Это было в конце октября. Я не знал, куда девать себя. Вадим уехал по делам в Тбилиси, и я был в комнате один. Я ходил по комнате общежития, по коридору. Водка была, но пить почему-то не мог - не лезла в горло. Я знал, что Тамара любит меня, но ведь спать-то в первую брачную ночь она будет с Димой, то есть с мужем. Я отчётливо представлял себе весь этот процесс, и мне было не по себе.
      В комнатах общежития шла обычная пьянка. Неожиданно, вваливается в комнату мой приятель Толя Кириллов (сыгравший роковую роль в гибели дяди Симы через несколько лет, и сам погибший вскоре), выпивший, с красивой молоденькой девушкой под руку. Девушка была яркой блондинкой в красном коротеньком пальтишке, отороченном белым мехом - настоящая Снегурочка.
      - Познакомься - Кастуся! - представил её Толя, - а это - наш будущий профессор, а, кроме того - самый сильный человек городка, и он постукал меня в грудь кулаком. А затем отозвал в сторону и попросил: 'Будь другом, пусти в комнату на полчасика! Я знаю, что Вадим в командировке - ты один, пусти!'.
      Я пустил 'влюблённых' на мою койку, а сам сел на стол для глажки в коридоре. Нет-нет, но надеялся, что зазвонит телефон в торце коридора, и я услышу голос Тамары. Ну, просто так, может спросит, - живой ли ты ещё? Или - 'Люблю только тебя! Завтра увидимся!' Но телефон хоть и звонил, но всё пьяным голосом, и всё не про мою честь.
      Наконец, Толя вышел из комнаты, закурил и тихо говорит мне: 'Заходи, Кастуся ждёт тебя. Понравился ты ей. Необычный парень, говорит, непохожий на вас всех. Позови, - говорит, - хочу с ним быть!'.
      Я улыбнулся Толе и покачал головой. Тот посмотрел на меня, как на идиота.
      - Не могу, Толя, Конечно, мне она очень понравилась, но я люблю другую! Пусть не обижается!
      А сейчас я думаю - жаль, наверное, что не зашёл к красивой Кастусе. Тем более - 'угощали'!
      Прошёл день, звонка нет. У Тамары в квартире телефона не было. Я оделся и поехал в центр. Был поздний вечер, когда я подошёл к проходу со стороны Никольской. Зайдя в проход, я увидел задёрнутые шторы на окне, а сквозь щели - лучи света. Дома кто-то был. Зайти? А вдруг она с мужем? Притвориться, что ошибся квартирой? Не навредить бы! Я простоял всю ночь в проходе под окном. Попрыгаю, согреюсь немного, и стою, не отводя глаз от окна.
      Как милиция не взяла меня - не знаю. Но ни один милиционер не встретился. А тёмных углов в проходе было тогда - полно! Свет в комнате погас часов в двенадцать. Часов в семь утра стало с трудом светать. Я, не отрываясь, смотрел в окно. Димы я в лицо не знал, он меня - тем более, так что встретить его я не боялся.
      Девять часов утра. Штора распахивается, и я вижу Тамару в халатике. А главное, и она видит меня, почти превратившегося в барельеф. Она машет руками, заходи мол, скорее! Я, как голодный кот на кормёжку, взбежал по лестнице и вошёл в открытую дверь.
      - Ёлки-палки, откуда ты здесь? - удивлялась ещё не отшедшая ото сна Тамара.
      - Я с вечера стою под твоим окном! - почти потеряв голос, отвечаю я.
      - Бедный Ромео! - Тамара приласкала меня, угостила уже разрезанным ананасом и налила ликёра 'Роза' в рюмочку. Я жадно накинулся на фрукту, выпил ликёра и много стаканов воды. Затем опять ликёра. Тамара рассказала, что бракосочетание и свадьба прошли нормально. Что она первую ночь провела в квартире Димы в Черёмушках на улице Гаррибальди.
      - Вы трахались? - давясь ананасом, прохрипел я.
      Тамара зарделась.
      - Давай договоримся, о некоторых вещах не спрашивать! Не твоё дело! Он мне муж, в конце концов! А ты кто?
