросил её на идиш: 'Дайне моме лози какен мит фломен?' (вольный перевод: 'А что, ты сама из панов?', буквально: 'А что, твоя мама какает только цветочками?').
      И вдруг к причалу подруливает прогулочный катер-глиссер, хлыщ быстро сбегает вниз, запрыгивает в него, и оттуда громко кричит своей Саре:
      - Мадам Люнгарс! Вы, наверное, забыли, что я - вольный гражданин французской республики! - катер газанул и тут же скрылся из виду, увозя машущего рукой хлыща в прекрасную даль, подальше от назойливой Сары:
      Я так позавидовал этому хлыщу - неужели я так никогда и не смогу произнести эту гордую фразу - 'я вольный гражданин французской республики!' И вот я в первый раз громко и гордо произнёс её:
      Мы выпили ещё. Оля закурила. Вдруг она решительно затушила сигарету о тарелку и подошла ко мне. Сидя на стуле, я был лишь немногим ниже Оли. Она обняла меня за шею и стала чувственно целовать, мягко затягивая мои губы в свои. Вот этого-то я и не ожидал! Я пытался встать, но Оля силой усаживала меня снова.
      Наконец, мне удалось встать, но Оля, обняв меня за спину, притянула к себе, и поволокла, да, да - поволокла к алькову. Эта почти невесомая школьница-дюймовочка волокла мастера спорта по штанге 'у койку'.
      - Оля, - наконец не выдержал я, - а как же Моня? Что мы ему-то скажем?
      - А мы ему ничего говорить не будем, не обязаны! - Оля настойчиво с каким-то нечеловеческим упорством продолжала тащить меня, и когда я упёрся сильнее, укоризненно посмотрела на меня снизу своими голубыми озёрами и прошептала:
      - Теперь ты ещё скажешь, что и ты тоже импотент!
      - Ну, уж нет, - подумал я, - этого ты от меня не дождёшься! - и дал увести себя в альков.
      Оля оказалась не по росту страстной - Моня был прав. У неё не было ни начала, ни середины, процесса, у неё всю дорогу был один конец. И никакого контроля за поведением в постели: свою ладонь я постоянно прижимал к её губам, иначе бабка-'коммунистка' давно была бы рядом и замучила бы нас своими советами. Благо дверь в комнату мы так и не заперли.
      Мы спонтанно засыпали, просыпались, вставали, выпивали вина, разбавленного водой, ложились снова, и я опять прижимал ладонь к её губам. Когда руки были заняты, я зажимал её губы своими и не позволял ей беспокоить соседей.
      Утром я, мотаясь как тень, поднялся и попросил разрешения выйти на улицу - позвонить в Курск. Телефона в квартире Оли не было.
      - Что Моне-то скажем? - успел я всё-таки спросить Олю, выходя из дверей.
      - Ты уехал в Курск вчера вечером, а я пошла в гости к тёте, я постоянно хожу к ней - в ответе Оли чувствовался опыт, - сюда он не посмеет прийти, а на моей работе ответят, что меня нет. А тётин телефон он не знает. Успокойся, не съест тебя Моня - что за мужики пугливые пошли!
      Я с почты позвонил домой Медведеву, потом на работу Тамаре Фёдоровне. Она ждала меня утром и беспокоилась. Легенда была для всех одинакова - не сумел достать билетов, но сегодня вечером выеду обязательно.
      Когда я вернулся к Оле, она уже встала, сварила кофе и поджарила яичницу - яйца взяла в долг у 'коммунистки'. У Оли не было даже холодильника.
      - Бабке сказала, что выхожу за тебя замуж, - похохатывая с сигаретой в зубах, обрадовала меня Оля, - и ты скоро переедешь жить ко мне. Чтобы не возникала, если ты будешь приходить!
      - Оля, это же надувательство, а если придёт Моня? - недоумевал я.
      - А бабка знает, что Моня мой любовник. А что, нельзя иметь и мужа и любовника? - опять, надув губки, возмутилась Оля.
