Среди болельщиков стоял гомерический хохот. Жижкин сидел в шоке - он мог 'убить' моего ферзя королём, но становился под удар офицера! Такую досаду и ярость я видел у него впервые. Он побледнел и чуть не кинулся на меня с кулаками.
      - Вася, что я вижу, - с удивлением спросил я, - ты собираешься бить тупого силовика? И при этом надеешься, что ты не рассмешишь публику?
      - Гони трояк! - загудели болельщики.
      Жижкин забежал в свою комнату, выбросил оттуда скомканный трояк и тут же захлопнул дверь. Перворазряднику - и так попасться на детский мат!
      Кто-то из болельщиков сбегал за бутылкой, и мы пили её прямо на столе для глажки, выкрикивая оскорбления в адрес проигравшего, даже пинали его дверь ногами. Вдруг дверь рывком распахнулась и показался Жижикин. На нём не было лица, и на том чего не было, блестели слёзы ярости.
      - Реванш, я требую реванша! - орал он срывающимся голосом.
      - Во-первых, после детского мата реванша не бывает - это навсегда - посмотри правила. Во-вторых, потренируйся в шашки, а шахматы даже в руки не бери! Чмур позорный! - шикнул на него я, и Жижкин пропал.
      Прошло время, Жижкин успокоился и уже не требовал реванша. Но, тем не менее, постоянно говорил о превосходстве математики над другими науками.
      А как раз в то время - что-то с ранней весны 1964 года - на первом этаже нашей 'Пожарки' стали устанавливать большую вычислительную машину для ЦНИИС. Так как она должна была излучать сильное электромагнитное поле, от которого на втором этаже даже ножи вставали 'дыбом', то аспирантов до конца года должны были переселить в другие общежития, а старым и семейным - дать комнаты в квартирах.
      Так вот, уже зная о том, что машина может 'в лоб' решать самые сложные дифференциальные уравнения, я возражал Жижкину, что с появлением машин кончается время 'чистых' математиков, и их место займут прграммисты и операторы.
      Но он всё же настаивал на преимуществах математического ума и подкидывал нам 'технарям' задачки из 'Живой математики' Перельмана, которые я тут же решал, изучив в детстве эту книгу почти наизусть. И тогда я сам решил 'подкинуть' Васе на спор математическую игру, которую узнал от массовика-затейника в санатории в Новом Афоне ещё в 1948 году.
      Играют двое - один называет цифру, другой прибавляет к ней число от единицы до десяти и называет готовую сумму, затем это же делает первый и т.д. Тот, кто первым назовёт цифру 100 - выигрывает. Казалось бы - игра примитивная, да, оказалось, не совсем.
      Вася смекнул, что эта игра как раз для него, и согласился. Собрались вечерком на кухне, поспорили на бутылку. По трояку взяли с нас предварительно, чтобы потом вернуть выигравшему. Начали играть пока для ознакомления. Жижкин назвал число - 37; я говорю следующее - 45, и практически выигрываю, так как что бы ни прибавлял Жижкин к этому числу (от 1 до 10!), следующим я назову только 56, и т.д. - 67, 78, 89 - т.е. такую 'магическую цифру', где второе число было бы больше первого на единицу. А после 89 соперник мог назвать только число от 90 до 99 - и в любом случае я называю 100. Вася вынес из комнаты листок бумаги и быстро составил последовательность от обратного - 89, 78, 67 : и так до 12. Следовательно, кто первым назовёт 12, тот и выиграл. Он ещё раз проверил свои выкладки и смело сказал мне: - Начинай, но чтобы первое число было меньше десяти! - Вася боялся, что я сразу назову 'магическую цифру'.
      - Но такого в условии не было! - деланно возмутился я.
      - А тогда я спорить не буду! - твёрдо стоял на своём Вася, заглядывая в свою шпаргалку.
      - Тогда спор на две бутылки! - потребовал я, поддерживаемый болельщиками.
      - А хоть на сколько! - хвастливо заявил Вася, - всё равно побежишь в магазин ты. Я понял алгоритм твоей примитивной задачки!