      Я почувствовал, что вся, какая ещё у меня осталась, кровь, прилила к голове и в глаза. Ярость затмила зрение, и, пережёвывая обжигающий губы ананас, я потянулся к ножу, которым этот ананас резали. Нож был с острым концом и с деревянной рукояткой. Я замер, капли ананасового сока капали из полуоткрытого рта, правая рука остановилась на полдороге к ножу. Тамара всё поняла и застыла на месте. Она поступила правильно. Если бы она кинулась убегать или, наоборот бросилась на меня, чтобы защититься, я обязательно зарезал бы её. Бессоная, сумашедшая ночь, вся в дурных мыслях, нарушила стабильность моей и без того слабой психики.
      Я с минуту сидел так, потом медленно убрал руку назад и прикрыл рот. Выпил ликёру ещё, и просто сказал Тамаре: 'Ложись!' Она покорно и быстро исполнила просьбу. Но сколько мы ни мучились, ничего не вышло. Первый раз в жизни я потерпел фиаско. И хоть очень, невообразимо хотелось спать, я собрал все оставшиеся силы и стал собираться домой.
      - Сегодня я тоже буду ночевать здесь, я взяла у мужа 'отгул' на два дня, - быстро сообщила мне Тамара, - приходи вечером, прямо звони в дверь.
      К одиннадцати часам я был в общежитии, заперся в комнате, спал до семи вечера, потом поел, что нашёл, и поехал к Тамаре. Всё прошло без приключений, дома была она одна, мы немедленно бросились в постель и неистово занялись тем, к чему так стремились оба. Ночь прошла достойно, мы подошли к своим лучшим результатам. Часам к шести мы забылись и заснули. А в восемь часов нас разбудили частые звонки в дверь.
      - Это Дима, мы пропали! - причитала Тамара, засталкивая меня в чулан и забрасывая туда мою одежду. Я едва успел надеть там, в темноте, трусы. Тут дверь открыли ключами, и по голосам я понял, что пришла Марина Георгиевна.
      - Где Ник? - кричала она, - я выследила его, он вечером зашёл к тебе, я не спала всю ночь, а сейчас проверю квартиру. Он здесь, я это чувствую! Распахнулась дверь в ванную, туалет, и, наконец, дверь чулана. Чуть не падая от сердечной недостаточности, я поздоровался с обомлевшей мамашей.
      - Good morning, mammy! - и сделал попытку улыбнуться.
      - Волк! Ник, вы - волк! (хорошо хоть, что не 'монстр'!) - Вы забрались в наш дом, чтобы погубить нас! - патетически восклицала Марина Георгиевна. Если бы папа узнал об этом, он бы умер от огорчения!
      Я с ужасом представил себе разъярённого 'патера Грубера' и порадовался, что навестил нас не он. Я уныло вышел из чулана и стал одеваться.
      - Ты хоть отвернулась бы! - заметила, внимательно смотрящей на меня маме, Тамара, но получила пощёчину.
      Одевшись, я сел за стол, где уже сидели мать с дочерью.
      - Чай подавать? - съязвила Тамара, но мама сухо сказала: 'Да'.
      - Что будем делать? - деловито спросила Марина Георгиевна, прихлёбывая чайку, - я, конечно же, всё скажу Диме.
      - Ты не такая дура, - не боясь пощёчины, скзала Тамара, - ты не сделаешь вреда своей дочери.
      - Хорошо, - неожиданно согласилась Марина Георгиевна, - но могу ли я быть уверена, что вы больше встречаться не будете?
      - Нет! - тихо, но уверенно, сказал я. - Но сюда я больше не приду. Даю слово. Иначе меня здесь от страха кондратий хватит.
      Марина Георгиевна неожиданно рассмеялась. - Спасибо скажи, - она обратилась ко мне на 'ты', что я хоть в дверь позвонила, - а то бы бегали голыми, как в дурдоме, - нервически хохотала Тамарина мама.
      - А честнее - всё сказать Диме, развестись с ним, и пожениться вам по-человечески. Тогда валяйтесь в постели по-закону, хоть весь день! - добавила она.
      Мы вышли из дома втроём, как порядочная семья. Я обогнал женщин со стороны Тамары, быстро поцеловал её в щёчку и шепнул: 'Звони!'
