Я, опять же, вследствие своей педантичности, начал пытаться повернуть назад то, что он оскорбительно назвал 'пиписькой' и достать до того места, куда надо было её сунуть. Не получалось - длины не хватало. Я в ужасе хотел сообщить 'юзгару' об этой неудаче, но увидел, что он хохочет, обнажив не по-детски гнилые зубы.
      - Нет, не ты сам, а я помогу! - пытался втолковать мне 'юзгар' азы нетрадиционного секса, но я опять не понял его.
      - Но тогда ты оторвёшь мне её :
      Вокруг уже стали собираться любознательные дети, готовые дать полезные советы.
      - Завтра встретимся, я тебя всему научу! - хохоча, проговорил 'юзгар', - не бойся, больно не будет.
      Но я был сильно обеспокоен случившимся. Неужели у меня 'это' такое короткое, намного короче, чем у других детей? Весь остаток дня я пристально рассматривал 'причинные' места у детей, нередко вызывая их негодование, но особой разницы в габаритах не заметил.
      Тогда я (очередная ошибка!) поделился своим беспокойством уже дома с мамой. Но мама, вместо спокойного разъяснения вопроса, подняла крик и всё рассказала бабушке.
      - У них на площадке завёлся педераст, я не знаю, успел он или нет : - кричала мама бабушке, а та привычным движением пододвинула к себе знакомый кухонный нож.
      - Не педераст, а юзгар! - плакал я, не понимая ровным счётом ничего.
      Назавтра на площадку отвела меня не мама, а бабушка. Я вынужден был указать ей на 'юзгара', а затем бабушка зашла в контору к директору площадки и долго с ним говорила.
      - Ничего не бойся, тебя защитят, если понадобится, - уходя, успокоила меня бабушка. Я остался на площадке, совершенно не понимая сути происходящего. Но скоро понял.
      Дело в том, что на детской площадке помимо упомянутых выше сооружений, находился аттракцион для детей, представляющий собой огромный деревянный барабан на оси, помещённый между двух лестниц с перилами. Дети забирались по лестнице наверх, держась за перила, толкали ногами барабан, который с грохотом крутился на своей оси. Я часто крутил этот барабан и не подозревал, что и барабан может покрутить меня. Закон жизни!
      Уже под конец дня, незадолго перед тем, как родители начинали приходить за детьми, мне снова встретился 'юзгар'. Я, было, испугался, что 'предал' его, но тот приветливо улыбался гнилыми зубами, как будто ничего и не произошло.
      - Золот хочишь? - спросил он меня, - там много, я сама видел, - и 'юзгар' указал на барабан, который уже никто не крутил.
      - Там много, я себе взяла, думаю, юзгар тоже пусть себе возьмёт! - добродушно проговорил 'юзгар' и показал, как забраться сквозь деревянные спицы внутрь барабана.
      Решив, что золото мне не помешает, я почти в полной темноте пролез сквозь спицы барабана внутрь него. Запах чем-то напомнил наш любимый туалет с дырками и дырочками. Но, несмотря на это, я жадно принялся шарить по полу барабана, в надежде найти золото. И таки нашёл - 'юзгар' был прав, там его было много! Тут барабан завертелся - видимо 'юзгар' успел взобраться наверх и начал ногами крутить его. Барабан вертелся долго, криков моих из-за его грохота никто не слышал. 'Юзгар', видимо, наблюдал, когда придут за мной, и тогда уже, соскочив с лестницы, был таков.
      Я, обливаясь слезами, в глубокой печали вылез из барабана, и, оставляя за собой пахучий след, направился к маме, которая уже пришла за мной. Вот и исполнилось проклятье Брунгильды, которому я легкомысленно не придал значения. Если бы меня такого увидела незабвенная Ольга Гильберт, то она с полным основанием могла назвать меня 'Шайзе'!
 
      Моё первое проклятье
 
      После этого случая меня взяли с детской площадки, и остаток лета я провел дома. Тут уж никак нельзя было обойтись без того, чтобы спуститься во двор, что я иногда и делал.