      - Тогда слушайте все, - значительно произнёс я, - я называю цифру - 'единица'!
      Жижкин взглянул на свой лист и стал что-то лихорадочно вычислять. Потом густо покраснел и неуверенно сказал:
      - Единицу - нельзя!
      - Почему? - возмутились все, - разве это больше десяти?
      Жижкин швырнул в нас карандашом, скомкал бумажку, и, обозвав всех тупарями, чуть не плача забежал к себе в комнату, заперев за собой дверь.
      Народ явно не понимал в чём дело. Я подобрал бумажку, брошенную Васей, и прочёл по ней весь ряд чисел, которые надо было говорить: 89, 78, 67 и т.д. - до 12. То есть, каждое последнее число было меньше предыдущего на 11. А последнее число - 1, он проставить не догадался. Но если я назвал единицу, то, что бы ни прибавлял Жижкин, следующей я назову 12, и пошло-поехало до 100. Вот он и рассвирепел на свою же детскую ошибку.
      Мы стали трясти дверь и требовать: 'Васька, математик херов, давай вторую трёшку, а то дверь высадим! Ты же народу обещал!'
      Вася подсунул под дверь вторую трёшку, но пить с нами - 'тупарями' - отказался. Нам же лучше - больше останется! Естественно Жижкин возненавидел меня всеми фибрами своей математической души и назло мне познакомил Таню со своим соседом Уткиным.
      Уткин был полным невысоким парнем в очках, типичным школьным отличником, даже стриженым под 'полубокс'. Он по вечерам заходил в гости к Тане 'на чай', причём действительно на чай, выпивкой там и не пахло.
      Я 'подловил' Таню на кухне и завёл разговор - 'про это, да про то'. Она призналась, что Уткин - для неё как подружка, 'толку' от него нет, только время тянет. Я всё понял и пообещал зайти в гости вечером.
      Сказано - сделано, часов в 10 вечера, когда сын Тани Игорёк должен был уже спать, я положил в портфель бутылку модного тогда портвейна '777', свой огромный чёрный пистолет и постучал к Тане. Дверь была не заперта, и я вошёл. Таня с Уткиным сидели за столом и пили чай вприкуску. Я присел за стол со стороны Тани и поставил бутылку.
      - Мы не пьём! - серьёзно сказал Уткин и насупился.
      - А мы пьём! - неожиданно ответила Таня и засмеялась. Уткин откланялся и вышел.
      Мы весело разлили вино по стаканам и чокнулись. И вдруг в незапертую дверь просунулась круглая физиономия Уткина, проговорившая, что это невежливо врываться в чужую комнату, где люди беседуют:Точно, Жижкин накрутил ему хвоста и послал мешать нам. Тогда я расстегнул портфель и вынул чёрный пистолет, о котором в общежитии все знали и помнили ещё с моей белой горячки в декабре.
      Круглая физиономия исчезла, и я по-хозяйски запер дверь. Выпили, поговорили о жизни, о Володе, о нас двоих. Я погасил свет (чтобы в окно не заглядывали с улицы!) и стал валить Таню на кровать. В комнате стояли две узенькие общежитейские кровати, придвинутые друг к другу. На той, которая ближе к стене, уже спал Игорёк. Так что, валить надо было осторожно.
      На Тане был мой любимый бежевый сарафан, обтянутый до предела. Ни одна частичка ладного привлекательного тела Тани в нём не скрывалась. Я стал нащупывать молнию, чтобы расстегнуть её. Но это мне не удалось, а сарафан сидел, как влитый. Удалось лишь немного приподнять юбку, а под ней - конец всему! - были плавки обтянутые ещё сильнее сарафана, и застёжек никаких не нащупывалось. Тщетно я провозился, лёжа на бывшей жене друга, да ещё она и приговаривала, правда со смехом:
      - Уступи тут вам, всё общежитие будет завтра знать!
      Или:
      - Трахаться - смеяться, а аборт делать - плакать!
      Я понял, что сегодня не выйдет ничего, 'путём', по крайней мере, встал, поцеловал Таню и вышел.