      Мы продолжали встречаться, но уже не так комфортно. На природе было холодно. Иногда я упрашивал Вадима не приходить, допустим, часов до шести вечера.
      - На мою кровать не ложитесь! - мрачно предупреждал каждый раз он и уходил.
      Чтобы не было разговоров, Тамара надевала свой 'мужской' костюм, я сворачивал её женское пальто, клал в сумку, и давал ей свои пальто с шапкой, а сам шёл в плаще. Так мы заходили в 'Пожарку', а в запертой комнате уже разбирались, кто мужчина, а кто женщина.
      Как-то при выходе из общежития нас встретили мои приятели, видные ребята. Мы разговорились, и Тамара, забыв, что она 'мужчина', стала кокетничать перед ними. Ребята удивлённо посмотрели на неё, а потом заметили мне: 'Ты что, на педиков переключился?'
      Шла середина декабря. Как-то договорившись с Вадимом, я уже подходил к 'Пожарке' с Тамарой в моём пальто. Я увидел, что у окна нашей комнаты стоит Вадим и смотрит на улицу. Увидев нас, он жестами приказал нам остановиться. Мы так и сделали. Вадим быстро сбежал вниз и, поздоровавшись с Тамарой, коротко сказал мне по-грузински: - Шени цоли мовида! (Твоя жена приехала!).
      Я почти в шоке повернулся на 180 градусов и кинулся бежать прочь. Ничего не понимая, Тамара бросилась за мной. Совершенно ничего не понимая, за нами с лаем бросилась знакомая дворовая собака. Наконец, отбежав метров на сто, я отдышался и смог ответить на настойчивые вопросы Тамары.
      - Я виноват перед тобой - я женат. Жена приехала и находится сейчас в моей комнате. Это мне сказал по-грузински Вадим!
      Тамара быстро отвесила мне пощёчину, а я почему-то сказал ей 'спасибо'. Она пошла к остановке автобуса, а я - в 'Пожарку' к жене. Вскоре жена увезла меня в Тбилиси на встречу Нового года, но до этого ещё произошли события, достаточно новые для меня.
      В феврале, когда я приехал обратно, зашёл на филфак и застал прямо в коридоре Тамару, разговаривавшую с двумя очень красивыми девушками. Мы кивнули друг другу, и я стал ждать конца разговора. Наконец девушки ушли, а Тамара сказала мне: 'Та, которая блондинка - это Белла, у которой мы познакомились с Димой; та, которая с тёмными волосами - это Галя, внучка твоего любимого Сталина'. Видя, что я встрепенулся, Тамара заметила: 'Я не позволю тебе, жалкому женатику, даже подойти к хорошей девушке. Забудь!'.
      А затем, взглянув мне в глаза, Тамара продолжила: - Ты, как скорпион при пожаре, ужалил сам себя, и теперь тебе - конец. В моих глазах, по крайней мере. Встреч больше не будет! А сейчас пойдём в 'Москву' на 15 этаж и отметим наш развод!
      Мы поднялись туда; в кафе 'Огни Москвы', почти не было посетителей. Мы пили портвейн '777'. Я уверял Тамару, что 'безумно' люблю её, и даже делал попытки перелезть через ограду на балконе, чтобы броситься вниз (сетки на балконе тогда не было). Но Тамара сказала: 'Бросайся, если хочешь, чтобы я поверила тебе, что ты любишь меня 'без ума'!'
      Я был повержен. Тогда я взял ручку и написал Тамаре на салфетке прощальное стихотворение, которое сочинил заранее, предчувствуя наше расставание.
      Стихотворение было в стиле Руставели:
 
      Я уйду по доброй воле,
      Осознав своё паденье,
      Я тебе не нужен боле -
      Не помогут ухищренья!
 
      Тщетно я спасти пытаюсь
      Чувство, мёртвое от яда -
      Что погибло, не рождаясь,
      То спасать уже не надо!
 
      Я ж уйду по доброй воле,
      Буду маяться по свету,
      И на крик душевной боли
      Не найду ни в ком ответу!
 
      Тамара прочла стихотворение, оно ей понравилось; она заметила, что оно похоже на стихи Шота Руставели.
