- Какой коньяк, какие конфеты? - прошептал я Мише на ухо.
      - Молчи! - только и ответил мне он.
      Наконец Мария согласилась, и мы пошли к гостинице. Но не вышло - ни с Марией, ни со второй. Путь нам преградила бойкая женщина тех же лет и комплекции с золотозубой улыбкой. И почему в Белоруссии все женщины 'носят' золотые зубы? Богатые, наверно!
      - Здравствуй, Наум! - недобро улыбалась женщина, освещая мне лицо блеском своих зубов, - давно не виделись? - и она подала мне руку, на которой нехватало двух пальцев - безымянного и мизинца. Давно по проституткам ходишь?
      Мария с подругой сорвались с места, как два испуганных бегемота, и исчезли.
      - Что же ты меня не узнаёшь? - продолжала ехидно спрашивать меня новая знакомая.
      А когда мы с Мишей попытались ретироваться, она подняля крик:
      - Люди добрые, помогите, я от него беременна, а он хочет скрыться! Держите их!
      Мы не успели скрыться, как подошёл милиционер.
      - Ваши документы?
      Паспорта и командировочные удостоверения у нас были с собой. Милиционер уже отпускал нас, но на крик безумной бабы собралась толпа.
      - Это Наум, это Наум из Витебска! - орала дурная баба, - опять он у нас, и ещё по нашим проституткам ходит! А я от него беременна!
      Толпа напирала. Видимо, этот Наум из Витебска здорово насолил ей. Я отступал, шаря стену гостиницы, нащупал спиной какую-то дверь, но она оказалась запертой. Я остановился. Вдруг дверь отворилась внутрь и я буквально провалился в неё.
      - Наум, скорее сюда! - услышал я женский голос, и меня втянули вовнутрь. Я, как испуганный кот, мигом взлетел к себе на третий этаж, скинул пальто и одетым полез под одеяло - скрываться от золотозубой беспалой и беременной женщины, милиции, толпы, всех:
      Минут через десять появился Миша. Он сорвал с меня одеяло и приказал: - Пошли в ресторан!
      Я покорно поплёлся за ним. Мы сосчитали последние деньги (я припрятал-таки заначку, что-то рублей пять) и отдали их официантке:
      - На все! - гордо сказал Миша, и тихо добавил, - что подешевле и покрепче!
      Как мы добрались до номера, я уже не помню. Проснулся я от того, что Миша 'на всю катушку' врубил радио-репродуктор. Я чуть не задушил его тогда - ещё восьми утра не было, голова раскалывалась. Всю ночь я убегал от беспалой и к тому же беременной бабы, а она догоняла меня и кусала золотыми зубами:
      - Пошли выставлять бизнесмена! - заявил Миша-'первый' поправляться-то надо, а деньги - все!
      Мы ткнулись в номер, который назвал наш богатый друг. Но он был занят другими. Чёрная 'Волга' стояла во дворе:
      - Здесь гад, не уйдёт! - проворчал Миша, и мы пошли к администратору.
      - Мы ищем своего друга, - скромно заявил Миша, - вот его 'Волга' стоит во дворе!
      - 'Волга' это директорская, - отвечала строгая администраторша, - а друг ваш, с которым вы вчера пьянствовали и безобразничали, сбежал вчера вечером, украв чужую одежду и деньги. Он жил на четвёртом этаже в общежитии.
      Мы остались практически без денег. Правда, я за номер заплатил до конца пребывания и билет у меня был бесплатный. Но перспектива голодной жизни, хотя бы и дня на два-три, меня не радовала. Сосед Миша позвонил в Москву и попросил выслать ему телеграфом денег. Я же решил денька два 'перекантоваться' так.
      Мы с Мишей стали часто принимать горячие ванны и пить много воды из-под крана - так, он уверял, переносить голод легче.
      Побывал я и на заводе. Мы с Ревзиным вместе составили отзыв, и он отдал его печатать. Подписать должен был его он сам, а утвердить - директор. Поэтому Ревзин посоветовал мне уезжать домой не раньше послезавтра. Я закомпостировал свой бесплатный билет на среду, за плацкартное место с меня никакой платы не взяли.