      А назавтра Таня - была сама внимательность. Пригласила на утренний чай (действительно чай!), посидели, поговорили 'за жизнь'. Она подготовила Игорька в детский сад - мальчик ко мне хорошо относился, как к другу отца, и не хотел уходить. А, уходя с Игорьком, Таня тихо сказала мне:
      - Ты не обижайся, заходи вечером!
      Я не обиделся и зашёл. Таня была в халатике; он, правда, не шёл ей так, как сарафан, но был, видимо, уместнее на сегодня. Выпили, погасили свет, и я легко повалил Таню на кровать. Игорёк недовольно засопел и повернулся к стенке. Расстегнув халат, я стал искать рукой ненавистные плавки, но не находил их. 'В чём дело?' - не мог понять я. Жижкин был где-то прав - математик бы сразу догадался, а тупарь-силовик - нет. Плавок-то не было! Таня завлекательно похохатывала, пока я тщетно искал их. А потом!
      Потом было то, за что я привязался к Тане так, как к никому до неё. Кроме упругого, сильного, ладного тела, у неё был такой азарт, самозабвение, что-ли, врождённая любовь к мужику и мужскому телу, восхищение им в полном 'формате', что не 'упасть в любовь' (как говорят англичане) к Тане было просто нельзя.
      Игорёк просыпался несколько раз и сквозь сон недовольно ворчал:
      - Нурик, перестань толкать маму, зачем ты бьёшь её?
      На что мы шёпотом отвечали, что это ему только показалось, мы лежим мирно, и вообще, любим друг друга :
 
      В русской армии говорим по-русски
 
      В политехническом ВУЗе, который я закончил, была военная кафедра, где нас учили на сапёров, но лагерей мы не прошли - Хрущёв начал всеобщее разоружение страны. Так я и остался - не офицер, но и не солдат. А тут мною, как всегда невовремя, заинтересовался Московский военный комиссариат. Пришла повестка, и слова 'будете подвергнуты насильственному приводу', содержащиеся в ней, повергли меня в панику. Надо было спасать себя - 'спасаться'. Я запасся справкой из аспирантуры, но, не доверяя советским Вооружённым Силам, я решил не быть годным к службе в них ещё и по здоровью. И был прав, потому что, оказывается, забирали не на солдатскую, а на офицерскую службу, и аспирантура бы не помогла.
      Апеллировать я мог на глаза: левый - 1,5, правый - 3, но это было слишком мало, а, кроме этого, на кровяное давление. Когда я активно выступал как штангист, систолическое давление крови доходило у меня до 150 мм ртутного столба. Но это тоже не ахти сколько.
      Поэтому я, выбросив первую повестку, чуть не сказал 'стал ждать' - с ужасом стал ожидать вторую, а пока купил очки со стёклами минус 11 диоптрий и тонометр - аппарат для измерения давления.
      Очки в мнус 11 диоптрий я стал носить постоянно, пугая окружающих толстенными стёклами - решил привыкнуть к ним. Достал таблицу для проверки зрения - эту 'Ш Б, м н к :' и так далее до микроскопических букв, и выучил её наизусть. Изучил по медицинской энциклопедии проверку миопии (близорукости) по световому пятну на глазном дне.
      С тонометром ничего путного не выходило, пока я не понял принципа его действия. Надувная шина-подушка сжимает артерию, перекрывая кровь в артерии руки, а затем при выпускании воздуха, давление в шине снижается, пока кровь не сможет 'пробить' это давление. Тогда появляются первые 'тоны' в фонендоскопе и первые удары пульса на руке. А до этого я, к своему удивлению, обнаружил полное отсутствие пульса на руке, как будто сердце и не билось.
      - А зачем резиновая подушка, - подумал я, - когда у меня имеются достаточно сильные мышечные 'подушки' - мышцы-антагонисты: двуглавая и трёхглавая (бицепс и трицепс), которые при желании зажмут артерию так, что крови нипочём не пробиться.
      Я попробовал измерять себе давление без надувной резновой шины-подушки, невидимо 'включая' мышцы-антогонисты и пульс, а стало быть, и давление стало пропадать начисто. Таким образом, я мог снизить себе давление до любого, почти смертельного значения, например, до 50 на 30.