      - Чтож, Шотик, попрощайся со своей любимой царицей Тамарой и больше на моём пути не попадайся!
      Мы поцеловались и разошлись.
 
      Белая горячка и голодные пиры
 
      Как я уже говорил, в середине декабря жена увезла меня в Тбилиси. Во-первых, Новый Год приближался, и она хотела встретить его со мной. А во-вторых, обнаружилась причина и посущественней.
      Дело в том, что 'разоблачение' меня в квартире Тамары, а главное - внезапный приезд жены и мой позорный разрыв с любимой женщиной, так подействовали на мою психику, что я перестал спать. Вадим милостиво уступил нам комнату, перебравшись в другое - 'культурное' общежитие, куда ранее перешли жить наши аспиранты, где так и остался в дальнейшем.
      Но, несмотря на комфорт, сон ко мне не шёл. Я был слишком возбуждён, в голову лезли нездоровые мысли; я лежал с открытыми глазами и мучился. Потом решил встать и хоть почитать что-нибудь. Выпил кофе, чтобы взбодриться и позаниматься 'теорией' до утра.
      День прошел как-то сумбурно - я с утра сбегал за выпивкой, познакомил жену с Серафимом и Лукьянычем; мы погуляли немного по заснеженному городку, а вечером выпили снова. Чтобы заснуть, я выпил, как следует. Но сон снова не шёл ко мне.
      Тогда я поднажал на кофе, чтобы добиться какой-нибудь определённости. Но так как после кофе я протрезвел полностью, то опять принялся за водку. И к своему ужасу заметил, что не пьянею. Я выпил всё, что было, но в голове - хрустальная чистота. И я стал понимать, что это всё не просто так, а меня травят. Подсыпают, подливают мне в кофе и в водку какую-то отраву, а потом исчезают. Выбегают из комнаты, как тени и ходят под окном. Ждут, когда я отвернусь или выйду в туалет, чтобы снова забежать ко мне и сделать подлость. Ну, погодите, я вам покажу!
      Был уже восьмой час утра. В окно было видно, как по снегу в сумерках пробежали какие-то серые тени; они иногда оборачивались и злобно скалились на меня.
      - Обложили кругом, сволочи! - подумал я, и осторожно, чтобы не разбудить жену, достал из тумбочки огромный воздушный пистолет, уже переделанный на гладкоствольный мелкокалиберный. Положив на подоконник коробку с патронами, я вставил один из них в ствол, закрыл затвор и, открыв окно, прицелился в одну из теней на улице. Гулко прозвучал выстрел. Тень молча рванулась и исчезла. Я перезарядил пистолет и выстрелил в другую тень, которая тоже безмолвно ускользнула.
      - Вот, гады, пуля не берёт - значит нечистые! - мелькнуло в голове, - что же делать? Обернувшись, я увидел бледное лицо жены позади себя, а в глубине комнаты, прямо на нашей кровати, я заметил нечто такое, чего не могу забыть и по сей день. Это нечто (или некто) был коротышкой, похожим на большое толстое полено, стоявшее на кровати в изголовьи. Полено было как-бы обтянуто чёрной замшей, мягкой и нежной, а в верхней части его горели зелёным фосфористым светом большие глаза. Глаза были спокойными и уверенными, и сам 'он' стоял твёрдо, как забетонированный столб.
      - А вот и 'главный'! - покрывшись холодным потом, подумал я, и, глядя 'главному' в глаза, не раздумывая, выстрелил в него. 'Главный' и не пошевелился.
      Тогда я в ужасе швырнул в него пистолет и со зверинным рёвом кинулся на него. Я кусал его, рвал его на части, а он спокойно и уверенно продолжал смотреть мне в глаза. В комнате вдруг зажгли свет, и я почувствовал, что меня крепко держат за руки. Я рванулся, куснул кого-то, а потом вдруг увидел, что меня держат соседи по общежитию. Лиля трясла меня за плечи и что-то кричала, вся в слезах.
      Увидев, что я пришёл в себя, меня отпустили. Я сел на кровать и оглянулся на изголовье. Там было пусто.