      - Ну и баба, - подумал я, - такого экземпляра я ещё не встречал! Да это же богема - гуляет, встречается с мужиками, поёт, играет на гитаре, работает в театре, ходит куда и когда хочет: Живёт как на облаке. Реальная жизнь её не касается, она её не хочет и замечать. И внешность инфантильная - школьница седьмого класса и то старше выглядит! Мужа и любовника ей подавай! - рассуждал я сам с собой.
      А самого меня начала точить мысль, и от неё я не мог избавиться - а что, если мне действительно жениться на ней? Она очень молода, простодушна, умна, страстней женщины я ещё не встречал; терять мне нечего, а получить, кроме молодой жены, разумеется, я могу мечту жизни - Москву! Кто может этому помешать? Один Моня - решил я, ссориться с ним я ни за что не буду.
      День мы с Олей провели, как и вчерашний вечер. Да, здоровье с этой дюймовочкой нужно иметь бычье! Но такое у нас имеется, - хвастливо констатировал я. Оля проводила меня на поезд, и на полном серьёзе, надувая губки, просила не оставлять её надолго:
      - Видишь ли, после тебя мне никого не хватит! Так что, ты развратил меня, и теперь не имеешь права бросать!
      Я уехал в Курск в глубокой задумчивости:
 
      Жених-самоубийца
 
      Понятно, чтобы жениться на Оле, в Москве препятствием был Моня. Ну, а в Курске - Тамара Фёдоровна. От Тамары Ивановны улизнуть было намного проще - не впервой!
      Через неделю - я снова в Москве. Для 'понту' я реанимировал хоздоговорную тему с предприятием Элика, где соисполнителем включил ИМАШ, а конкретно - Моню. Элик был заинтересован в теме, так как она совпадала с финансируемым направлением на его предприятии. Моня готовил практическую апробацию для своей докторской диссертации, которую он уже начал писать. А я получал формальную причину ездить в Москву, когда только заблагорассудится.
      Я с опаской ждал встречи с Моней - вдруг Оля проболталась! Но Моня встретил меня восторженно:
      - Знаешь, Оля всю неделю только о тебе и говорила. Ты и умный, и красивый, и галантный! Постоянно рисует тебя 'по памяти' - и Моня вынул из своего ящика рисунок карандашом на листке обычной писчей бумаги. Если бы я не знал, что это рисунок, я бы решил, что передо мной фотография. Это был творческий метод Оли - она в точности передавала каждую чёрточку на лице, каждую складку на одежде. При этом выдерживала все полутоны - чёрно-белая фотография, одним словом. Конечно же, на этом рисунке я был изображён очень выгодно - на лице было философское выражение человека, уставшего делать добро людям. Причём, на лице совершенно трезвом, чего, собственно, память Оли зафиксировать не могла бы - тут нужно было приложить воображение!
      - Я бы сказал, что Оля влюбилась в тебя! - вдохновенно продолжал Моня, внимательно наблюдая за моей реакцией.
      - Ну, хорошо, она влюбилась в меня, не она первая, не она последняя! - тоном усталого от успехов ловеласа отвечал я ему, - ну и что с этого? Это же твоя баба, да она и не в моём вкусе. Мне нужна 'фемина', а это - то ли школьник, то ли школьница, да ещё и с сигаретой в зубах. Моня, а ей действительно двадцать один год, не связался ли ты с несовершеннолетней малолеткой? - поинтересовался я, опасаясь за Моню, а тайно - и за себя.
      - Успокойся, я её паспорт видел! - ответил Моня, и вывел меня в коридор для какого-то секретного разговора. - Слушай, у меня к тебе предложение, только не отвечай мне сразу 'нет', не подумав. Женился бы ты на Оле - и, видя, что брови у меня поднялись выше физиологического предела, быстро добавил, - фиктивно, разумеется, фиктивно! Ты прописался бы у неё - жилплощадь позволяет, и устроился бы на работу в Москве. Хватит тебе шастать по провинциям, заверши свой ход конём! А потом найдёшь себе другую жену, женишься хотя бы на своей Тамаре Фёдоровне. Или будешь 'липовым' женатиком, чтобы никто из твоих будущих баб претензий не предъявлял - это же мечта ловеласа!