      Накачивает, скажем, врач шину, а я параллельно 'включаю' мышцы. Начинает врач выпускать воздух, а я - отпускать мыщцы так, что при 50 мм ртутного столба появляются первые удары, а при 30 мм - затухают. Человека с таким давлением надо не в армию отправлять, а в реанимацию.
      А глаза я натренировал так, что только при стёклах минус 11-12 диоптрий начинал едва видеть первую и вторую строчку выученной наизусть таблицы. Тогда врач пускал мне в зрачок свет и говорил: 'Смотрите вдаль'.
      - Хрена! - про себя отвечал ему я, и огромным усилием воли начинал рассматривать ободок лупы у самого моего носа. Глазные мышцы работали как мои трицепсы и делали хрусталик как можно более выпуклым. Пятно на сетчатке расплывалось - налицо сильнейшая миопия.
      А до осмотра я подготавливал врачей соответствующим анамнезом или беседой о хилости своего здоровья.
      - С каждым годом близорукость всё усиливается, книги у самого носа читаю! Вот что ученье со мной сделало! - это я окулисту.
      - Хожу как во сне, засыпаю на ходу, а если жарко или воздух спёрт - падаю в обморок! - симулировал я сильнейшую гипотонию терапевту.
      Врачам надоело со мной мучиться, и они признали меня негодным к военной службе. Выдали мне документы на руки и сказали: - 'Неси в военкомат сам!'.
      - А если я потеряю? - наивно спросил я.
      - Да ты скорее голову потеряешь, чем эти документы! Они для тебя дороже золота - это твоё освобождение от армии! - посмеялись врачи.
      Я донёс документы до военкомата в целости и сохранности. Только едва не валясь с ног - я не пропустил ни одной пивной по дороге до военкомата.
      Я не стал делать из моих методов секрета и научил им всех страждущих, которых считал достойными избежать военной службы. И эти мои методы помогли почти всем, кого я им обучил. Прослеживая будущее этих людей, я убедился, что не зря давал свои советы - избавясь от армии, они стали достойными, где-то даже известными людьми, приносящими пользу людям и без военной службы. А за советы - простите, но ведь тогда у нас была страна сплошных Советов!
      Но на три дня лагерной военной подготовки или 'сборов' меня всё-таки взяли. Вместе с такими же 'инвалидами', как и я. Эти три дня беспробудной пьянки забыть будет трудно. Помню только, что я, в очках со стёклами минус 11, постоянно спрашивал у офицера, обучавшего нас обращению с противогазом:
      - Товарищ майор, а очки куда надевать - поверх или подниз противогаза? У меня, видите ли, стёкла минус 11, я ничего без очков не вижу. А поверх - очки не лезут, подниз - не помещаются! Боюсь, я без очков по своим стрелять начну!
      Бедный майор потел и краснел, но ничего ответить не мог, кроме одного: 'В уставе не записано!'.
      Но я не отставал:
      - А если не записано, то, что мне - по своим, что ли, стрелять?
      Смеялись так, как на концертах Райкина, даже больше. Я не понимаю, почему такой 'выгодный' сюжет прошёл мимо наших юмористов?
      И ещё - в лагерях я поверил в принципиальность нашего офицерства. Дело в том, что там я познакомился с коллегой по 'сборам', армянином по-национальности. Он узнал, что наш командир - майор, тоже армянин. И решил уйти в город в увольнение без очереди.
      - Вот смотри, - говорил он мне, - я обращусь к нему по-армянски, и он отпустит меня.
      - Ахпер майор! - отдавая честь майору, заорал мой коллега по-армянски, что означало: 'Товарищ майор!'. Дальше должна была следовать просьба об увольнительной. Но майор не дал ему закончить. С невозмутимостью какого-нибудь индейца Виниту, и, не отдавая чести, он произнёс на ломаном русском языке (ибо другого он не знал!):
      - Руским хармим гаварим па руским! - что должно было означать: 'В русской армии говорим по-русски!'.
      Спасибо тебе, безвестный товарищ майор, за принципиальность, и за то, что не пустил своего изворотливого соотечественника в увольнение! Больше бы таких принципиальных офицеров в 'руским хармим'!