      - А где Главный? - спросил я
      Меня снова схватили. Так продержали меня, уже сколько, не помню. Кто-то успел вызвать скорую помощь, как я понял, с психиатрическим уклоном. В комнату вошли два здоровых мужика в белых халатах, сделали мне укол в вену. Я не сопротивлялся, так как начал понимать неадекватность своего поведения. Вкололи мне, как я узнал позже, аминазин.
      С этим препаратом я ещё встретился и гораздо позже, но действие его я никогда не забуду. При полном сознании, я почти не мог шевелиться. Состояние было, как у животного, тигра, там, или медведя, в которого стрельнули обездвиживающей пулей; по крайней мере, как это показывали по телевизору.
      Мужики подхватили меня под руки и снесли вниз. Усадили, вернее, уложили в машину типа УАЗика, жену посадили рядом, и мы поехали. Минут через сорок (я понял, что мы ехали не в Москву, а в пригород), меня выволокли и затащили в красное кирпичное двухэтажное здание. Немного посидели в коридоре и завели в комнату врача.
      К тому времени я уже соображать начал хорошо, но двигался с трудом. С врачом старался говорить с юмором: перепили, дескать, вот я и решил попугать друзей игрушечным пистолетом. А соседи приняли всерьёз, ворвались в комнату, схватили и ребят этих вызвали.
      - Ну, виноват, я, но не в тюрьму же сажать из-за этого! - заключил я.
      - За хулиганство можно и в тюрьму, - устало ответил врач и проверил мои реакции.
      - Что это мне вкололи ребята? - успел спросить я врача, - сильная вещь, первый раз встречаю!
      - Будешь буянить, встретишь ещё раз! - ответил врач, и взглянул в какую-то бумажку, сказал: 'Аминазин, три кубика двух с половиной процентного раствора с глюкозой - внутривенно!'.
      - А - а, ответил я, - запомню, может, пригодится!
      Меня отпустили под честное слово жены, что она первое время не оставит меня одного. Она ответила, что сегодня же отвезёт меня домой в Тбилиси.
      - Вот так будет лучше! - с облегчением сказал врач.
      Лиля остановила такси и отвезла меня в 'Пожарку'. Собрала вещи, и мы поехали на Курский вокзал. Долго стояли в очереди, но сумели-таки взять билеты на вечерний поезд на Тбилиси - продали разбронированные билеты. Стоили тогда билеты сущий пустяк, сейчас электрички дороже!
      Ехали в плацкартном вагоне, я преимущественно спал, отсыпаясь за две бессонные ночи.
      Про случай со мной договорились никому не говорить; я понял и хорошо запомнил, что же это такое - 'белая горячка', никому не советую, ею 'болеть'!
      Тбилиси встретил нас новогодними хлопотами. Надо сказать, что эти хлопоты были обоснованными - есть было нечего, а стало быть, и закусывать нечем на встрече Нового Года. В Москве особых изменений в продовольственном вопросе я не заметил, да мне было и не до этого - любовь не давала замечать ничего вокруг. А в Тбилиси я воочию увидел, что такое голод, да, да, голод, как, например, в 1946 году и ранее.
      В самом конце 1963 года, да и в первой половине следующего, продовольственные магазины были практически пусты. Особенно волновало народ отсутствие хлеба - в Грузии, да и вообще на Кавказе, хлеб едят килограммами - это вам не Германия! В остальном выручал рынок или 'базар' по-местному, но цены были заоблачными. Но хлеба и на базаре не было - продавали кукурузный 'мчади' (пресные лепёшки), но хлеба они населению не заменяли.
      Новый Год договорились встречать с однокурсниками на квартире у одного из товарищей. Вино, чачу, зелень, лобио, пхали (простите за неприличное название - это всего лишь зелёный кашеобразный острый салат), хули (ещё раз простите, но это сильно наперченный салат из варёной свёклы), и другие разносолы (не буду перечислять, чтобы больше не извиняться!) привезли из деревень. Кур (по-местному 'курей') и другое мясо купили на рынке ('базаре').
      Нам же с женой дали самое серьёзное задание - достать хлеб. Мы устроились в засаде у одной из булочных, по-местному 'пурни', и стали ждать машину с хлебом, которая должна была по 'секретным' сведениям подъехать вечером 31 декабря.
