'. На что мы, почти по-гитлеровски задрав правые руки, нестройными голосами трижды же проорали: 'Всегда готов!'. Потом товарищ Гиви, по обе стороны которого встали просто вожатые, тоже в красных галстуках: грузинка - товарищ Лейла и армянка - товарищ Астхо, обратился к начальству с рапортом.
      Мне показалось странным, что товарищ Гиви называл начальников не по должности, даже не 'товарищами', а 'батонэбо', что означает 'господа' - Джорбенадзе и Габуния. Нелепо звучало слово 'товарищ' по отношению к женщинам-вожатым - толстой Астхо и прыщавой Лейле. Ну, 'подруга' там, или 'товарка' Астхо или Лейла, а товарищем, вроде бы, должен быть мужчина. Но и к самому Гиви это 'товарищ' тоже совсем не шло, как, собственно, и мятый, замусоленный красный галстук.
      Затем снова закаркал горн и нас повели в наши 'апартаменты'. Мой отряд, численностью человек в тридцать, поместили в комнате, где железные кровати стояли настолько близко друг к другу, что мы едва протискивались между ними. Кровати были застелены серыми простынями, и тёмно-серыми байковыми одеялами. Каждый запомнил номер своей кровати. Кое-какие вещи в котомках, которые нам дали из дома с собой, мы положили под подушки - тоже серые и плоские как блины. Мне, например, дали несколько носовых платков, смену трусиков и маек, ещё что-то по мелочи, а также пару шоколадок и яблоки.
      Обед состоялся на открытом воздухе, где над столами из строганных досок и такими же скамейками, был натянут тент из брезента - в хорошую погоду от солнца, а в плохую - от дождя. По вкусу и составу обед был очень похож на тот, чем кормили нас в детском саду, только пока без червей и тараканов. Кормили наши два отряда по очереди - сперва наш, второй отряд - малолеток, а потом - первый, из ребят лет по четырнадцать - пятнадцать. Наш лагерь считался маленьким - всего в два отряда, или человек в шестьдесят. Вожатой нашей оказалась толстая Астхо, армянка лет двадцати, весьма крепкая на язык, страшная детоненавистница. Кстати, Астхо - это очень даже пионерское имя, в переводе с армянского, как я уже об этом упоминал, это - Звезда, Звёздочка. Этакая толстенькая пионерская Звёздочка.
      Непосредственно рядом с нами располагался пионерлагерь для девочек, но от нашего он был отгорожен забором. Мы, или, по крайней мере, я, видел их только издали.
      Когда я пришёл c обеда в палату, то увидел, что большинство наших котомок было выпотрошено, а вещи разбросаны по кроватям. У всех что-то пропало, у меня, например, шоколадки и яблоки. Это старший отряд поразбойничал, пока мы обедали. Но жаловаться мы никому не стали - бывалые ребята сказали, что это бесполезно.
      Моя кровать оказалась крайней к стенке, а рядом была койка моего ровесника Гагика Мерзояна - сына институтской уборщицы. Мальчишка, надо сказать, был наглый и воровитый. Меня он невзлюбил сразу же, когда я не смог ему ответить по-армянски. Когда же 'детишки' узнали, что и по-грузински я не говорю, то я для всех стал чужаком, почти как в детском саду. Прозвищем моим стало 'русапет' - это обидная кличка для русских на Кавказе. Конечно, были в нашем отряде и русские ребята, даже поляк был, но они считали себя грузинами, и по-русски старались не разговаривать.
      До завтрака у нас была нудная линейка с непременным 'всегда готов!' и каркающим горном. Я не оговорился, не упомянув утреннего туалета: вода хоть и была в колонке во дворе, но никто не умывался и не чистил зубы. Даже наша вожатая - товарищ Астхо, не говоря уже о товарище Гиви, который от пьянки и не просыхал. Где только он только брал спиртное - для нас оставалось загадкой. Но поговаривали, что Гиви покупал чачу у местных жителей - она была крепкая и стоила копейки. Поговаривали также, что толстушка - товарищ Астхо, которая жила в одной комнате с товарищем же Лейлой, по ночам втихаря перебиралась к товарищу Гиви, который жил в своей комнате один. Светила, наверное, ему во тьме, она же - Звездочка!