      Я с нетерпением ждал моего возвращения в 'Пожарку'. А вдруг Таня уйдёт куда-нибудь 'налево'. Я почему-то постоянно стал ревновать Таню, что раньше у меня замечалось только эпизодически, вспышками.
      Зная как она любит мужиков, я нет-нет, да и представлял её с другим. Мне трудно это вообразить себе сейчас, но говорю по памяти - это невыносимо! В этот раз всё окончилось благополучно, но были моменты, когда только чудом дело завершалось без кровопролития.
      У меня была своя комната (которую Вадим покинул ещё до нового года), а Игорька, видя такой расклад дела, забрала к себе Танина тётка Марина. По счастью она работала в том же детском саду, куда ходил мальчик. Мы были предоставлены себе и пользовались этим сполна.
      В тёплую погоду - это уже в мае-июне, ходили на пруд на Яузе, что был в сотне метров от дома. Купались, выпивали, наслаждались созерцанием друг друга в купальных костюмах. Потом бежали домой, запирались на полчасика, и передохнув - снова на пруд.
      Иногда почему-то Таня уводила меня не домой, а в заброшенный яблоневый сад неподалёку, над Яузой. Мы стелили там наш половичок и занимались тем же, что и дома. Таня смотрела своими светло-голубыми глазами в небо, они сливались по цвету с весенним небосводом, и улыбаясь, пела песню яблоне, что росла над нами, признаваясь ей в любви: Неужели это действительно было когда-то?
      Я был бы неблагодарным, человеком, если бы не упомянул об успехах ещё на одном фронте, пожалуй, важнейшем - научном. За февраль-март-апрель мы подготовили скрепер к испытаниям снова. 'Косу' и все мало-мальски заметные и ценные вещи сделали съёмными, датчики закамуфлировали грязными бинтами на клею. Бульдозер чаще всего отгоняли домой - до полигона было километров пять-семь, и бульдозер проходил их своим ходом меньше, чем за час. В середине мая мы начали серьёзные испытания.
 
      Испытания
 
      По утрам, часов в 9, мы - инженер-тензометрист Коля Шацкий, инженер по оборудованию Лёша Пономарёв, техник-тензометрист Володя Козлов, водитель Равиль Ралдугин и я, садились в автолабораторию и выезжали на полигон к скреперу. Чаще всего мы оставляли бульдозер в сцепке со скрепером, и тогда с нами вместе ехал тракторист - Юрий Маслов. Из всех поименованных я был самым младшим по возрасту, и самая тяжёлая физическая работа доставалась мне. Тем более, я был самым заинтересованным в испытаниях.
      В первый день мы, довольно быстро подключив все датчики к осциллографу, сделали пять-шесть ездок с копанием грунта.
      Скрепер шёл вхолостую, разгоняя маховик и волоча за собой кабель, шедший в автолабораторию. Мы постоянно перебрасывали кабель, чтобы тот не попал под гусеницы трактора. Затем скрепер становился на исходную позицию и по сигналу начинал копать. Ковш опускался, трактор тянул его, и срезаемый грунт медленно заполнял полость ковша. Когда сил трактора переставало хватать, задние колёса скрепера, приводимые от маховика, начинали толкать машину сзади - это было видно по проскальзыванию этих колёс.
      Наконец, заполненый ковш выглублялся, двигатель трактора убыстрял своё тарахтение, и скрепер отъезжал в сторону для разгрузки ковша. Задняя часть ковша поднималась, и грунт высыпался, разравниваясь ножами в передней части ковша.
      Всё прошло, как по-писаному, мы, довольные ворзвращались домой, везя несколько рулонов, записанных осциллографом на специальной фотографической бумаге. Это были самые главные документы испытаний. Проезжая мимо гастронома шофёр сбавил ход.
      - - Что, обмывать будем? - спросил меня старший по испытаниям - Лёша.
      - - Да ну, - окончим испытания, а затем оптом и обмоем, - ответил я, наученный горьким опытом заводских обмывок.