      И вот однажды я увидел во дворе на траве - лежит этакий большой шприц. Никого вокруг не было, и я забрал этот шприц себе, как ничейный. Выйдя на железный балкон, я набирал воду шприцом из ведра и поливал ею проходящих под балконом людей. И вот этот шприц заметил у меня в руках дядя Минас, отец моего ровесника Ваника, жившего в самом начале страшного 'того двора'. Оказалось, что я 'прибрал к рукам' его масляный шприц, который он оставил на траве, ремонтируя свой допотопный 'Мерседес'. Почти каждый день дядя Минас с группой ребят выталкивал из 'гаража' - убогого сарайчика из досок - его 'Мерседес', наверное, дореволюционного года выпуска, и весь день владелец 'престижной' иномарки валялся под машиной, починяя её. Вечером машину заталкивали обратно. Едущей самостоятельно её так никто и не видел.
      Одним словом, дядя Минас потребовал возврата шприца; моя бабушка была против, мотивируя тем, что ребёнок нашёл его на траве. Высыпавшие на веранды соседи в своих мнениях разделились. Наконец, дядя Минас принял Соломоново решение:
      - Пусть Нурик и Ваник подерутся: кто победит, тот и возьмёт себе шприц!
      А Ваник, оказывается, был грозой двора и бил всех ребят, включая даже Гурама, хотя тот был и старше Ваника. Но я-то об этом не знал, а за шприц готов был сражаться насмерть. И к предстоящей битве отнёсся вполне серьёзно.
      Я спустился со шприцом во двор, где уже собрались мальчишки и даже взрослые соседи во главе с арбитром - дядей Минасом. Ваник был уже готов к схватке и принял угрожающую стойку. Мы кинулись друг на друга, упали и начали кататься по траве. Я инстинктивно зажал шею Ваника в своей согнутой руке. Это называется 'удушающий приём сбоку'; я, конечно, не знал про это, просто, как сейчас любят говорить в рекламе, 'открыл для себя' этот приём. Ваник завопил от боли, но я не отпускал его.
      - Запрещённый приём! - пытались принизить мой успех друзья дяди Минаса, но тот решил быть справедливым.
      - Забирай шприц себе! - великодушно разрешил он мне, - Ваник сам виноват, что дал ухватить себя за шею. Но я научу его правильно бороться! - и дядя Минас запустил камнем в убегающего плачущего Ваника. Я ушёл домой победителем, гордо неся завоёванный в битве шприц.
      А на следующий день Ваник позвал меня поговорить с ним во двор. Я спустился, и Ваник предложил мне сесть в отцовский 'Мерседес'. Для меня это было пределом мечтаний, и я забрался в салон. Ваник захлопнул дверь, запер её и сказал, что я буду сидеть в машине запертым, пока не признаю, что вчера победил не я, а Ваник. Мне некуда было деваться, да и шприц всё равно оставался у меня. Я признал своё поражение и верховенство Ваника перед дворовыми девчонками - Марусей и толстушкой Астхик (по-армянски - 'Звёздочка'), и был отпущен домой. Больше я во двор не спускался - узнав, что я дрался, мама запретила мне это и взяла с меня слово, что я больше руку не подниму на товарища.
      Итак, путь во двор мне был заказан, на площадку тоже. Но, по крайней мере, ещё год до школы меня надо было куда-то девать. И решили с осени отправить меня в детский сад в старшую группу. Как назло, все русские группы были заняты и меня определили в грузинскую. Но я ни одного слова по-грузински не знал! 'Ерунда, - решила мама, -значит научишься! Знаешь русский, будешь знать и грузинский!'