      На третий день голодовки я уже шатался, как привидение. Мы кляли жулика-бизнесмена всеми словами, которые знали, и теми, что выдумывали экспромтом. Миша клял ещё сутенёра Свердлова, а я - наглую золотозубую бабу, которая к тому же от меня, то есть от Наума, была, по её словам, беременна. И жалел, что Миша со Свердловым так скоротечно разругались. Если бы поторговались ещё с полчасика, я бы с Олесей успел управиться:
      Я прибыл на Могилёвский вокзал задолго до отхода поезда. Слонялся туда-сюда, но в отличие от того слона, от которого произошло слово 'слоняться', еды за это не получал. Известно, что слон, которого подарили царю Алексею Михайловичу, был отпущен на подножный корм, и целыми днями он 'слонялся' по Москве, получая за это от горожан еду и даже брагу, которую слоны любят и охотно пьют.
      Сытые, мы на многое не обращаем внимание. Я с негодованием наблюдал, как некая неряшливого вида дама обдирала шкурку с сардельки прежде, чем съесть её. Так половину фарша она выбросила вместе с этой шкуркой. Я чуть не подобрал и не доел эти шкурки, народу только было вокруг много!
      И вдруг - радостный возглас:
      - Наум, ты здесь? - улыбающаяся во весь рот толстая женщина с воротником из чернобурой лисицы и, опять же, золотой челюстью, протягивала ко мне ладони, усеянные разнокалиберными кольцами.
      - Нет, меня здесь нет, и вообще - я не Наум, а Махмут, оставьте только меня в покое! - завопил я и рванул на перрон.
      Позже, уже в наши дни, я в поезде 'Москва-Варшава' встретил женщину моих лет из Витебска. Название города пробудило у меня воспоминания о Науме, с которым меня постоянно путали в Могилёве. Женщина подтвердила, что давным-давно, лет сорок тому назад, действительно в Витебске 'блистал' вор в законе или 'авторитет' Наум. Она даже разок видела его.
      Кроме того, что он был достаточно дерзким человеком, он слыл любимцем женщин. Вся Белоруссия трепетала от его имени, а женщины восхищались им. Лет пятнадцать назад Наума, по словам моей попутчицы, убили.
      - Действительно, он чем-то был похож на вас, правда, я плохо представляю, каким вы были лет тридцать-сорок назад, - призналась мне попутчица.
      Доехал я до Москвы без приключений, за исключением того, что от чая и постели отказался. Проводник ворчал и не разрешал пользоваться матрацем. Но настала ночь, я всё равно постелил матрац и лёг на него одетым. А утром пораньше, снова скатал его и поставил рядом. Израсходовать заветную пятёрку я боялся - вдруг на штраф понадобится, или мало на что ещё:
      Билеты на метро и на электрички у меня тоже были бесплатные (хорошо, всё-таки, быть железнодорожником!), и я без расходов доехал до станции Институт пути.
      Выбегаю из трёхвагонки, бегу домой, и вдруг на площади, где раньше стоял Сталин и любили лежать лоси, вижу важного Зайцева, медленно шествующего на работу.
      - Фёдор Иванович! - кричу я, - дай в долг десятку, страсть как есть хочется! - и тут же коротко поведал ему историю моих могилёвских злоключений.
      Фёдор поразмыслил с минутку, а затем коротко сказав мне: 'Жди тут!', зашёл в институт. Через пять минут он весело вышел обратно. - Сообщил, что еду в местную командировку, - и добавил, - скорее, ко мне домой!
      Мы побежали к общежитию и поднялись на второй этаж, где была последняя комната Фёдора, уже не пахнущая фикусом и неудачной любовью. За мягким диваном ('кушеткой', как он называл) стояла батарея бутылок закупоренных пробками, или даже газетным катышком. Это была манера Фёдора попробовать или надкусить - и оставить 'на потом'.
      Мы выпили по полному, с мениском, стакану водки, но закусывать не стали, а помчались во двор. Там были заросли красной рябины, щедрые гроздья которой до сих пор не были склёваны птицами, и от долгих морозов лишившиеся горечи.