      Наутро, уже в автолаборатории ребята сообщили мне, что фотобумага с осциллограммами не проявилась. Они даже показывали мне рулоны снежно-белой бумаги без единой линии на ней.
      - - Лампа, что ли отключилась в осциллографе, не шлейфы же все вместе сорвались? - удивлялся Коля Шацкий.
      Я сделал для себя важный вывод - успешные испытания надо всегда обмывать с первого же дня. Мы стали заезжать в магазин прямо с утра, и все осциллограммы начали проявляться. Более того, ребята открыли мне секрет, как без всяких испытаний получить документ - осциллограмму.
      Тензодатчик наклеивается на металлическую линейку и через усилитель подключается к осциллографу. Автор, диссертант, в общем - человек, жаждущий документа, рисует на бумаге, какой график ему нужен и ставит бутылку. Любой из нас, а под конец своего обучения в аспирантуре я это делал бойче всех, берёт в руки линейку и, наблюдая за световым зайчиком от шлейфа, сгибая и разгибая эту линейку, строит в точности такой график, какой нужен диссертанту.
      Я лично так помог десяткам аспирантов, в основном, из южных республик. Но сам от такой помощи отказался - мои графики и так получались отличными.
      Кроме осциллограмм нужно было брать пробы грунта по ходу его среза ножом скрепера для последующего анализа в лаборатории. Не менее 20 проб с каждого забоя - срезанного участка грунта. Беда в том, что пробу эту, берущуюся забиваемой трубкой и называемую керном, нужно было парафинировать - опускать в расплавленный тут же в полевых условиях парафин, чтобы грунт не высох, т.е. сохранил исходную влажность.
      Когда я увидел этот керн - диаметром около 3-4 сантиметров и длиной сантиметров в 20, то ассоциативно представил себе, что нам нужно делать вместо этого нудного парафинирования. Мы сели в автолабораторию и поехали к ближайшей аптеке. Там я купил сто пачек презервативов, взяв чек при этом. Презервативы идеально накатывались на керн. Конец мы перевязывали ниткой, и наш керн надёжно предохранялся от высыхания. Трудозатраты уменьшились в десятки раз. Но появились и трудности.
      Первые - пустяковые - в аптеке. На третий или четвёртый день женщина-провизор отказалась отпускать мне презервативы.
      - Это какое-то жульничество, - жаловалась она заведующему. Продаёт он их, что ли? Ведь по сто пачек берёт - это двести штук, что он, за ночь, что ли, их всех использует?
      Но я возражал, что, дескать, я - грузин, человек темпераментный, да и на всю семью беру, так что нам этого скорее мало, чем много. Да и рвутся изделия, сами, небось, знаете, как. А чтобы доказать, что я не спекулирую презервативами, я надрывал пакетики, делая товар непродаваемым.
      Трудности посерьёзнее были в лаборатории, куда мы сдавали грунт на анализ. И хоть вынимать керн грунта из презерватива было несравнимо легче, чем очищать его от парафина, работницы лаборатории брали наши керны недоверчиво: а где, дескать, гарантия, что презервативы-то не использованые? Тогда я показывал сотню пустых пакетиков и чек от покупки сегодняшним днём - мы не успели бы использовать их при всей грузинской темпераментности.
      А третья трудность оказалась самой серьёзной. Чеки от покупки презервативов мы включили в отчёт по испытаниям в местной командировке и сдали в бухгалтерию с другими документами. Через несколько дней главный бухгалтер Архинчеев, пожилой мужчина чукотской внешности, доложил на техническом совете ЦНИИС, что он отказывается оплачивать по чекам за презервативы. 'Трамвайные билеты я оплачиваю, билеты в баню - тоже, мало ли что ещё я должен оплачивать, но презервативы - никогда! Чтобы за ихний разврат государство платило, я не допущу!' И никакие доводы не помогали. Ну и выписали нам премию за эти презервативы и за находчивость, и на этом презервативная эпопея закончилась.
      Сняли мы и фильм по испытаниям скрепера - полную часть - 10 минут на плёнке нормальной ширины. Не забудьте про этот фильм - я с его помощью произвёл социологический эксперимент.