      И тут я на себе узнал, что такое 'детская ксенофобия', да ещё кавказская! Сперва дети стали присматриваться ко мне: ни слова ни с кем не говорит - немой, что ли? Сидит или стоит на месте, ни с кем не играет. В туалет не ходит - кабинок там, естественно, не было, а я ведь слово дал. Попробовали толкнуть меня - адекватного ответа не было, ведь драться мне было запрещено. К концу дня штаны мои на причинном месте потемнели - я не мог целый день терпеть малую нужду, а в туалет - путь заказан. Я стал избегать жидких блюд - супа, чая, молока, чтобы как-то снизить тягу в туалет. Вот так и сидел на скамейке целый день или стоял у решётчатого забора, за которым находилась территория русской группы. Слышать милые сердцу русские слова, видеть своих родных светловолосых и светлоглазых людей - единственное, что мне оставалось в этом проклятом детском саду.
      Постепенно злоба детей к чужаку всё нарастала. Мне стали подбрасывать в кашу тараканов, дождевых червей. Выливали суп, а иногда и писали на мой табурет за столом. Потом уже стали откровенно бить пощёчинами, плевали в лицо, не стесняясь. Я видел глаза детей, совершающих это, и до сих пор боюсь тёмных глаз, тёмных волос и лиц. Хотя по справедливости говоря, это в общем случае, необоснованно. Славянские дети тоже бывают вредные, но какое сравнение! Они никогда не подойдут к чужому ребёнку, не сделавшему им никакого зла, чтобы плюнуть в лицо. Разбить бы в кровь такому обидчику рыло, но нельзя, табу - слово дал! Я весь день следил, когда туалет окажется без посетителей, чтобы забежать туда и помочиться. Но это случалось так редко!
      Дети заметили эту мою странность и решили, что я - девочка, раз не могу зайти в туалет вместе с ними.
      - Гого, Гого! ('девочка, девочка') - звали они меня, подбегали, лапали за мягкие места и пытались отыскать отличительные от девочки части тела. Ещё бы - бороды и усов у меня ещё не было, женского бюста тоже, а детям так хотелось окончательно убедиться, что я - девочка. Теперь, как мне известно, и в детском саду и в школе группы общие, а тогда об этом и подумать нельзя было. И детские сады и школы были мужские и женские. По крайней мере, старшие группы детских садов были раздельные.
      Я был загнан в угол окончательно. Однажды я стоял, прислонившись к решётчатому забору, смотрел на бегающих русских ребят и плакал. Вдруг ко мне с той стороны забора подошёл крупный светловолосый парень и спросил: 'Ты чего плачешь, пацан, обижают, что ли?' Я кивнул и быстро, глотая слова, чтобы успеть высказаться, рассказал парню, что я не знаю грузинский, что меня из-за этого бьют, что я не могу больше здесь находиться.
      - Погоди немного, - сказал парень и убежал. Через минуту он был уже на территории грузинской группы, подошёл ко мне, взял за руку и повёл по двору. Вокруг столпились мои обидчики и, как зверьки, с любопытством смотрели, что будет.
      - Я - Коля, вы меня знаете. Это, - он указал на меня, - мой друг. Я набью морду любому, кто его обидит! Понятно, или сказать по-грузински?
      Дети закивали как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищён речью шестилетнего Коли, но понял, что завтра мне придёт конец. Урок поиска золота в деревянном барабане многому меня научил. Но там был один полоумный 'юзгар', а здесь - целая группа злых, как хорьков, детей.
      Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил:
      - Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда больше!
      Но мама назвала всё это глупостями, сказала, чтобы я поскорее подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у меня в душе, положение было безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то переход в другую бытность, я стал видеть всё как-то со стороны. Вот идёт женщина и ведёт за руку сутулого печального ребёнка - это меня. Солнце перестало ярко светить, всё стало серым и блеклым, как бы неживым. Я почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же закончиться, нужно спешить. И я твёрдо сказал про себя совершенно чужими словами: 'Этот вертеп должен сегодня сгореть!' Тут опять засияло солнце, я оказался на своём месте - за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вёл себя спокойно и тихо улыбался.
      Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя. Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: 'Сгорел!'
      Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в воображении. Мокрые обгоревшие брёвна, раскиданные по двору. Печь с высокой трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда. Отдельные люди, медленно бродившие по углям.
      - Сгорел, - повторила мама, - что же теперь делать?
      - Сгорел вертеп проклятый! - чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.
      - Откуда ты такие слова знаешь: 'вертеп'? Что это такое, где ты слышал это слово?
      Мама забежала во двор и о чём-то поговорила с бродившими там людьми, видимо работниками детского сада.
      - Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей успели вывести, так что никто не погиб!
      Вот так сбылось моё первое проклятье, хотя я тогда и не понял этого. Но понимание этого моего 'дара' я ещё хорошо осознаю а дальнейшем.
 
      Школа и детская любовь
 
      Мне ещё не исполнилось и семи лет, когда в 1946 году я пошёл в 13-ю мужскую среднюю школу. Школьных принадлежностей тогда в магазинах не было. Мама сшила из брезента мне портфель; из листов старых студенческих работ, чистых с одной стороны (она принесла их из ВУЗа, где работала), скрепками собрала тетради, налила в пузырёк из под лекарств чернила. А чернила приготовлялись так: брали химические карандаши (таких, пожалуй, уже нет в продаже), оставшиеся ещё с довоенного времени, вынимали из них грифель и растворяли его в воде. Перо обычно брали из довоенных запасов и прикручивали к деревянной палочке ниткой или проволокой. Мама преподавала в ВУЗе черчение, и у нее были с довоенных времён так называемые чертёжные перья, вот я и писал ими.
      Меня отводили в школу и приводили обратно. Самому переходить улицы не позволяли. Ещё бы - по этим улицам курсировали с частотой в полчаса раз трамваи и троллейбусы, а также иногда проезжала такая экзотика, как танк, автомобиль или фаэтон. Иногда мама или бабушка запаздывали брать меня. Тогда я медленно, крадучись шёл по направлению к дому, иногда доходя до самих дворовых ворот, и как только видел спешащую ко мне маму или бабушку, стремглав бросался бежать назад к школе, не разбирая ни переходов, ни проходящих по улицам трамваев, троллейбусов и танков.
      Когда меня уличили в этом, то провожать и встречать перестали. Никаких ярких впечатлений от первых классов школы у меня не осталось. Школа была старая ещё дореволюционной постройки с печным отоплением и, слава Богу, с раздельными кабинетами в туалете. Матом тогда ещё в младших классах не ругались и сильно не дрались. Поэтому товарищи ко мне относились терпимо.
      Моего дедушку Александра - отца моей матери - которого я называл 'дедушка Шура' (между прочим, великорусского шовиниста, графа в прошлом), просто умилял контингент нашего класса. Вообще мой дедушка был большим специалистом в национальном вопросе. Он считал, например, что все грузины - 'шарманщики и карманщики'. Опыт жизни, видимо, научил его этому. Про армян он говорил, что 'их сюда привезли в корзинах'. Когда-то давно, рассказывал он, армян свозили из горных армянских селений на строительство Тбилиси как 'гастарбайтеров'. Причём привозили на лошадях в больших корзинах - лошади были этими корзинами навьючены. Почему-то это считалось обидным. А что, их должны были вывозить из нищих горных селений золотыми каретами? Евреев дедушка вообще всерьёз не воспринимал. Даже самый богатый еврей был для него просто 'бедный еврейчик'. Видимо, это было ошибкой, и не только моего дедушки!
      Дедушка Шура был женат на второй жене - директоре крупной военной организации, и жил богато. Мама со мной часто ходила к нему в гости - поесть вволю, да и поговорить, по-родственному, конечно. Дедушка любил беседовать со мной.
      - А ну, назови всех евреев в классе! - приказывал мне дедушка Шура. И я начинал перечислять:
      - Амосович, Симхович, Лойцкер, Мовшович, Фишер, Пейсис : - и так фамилий десять-двенадцать.