      Фёдор поднял меня за талию, как танцовщик танцовщицу, и я успел нарвать несколько ярких сладких гроздьев. Мы закусили рябиной 'только что с ветки' - это тоже была манера Фёдора, и побежали наверх закусывать основательнее. Во дворе стояла скамейка, на которой постоянно, без какого-либо перерыва, сидели местные старухи - с клюками и без, в очках и без оных.
      Старухи злобно проводили нас взглядами и что-то прошипели как гуси. Фёдор сделал, было, шага полтора вперёд, но вернулся. Он встал перед шипящими старухами, подбоченясь и выпятив богатырскую грудь, плавно переходящую в живот:
      - А ну-ка, Наполеоны, поучите, поучите нас, как жить надо! Ну, начинайте с левого фланга! И вдруг как гаркнет: - Подъём!
      Старухи послетали со скамейки, как куры с насеста. А скамейка представляла собой две доски, капитально скреплёные по краям скобами с двумя брёвнами-сваями, забитыми в землю. Мы взялись за края скамейки и - раз, два, три - огромной становой силой двух самых сильных мужиков городка приподняли её этак на полметра, вытащив на эту длину сваи из земли. Скамейка сразу стала на уровне груди старух, и посадить их туда теперь можно было разве только вильчатым погрузчиком. Группа старух, как стая разозлённых гусаков, злобно шипела на нас, но мы уже бегом поднимались по лестнице.
      Закусывали мы печенью трески, мёдом, который Фёдор налил в тарелку и накрошил туда хлеб, ветчиной и языковой колбасой, зельцем 'Московский' и копчёной треской, даже вонючим с плесенью сыром 'Рокфор', который Фёдор очень 'уважал'. Пили водку, ликёр 'Бенедиктин', кагор 'Араплы', который Фёдор очень даже жаловал, и красно-чёрное 'Саперави', причём мешали всё.
      К шести часам, когда Таня приходила с работы, я сбегал к ней (практически только перебежав через улицу) и привёл её с собой к Фёдору. Таня очень нравилась Зайцеву. Он, нет-нет, да и положит ей тайно от меня, ладонь на бедро, и, зажмурившись, прошепчет: 'Прелесть!', на что Таня, смеясь, хлопает его по рукам и кричит:
      - Прими клешни-то, Иваныч! А то пожалуюсь, кому надо!
      Фёдор тут же убирал 'клешни', таращил глаза и виновато наливал вина. Давно уж нет Фёдора, давно прошли эти прекрасные, беззаботные дни:
      По-науке сохраняется энергия, сохраняется масса вещества, никуда не девается даже молекула, даже атом, даже элементарная частица, даже фотон:А куда деваются счастливые и трагические минуты, героические и подлые поступки, куда делись 'и ты Брут:' Цезаря, и печальная улыбка Гаррибальди? Куда делась, наконец, моя сладкая как кагор 'Араплы' и такая же душистая, чувственная любовь к Тане, и её - ко мне? Ничтожный фотон воспоминаний - остался, а целая Вселенная - моей любви - исчезла? Быть такого не может!
      Но философия - философией, а после трёхдневной голодовки и последующих возлияний у Фёдора, я не выдержал и отключился. И Таня, подняв меня на руки, как ребёнка, снесла вниз со второго этажа, перенесла через улицу и подняла к себе на бельэтаж. Раздела и уложила спать с собой.
      Это был первый, и уже, наверное, последний раз в жизни, когда любимая женщина носила меня на руках!
 
      Защита
 
      Всю весну я готовил материалы к защите диссертации. Написал автореферат, после чего Учёный Совет официально утвердил оппонентов и день защиты - что-то в конце июня. В июле все массово уходили в отпуск, и уже кворума на Совете не соберёшь. Оппонентами утвердили известного учёного - доктора наук профессора Дмитрия Волкова и уже знакомого нам кандидата наук Бориса Вайнштейна. Отпечатали и разослали по списку адресов авторефераты, и я стал готовить плакаты к докладу. Двадцать - двадцать пять плакатов - это нешуточная работа месяца на полтора-два. Да ещё их надо было выполнить красиво - денег-то на художника не было.