      Наконец, показалась машина. Вот где спорт-то пригодился. Расталкивая голодных людей локтями, я как гиббон, вскарабкался в кузов и стал кидать большие 'бублики' хлеба (а только такой и выпускался то время в Тбилиси) Лиле. Та нанизывала этот хлеб на руку, отражая попытки отнять, или хотя бы куснуть дефицитное лакомство. Вся операция заняла секунды, иначе бы Лилю с хлебом растерзала толпа. Я выскочил из кузова и по головам спустился на землю. Об оплате за хлеб не шло и речи.
      Редко такие приезды машин с хлебом оканчивались без летального исхода. Вот и на этот раз, как мы узнали позже, два пожилых человека были затоптаны насмерть в давке у машины.
      Это в годы-то Хрущёвской 'оттепели', после победы в Великой Отечественной войне, после изобилия 1952-56 годов, погибнуть в давке за хлебом перед самым Новым Годом! Нет, всё-таки 'боюсь я данайцев, даже дары приносящих!', как говорил старик Лаокоон перед тем, как его с семьёй задушили два питона. Поэтому и голосую теперь за кого угодно, только не за коммунистов!
      Чтож, встреча Нового 1964 Года прошла весело. Пили наиболее популярное в восточной Грузии вино 'Саперави', известное тем, что оно окрашивает в красный цвет даже стаканы. Виноград 'Саперави' в отличие от многих других сортов красного винограда, имеет окрашенную в красно-чёрный цвет мякоть. Ведь я не открою, наверное, секрета, если скажу, что не только розовое, но и многие сорта белого вина готовят из красного винограда. Но у тех сортов винограда только кожица - красная, а мякоть - белая или розовая.
      Пили также чачу, приготовленную перегонкой из отжатого винограда - шкурок, косточек - сброженных без сахара. Ели салаты с вышеупомянутыми неприличными названиями, без которых не обходится ни один грузинский стол. Острый перечный вкус этим салатам придаёт особая 'дьявольская' смесь, жертвой которой я когда-то чуть ни стал.
      Очищенные грецкие орехи перемалывают (хотя бы в мясорубке) с особым страшно горьким мелким перцем, похожим на черешню. По-болгарски он называется 'люта чушка', а по-грузински, как и обычный горький перец - 'цицаки'.
      За день-два этот перец 'выдавливает' из орехов масло, как уверяют специалисты, 'своей горечью'. Так вот, это масло капают, буквально одну каплю на блюдо пхали или хули, чтобы эти блюда европеец уже точно не смог бы съесть. Грузины там, абхазы, испанцы, и особенно корейцы, ещё смогут есть такие горькие салаты, а жители 'культурных' стран с умеренным климатом - 'ни в жисть'!
      Однажды я, по-ошибке, утром 'хватанул' глоток такого масла из стакана, приняв его за лимонад. Горло 'замкнулось' тут же, я задыхался, выпучив глаза. Хорошо, люди поняли, в чём дело, и залили мне в рот чачи - вода в таких случаях может только навредить.
      Были хорошие кавказские тосты - за Новый Год, за присутствующих, за хозяев, за родителей, детей, братьев и сестёр, других более дальних родственников, за их друзей и их 'кетилеби' (буквально - 'хороших', видимо, приятелей или тех, кто им приятен, что ли).
      В общем, доходили и до таких тостов, где буквально, признаются в вечной дружбе и любви к человеку, но при этом просят назвать своё имя, так как его просто ещё не знают.
      Мои 'патентованные' тосты 'за любовь до брака, в браке, после брака, вместо брака, и за любовь к трём апельсинам!', а также 'за успех безнадёжного дела!' понятны не были, восприняты они были с настороженным молчанием, и только уже при расставании один из гостей, спросил меня:
      - Зачэм пыт за дэло, катори безнадиожни?
      На что я ему ответил в его же манере:
      - А зачэм пыт за дэло, катори и бэз этого выгорит?
      - Пачему выгарит, пажар, что ли?
      Я кивнул, что действительно это тост про пожарных, захватил со стола, как старый еврей, 'кусок пирога для тёти Брони, которая не смогла прийти', и мы с женой уже под утро пошли домой.