      Дедушка кайфовал:
      - Мовшович, Фишер, - подумать только! - Пейсис, - какая прелесть, - Пейсис, - ведь нарочно не придумаешь!
      - А ну, назови всех армян в классе! - теперь приказывал он.
      - Авакян, Джангарян, Погосян, Минасян, Похсранян :
      - - Хватит, хватит, - стонал дедушка, - Похсранян - это шедевр! 'Пох', - это по-армянски - 'деньги', а 'сранян' - что это? Неужели 'Похсранян' - переводится как 'Деньгокаков'? Ха, ха, ха, - какая прелесть! - умилялся дедушка. - Послушай, Нурик, ну а русские в классе есть?
      - - Есть, один только - Русанов Шурик - отличник!
      - Хорошо, есть хоть один, да ещё отличник! А грузины есть? Ведь Тбилиси - Грузия всё-таки!
      - Есть, двое - Гулиа и Гулиашвили!
      Дедушка хохотал до слёз, - ничего себе ассортимент - Герц и Герцензон! Ха, ха, ха!
      Дело в том, что по иронии судьбы, у нас в классе были именно две фамилии с одинаковыми грузинскими корнями - Гулиа (что по-грузински переводилось как просто 'сердце') и Гулиашвили ('сын сердца'). Дедушка, как полиглот и настоящий аристократ, кроме русского говорил ещё по-немецки и по-французски, а также знал местные языки - грузинский и армянский, он перевёл эти фамилии на немецкий лад. Получилось очень складно, ну просто как название фирмы: 'Герц и Герцензон'. Я - это Герц (сердце), а Герцензон (сын сердца) - Гулиашвили.
      Но не во всех школах Тбилиси был такой контингент. В элитных районах (проспект Руставели, площадь Берия и т.д.) в классе могли быть одни грузинские фамилии. А наш район был армяно-еврейским, вот и фамилии соответствующие.
      Но затем, к сожалению, меня перевели в 14-ую школу, где доминировал почти чисто армянский контингент, жидко разбавленный грузинским. Еврея уже не было ни одного. Вот в этой-то школе, начиная класса с пятого, и начались мои неприятности, аналогичные тем, что были в детском саду. Туалеты в этой школе были кавказские или азиатские; ученики дрались и ругались скверными словами.
      Я, уже в зрелые годы, встречался, кроме русского, с другими языками: английским, немецким, грузинским, армянским и идиш. Так вот, на английском и немецком языках матерные ругательства безобидны. По-немецки даже мужской член называется безобидно: 'шванц' - 'хвост', 'хвостик'. Когда будет необходимо, я буду пользоваться таким безобидным термином. По-русски же соответствующий термин восходит к словам 'хвоя', 'хвоинка' - как-то уж очень убого и малогабаритно! Правда, существует легенда о том, что когда император Александр Второй в детстве прочёл на заборе выражение из трёх букв и спросил своего воспитателя поэта Василия Андреевича Жуковского что это означает, тот, нимало не смутившись, ответил:
      - Ваше величество, это повелительное наклонение от слова 'ховать', то есть 'прятать'!
      Конечно же, 'неприличные' вещи нужно прятать - вот вам и другое толкование происхождения обсуждаемого термина.
      На идиш ругательства выглядят как-то комично, но может, я далеко не всё знаю. Например, глупому человеку говорят: 'У тебя 'хвостик' на лбу лежит', или 'твой лоб и мой 'хвостик' - два приятеля'. Забавно и не очень обидно, не правда ли?
      Ругательства на грузинском языке, пожалуй, по обидности могут быть сравнимы с русскими, то есть обиднее, чем на предыдущих языках. Но я не слышал более обидных и грязных ругательств, чем на армянском языке. Тут часто присутствуют в одной фразе и онанизм, и орально-генитально-анальный секс, и даже жир с заднего места матери обругиваемого персонажа. Ужас! После армянских ругательств, как сказал бы незабвенный Фрунзик Мкртчян: 'Даже кушать не хочется!'