      По-видимому, чтобы обойтись без свидетелей, нас - пионеров в 11 часов вечера запирали в палате. А чтобы предупредить потоп, у дверей ставили пустое ведро, которое к утру практически наполнялось. Простите, и не одной жидкостью. Утром его выливал в туалет дежурный, назначаемый из нас же. Туалет был 'азиатский' с выгребной ямой, но, к моему счастью, предусматривались и отдельные кабинки, для вожатых, наверное.
      До обеда товарищ Астхо вслух читала нам книжку 'Рассказы о Ленине', но так неразборчиво и с таким акцентом, что никто ничего не понимал. Да никто и не хотел ничего понимать - процедура чтения была обязательной, ну а вопросов по содержанию товарищ Астхо нам не задавала. Мы стреляли друг в друга из трубочек жеваной бумагой, отвешивали друг другу подзатыльники, не стесняясь, грязно матюгались. Товарищ Астхо иногда отрывалась от рассказов о Ленине, с ненавистью смотрела на нас и сквозь зубы цедила в нашу сторону обидные слова по-армянски. Замечу, что я был пассивным участником всего этого представления - я не стрелял из трубочки, не отвешивал подзатыльников, не матюгался. Я не понимал бормотания 'товарищ' Астхо ни про Ленина, ни про армянские ругательства. Надо ли говорить, что 'русапету' во время этих ленинских чтений доставалось больше всего.
      После обеда наступал тихий или мёртвый час, который я люто ненавидел. Чего только ни вытворяло друг с другом в этот час пионерское отребье! Борьба и драки на койках, метание подушек, сбрасывание друг друга с кроватей, имитация половых актов, вернее, изнасилований. Несколько ребят держали на койке одного за руки и ноги, а наиболее бойкий, чаще всего мой сосед Гагик Мерзоян, наваливался на него сверху и воспроизводил сексуальные движения. По крайней мере, какими они ему тогда казались. Вся палата при этом мерзко хохотала. Не стоит, наверное, и упоминать, кто из ребят бывал чаще всех избит, сброшен с кровати и 'изнасилован'.
      После мёртвого, или правильнее - убийственного часа, нас вели на полдник, включавший в себя обычно прогорклую ватрушку и пахнущий рыбой компот, частыми гостями в котором были черви (по-видимому, из фруктов), и тараканы. Крупные чёрные тараканы, прочные как жуки, и давящиеся со смачным хрустом, встречались на Кавказа не только в компоте. Часто фруктовое варенье, если оно некоторое время стояло открытым, превращалось в цукаты из засахаренных тараканов. Сколько раз я, поедая дома ночью тайком варенье, утром обнаруживал в банке остатки вышеупомянутых цукатов.
      Так вот, обнаруживая в своём компоте тараканов, мои 'сожители' по палате, как правило, подбрасывали их 'русапету', считая, что так его компот станет питательнее, жирнее, что ли.
      Перед ужином мы играли в военно-патриотические игры типа 'зорянки', или в 'пионербол', так и не вошедший в программу Олимпийских игр. А если шёл дождь, то собирались под навесом в столовой, и пели, вернее, хором кричали пионерские песни, щедро разбавляя их матерными словами. Запомнил только одну строфу, которую почему-то так и не разбавили: 'Мы пионеры - дети рабочих!'. Большие шутники, затейники и безобразники эти кавказские дети!
      И, наконец, проходил ужин, и наступала ночь. Проклятая южная ночь в пионерлагере. Прелюдией ко сну были все те же безобидные шуточки, что и на 'мёртвом' часе, ну, а ночь! Я никогда не думал, что такой большой процент детей во сне скрежещет зубами, разговаривает, скулит и воет, храпит, и даже:громко 'стреляет'. Последнее, впрочем, объяснялось большим количеством бобовых в кавказской пище, вездесущим 'лобио'. А всего остального я ничем так и не смог объяснить. Это была не палата, а лежбище упырей, что ли, или вурдалаков. Такое я впоследствии видел в фильмах ужасов, типа 'Байки из склепа', или тому подобных.