      Моя поездка в Тбилиси была примечательна вот этой встречей Нового Года, и ещё тем, что 15 сентября этого же года родился мой младший сын Леван. Его мама ещё намучается со мной, будучи беременной, об этом я отдельно расскажу.
      Я ожидал, что мой сын станет учёным, спортсменом, писателем, поэтом, журналистом, художником или полицейским, наконец, повторит специальность кого-нибудь из родственников. Но если бы мне позволили назвать миллион специальностей, я бы назвал весь миллион, остановившись на специалисте по внеземным цивилизациям или переводчике с суахили, но не назвал бы его реальной специальности. А стал он:мастером по изготовлению бильярдных столов, этаким бильярдным Страдивари.
      Но я, с моей дотошностью, всё-таки отыскал его предка, который занимался почти тем же. Это был мой прадедушка - отец моей бабушки - Георгий Гигаури, мебельный фабрикант, несостоявшийся 'поставщик его императорского высочества'. Тот самый, которого так подвёл князь Ольденбург, забраковав его огромную партию мебели. Возможно, среди этой мебели были и бильярдные столы:
      В феврале я снова приехал в Москву и простился в кафе 'Огни Москвы' с Тамарой. А в конце апреля с двоюродным братом Димой поехал на празднование Пасхи в Рязань к родственникам. Это были родственники Марии Павловны - тёщи моего дяди, а следоватльно и наши.
      Рассказываю про это путешествие, чтобы показать, как голодала в 1963 -1964 годах вся Россия, а не только Грузия, которую, может статься, Хрущёв хотел наказать, как родину Сталина. Но за что же было наказывать родину Есенина, да и всю Россию, за исключением, пожалуй, только Москвы?
      Ничего не подозревая, мы с братом выехали в Рязань, не взяв с собой никаких припасов. Поселились в центральной гостинице и тут же познакомились с двумя девицами, тоже по их словам, приехавшими из Москвы на празднование Пасхи. Они остановились в номере этажом выше нас. Договорившись отметить встречу у нас в номере (чтобы не повторять московских ошибок с ресторанами и с игроками 'Динамо'), мы спустились в магазин, чтобы взять выпивку и закуску.
      В пустых магазинах на нас посмотрели, как на провокаторов. Мы кинулись в гостиничный ресторан и смогли взять там лишь несколько бутылок залежалого ликёра 'Роза', несколько порций 'мяса кита тушёного' и несколько кусков хлеба нарезанного, ярко жёлтого цвета, крошившегося в руках.
      И мы с девушками пили за знакомство липкий сладкий ликёр, заедали его пахнущим рыбой, несъедобным мясом кита (не путать с кетой!) и крошками жёлтого, похожего на кукурузную лепёшку, хлеба.
      Мы быстро захмелели. Девушка брата (а мы сразу же их 'поделили' - он выбрал себе полную, я - худенькую, поинтеллигентней!), быстро 'свалилась', и мы её положили спать на софу. 'Моя' оказалась выносливее и 'злее'. Мы допили всё, что было, а затем она попросила меня проводить её наверх, в их 'девичий' номер. Чтобы, по её словам, не устраивать 'групповухи'. Я и проводил мою подругу наверх. Её, конечно, вело, но номер открыть мы сумели. Она едва добежала до кровати, кинулась в неё, и вдруг: похвасталась, чем пила-закусывала.
      Признаюсь, что тогда я и сам был близок к этому. Я постоял над телом 'отрубившейся' девушки, несколько минут, соображая, исполнять ли мне свой мужской долг, или нет. Потом решил, что если бы мы только пили ликёр, я бы, пожалуй, этот долг исполнил бы. Но мясо кита, так напоминавшее старую говядину, притом пахнущую рыбой, живописными кусочками лежавшее на подушке в розовом ликёрном 'соусе', отбило у меня всякую мысль о сексе.
      Я вышел из номера, и, не заперев двери, бегом спустился вниз. Хорошо, что дверь была не заперта, и я успел в туалет. Поэтому я ни перед кем не успел похвастаться своей трапезой. Дима спал на своей кровати, подружка его - на софе. Я растолкал её и попросил пройти наверх, присмотреть за товаркой, чтобы та не задохнулась.