      И вот ещё что я придумал. Где-то я слышал, или читал в газете под рубрикой 'их нравы', про двадцать пятый кадр. Сейчас все знают про него, даже используют при изучении иностранных языков, а тогда это было совсем в новинку.
      Писали, что некоторые 'недобросовестные западные фирмы' вставляют в киноленты, где в секунду проходит 24 кадра, этот 25-й кадр, например, с надписью: 'Пейте кока-колу!'. После чего все, кто просмотрят фильм с этими вставками, тут же гурьбой отправятся пить эту неведомую тогда кока-колу до полного мочеизнурения. При этом никто не осознает этого 25-го кадра, его просто невозможно заметить, но на подсознание он вроде-бы действует.
      А если помните, у меня имелся фильм - 10-ти минутка про испытания скрепера, который я хотел показать на защите диссертации. И начал меня точить червь экспериментаторства - дай-ка, вставлю в этот фильм через каждые 24 кадра ещё один - с надписью: 'Голосуй - за!' Но что бы я сам ни сделал с плёнкой, мимо киномеханика ведь это не пройдёт.
      Поэтому познакомился я с киномехаником, мрачным парнем по имени Лёша, и полушутя-полусерьёзно рассказал ему о моей затее. Лёша уже слышал про эти 'западние штучки' и заинтересовался. Мы выпили с ним за эксперимент, и он не только дал согласие на демонстрацию такого сборного фильма, но и обещал помочь.
      Я изготовил бумажный плакат с чёткой надписью: 'Голосуй - за!'. Затем Лёша снимал этот плакат киноаппаратом что-то около минуты. Кадров получилось больше, чем надо. А потом мы нарезали весь фильм на кусочки по 24 кадра и вклеивали 25-й кадр. Заняло это часа два, причём на это время мы заперли монтажную комнату и никого туда не пускали. Коробку с фильмом забрал я, а плакат и лишние кадры мы уничтожили. Я попросил Лёшу держать язык за зубами, и он ответил: 'Могила!', сделав жест, как будто зашивает себе губы иголкой с ниткой.
      Вот уже подходит июнь, я репетирую доклад и продаю по-дешевке своё сине-зелёное пальто - всё равно не пригодится! Я твёрдо наметил поле защиты ехать работать в Тбилиси под 'эгиду' (это такая мохнатая шкура, а в современном смысле - 'крыша') академика Трили. Пальто там или не нужно, или можно будет купить новое - у кандидата наук денег будет предостаточно (о, святая простота!).
      А тут на последнее заседание Совета поставили защиту какого-то приезжего руководителя из филиала ЦНИИСа, а мою защиту перенесли на сентябрь. - Ну, чтож, в сентябре тоже не холодно, - подумал я, и на месячишко уехал в Тбилиси проведать семью. А заодно встретиться с самим академиком Трили, и об этой встрече я уже говорил.
      В августе я опять был в Москве - готовил подзабытый доклад, а заодно продал Вадиму мой пистолет, чтобы вдруг по-пьяни не начать палить. И чтож, недели через две после этого я вижу - на улице близ общежития странную картину - бежит, вытаращив глаза, один наш аспирант - Галицкий, а за ним с моим пистолетом в руке - 'солидный человек' Вадим.
      Повидимому, у моего пистолета было какое-то неведомое свойство возбуждать у владельца желание пострелять. Я остановил бегущего аспиранта, закрыв его своим телом, схватил Вадима за руку с оружием и помирил их с помощью магазина. Нет, не оружейного магазина с патронами, а обыкновенного - с водкой.
      Но защита не состоялась и в сентябре - не все члены Совета вовремя вернулись из отпусков. Затем в октябре был ещё один фальстарт, и окончательно назначили защиту на 26 ноября.