      Время от времени кто-то из 'упырей', только им свойственным движением, вставал с постели и походкой призрака направлялся к ведру у двери. Следовал характерный звук, от которого страдающие энурезом тут же описывались во сне. И это благо - потому, что небольшого, помятого ведёрка, литров на семь, всё равно бы не хватило на всех желающих, да ещё по обеим типам нужд. Я специально не пил на ночь, чтобы не подвергать себя этой унизительной процедуре, но иногда, особенно под утро, не мог стерпеть. Тогда я, осторожно оглядываясь вокруг, без единого шороха вставал и беззвучно, на цыпочках шёл к ужасному ведру. Там я опускался перед ним почти на колени, чтобы струйка почти неслышно стекала по стеночке в ведро.
      Так было и в ту ночь, вернее утро, когда я не смог дотерпеть до отпирания дверей (что происходило около семи утра), и как обычно, тайком 'сходил' в ведро. Я уже заканчивал свое действо, когда сдавленный хохот заставил меня обернуться. Оказывается, мерзкие детишки наблюдали за мной, и когда я медленно, на цыпочках шёл к ведру, эта тварь Мерзоян, тихо поднялся со своего ложа и с обезьяньими ужимками мочился на мою постель. А почти вся палата, проснувшись, одобрительным хохотом приветствовала это.
      Заметив, что я увидел его, Мерзоян быстро лёг на свою койку, и закрыл глаза, притворившись спящим. Я остолбенел. Отвращение и ненависть охватили меня. Этот отвратительный 'йэху' (я уже прочёл к тому времени про путешествие Гулливера в страну добрых и мудрых лошадей - гуигнгнмов, где обитали также отвратительные, полные всяческих пороков обезьянолюди - йэху), этот, в моих глазах, недочеловек, при всех помочился на мою постель!
      Я осторожно поднял ведро за ручку и твёрдо пошёл к своей кровати. Обитатели палаты замерли. Зайдя в проход между моей и мерзояновой кроватями, я поднял ведро и с удовольствием вылил тёплое, как бульон, содержимое в лицо Мерзояну. Особенно порадовали меня импровизированные 'фрикадельки' в этом 'бульоне', с нежным хлюпаньем ударявшиеся о лицо и тело 'йэху'. Мерзоян начал вопить, еще обливаемый 'бульоном', и часть его попала крикуну в рот. Следом завопили другие обитатели палаты, повскакав со своих мест. Я медленно, с пустым ведром в руках, спиной попятился к двери. Мерзоян продолжал истошно вопить, судорожно вытирая лицо руками. Остальные не рискнули подойти ко мне - боялись, что в ведре ещё кое-что осталось и для них. Да и Мерзояна большинство нашего отряда боялось и ненавидело.
      Тут дверь поспешно отворилась, и в палату ввалился ещё не протрезвевший товарищ Гиви. Стоя за ним, испуганно глядела в палату наша отрядная Звёздочка - толстушка Астхо, простите, 'товарищ Астхо'. Я спокойно поздоровался с ними и вышел во двор с ведром в руке как дежурный. Оказавшись на свободе, я отбросил ведро, и как был в трусиках и майке, опрометью бросился бежать вон из лагеря. В отличие от концлагеря, пионерлагерь, хоть и был обнесен забором, но тока по нему не пускали, и я смог живым перелезть через него. Найдя тропинку, я, ориентируясь по Солнцу, побежал в сторону Тбилиси. Бежать было, с одной стороны, легко - тропинка шла всё время вниз, а с другой стороны, трудно - я был босиком, и не привык так ходить, а тем более, бегать.
      Через часок я присел под деревом - отдохнуть немного, а затем продолжить путь. И тут мимо меня проехали два всадника на лошадях, в одном из которых я узнал товарища Гиви. Я с ужасом понял, что пропал - меня поймали. Но товарищ Гиви и другой всадник спешились, и дружелюбно улыбаясь, подошли ко мне.
      - Маладэц, суши, что ти этот Мэрзоянц харашо праучил! - начал товарищ Гиви, - надаэл он мнэ, суши, нэ знаю как! Эсли сичас кажды армэнин грузыну в пастэль пысат будэт, то это тэрпэт савсэм нэлзя! - 'товарищ Гиви' перемигнулся со своим коллегой всадником, видимо, тоже грузином. 'Приняли меня за грузина по фамилии, - удовлетворённо заключил я, - а что меня 'русапетом' дразнят, они просто не знают!'
      Товарищ Гиви посадил меня перед собой на лошадь, которая, как мне показалось, тоже дружелюбно и одобрительно кивнула мне.
      - Точно, - догадался я, - лошади-то - это гуигнгнмы, а они, ох как не любят этих мерзких 'йэху'! - нашёл я подтверждение 'теории' Джонатана Свифта, отчего мне стало спокойно и радостно.
      Когда мы подъезжали к лагерю, я снова струхнул. Товарищ Гиви заметил это и успокоил меня:
      - Я тэбэ запру у мэнэ комната, чтобы армян нэ тронул. Но мама придиотся вызыват!
      Товарищ Гиви быстро провёл меня к себе в комнату под ненавидящим взглядом нашей армянской Звёздочки. Там он запер меня, а вскоре принёс мне туда завтрак - тёплые ещё две купаты и немного пива на дне бутылки. Так вкусно я ещё никогда не завтракал.
      - Как хорошо, что есть ещё распри между нациями, - думал я, жуя купату и запивая её пивом из бутылки, - если их правильно учитывать, то жить ещё можно!
      К вечеру приехала моя мама и, недовольно ворча, увезла меня домой. Я был счастлив, что меня забирают из этого треклятого лагеря, и не спрашивал маму, кем она недовольна - мной, Мерзояном, или лагерными порядками. Я покидаю этот ад, и больше мне ничего не надо!
      В пионерлагере я после этого никогда не был, по крайней мере, в роли пионера. И ещё - я осознал, что в народе, особенно южном и восточном, даже в то далёкое, казалось бы, 'интернациональное' время были очень сильны межнациональные антипатия и недоверие. Сейчас это многократно усилилось. Я не хотел бы быть пойманным армянским всадником, той же 'товарищ Астхо', но в брюках. Мне так повезло, что я, при моей грузинской фамилии, был пойман грузином, причём явно националистом. И я научился использовать эти национальные особенности и противоречия, что мне очень помогло в дальнейшем.
      Гадёныш Мерзоян тоже должен был бы извлечь пользу из случившегося. Надо давать себе отчёт, что знание меры в своём хамстве просто необходимо. Если вообще само хамство так уж обязательно. Думаю, что, отмывшись, Гагик Мерзоян, сделал необходимые выводы и стал поумнее. Не так ли, Гагик-джан, откликнись, 'дарагой' если ты сейчас читаешь эту книжку!
 
      Генеалогическое древо
 
      Думаю, что пора поговорить о моём происхождении. О генеалогическом древе, так сказать. Иначе многое в дальнейшем будет непонятно. К счастью, я знал даже о своих прапрапрадеде с отцовской стороны и прапрадеде с материнской. Это - конец 18 века, мало кто помнит своих предков с таких далеких времен.
      Начнем с отцовской стороны. Итак, мой прапрапрадед, или прадед деда родился в конце 18 века в селении Уарча Сухумского военного отдела (так называлась нынешняя Абхазия) и звали его Дгур Гулиа. Чем он занимался, его прапраправнук, то есть я, не знал; а чем может заниматься джигит в Абхазии 18 века? Гарцевал, небось, на коне, размахивал шашкой, пил чачу и тому подобное. Там же родился и прапрадед нашего героя по имени Тыкуа. Простое и благозвучное имя, не правда ли? В этом же селении и появились на свет мои прадед по имени Урыс и дед по имени Гач. Но, слава Богу, они приняли крещение по православному обычаю и стали Иосифом и Дмитрием, соответственно. Бабушку - жену Дмитрия Гулиа звали Еленой Андреевной и девичья фамилия ее - Бжалава, она - грузинка. Отец - Владимир Дмитриевич Гулиа (1914-1942) был всесторонне талантливым человеком энциклопедических знаний, инженер, он погиб в Отечественную войну. Его взяли в армию еще до начала войны, когда мне было всего шесть месяцев.
      Самой колоритной фигурой из предков по отцу был, вне всякого сомнения, Дмитрий Гулиа, мой дед, основатель письменности, литературы и театра, то есть всей культуры абхазского народа. Он создал алфавит (это в 18-то лет отроду - вундеркинд!) абхазского языка.
      Более того, известен факт, что в Абхазии тех времен жених и невеста не могли, не имели права даже разговаривать друг с другом, только через посредников. Дмитрий Гулиа нарушил этот вековой обычай и написал стихотворные обращения жениха и невесты, которые они имели право говорить друг другу. Так вот, когда сваты представляли жениха и невесту друг другу, те вынимали листки со стихотворными посланиями Дмитрия Гулиа и складно говорили по ним.
      Но, став мужем и женой, они все равно, чаще всего, меняли имена, чтобы нечистые силы не внесли раздора. Так, например, мои дядя и тетя, крещенные православные Зоя и Павел стали после женитьбы (не формально, а друг для друга, для родственников, и, видимо, нечистой силы!) Ицкой и Джамфером, но и так они не имели права непосредственно обращаться друг к другу.
      - Пусть Ицка несет на стол чачу и мамалыгу! - провозглашал в пустоту, не глядя на жену, Джамфер.
      - Пусть Джамфер меньше приказывает, а то получит что-то другое! - отвечала уже в другую пустоту Ицка. Сначала гостям это казалось довольно диким, но после рюмки-другой привыкали. То есть православие существовало в Абхазии достаточно формально. Но не для Дмитрия Гулиа, который, как и Сталин, и в одно с ним время, учился в Горийской семинарии.
      Дмитрий Иосифович был не по-кавказски педантом. Уже при советской власти, когда он стал Народным поэтом Абхазии, депутатом, орденоносцем, и вообще очень влиятельным человеком, его часто приглашали на всякие там собрания 'актива' республики, чаще всего в качестве 'свадебного генерала'. Назначали, допустим, собрание на 1700. Дмитрий Гулиа приходил в половину пятого и ждал начала собрания. Видя, что народ подходит медленно, он постепенно свирепел, багровея, а точно в 1700 вставал и уходил, если собрание не начиналось. Так он приучал абхазов к точности.
      Но в отношении своего здоровья он таким педантом не был. У него был сильнейший диабет, ему были запрещены многие продукты. Но он улавливал момент, когда строгая жена Елена отворачивалась, хватал со стола, то, чего ему не положено, и пускался убегать, на ходу сжевывая запрещенный продукт. Постепенно его стали кормить за отдельным столом.
      Когда наступила советская власть, его несколько раз пытались арестовать и даже расстрелять. Это потому, что он был похож на белогвардейского генерала Кауфмана, и потому, что нагрубил (сказал правду) местному партийному вождю Нестору Лакобе. Но Господь спасал его каждый раз. Умер Дмитрий в глубокой старости в 1960 году.
      Я, повидимому, унаследовал от деда ту же педантичность. На вокзал я обычно прихожу более, чем за час до отхода поезда. Правда не ухожу домой, если поезд вовремя не приходит.
      Теперь о материнской стороне генеалогического древа Гулиа.
      Мама моя - русская, девичья фамилия ее - Егорова, Маргарита Александровна. В этой части древа нет такой яркой личности, как Дмитрий Гулиа, но каждый предок по-своему оригинален.
      Самый 'древний' предок с материнской стороны, о котором хоть что-то известно, это Кузьма Егоров, мой прапрадед, родился в начале 19 века. Это был полковник, граф, посланный служить в Тифлисскую губернию в район Аджарии. Полк был расквартирован в городе Батуме, где часты были набеги турок. Запомнили о нем только то, что он постоянно выпивал, очень скучал по родине, и, выпивая, сетовал: 'Эх, Расея, Расея!'. Так он называл Россию.
      О сыне его, тоже полковнике - Тарасе Кузьмиче Егорове известно больше. Он был достаточно богат, имел большое влияние в Батуме, но, кроме того, сильно выпивал, как и его отец, а еще и погуливал по батумским портовым борделям. Влюбился в девушку из борделя, грузинку по национальности - Марию и женился на ней. Родственники и друзья были в шоке - граф женился на девушке из борделя. Но своевольный Тарас объявил, что в доме у себя он примет только тех, кто выпьет вина из туфельки Марии и признает ее законной графиней. И постепенно потянулись друзья и родственники испить из туфельки Марии. Я помнил дожившую почти до ста лет свою прабабушку Марию Константиновну, гордую и степенную женщину, по которой никак нельзя было подумать, что она юность провела в борделе.
      А сам Тарас погиб еще молодым. Вышел в море на своей яхте вместе с одиннадцатью друзьями, выпили, как водится, перевернули яхту (а может, буря случилась) и утонули. Но Тарас и Мария успели родить сына Александра, которого я хорошо помнил.
      Александр переехал жить в Кутаис, где женился на моей бабушке - Нине Георгиевне Гигаури, мещанке, дочери мебельного фабриканта. Гигаури - фамилия грузинских горцев - мохевов, которые славились необузданностью характера и свирепостью. Стараясь выбиться в 'поставщики его императорского высочества' князя Ольденбурга, Георгий Гигаури подготовил огромную партию шикарной мебели для дворца Ольденбургов в Гаграх. Но придирчивый немец забраковал мебель, и наш фабрикант разорился. Как часто при этом случалось, сошел с ума и покончил собой в больнице.
      Бабушка Нина была признанной красавицей, но, как и ее отец, была бурного и необузданного нрава. Александр тоже был собой хорош, с военной выправкой - молодой граф, пошедший по банковской карьере. Но был слабоволен, и как все его предки, склонен к выпивке и загулам.
      Молодые переехали жить в губернский город Тифлис, купили большую квартиру и родили дочь Маргариту в 1913 году - мою маму. Но жизнь не устроилась, как это сразу можно было предположить, и супруги развелись. Бабушка осталась в Тбилиси, где вплоть до 1921 года (когда советская власть добралась и до Грузии), продолжала вести светский образ жизни, а дед уехал жить в Ялту, где получил высокую должность в Крымском банке.
      Но советская власть все изменила. Александру так и не удалось эмигрировать из Крыма, его то расстреливали, то миловали, пока он не перебрался снова в Тифлис, где устроился в банке счетоводом (это низшая ступень бухгалтера).
      Бабушка же вспоминала начало советской власти так: 'Утром загрохотали в дверь ногами, и вошли вооруженные люди. 'Мы - большевики, - заявили они, - выносите все золото, драгоценности, а то приставим к стенке!'. В семье были только женщины: прабабушка - вдова мебельного фабриканта Анна Александровна(между прочим, еврейка по-национальности!), бабушка и семилетняя Маргарита. Они грохнулись на колени и просили только не убивать их. Большевики забрали все, что было ценного, но заметили, что кольцо с бриллиантом осталось на руке красавицы Нины.
      - Не снимается, - оправдывалась бабушка.
      - А ну, Петро, сними вместе с пальцем, - скомандовал главный большевик, и, как вспоминала бабушка, кольцо мгновенно и бескровно снялось.
      Уходя, главный большевик сказал: 'Вы еще нас добром поминать будете, вот придут коммунисты, все до последнего заберут!' И бабушка, озираясь по сторонам, подтвердила:
      - А ведь правду говорил, собака, все так и получилось!
      Но, вопреки всему, выжили. Бабушка открыла шляпную мастерскую и вышла замуж за бывшего белого офицера Зиновьева, 'настоящего благородного дворянина', по ее словам. Он, как и мой отец, погиб на войне в 1942 году.
      Дедушка же Александр был настолько красив и обаятелен, что влюбил в себя директора крупной военной организации Тамару и женился на ней. Она его и от войны уберегла. Но характер свой он не утратил и, прожив в роскоши и загулах более 20 лет, оказался лишним. Тамара бросила его и вышла замуж за своего главбуха - тихого, скромного человека. Но Александр не сдавался; он, как граф, вызвал главбуха на дуэль и выстрелил в него из своего 'пугача'. Скромный главбух, имея больное сердце, умер от испуга на месте. Благородный граф лишился работы, квартиры и чудом не загремел в тюрьму.
      Вот тут-то бабушка, которую Александр боялся до смерти, проявила благородство и женила своего бывшего мужа на подруге - польке. Подруга обиходила стареющего графа, который так и не начал работать. Они жили в маленькой комнатке на нищенскую пенсию, а Александр без водки 'просто умирал'. И вот красивая полька 'тетя Нелли', как я ее называл, ходила на рынок со стаканом и выпрашивала у торговцев чачей 'по капле'. Потом приносила этот стакан мужу, который растягивал его чуть ли не на неделю. Днями он сидел у окна, поставив стакан на подоконник, и смотрел на улицу. В 1963 году он умер. А вскоре заболела и бабушка, пережив деда на 4 года. Более года тетя Нелли ухаживала за ней, живя у нас дома. А потом она ушла жить в свою комнатушку.
      Удивительная судьба была у тети Нелли! Дочь богатых родителей, живших в Варшаве на Маршалковской, она летом 1914 года одна поехала к подруге в Луганск. А тут началась война и девочка так и осталась в России. Жизнь бросала ее от Казахстана до Тифлиса, где она и осела. Хорошо разговаривать по-русски она так и не научилась.
      Остается сказать о моей маме. Она после гибели мужа в 1942 году замуж так и не вышла. Почему-то уехала из Тбилиси жить в Сухум, поближе к родственникам мужа. А там случилась война Абхазии с Грузией, квартиру ее сожгли, и ей чудом удалось вылететь в Москву ко мне. Маме было уже за восемьдесят, она плохо ходила, видела и слышала. Ухаживала за ней моя последняя (третья) жена Тамара, остальных же людей мама перестала узнавать. Даже мне она говорила, что не узнает меня, и у нее, дескать, никогда не было детей. Наконец, улыбалась и 'узнавала':
      - Узнаю вас, вы муж Тамары! - говорила она мне.
      В 2001 году мама тихо умерла в возрасте 88 лет.
      Вот и все про моих предков. Остается добавить, что национальность свою я считаю по матери; так правильнее, ведь так считают умные евреи. При этом то, что бабушка, или мать матери - грузинка, а, может и еврейка, если считать по матери, в расчет не идёт. Я русский - и по духу и по крови - и баста! Ведь русские же - Пушкин, Лермонтов, Фонвизин, а почему и мне нельзя?
      Я уже рассказывал про моего деда с отцовской стороны - Дмитрия Иосифивича Гулиа и мою бабушку Елену Андреевну. Они жили в Абхазии в городе Сухуме. Дом деда был в самом центре города на улице Берия, возле дома Правительства. В этом доме жила ещё моя тётя - сестра отца - Татьяна Дмитриевна (Татуся) и её сын Дима (чуть младше меня возрастом). В детстве в этом же доме жили мой отец Владимир Дмитриевич и дядя Георгий Дмитриевич, пока не уехали учиться в Тбилиси в Закавказский институт путей сообщения. Туда же поступила учиться моя мама. В этом институте познакомились мои отец и мать, которые, будучи ещё студентами, поженились. Жить стали в нашей квартире, о которой я уже рассказывал.
      Дядя, окончив вуз, вернулся в Абхазию, очень быстро стал Наркомом (министром) культуры Абхазии. Наркомов на войну не брали, и чаша сия его миновала. Могла бы миновать она и отца. Его, ещё молодого и талантливого инженера, приглашали возглавить строительство стратегического моста через реку Или в Средней Азии. Он загорелся этой перспективной работой, но мама отказалась ехать в 'глушь', и отец с сожалением остался. Между прочим, эта работа давала и бронь от армии - объект был стратегическим, но маму не убедило и это. А вскоре, в начале 1940 года отца взяли в армию и направили во Львов, который только что 'освободили' и присоединили к СССР наши войска. Так что к началу войны отуц сразу же оказался на передовой:
 
      Летний отдых в Сухуме
 
      После войны мы с мамой почти каждое лето ездили отдыхать в Сухум, купаться на море и есть фрукты. Но отдых в Сухуме имел и 'культурную' программу. Дом деда летом обязательно посещал какой-нибудь известный деятель культуры. Так мне удалось увидеть писателей А.А. Фадеева, Н.С. Тихонова, К.М. Симонова и других, фамилии которых я уже не помню, не считая всех абхазских и многих грузинских писателей и деятелей культуры. Но наибольшее впечатление произвело на меня знакомство со знаменитым, 'первым' в то время поэтом - К.М. Симоновым, о котором я хочу рассказать.
      Летом 1948 года мне довелось встречаться с Константином Михайловичем Симоновым. Я, в то время восьмилетний мальчик, отдыхал в Сухуме в доме моего деда - народного поэта Абхазии - Дмитрия Иосифовича Гулиа. Там же в то время жил и мой дядя - брат отца - Георгий Гулиа, известный писатель и друг Константина Михайловича. Вот потому-то Симонов так часто и наведывался в наш дом, где его очень радушно встречали. Ещё бы - такой знаменитый на весь мир гость! Помню, моя бабушка Елена Андреевна - жена Д.И. Гулиа - даже брала 'в долг' у соседей индюка, чтобы приготовить сациви для Константина Михайловича. Жили тогда бедно!
      Я приезжал из Тбилиси, где учился, в Сухум обычно в конце мая, когда кончались занятия в школе. И вот, приехав с мамой в 1948 году в дом деда, я обнаружил в сарае (это был первый этаж двухэтажного дома) какие-то деревянные столбы, а под лестницей - мотки проволоки. Я уже, было, приспособился 'оприходовать' часть проволоки, но моя бабушка предупредила меня, чтобы я не трогал проволоку - это для телефона самому Симонову Константину Михайловичу. Я был поражён - самому Симонову, великому Симонову, стихотворения которого мы учили в школе! Особенно мне нравилось его стихотворение 'Митинг в Канаде', где говорилось о том, как враждебно была настроена аудитория при встрече Симонова в Канаде, и как он покорил её своими первыми словами: 'Россия, Сталин, Сталинград!'
      Я, 'как и весь советский народ', в то время горячо любил Сталина. Я и сейчас его люблю, в первую очередь за то, что он был величайшим государём 'всех времён и народов', создавшим империю таких размеров и такой мощи, какая не снилась и Александру Македонскому. Настоящий 'властитель полумира' - и грузин (я тогда и не подозревал, что Сталин - сын великого путешественника Н.М. Пржевальского!), что мне особенно льстило - ведь я жил и учился в Тбилиси и обе бабушки у меня - грузинки. Спешу напомнить, что мать у меня русская, причём из столбовых дворян, на что у меня есть свидетельство 'с печатью'! К тому же Сталин учился с моим дедом - Д.И. Гулиа в одном городе - Гори, в семинарии, правда, дед был на пять лет старше Сталина. В школе я слышал, что поэт Симонов был любимцем Сталина, что ещё больше возвышало Константина Михайловича в моих глазах.
      Симонов и мой дядя познакомились в январе в 1947 году в Сухуме, во время пребывания там Константина Михайловича. Там же дядя передал Симонову рукопись своей повести 'Весна в Сакене'. Повесть так понравилась знаменитому поэту, что он взял с собой моего дядю в Москву на пару месяцев и помог опубликовать повесть. В конце того же 1947 года Георгий Гулиа получил за эту повесть Сталинскую премию.
      Дядя так рассказывал мне о присуждении этой премии. Повесть, каким-то неведомым образом попала к Сталину (нетрудно, наверное, догадаться, каким именно образом это случилось!). Вождь, по своему обыкновению, прочёл повесть на ночь глядя, и уже ложась спать, спросил референта: 'Повесть 'Весна в Сакене', какой из писателей Гулиа написал - старый или молодой?' (Сталин знал о существовании обоих писателей Гулиа, но не помнил, как кого зовут). Референт обещал к утру всё разузнать и сообщить ответ вождю. Тем временем в сухумский дом, где проживали оба Гулиа - отец и сын, явилась охрана НКВД и приказала никому не покидать помещение. Бабушка рассказывала, что они всю ночь сушили сухари и собирали тёплую одежду. Наутро референт доложил вождю, что повесть написал молодой Гулиа. И спросил, как бы невзначай: 'А что, Иосиф Виссарионович?' 'Ничего', - позёвывая, отвечал Сталин - 'хорошая книжка!'. Охрану сняли, а премию дали.