      Мы спали до вечера, а утром в субботу в канун Пасхи, собрались к родственникам. Перед уходом нас всё-таки навестили 'подружки' и попросили денег 'в долг'. Мы ответили, что-то вроде 'сами побираемся', и пошли встречать Пасху.
      Вот так мы вели себя в Страстную пятницу! Ничего про всё это я больше не скажу и говорить не хочу. Но одну мысль всё-таки выскажу - такому народу (как мы с братом, разумеется, никого больше я не имею в виду!) - так и надо! Такую жизнь, такого Хрущёва, таких баб, такую выпивку и такую закуску! Кушайте, как говориться, на здоровье, и не жалуйтесь!
 
      Противный Вася и приятная Таня
 
      Между приездом из Тбилиси и поезкой на Пасху в Рязань, как я уже гворил, произошла размолвка между мной и Тамарой. Или, короче, я получил по заслугам и опять остался 'холостым'. И, как я предполагал, наступило время заняться Таней - женой моего друга Володи.
      Но на этом пути мне встретились два обстоятельства - хорошее и плохое. За время моего пребывания в Тбилиси Таня, как и преполагалось, развелась с мужем - это хорошо. Володя так и жил у Ани и в общежити не появлялся.
      А плохо то, что 'свято место пусто не бывает' - у Тани завёлся ухажёр из числа 'салажат' - аспирантов нового призыва - некто Уткин. Он жил в комнате с Васей Жижкиным - инженером-исследователем с математическим уклоном, человеком очень высокомерным, моим вечным оппонентом. Мы с Жижкиным сходились только в одном - оба были не дураки выпить. Но в остальном - сплошной антагонизм.
      Вася был худ, немощен, хотя и задирист. Он ещё тогда терпеть не мог лиц кавказских национальностей, к которым причислял и меня. Ну, а лично меня он ненавидел не только из-за этого. Причины были, и о них я ещё расскажу. Вот из-за этой-то ненависти, он, этот Кощей-Вася, заметив, что я неравнодушен к Тане, а она ко мне, надумал опередить меня. Он успел познакомить Таню со своим 'сожителем' по комнате Уткиным (имя его я позабыл). Лично он сам не стал на моём пути, так как вероятность успеха была близка к нулю. Дамы его не жаловали из-за непонятности его разговоров с математической терминологией, 'теловычитания', и неимоверной заносчивости.
      Когда у меня появилась штанга, я, как и всем, предложил Васе поспорить со мной с хорошей форой в его пользу. Но тот отказался, мотивируя тем, что только тупые и умственно отсталые люди могут поднимать тяжести. А умные, дескать, занимаются соответствующими видами спорта, например, шахматами. У Васи был первый разряд по шахматам, а я не знал даже, да и сейчас не знаю названия фигур. Но в детстве мне как фокус кто-то показал так называемый 'детский мат', и я решил попытать счастья в споре с Васей.
      Вынесли шахматы, поставили на стол для глажки. Я, как неопытный, вытребовал себе право играть белыми. Мы стали расставлять фигуры, причём я механически повторял все действия Васи. Получилось, что короли у нас стояли по одной линии - видимо, так правильно. Я, помня, чему меня учили в детстве, сыграл: первый ход - обычный: пешка е2-е4. Жижкин - как и положено разрядникам, сыграл тоже королевской пешкой. Затем я вторым ходом выдвинул офицера или слона (не знаю, как он там правильно называется!) на с4. Жижкин выдвинул своего коня. Третьим ходом я выдвинул королеву (или ферзя) на h5. Вася задумался и почему-то выдвинул подальше своего правого офицера (или слона). Я заранее торжествовал - Вася был обречён, но пока не понимал этого.
      - Вася, - вкрадчиво спросил я, - а что я тебе буду должен, если проиграю?
      - У нас тариф единый - бутылка! - не задумываясь, выпалил Вася.
      - Тогда беги за бутылкой - ты проиграл! - громовым голосом провозгласил я и поразил ферзём (или королевой) его пешку f7, - мат тебе, Вася! Детский мат от тупого силовика, кавказца, первый раз взявшего в руки шахматы! Если не веришь, что тебе мат, я могу доказать это словесным матом, - скаламбурил я.