      Мы испытывали скрепер целый июль. Сделали столько ездок, что осциллографной бумаги не хватило. А подконец выезжали просто для удовольствия - брали с собой выпивку, закуску, и устраивались на природе - в рабочее-то время. Тут было несколько курьёзов - чего только ни случается спьяну.
      Жара, солнце палит, просыпаюсь, чтобы выпить пива, и вижу - наш шофёр Ралдугин, прячась от солнца, заснул прямо под тяжеленным ножом-отвалом бульдозера. Ну, ослабни тормоз в лебёдке, или кто-нибудь по ошибке потянет не тот рычаг в кабине, - нож упадет, как в гильотине, и у нас сразу окажется два Ралдугина, но ни одного шофёра! Матюгаясь на весь полигон, я за ноги вытащил рассерженного Ралдугина из-под занесённого над ним тяжёлого ножа-отвала бульдозера.
      Опять же по-пьянке, мы разогнали трактор до недозволенной для маховика скорости и вдруг - резкий хлопок, и со свистом в разные стороны разлетаются осколки. Я уже подумал, что маховик, не приведи Бог, разорвало. А оказалось, что разорвало более слабые обоймы электромагнитных муфт сцепления. Не ранило и не убило никого, но осколки на четверть метра вошли в плотный грунт, ну а с неба падали этакими метеоритами, ещё минут десять.
      Чтож делать, пришлось муфты 'замонолитить' дубовыми клиньями и перевязать толстой проволокой. Теперь маховик был уже намертво связан с колёсами, и отсоединить его от них было нельзя.
      И вот, как-то разогнал Юра Маслов вовсю маховик на холостом ходу, думал отключить потом его от колёс, повернуть трактор и начать копанье в другую сторону. А впереди, метрах в двадцати - Московская кольцевая дорога, только что построенная, без ограждений, но уже с приличным транспортным потоком. А тракториста, то есть Юру Маслова, мы забыли предупредить, что муфты заблокированы. Выключает он муфты, а выключить не может. И толкает скрепер с разогнаным маховиком этот трактор вперёд прямо на Кольцевую дорогу. Пытается Юра тормозить или сворачивать - скрепер своей огромной тягой просто начинает поднимать зад трактора, грозя опрокинуть его через голову. Хорошо, что скорость была малая - с шаг человека. Юра выключает двигатель, спрыгивает с трактора и кричит нам:
      - Что, вашу мать, делать?
      Ребята - ко мне, тоже криком: - Что, профессор, твою мать, надо делать?
      - А хрен его знает, что делать, ума не приложу! - заглушая свист маховика, ору я.
      Скрепер, тем временем, преодолел подъём на кольцевую, и медленно так вытолкнул бульдозер до середины дороги. На дороге - переполох, образовалась пробка, водители с удивлением наблюдали, как прицепной скрепер, который никогда не имел своего двигателя, выталкивает впереди себя бульдозер с неработающим двигателем и без тракториста, на Московскую кольцевую дорогу.
      Наконец, наш скреперный 'поезд' остановился и медленно пополз назад. Хоть бульдозер и стоял уже на кольцевой, но сам тяжеленный скрепер был ещё на подъёме к дороге. И он, разгоняя маховик обратно, пополз назад, увлекая за собой задним ходом и бульдозер, Вот где бы киноаппарат, но его под руками не было!
      После этого случая мы сильно выпили, и я каким-то непостижимым образом оказался самым трезвым. Я уложил ребят в будке автолаборатории, запер её снаружи, чтобы они не повыпадали по дороге, сел за руль машины и поехал по буеракам домой. Я знал, что я 'хороший' водитель, но что до такой степени, не представлял себе. Бедные ребята стучали мне в кабину, но я не обращал внимания. Заезжая в ворота завода, я задел за них и ободрал весь правый бок будки.
      Я ожидал крупного мордобоя, но ребята выползли из будки на карачках и спокойно послали меня в магазин, при этом даже вежливо вручили сумку. Ралдугин стал осматривать ободранный бок машины, остальные сели обратно в будку и стали ждать меня. Я скоро вернулся, неся полную сумку.
 
      Ревность
 
      Таня работала крановщицей в три смены: неделю - в дневную, неделю - в вечернюю, и неделю в ночную смену. Завод, где она работала, я хорошо знал - он был недалеко от нашей 'Пожарки', я даже как-то бывал на самом заводе по делам.
      Таня часто рассказывала про свой цех, там изготовляли стеновые железобетонные панели для домов. Рассказывала о сотрудниках - злом и кляузном бригадире, начальнике цеха с непредсказуемым поведением, который, по словам Тани, пытался принудить её к сожительству. О добром пьянице-такелажнике с татарской фамилией, которую, я уже забыл, и другом такелажнике - Коле, который симпатизировал Тане. Она не могла скрыть, что нравился ей этот Коля, и постоянно рассказывала про него. Глаза её при этом глядели куда-то в бесконечность с нежностью и любовью.
      Я спрашивал Таню, какую роль играю я сам в её жизни. Она отвечала, что я - её любимый человек, любовник, если быть точной. А Коле она просто симпатизирует, и никакой близости между ними не было.
      Однажды, когда Таня ушла в ночную смену, меня одолела ревность - а вдруг она в перерыв или там, когда нет работы, находит в цеху укромное местечко (ночь ведь!) и трахается с этим Колей. Заснуть я не мог, выпил для храбрости, добавил ещё и - пошёл на Танин завод.
      Через проходную прошёл легко - ночью никто посторонний не ходит на завод. Вокруг была тьма и только вдали горело огнями высокое, этажа в три, производственное здание, и оттуда же раздавались звуки вибрирующих прессформ, крана, идущего по рельсам, его сигналов, воздуха вырывающегося под давлением.
      Я нетвёрдой походкой побрёл к зданию. По дороге мне встретился спешащий на выход человек, и я спросил у него, где цех стеновых панелей. Он указал мне на это же здание. Я нашёл дверь и вошёл в цех. Меня обдало сырым тёплым воздухом, запахом жидкого бетона, цементной пылью.
      Мостовой кран был только один - стало быть, на нём Таня. Если не обманула, конечно, что ушла в ночную смену, а не гулять с этим Колей. Я вышел на середину цеха, где в формах вибрировались ещё жидкие панели. Но крановщицы видно не было, кран сновал туда-сюда, а кто им управлял - Таня, или кто другой - неизвестно.
      Я заметил сидящего на какой-то тумбе маленького пожилого человечка, жующего что-то вроде плавленого сырка. Подойдя к нему, я спокойно спросил у него, кто сегодня на кране.
      - Танька, - тихо улыбаясь, ответил он.
      - А кто здесь такелажник Коля? - продолжал я свой 'допрос'.
      Я понял, что это тот добрый татарин, о котором рассказывала Таня. Человек поднялся, и, обняв меня за плечи, отвёл в сторону.
      - Я знаю, кто ты, Таня мне всё о себе рассказывает. Она любит тебя, но у тебя жена где-то на Юге. А Коля - это чепуха, дурость, это чтобы разозлить тебя. Я тебе покажу его, и ты всё поймёшь.
      Татарин свистнул, помахал рукой и тихо позвал: 'Колян!' К нам подошёл маленький, худенький мужичок в серой рваной майке. Лицо его было совершенно невыразительным, из носа текла жидкость, запёкшаяся в цементной пыли.
      - Вот это наш Колян, ты хотел его видеть! - всё улыбаясь, тихо сказал мне татарин.
      Я на секунду представил в своём воображении этого мужичка с Таней в интимном действе. И вдруг мгновенно, совершенно непроизвольно, я схватил Коляна за горло и сжал его так, что у него выпучились глаза.
      - Таньку не трожь, убью падлу! - не своим лексиконом заговорил я. Мужичок заголосил и стал вырываться от меня. Я схватил его за майку, которая тут же порвалась на куски. Колян шмыгнул между колонн и исчез. Татарин держал меня сзади. Я вырвался, схватил арматурину и стал ею размахивать.
      - Всех убью на хер! Где Таня? Устроили здесь притон! - мне показалось, что ко мне возвращается белая горячка, хотя выпил я мало.