      - Моня, я понимаю, что ты спишь и думаешь, как бы потрафить мне - спасибо тебе, друг, за это! А что ты, выражаясь на твоём карайларском языке, будешь иметь с этого? Иначе твой альтруизм вызывает подозрение!
      Моня, наклонил голову, потупил взгляд и зарделся. Видно, тема эта его действительно волновала.
      - Видишь ли, - Моня понизил громкость голоса до порога слышимости, - я не могу оставить семью, а жена не даёт мне встречаться с Олей. А я так люблю Олю, что жить не могу без неё:
      Моня ещё больше наклонил голову и чем-то напомнил мне влюблённого Митрофаныча в бане. Ему впору было бы сейчас и слезу пустить. Я аж похолодел от ответственности за отводимую мне роль.
      - Если Оля формально будет твоей женой, я смогу с ней встречаться как бы у тебя в гостях. И Капа (он с трудом произнёс это имя, обычно он говорил 'жена') ни о чём не догадается. Ты же видишь, моё предложение обоюдовыгодное! - Моня решился, наконец, посмотреть мне в глаза, да и для Оли это выгодно, - горячо продолжал Моня, - это повысит её в глазах общества, она станет 'профессоршей'! Да и материально ты ей поможешь - ведь такой брак немалых денег стоит!
      Я всё больше понимал, с каким умным, но совершенно не знающим жизни человеком, меня столкнула судьба. Ведь реальная жизнь - не шахматы, тут одним анализом ходов дела не сделаешь!
      - Хорошо, даже если я соглашусь, а Олю ты спросил? Ведь она тебе физиномордию за это исполосует! Уготовить юному созданию такую роль! - я чуть руки себе не заломил от фарисейского сострадания 'юному созданию'.
      - Оля всё знает и согласна! - твёрдо ответил Моня, - ей тоже надоели фокусы моей Капы; только она категорически не хочет знать ни о каких деньгах с твоей стороны, она хочет помочь тебе совершенно бескорыстно! - добавил Моня.
      - Нам! - поправил я и подумал, - Оля действительно умная девчонка, и авантюристка вдобавок!
      - И последнее, Моня. Мы взрослые люди, и я хочу, чтобы мы всё предусмотрели. Дело затевается не на неделю, и не на месяц, а что, если мы с ней, по пьянке ли, по обоюдному согласию ли, конечно, без насилия с какой-нибудь из сторон, но начнём жить как мужик с бабой, что тогда? - задал я Моне вопрос 'в лоб'!
      И опять глаза 'долу', опять девичий румянец.
      - Я бы очень не хотел этого, - тихо высказался Моня, - но даже если это и произойдёт, ты же не будешь возражать, если я иногда буду приходить к вам, то есть к ней в гости?
      - И будешь трахать мою жену? - жёстко добавил я.
      - Послушай, брак-то будет фиктивным, всё это ведь будет понарошку! - всерьёз возмутился Моня.
      - Шучу, шучу, - рассмеялся я, - на фиг она мне нужна, эта пигалица. Что я баб полноразмерных в Москве не найду, что ли?
      Но и хитрая 'пигалица', и вся эта авантюра с женитьбой меня увлекали всё больше. Честным и правдивым, и то относительно, в этой авантюре был только Моня. Мы с Олей должны были играть сволочные роли, выхода из создавшейся ситуации я не видел - не ссориться же с Моней. Или отказываться от брака, перспектива которого уже достаточно увлекла и 'жениха' и 'невесту'.
      - Но периодически ночевать у Оли мне придётся, - практично рассудил я, - а то бабка, да и другие соседи заявят, что, дескать, брак фиктивный, и всё такое. Брошу в комнате какой-нибудь надувной матрас, и буду спать на нём. А днём буду сдувать его и прятать - пусть бабка и соседи с подругами, которые нет-нет, да заглянут к Оле, видят, что койка-то у нас одна. Значит, и брак всамделишний!