      Мы с Таней, предчувствуя скорую разлуку, почти не расставались, периодически рыдая друг у друга на плече. Была такая безысходность, как будто мы - не свободные люди великой страны, а какие-нибудь римские или, ещё хуже, восточные рабы. Семья, конечно, это святое, но не до такой же степени! Да и Таня, видя бесперспективность своего 'бой френда', как сейчас говорят, дала бы ему от ворот-поворот, да нет:
      Потепенно становилось всё холоднее и холоднее. Я взял на опытном заводе телогрейку в которой работал в холодное время, но она была такая старая и замасленная, что к культурным людям, например, за отзывом или в библиотеку в ней не пойдёшь. А в начале ноября ударили 20-градусные морозы (это был 1965 год, можете свериться с лабораторией Михельсона!).
      Пришлось идти на поклон к дяде и он, увидев мою телогрейку, выдал мне (на время!) кожаную дублёную куртку, подаренную ему друзьями - лётчиками. Мна она так понравилась, что я даже надорвал её и заштопал, а потом сказал дяде - вроде, такую и отдавать неудобно. Так и присвоил её насовсем.
      Мокасины мои 'попросили каши', т.е. стала отваливаться подошва. Я вооружился шилом, очищенной медной проволокой, и так красиво подшил подошвы, что мне даже заказали пару такой обуви знакомые. Но теплее, правда, от этого мокасины не стали. Голову же спасала всё та же кепка из каракульчи, в которой я щеголял по Могилёву в качестве двойника донжуана-рецидивиста Наума.
      За неделю до защиты приехала Лиля и остановилась у дяди Жоры. Я же чаще бывал в общежитии, т.е. у Тани, и Лиля решила не третировать меня перед защитой.
      Итак, наступил день защиты - 26 ноября и в 1400 заседание Специализированного диссертационного Совета. А у меня и приличного костюма нет - одна заношенная куртка и красный пуловер, ещё от Вальки-директорши. Правда, белая нейлоновая рубашка в гардеробе присутствовала, но галстук был окончательно испорчен красным портвейном. Пришлось занимать костюм и галстук у коллег-аспирантов.
      Да, насчёт коллег-аспирантов. В аспирантуру поступила анонимка (как говорил Лукьяныч - 'онанимка'), что я хулиганю в общежитии, веду аморальный образ жизни и даже целюсь из пистолета в аспиранта Уткина. Уткина вызвали, он подтвердил, что я целился в него, но не выстрелил.
      Так или иначе, мне в характиристику (которая была обязательна при защите диссертации) всё это вписали. Подписал начальник аспирантуры и профорг, который меня даже не знал. А комсорг (помните Сашу Лисицына, который учился в том же ВУЗе, что и я, и который потом стал директором нашего огромного института - ВНИИЖТа?), подписывать отказался, дескать, нужно разобраться. Он встретился со мной и сказал, что эту характеристику не подпишет, а руководство не напишет хорошую. И поэтому, бери, говорит, другую характеристику в другом месте, где сможешь. Я - к Фёдорову, покаялся, так мол, и так. Он, сощурясь, посмотрел на меня и высказал своё мнение:
      - Ну и сволочи же у тебя друзья-аспиранты! Хорошо, если бы ты морду побил кому-нибудь, то это, может, так и надо было. Особенно автору анонимки! А то, что ты мог целиться из пистолета в аспиранта - не верю! Ты же мог запросто его побить, зачем же стрелять в него? Будет тебе характеристика!
      Писал характеристику Игорь Андреевич Недорезов. Писал вдохновенно и художественно. Дмитрий Иванович прочёл, высказал мнение, что с такой характеристикой не кандидатскую, а докторскую степень нужно присваивать, причём без защиты. Добавил от себя, что я 'успешно сочетаю научную деятельность со спортом'. В конце дня я имел на руках блестящую характеристику из ЦНИИСа, подписанную руководством и сдал её в Совет. А 'плохую' характеристику продолжал блокировать Саша Лисицын, не давая ей ходу.
      Итак, в 1400 - защита. Я принял 'на грудь' стакан портвейна для храбрости и пошёл в конференц-зал развешивать плакаты. Фильм отдал мрачному Лёше-киномеханику.
      Члены Совета, покашливая, собирались. Среди гостей был мой дядя со своей женой, Лиля, и, специально приехавший из Тбилиси, Геракл Маникашвили.