      Разумеется, я не мог поддерживать разговоры моих армянских товарищей, выдержанных в подобных тонах; в туалеты, которые мне предоставляла 14-я школа, я ходить тоже не мог; не мог и адекватно отвечать на зуботычины и пощёчины одноклассников. И постепенно начались мои, уже несколько забытые с детского сада, терзания. Меня называли бабой, гермафродитом, засранцем; плевали, писали и даже онанировали мне в портфель, пока я выходил из класса на перемену; не опасаясь возмездия, отвешивали пощёчины. Одним словом, 'опускали' как могли. Когда кончались уроки, я стремглав убегал домой, так как брюки мои или были мокрыми, или готовы были стать таковыми. Азиатские туалеты, увы, мне были недоступны!
      А тут, вдобавок, со мной случилось то, что обычно и случается с мальчиком в отрочестве - я стал понемногу постигать половые влечения и любовь. Началось всё с происшествия в ванной. Горячей воды у нас, разумеется, не было, да и холодная еле дотягивала до нашего третьего этажа. Но рано утром и поздно вечером она ещё поступала. Для разогревания воды служили большой медный бак, который надо было топить дровами, углём, опилками, старыми книгами - чем придётся.
      И вот однажды поздно вечером, почти ночью, я нагрел бак воды и решил искупаться. Распылителя на душе не было, и вода лилась сверху тоненькой струйкой. И струйка эта ненароком попала на место, которое я, как уже упоминал, буду называть 'хвостиком'. Эрекция не заставила себя ждать, я стоял под этой струйкой, чувствовал, что лучше отойти в сторону, но не мог. Древнейшее из ощущений - либидо не позволяло мне этого сделать. Уж лучше бы горячая вода закончилась в баке, и душ обдал бы меня отрезвляющим холодом. Но бак был полон, и оргазм стал неминуем. Вдруг всё тело охватила сладкая истома, затем начались судорожные движения туловища, от которых я даже свалился в ванну. И последовало сильнейшее из тех сладостных ощущений, которые только доступны миру животных и людей, называемое оргазмом.
      Я уже решил, что умираю, только удивлялся, почему смерть так легка и сладостна. Заметил также, что это новое ощущение сопровождалось выделением какой-то прозрачной клейкой жидкости, похожей на яичный белок. Что это, откуда жидкость, где я нахожусь - в обшарпанной, загаженной ванной, или в сказке?
      Немного отдохнув, я решил повторить опыт - страсть к исследованиям оказались сильнее страха смерти. И опыт снова удался! Первое время я только и занимался тем, что повторял и повторял опыты, модифицируя их исполнение, и видимо, скоро дошёл до общепринятого метода. Но тут меня взяло сомнение - всё имеет свой конец, и видимо, запас этой жидкости тоже не безграничен в организме. Кончится жидкость, и в худшем случае - смерть, а в лучшем - прекращение этого восхитительного чувства. А без него уже жизнь казалась мне совсем ненужной!
      Надо сказать, что медицинские познания у меня в те годы (в восемь-девять лет, точно не помню) были, мягко выражаясь, недостаточны. Я, например, полагал, что человек, как кувшин наполнен кровью, проколешь кожу - вот кровь и выливается. Я очень боялся переворачиваться вниз головой, чтобы кровь не вытекла, и когда это всё-таки случалось, плотно закрывал рот и зажимал нос, чтобы не дать крови ходу.
      Интуитивно я решил, что 'жидкость удовольствия' берётся из тех двух маленьких шарообразных ёмкостей, которые находились у основания 'хвостика'. Исследователь по натуре, я измерил пипеткой количество выделявшейся за один раз жидкости и проверил сколько таких доз поместиться, например, в ореховой скорлупе, близкой по размерам к упомянутым ёмкостям. Результат заставил меня побледнеть - судя по количеству проведённых 'опытов', жидкость должна была давно кончиться со всеми сопутствующими печальными последствиями. Но этого не произошло, я был в недоумении, но опытов не бросал. Дойти до мысли, что в организме что-то могло вырабатываться - кровь, слюна, моча, наконец, я пока из-за возраста или 'упёртости' не мог. Вот так под страхом смерти и продолжал сладостные опыты.
      Примерно в это же время ко мне стала приходить и страсть (пока возвышенная) к противоположному полу, которую условно называют любовью.
      Первое её проявление я почувствовал поздней весной, а может быть ранним летом 1949 года (помню, что это был год 70-летия Сталина), когда мне было 9 лет. Мама повела меня в цирк, если мне не изменяет память, на одно из первых представлений Юрия Никулина, которое проходило именно в Тбилиси. Цирк в Тбилиси расположен в очень живописном месте - на горке над Курой, очень напоминающей Владимирскую горку в Киеве над Днепром. А на склоне до самой Куры простирался Парк физкультурника, весь в извилистых дорожках и цветущих кустах. Этот парк пользовался дурной славой 'парка влюблённых' и вечерами он прямо кишел парочками.
      Но представление в цирке было утреннее, мы с мамой познакомились со своими соседями по местам - молодыми супругами с дочкой Сашей - моей ровесницей, и после представления вместе пошли гулять в парк. А в парке во всю цвели кусты, как мне помнится, диких роз с одуряюще-сильным притягательным запахом. Я как сейчас помню родителей Саши: отца - военного в форме с погонами, и его жену - в белой кофте и чёрной юбке. Оба супруга были улыбчивыми, стройными, голубоглазыми блондинами; их дочка Саша имела две косички белокурых волос, повязанных белыми же бантами и одета она была в белое платьице и белые же туфельки. Вся группа представляла, по современным меркам, прекрасную модель для рекламы бленд-а-меда, дирола или здорового отдыха на курорте в Анталии. Родители наши сели на садовую скамейку, а мы с Сашей принялись бегать по тропинкам и срывать пахучие цветы. Набрав букеты, мы прибегали к родителям и оставляли цветы мамам, каждый своей.
      На каком-то из 'забегов' я оказался с Сашей под цветущим кустом, с которого мы уже успели кое-что оборвать. Я увидел вблизи лицо Саши, показавшееся мне совершенством, которого я раньше и представить себе не мог. Светлые, длинные, загнутые кверху ресницы вокруг голубых глаз-озёр, персиковая детская кожа на пухлых щёчках, чуть вздёрнутый носик и пухлые розовые полуоткрытые губки. В этом лице было что-то от красивой куклы - Мальвины, но в отличие от 'мёртвой' куклы, Саша необыкновенно притягивала меня к себе своей жизненной реальностью, со мной происходило что-то фантастическое. Я как во сне протянул ей мой букет, и она взяла его, не переставая пристально смотреть мне в глаза.
      - Саша, я люблю тебя! - совершенно неожиданно, автоматически вырвалось у меня.
      - Я тебя тоже! - видимо, так же автоматически отвечала Саша, не открывая взгляд от меня. Я заметил, как она часто и отрывисто задышала, и запах её дыхания, отдающий почему-то молоком, вместе с запахом цветов окончательно вскружил мне голову.
      - Саша, я хочу жениться на тебе, давай никогда-никогда не расставаться! - молол я на ухо девочке эту чепуху.
      - Давай! - тихо ответила Саша, отвела глаза, и как-то съёжилась, повернувшись ко мне боком. Я нагнулся и быстро поцеловал её в пухлую персиковую щёчку, после чего она сорвалась с места и побежала. Я, разумеется, за ней. Она носилась по извилистым тропинкам, пряталась от меня за деревья, глядя оттуда, как зверёк, то справа, то слева, повизгивала, но поймать себя не давала.
      Так мы и выбежали на поляну к скамейке, где сидели старшие. Тут они поднялись, заметили нам, что мы уж очень разбегались, и стали собираться домой. Мы спустились с цирковой горки по длинной и широкой лестнице и стали прощаться. Мама попрощалась с Сашиными родителями, как тогда было принято, за руку, и мы с Сашей повторили это. Мы разошлись в разные стороны.
      Всю дорогу домой я забегал вперёд, карабкался на платаны, которые росли по пути, а, переходя через мост Челюскинцев над Курой, вдруг неожиданно забрался на перила и сел на них. Испуганная мама бегом бросилась ко мне и сняла с опасного места.
      - Что-то ты перевозбудился сегодня! - подозрительным голосом заметила она мне, - Саша, что ли, подействовала?
      Я только потупил голову в ответ. А трагедия, первая моя детская трагедия подобного рода, наступила уже дома, когда я неожиданно спросил маму:
      - Мама, а когда мы пойдём в гости к Саше?
      - Никогда! - удивлённо ответила мама, - а зачем нам ходить в гости к незнакомым людям? Да я и не знаю, где они живут!
      Только после этих слов я представил себе весь ужас положения - я никогда больше не увижу Сашу!
      - Как, - закричал я, - почему ты не спросила, где они живут, я ведь должен жениться на Саше, я её люблю, я обещал!
      Громкий хохот мамы отрезвил меня.
      - Жениться, говоришь? А женилка у тебя для этого отросла?
      - Цаца, не надо так с ребёнком, видишь он плачет - укоризненно заметила ей бабушка. 'Цаца' - это было домашнее прозвище мамы, так называли её друзья и родственники. На работе же сотрудники её звали 'Марго'.
      Я не только плакал, я ревел по-звериному, разбегался и бился головой о стену. Мысль о том, что я больше никогда-никогда в жизни не увижу Сашу, убивала меня, жизнь теперь казалась мне одной непрерывной мукой. Я продолжал биться головой о стену, хотя бабушка и пыталась подкладывать между стеной и головой подушку.
      Дело закончилось тем, что в комнату заглянула Рива, обеспокоенная ударами в её стенку. Увидев происходящее, она раскрыла рот от удивления, а потом громко и презрительно произнесла:
      - Что ни день, то 'новости дня'!
      Через несколько дней тоска по Саше прошла. Конечно, я думал о ней, засыпая вечером в постели, грёзы о ней были одна сладостнее другой. Даже сейчас я иногда вспоминаю её, и жалость, жалость о возможно утерянном счастье терзает меня :
 
      Лагерная коллизия
 
      Классе в третьем или четвертом меня оптом приняли в пионеры, а когда мне было лет одиннадцать или двенадцать, меня в первый, и к счастью последний раз, отправили на лето в лагерь. Нет, не в лагерь для малолетних преступников, а в пионерлагерь, что оказалось даже похуже. А до этого я летние месяцы проводил в Сухуми у родственников.
      Рано утром нас - детей сотрудников и преподавателей Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта, где моя мама тогда работала лаборантом, погрузили в кузова двух грузовых автомобилей и отвезли километров за десять от города в местечко Цхнети. Там и располагался пионерлагерь этого института. Одновременно с нами туда прибыли, правда на легковом автомобиле, какие-то институтские начальники - 'товарищи' Джорбенадзе и Габуния. Первый выглядел как настоящий Гаргантюа - толстый, краснолицый, высокий, с неправдоподобно выпирающим животом. Второй же - маленький, как гномик, дистрофичный худой человечек с землистым лицом.
      Пионеры и их 'вожатые' срочно построились на плацу в 'линейку', а проще - прямоугольник вокруг плаца. Нас разбили на звенья, звенья подсобрали в отряды, а всё это сборище получило название дружины. Вороньим карканьем горна, в который дул краснолицый толстый мальчик по фамилии Кишмарая, пионерский сбор или совет, не помню уже как правильно, открылся. Старший вожатый - товарищ Гиви - мужик с пропитым лицом, весь заросший черной курчавой шевелюрой, как и все мы - в красном галстуке, трижды с грузинским акцентом прохрипел нам: 'В борба за дэло Лэнына-Сталына буд гатов!