      Сказано - сделано! Мы зашли в 'Спорттовары', и я купил там надувной матрас. Потом зашли в магазин на Николоямской (бывшей Ульяновской), взяли вина, закуски и зашли к Оле.
      - - Оба кобеля вместе! - вытаращив глаза, только и вымолвила бабка, выглянув из своей комнаты.
      - - Ошибаетесь, товарищ! - широко, по-партийному, улыбаясь, парировал я, - кобель только один - рыжий, - и я указал на Моню, - а я - жених! Прошу не путать!
      Оля грозно 'шикнула' на бабку и та, в изумлении, исчезла. Пока Оля с Моней готовили стол, я надул матрас. Я видел, с какой ненавистью Оля смотрела на это резиновое чудо, но развеселившийся Моня ничего не замечал.
      Мы выпили за любовь, как положено - до брака, во время брака, после брака, вместо брака, и за любовь к трём апельсинам. Я и Моня держали бокалы в руках, а Оля чокалась своим с нашими. Со мной она чокнулась, когда я произносил слова 'во время брака', а с Моней - при упоминании 'любви к трём апельсинам'. Но и это ускользнуло от внимания счастливого Мони - его хитроумный план осуществлялся, и это вызывало у него эйфорию. Не думал он тогда, что этим хитроумным планом он перехитрил самого себя.
      Потом Моня, сделав страшные глаза, заспешил домой, а Оля деланно пыталась его задержать и оставить. Я деланно пытался уйти прогуляться на полчасика в магазин, но Моня предложил выйти всем вместе, проводить его до метро.
      - А там - хоть в магазин, а хоть в ЗАГС! - пытался пошутить он, но Оля надавала ему за это 'шалабанов' по башке.
      - Лапочка, ты же знаешь, что я сейчас не могу, лапочка, вот подожди немного, тогда: - выкручивался из своего положения Моня, протискиваясь к дверям.
      Мы с Олей проводили Моню до метро (которое оказалось всего в пяти минутах ходу), а на обратном пути зашли в магазин. Когда мы вернулись обратно, я ласково улыбнулся опять высунувшейся из своей комнаты бабке, и она хитро подмигнула мне в ответ. Зайдя в комнату, я стал запирать дверь, Оля же с рычанием львицы набросилась на ни в чём не повинный матрас, и, выдернув из него пробку, стала топтать его ногами, выдувая воздух. Я протягивал к бедному матрасу руки, как бы пытаясь уберечь его, но жест мой был понят превратно.
      - И не надейся! - прорычала Оля и потащила меня в койку.
      Вскоре мы купили другую койку, по ширине занимавшую весь альков. Оля объяснила Моне, что подруги 'не понимают, как на такой узкой кровати можно спать вдвоём с женихом'. А на новой - и трое свободно улягутся!
      Оля оказалась на редкость предусмотрительной:
      Интересно и то, что мы с женой до сих пор пользуемся этой кроватью. Кровать, как скрипка, она не стареет, она - наигрывается. Коли так, то наша кровать - это наигранная, старинная, виртуозная скрипка Страдивари. Спать на ней - это спать на истории секса!
      Если для Мони дело было сделано, то для меня - лишь наполовину. Надо было ещё как-то подвести Тамаре Фёдоровне 'научную базу' под мой грядущий переезд в Москву. Я стал понемногу эту базу подводить. Дескать, в Курске с квартирой для нас ничего не светит по причине ухода Тамары из института. Да и я 'подмочил' свою репутацию разводом. А у моего друга Мони:
      И я пересказал Тамаре предложение моего друга Мони насчёт фиктивного брака, упирая на заинтересованность в этом Мони и Оли. Рассказал, как они безумно любят друг друга, и чего стоило Моне уговорить Олю на фиктивный брак. Как она сначала плакала и категорически отвергала эту авантюру! Потом заплакал уже Моня, и сказал, что тогда им, по всей вероятности, придётся расстаться. А напоследок, как в индийском фильме, заплакали они оба, и Оля, сказала, что согласна быть моей женой, фиктивной, разумеется. И тут заплакал уже я, чувствуя, на какую авантюру я иду, и как обижаю этим мою Тамару.
      И, чего, наверное, не случалось даже в индийских фильмах, заплакал и четвёртый участник событий - Тамара Фёдоровна. Ей не нравится эта авантюра, но она понимает, что лишить счастья столько народу она просто не вправе. Тем более я заметил, что фиктивный брак с Олей - ненадолго. Она найдёт себе настоящего жениха, того же Моню, если он разведётся с женой, а я заберу Тамару к себе в Москву. Но это была перспектива уже настолько далёкая, что мы её и не стали обсуждать:
      Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! При ближайшем рассмотрении, паспорт Оли оказался 'подпорченным'. Об этом не знал даже Моня. Но у каждого, или почти у каждого из нас, имеется свой 'скелет в шкафу'.
      Оказывается, Оля числилась замужем за одним известным (поменьше Нуриева, но из той же компании!) танцовщиком, которого обвинили по 121 статье УК в мужеложстве. Тогда за это сажали, и артистическая богема уговорила Олю фиктивно расписаться с ним, чтобы это помогло ему избежать наказания. Она ездила на суд (всё происходило в родном городе Нуриева), но спасти его не смогла, так как тот сам признался в своей нетрадиционной сексуальной ориентации. 'Мужа' посадили, а штамп в паспорте остался. И чтобы развестись с этим 'мужем' Оля затратила около года. Интереснее всего то, что 'муж', которого Оля бескорыстно спасала, не захотел давать развода. Пришлось, по совету одного юриста, 'поискать' его в Москве и Подмосковье. А когда там его не обнаружат (да и не могли обнаружить, ибо тюрьма была совсем в другом месте), объявить его 'пропавшим или умершим'. Наконец, в сентябре следующего 1977 года Оля оказалась разведённой, и мы подали заявление в ЗАГС.
      Июль я провёл на море с Тамарой Фёдоровной, где задался целью похудеть. Я располнел до 80 килограммов и считал, что это меня старит, хотя с моим ростом штангисты обычно весят даже больше. Диета моя позволяла всего два яблока и бутылку вина в день. Целью моей было сбросить 10 килограммов.
      В последний день пребывания в Новом Афоне, где мы отдыхали, я взвесился на весах в парке. Весы показали 71,5 килограммов, что меня совершенно не устроило. Я усадил Тамару на скамеечку в парке и попросил подождать меня час. И как был в махровых шортах и майке, так и побежал на Иверскую гору, высотой около полукилометра. Бежал я поперёк дорог, петлявших по склону горы, цепляясь за кусты и кизиловые деревья. Задыхаясь, пробежался по дворику монастыря-крепости на самой вершине горы, и мухой - вниз. Мой махровый костюм был весь мокрый, пот стекал с него тонкой струйкой. Я разделся до плавок и взвесился: 69 килограммов! Цель была достигнута - сброшено более 10 килограммов!
      Выкручивая мой махровый костюм, с которого потоком лился пот, я неожиданно ощутил головокружение и мелькание в глазах. Тогда я не понимал, что от такой интенсивной сгонки веса наступает кислородное голодание мозга. Но, не восприняв тогда предупреждение организма, я продолжал издеваться над ним - сидеть на диете, что чуть не окончилось летально.
      Август мы с Олей провели в:подмосковном пионерлагере. Оказывается, Оля нанялась на лето в пионервожатые в этот самый лагерь, а в комнате оставила мне его адрес (я, разумеется, как жених, имел ключи от квартиры и комнаты). Этот же адрес имел и Моня, который чуть ли ни каждый день слал ей телеграммы из Сочи, где он отдыхал с женой Капитолиной и детьми. Телеграммы адресовались 'пионервожатой Ольге' и содержали строчки из 'поэз' Игоря Северянина.
      В день моего приезда Оля получила очередную телеграмму и была в бешенстве - весь пионерлагерь читал эти телеграммы и хохотал над ними. Простим их - пионеры не знали запрещенного тогда 'гения'. Ну, скажите, как ещё они могли отреагировать на полученную в день моего приезда телеграмму:
      'Как плодоносны зпт как златотрубны зпт снопы ржаные моих поэз вскл'
      А ведь Оля не знала обратного адреса Мони и не могла запретить ему присылать ей такую чушь!
      Оля жила в отдельном домике, где с согласия заведующей пионерлагерем, поселился и я. Первым делом мы съездили на почту, куда эти телеграммы приходили, и попросили их не доставлять. На почте нас поняли - они и сами ухохатывались над Мониными 'телеграммопоэзами'.
      Дождливый август мы провели, развлекая пионеров: Оля играла на гитаре и пела пионерские песенки, а я показывал им общежитейские фокусы и делал стойку на столе, выпивая при этом стакан вина через соломинку.
      В сентябре начались занятия и кончался третий квартал года - пора подписывать процентовку по научной работе во Львове. Лиля не захотела ехать, хотя я и держал её на теме, Толя Черный приболел, и я поехал сам.
      С Тамарой Федоровной шли постоянные раздоры, доходящие до скандалов. А когда я начинал собирать вещи и уходить, она тут же примирялась со мной и упрашивала остаться. Все это было очень тяжело для меня, тем более, я-то знал, что обманываю Тамару.
      В самом начале октября я выехал в Москву, чтобы затем поездом добраться до Львова, а потом вернуться в Курск 'по-сокращенке' - через Киев. Как раз мы договорились с Олей подать заявку в ЗАГС в этот приезд, и я, не выдержав, рассказал Тамаре об этом как раз в вечер перед отъездом.
      Весь вечер Тамара плакала и почему-то била вещи, в основном, купленные мной. Грохот стоял на весь дом - ещё бы - была разбита вдребезги крупная радиола, бились посуда, зеркала. Разбитое зеркало, означающее по народным поверьям смерть, произвело на меня очень тяжелое впечатление. Я выехал из Курска весь в печальных раздумьях и переживаниях.
      Перед подачей заявления я зашел в ИМАШ, где, кроме Мони, который хотел пойти в ЗАГС вместе с нами, я встретил Элика. Тот только что купил 'с рук' красивый синий костюм и добротный кожаный пояс к нему. Но костюм не 'шёл' Элику - пиджак висел, а брюки почти не застегивались. Он уже не знал, что и делать - купленное 'с рук' проще было снова продать, чем сдать обратно (не забывайте, что это было время сплошного дефицита, а продавца 'с рук' называли страшным словом - 'спекулянт'!) Я померил пиджак - он сидел на мне, как влитый, однако в брюки могли залезть двое таких как я! Но Элик вдел в брюки пояс, затянул его на мне - и получилось ничего! Я купил костюм вместе с поясом, оказавшимся необычайно длинным (запомните его - он еще сыграет роль в моей жизни!), и в этом костюме мы с Олей подали заявление в ЗАГС.
      Вечером я выехал с Киевского вокзала во Львов, меня провожали Моня с Олей. Шёл дождь, и хоть он и не капал под дебаркадером вокзала, было прохладно. Моня обнимал Олю, надев на неё свой пиджак, и они выглядели очень счастливыми.
      Сейчас придут домой и трахнутся с радости, что меня захомутали! - почему-то подумал я. У меня вызывал всё больше подозрений готовящийся 'странноватый' брак. Что же ждать от него? Пока только болезненного разрыва отношений с Тамарой. А что дальше, когда этот брак зарегистрируют? А где я буду жить, если легкомысленная Оля вдруг найдёт себе кого-нибудь? А где работать? Ведь устроиться с места в карьер профессором - не так просто! Не пойду же я работать грузчиком или землекопом на кладбище, где всех подряд берут!
      Под эти неоднозначные мысли отошёл поезд. Во Львове дождь шёл не переставая, а у меня ни плаща, ни зонта. А я был всё в том же костюме, купленном у Элика. Кое-как, на такси добрался до ГСКБ, подписал процентовки, а до отхода поезда - прорва времени! И вдруг я вспомнил, что сегодня - шестое октября, мой день рожденья. Я всегда помнил об этой дате заранее, а тут - напрочь забыл! Тридцать восемь исполнилось, как Пушкину - почему-то провёл параллель я.