      По залу прошёл слух, что известный писатель Георгий Гулиа пришёл послушать защиту своего племянника. Члены Совета подходили к нему - поздороваться и выказать восхищение его произведениями. Это подняло мой, как сегодня скажут, 'рейтинг'.
      Я бодро и, главное, громко сделал доклад. На сей раз без кавказского акцента, даже со столичным 'шиком'. Да и работа была, говорят, неплохой, много публикаций, ну а скрепер мой все члены Советы, если не видели на Опытном заводе, то, по крайней мере, слышали 'реактивный' свист его раскрученного маховика.
      А в заключение я предложил членам Совета посмотреть фильм про испытания скрепера. Я нажал кнопку на пульте, в зале погас свет и пошёл фильм. Я так боялся, что лента оборвётся и остановится на кадре: 'Голосуй за!', но этого не случилось. Фильм я потом забрал у Лёши и уничтожил.
      Все члены Совета поступили так, как рекомендовал им сделать 25-й кадр, и после подсчёта голосов меня стали поздравлять. Банкет был назначен вечером того же дня в ресторане Будапешт. Деньги привезла из Тбилиси Лиля, да и дядя помог. Всё было путём, Лиля танцевала с Недорезовым и с моими коллегами по лаборатории. Она блистала своей причёской и танцевальным мастерством - гимнастка всё-таки! Я постарался не 'нажраться' и не устроить дебош. Короче говоря, всё было неправдоподобно культурно!
      Зато на следующий день была назначена пьянка в общежитии. Специально съездили на Рижскую за Серафимом, пригласили друзей во главе с Зайцевым, и жильцов общежития. Таню, к сожалению, пригласить было нельзя. Серафим тихо подошёл ко мне и грустно спросил на ушко:
      - Что, Таню по боку, да?
      Серафим знал, что я наметил отъезд в Тбилиси. Меня ошеломила такая постановка вопроса.
      - Почему 'по боку'? Я буду постоянно приезжать, мы любим друг друга:
      - Хорошо, хорошо, я пошутил! - засмеялся дядя Сима.
      Пьянка была серьёзная, за сданные бутылки можно было приобрести ещё пять бутылок водки. Фотографии запечатлели наши пьяные рожи, восстановленную 'Данаю' над постелью Лукьяныча, латунную доску с надписью 'Мужское общежитие им. Дм. Рябоконя':
      Я срочно оформлял документы Совета для ВАКа - нужно было успеть до новогодних праздников. К середине декабря всё было сдано в ВАК.
      Бесплатный билет мой ещё действовал до конца года, и Лиля купила билет только себе. Наступил день отъезда - поезд отправлялся вечером.
      Днём я купил цветов, вина, и зашёл попрощаться к Тане. Она лежала в постели похудевшая и осунувшаяся; глаза были в слезах, а подушка - мокрая. Я понимал, что поступаю как-то не так, а как нужно было поступать, никто мне не посоветовал. Бросить семью? Тогда плакали бы Лиля и дети. Бросить всех и смыться куда-нибудь на лесоповал? Нелогично. Продолжать этот 'марафон' долго было нельзя. Да и Лиля не могла оставаться в Москве - не было прописки.
      Я поцеловал плачущую Таню, сказал, что буду часто приезжать (кстати, я так и поступал потом - в месяц раз, да приезжал!), и с тяжёлым сердцем ушёл.
      Фёдоров и Недорезов негативно восприняли моё решение - уехать жить и работать в Тбилиси.
      - Немудрое решение! - констатировал Игорь Андреевич.
      - Нурибей, вам же будет там душно! - сказал своё слово Дмитрий Иванович, - вы же телом будете в Тбилиси, а душой в Москве! А в результате, вы обязательно снова вернётесь в Москву, только сделать это будет очень и очень непросто! Не вы первый, не вы последний!
      Мудрый человек - Дмитрий Иванович Фёдоров, он как в воду глядел!
      А пока, где-то счастливый, а где-то - с тревогой, что в чём-то допускаю ошибку, причём ошибку стратегическую, я уезжал с женой в 'солнечный Тбилиси'.
 

Глава 4. Я вспоминаю солнечный Тбилиси: