- Ты что, в тюрьму захотел? - бледнея, спросил меня Мхитаров, но так как дело было уже в проходной и нас толкали сзади, взял меня за локоть и, подталкивая, провёл через проходную.
      Его знали все вахтёры и отдали под козырёк. Уже на улице Мхитаров серьёзно предупредил меня, чтобы это было в последний раз. По крайней мере, в данной организации.
      Кроме лентопротяжки я сделал ещё несколько более мелких усовершенствований в конструкцию телетайпа - уменьшил размеры фрикционной муфты, перенёс в удобное место стробоскопические метки для определения скорости её вращения, не буду перечислять больше, так что разницу в окладе, я, думаю, окупил.
      Но после достижения своей цели - ста рублей в месяц, охота к работе прошла. И я стал делать другие изобретения, за которые Мхитаров меня бы не похвалил. Прежде всего, я изобрёл 'мхитароскоп'. В бюро, где я сидел, было ещё человек пятнадцать конструкторов среднего звена. Работать они не очень любили, но в картишки перекинуться на работе, были непрочь. А женщины предпочитали вязать спицами. Я же делал эскизы не совсем относящиеся к телетайпу, а скорее к скреперу. Но хитрый Мхитаров обычно тихо крался по коридору, а затем стремглав врывался в дверь нашего бюро, ловя нерадивых сотрудников за посторонними занятиями. Выставить же дежурного за дверь мы не могли - нас тут же разоблачили бы.
      Но под потолком бюро было маленькое вентиляционное отверстие, куда я вставил старое зеркало заднего вида от автомобиля, без металлической оправы, разумеется. Выделялся дежурный, который из комнаты снизу смотрел в зеркало, названное 'мхитароскопом', и видел всё, что происходило в коридоре.
      Забавно было наблюдать, как Мхитаров на цыпочках крался вдоль коридора, а потом врывался в комнату, где все были заняты своими прямыми делами. Дошло до того, что он вызвал меня к себе в кабинет и расспросил, что бы такое могло значить. И я, не смущаясь, поведал ему, что предупредил сотрудников, которые занимались посторонними делами: дескать, я всё расскажу Мхитарову, так как многим обязан ему и, кроме того, болею за свою организацию.
      Мхитаров как-то недоверчиво посмотрел на меня, похлопал по плечу, и сказал:
      - Скоро у нас в бюро появится новый ведущий инженер!
      - Благодарю за доверие, - отвечал я, скромно потупясь.
      Наступил декабрь, скоро мне нужно было увольняться и ехать в Москву в аспирантуру. Мне было стыдно перед Мхитаровым, но я успокаивал себя тем, что кое-что всё-таки сделал для предприятия. И для трудящихся - изобрёл 'мхитароскоп'.
      Но ещё одно полезное для трудящихся дело я успел-таки сделать в п/я 66. Кто не знает, что такое табельная система пропусков, поясню, что в проходной у нас висел плоский ящик с пронумерованными крючками в нём. Приходя на работу, мы вешали свой табельный номерок на нужный крючок и проходили. А в 8 часов утра ящик запирался сетчатой крышкой на замок. Раньше в крышке было стекло, но его разбили, пришлось заменить металлической сеткой, через которую было видно, чьи крючки пустые. Но опоздавшие отгибали крышку и всё-таки вешали свои номерки, несмотря на истошные крики табельщицы Этери.
      И вот, наступил чёрный день для трудящихся п/я 66. В проходной установили автомат, куда мы должны были совать специальные картонки, и он на них проставлял время: если до 8 часов - синими чернилами, а опоздавшим - красными. После этого трудящийся проходил во внутренний двор проходной.
      Народ взвыл - обмануть или уговорить автомат было невозможно. И народ, в лице своего представителя Тертеряна, обратился ко мне, как к народному умельцу, с просьбой - испортить автомат. Проходя через него, я заметил, что сверху на коробе автомата имеются вентиляционные отверстия, видимо, для охлаждения электрической аппаратуры.
      План был готов. Наутро в проходной стихийно возник затор - у кого-то застревала карточка или не нравилось время, пробитое на ней, но так или иначе Этери была втянута в полемику с сотрудниками нашего бюро. А тем временем я незаметно залил в вентиляционные отверстия пузырёк серной кислоты, не забыв вытереть тряпкой пролитые капли. Дело было сделано - автомат перестал работать навсегда!
      А под самый Новый Год я сильно простудился и заболел. Мне дали бюллетень, и моё заявление об уходе с работы в связи с поступлением в аспирантуру отнесла в отдел кадров жена, вместе с копией извещения о поступлении. С работы меня освободили, и у меня на руках была трудовая книжка со справкой о размере получаемой зарплаты.
      Ребята из бюро рассказывали мне, что Мхитаров в связи с моим уходом устроил собрание в бюро и сказал, что надо внимательнее присматриваться к поступающим на работу - для чего они идут работать в наш почтовый ящик. И всё возмущался:
      - Надо же - абхаз, а нас, армян, перехитрил!
 
      Влюблённый грузчик
 
      К середине января 1963 года я снова в моей любимой 'Пожарке', но уже в другой комнате - вместе с тремя аспирантами. Так получилось, и видимо не случайно, что мы все четверо оказались выпускниками одного и того же института в Тбилиси, только мои коллеги были старше меня. Вадим Корольков был самым старшим - ему было под тридцать пять - предельный возраст для поступления в дневную аспирантуру; двое других - Володя Кафка и Хазрет Шазо (кабардинец по-национальности) - помоложе, но тоже существенно старше меня. Ведь я поступал без трудового стажа!
      Нам было что вспомнить - Тбилиси, институт, преподавателей; в случае чего мы могли поговорить и по-грузински. К слову замечу, что аспирант следующего года приёма - Саша Лисицын, тоже был выпускником нашего института; он быстро стал директором крупнейшего научно-исследовательского института ВНИИЖТа, при котором и была наша аспирантура. К сожалению, его уже нет с нами.
      С моими друзьями - Серафимом, Володей Ломовым, Лукьянычем, я связи не терял, часто заходил к ним в гости. Штангу я перетащил в свою новую комнату, но обыграть кого-нибудь уже почти не удавалось - все обо всём были наслышаны. Я продолжел по утрам ходить на Опытный завод, а потом в лабораторию. Кроме того, посещал занятия по английскому языку и философии, необходимые для сдачи кандидатского минимума.
      С выпивкой дела стали похуже. Коллеги-аспиранты были по моим понятиям трезвенниками, а в комнату Серафима каждый раз заходить было неудобно. Зато я сблизился с Володей Ломовым, тоже не дураком выпить, а, к тому же, каждый вечер мы ходили 'кадрить' девушек в парк города Бабушкина.
      Ездили мы на электричке - 'трёхвагонке', которую уже ликвидировали. Она соединяла станции Лосиноостровская и Бескудниково. Нам со станции Институт Пути до Лосинки ехать было недалёко - всего четыре километра, но поезд тащился минут десять, с промежуточной станцией Дзержинская, которую называли обычно Облаевкой, потому, что там поезд облаивали десятки, если не сотни, бродячих собак.
      Успехов на женском фронте у нас почти не было, потому, что мы перед заходом в парк обычно 'брали на грудь', и дело кончалось либо дракой у танцплощадки, либо сном на скамейке с последующим ночным возвращением домой 'по шпалам'. Володя жил в своей комнате с женой Таней и маленьким сыном Игорьком. Таня не жаловала меня, как очередного друга-алкаша её мужа. К тому же мы тащили из дома закуску, которой нам обычно нехватало.
      И вдруг мне неожиданно повезло. Утром, идя на Опытный завод, я всегда проходил мимо магазина типа сельмага, где продавалось почти всё - начиная от водки и заканчивая посудой и телогрейками. И однажды вижу - внизу у магазина стоит грузовик ГАЗ-51, гружёный ящиками с водкой и консервами, а вокруг него бегает запыхавшаяся молодая женщина. Она рванулась ко мне и просит:
      - Парень, помоги разгрузить машину, хорошо заплачу, грузчик запил, собака!
      Я никуда не спешил и перетащил ящики в магазин. Женщина, оказавшаяся директором магазина - Валей, как она сама представилась, дала мне за это две бутылки 'Московской особой', и попросила иногда помогать ей. Раза два в неделю по утрам приходит машина и каждый раз - трудности с разгрузкой - грузчика не найдёшь. На полную ставку брать - работы не найдётся, а на эпизодическую никто не соглашается.
      Я подумал и согласился. 'За' было несколько доводов - во-первых, труда мне это не составляло, и я никуда особенно не спешил по утрам. Во-вторых - две бутылки водки бесплатно на улице не валяются. А ещё эта Валя мне понравилась - интересная крепышка-блондинка, смотрит прямо в глаза, да и говорит без экивоков. Называет кошку кошкой, как говорит директор Нифонтов.
      Валя попросила меня только отдавать ей бутылочный 'бой', желательно с пробкой; пробки в ту пору были алюминиевыми колпачками.
      - Ты пробку-то не срывай, а покрути немного и она сама спадёт. А потом, как выпил, разбей бутылку, а пробку надень на горлышко и завальцуй хоть ключом или ножичком! - учила она меня. - А я спишу бутылки как транспортный 'бой'. И тебе будет хорошо - и мне!
      Как-то Валя спросила меня, почему я живу в 'Пожарке' и чем, вообще, занимаюсь. Я и объяснил ей, как мог, что учусь, дескать, в аспирантуре, науку делаю, а через три года защищу диссертацию и буду кандидатом наук.
      - Врёшь ты всё, - прямо заявила Валя, - если ты учёный, то почему ладони как у слесаря, да и сила такая, что машину за десять минут разгружаешь?
      - Да потому, что я - спортсмен-штангист, повезло вам с грузчиком! - смеясь, ответил я.
      - И сколько ты будешь получать, когда защитишь свою диссертацию? - без обиняков спросила Валя.
      - Ну, смотря, кем работать буду. Заведующий лабораторией, например, в ЦНИИСе четыреста рублей получает.
      Валя аж присвистнула, заметив, что эта зарплата побольше, чем у министра, опять обвинив меня во лжи.
      - Валя, - говорю я ей, - телефон у вас в кабинете, наверное, есть, позвоните в отдел кадров ЦНИИСа и спросите, кем числится у них Гулиа и сколько получает кандидат наук!
      - Слушай, Гулия (с ударением на 'я'), - как-то вдруг задумчиво проговорила Валя, зашёл бы ты ко мне в магазин после работы, часов в восемь. У меня кое-какие шмотки есть, отдам по своей цене! - она показала мне окошечко с решёткой, куда надо постучать, чтобы она вышла и открыла магазин.
      - Мы до семи работаем, но тут до полвосьмого продавцы крутятся, а к восьми никого не будет. Заходи!
      Я еле дождался этих восьми часов, и парадно одетый, даже в галстуке, постучал в окошечко. Занавеска приоткрылась, мелькнуло Валино лицо, и занавеска прикрылась снова. Я пошёл к входу в магазин. Валя отперла замки изнутри, пустила меня и замкнула двери снова. Она была красиво приодета, накрашена и сильно надушена. Запах духов меня всегда брал за живое, а сейчас - в пустом тёмном магазине с красивой женщиной рядом - особенно.
      Валя провела меня в подсобку в подвальном этаже. Открыла обитую оцинкованным железом дверь и зажгла свет. Комнатка напоминала склад - на полу стояли ящики с дефицитными напитками - коньяком, 'Охотничей' водкой, 'Московской особой' 8-го цеха (так называемой 'Кремлёвской'), баночками икры, крабами, печенью трески. Из фруктов я заметил ананасы и плоды манго. На стенах висели дублёнки, и в полиэтиленовых мешочках - меховые шапки. Я смотрел на всё это, как в музее.
      Валя подала мне синтетический (кажется трикотиновый) пуловер красного цвета и белую нейлоновую рубашку. Это в магазинах найти было трудно.
      - Деньги после отдашь, когда примеришь, - заявила она, - а сейчас давай обмоем и твои обновки, и знакомство. Ведь ты меня до сих пор на 'вы' называешь! Что я - старуха, что ли? Мне всего двадцать пять лет!
      Я попытался, было, сказать, что не привык 'тыкать' директорам, что я исправлюсь, но она открыла уже початую бутылку коньяка и разлила по рюмкам.
      - Давай выпьем на 'брудершафт', чтобы мы были друг с другом на 'ты'! И даже тогда, когда ты будешь кандидатом наук, - добавила она. Мы чокнулись, скрестились руками и выпили. Потом, как положено, поцеловались. Я заметил, что поцелуй её, был отнюдь не дружеским. Мы выпили ещё, и ещё раз на брудершафт, сильно задержавшись в поцелуе. Я обнял Валю и, заметив в углу комнаты какие-то ткани на полу, поволок её туда.
      - Ты что, ты что, - смеясь, говорила Валя - туда нельзя, ты же меня изваляешь всю - это мешки!
      Валя быстро освободилась из моих объятий, погасила большой свет, оставив лампочку аварийного освещения. Потом, взяв меня за руку, подвела к письменному столу у стены, стала лицом к нему и наклонилась, положив локти на стол. Я стоял позади неё, ничего не понимая. Тогда она, тихо похохатывая, задрала себе юбку сзади и приспустила трусы.
      - Теперь догадался? - проворковала она, обернувшись.
      К своему стыду, догадался я только сейчас. Мой небольшой опыт сексуальной жизни не включал в себя такой удобной, естественной и практичной позы. В какой-то из 'самиздатовских' книг по сексу ещё в детстве я прочёл, что единственно правильной позой при совокуплении является такая, когда 'женщина лежит на спине, а мужчина - на ней, обернувшись к ней лицом. Все остальные позы - скотские и содомические'. Ну, жена - ладно, она девушкой была, это я её должен был учить, но Настя - неужели она тоже не знала этих милых, прекрасных и удобных 'содомических' поз! Темнота, я темнота - двенадцать часов ночи - как любил говорить Лукьяныч!
      Валя оказалась женщиной, что надо. Да, до директоров всем нам только расти и расти! Так просто директорами, особенно магазинов не становятся! Тут нужна сноровка, ум, и главное - решительность и самостоятельность. Слюнтяи и интеллигенты директорами магазинов не бывают!
      Я пребывал наверху блаженства. Такая умная, в меру страстная и удобная женщина мне встретилась впервые. С ней было легко; что-то решать, предпринимать и думать было не обязательно. Тебе всегда выдавалась самая правильная в мире инструкция, как поступать.
      Две секунды, два движения - и Валя снова одета и в порядке. Даже я отстал в приведении себя в нормальный вид.
      - В девять машина придёт, тебе уходить надо, - целуя меня, прошептала Валя, - я тебя выпущу. - Шмотки не забудь, - напомнила она, и вывела меня за дверь магазина. - Я тебя позову сама! - напоследок сказала Валя.
      Я зашёл за угол 'Пожарки' и стал наблюдать за входом в магазин. В девять часов, действительно, приехала машина - ГАЗик, который тогда называли 'козлом', с военными номерами. Валя вынесла из магазина две полные тяжёлые сумки и передала их кому-то в машине. Затем села рядом с водителем и 'козёл' отъехал.
      Два раза в неделю Валя по утрам звала меня на разгрузку машины. Те же два-три бутылки в обмен на 'бой'. Никакого намёка на былую близость - я с ней опять на 'вы'. Только перед расставанием, передавая бутылки, Валя одними губами шептала: 'В восемь постучишь в окошко!', и тут же заходила в магазин. Так продолжалось до самой весны, до таяния снегов, прилёта птиц, цветения подснежников, фиалок, ландышей и сирени. И в одну из интимных встреч в подсобке, когда у нас оставалось до девяти ещё полчаса, Валя затеяла неожиданный разговор.
      - Ты, я вижу, человек неженатый, - она хихикнула, - кольца нет, да и опыта тоже никакого. А ведь рано или поздно жениться-то надо! Я тоже - незамужняя, никто пока замуж не позвал. Да и я себя на помойке-то не нашла, за всякого охломона не пойду. А вот ты мне - по сердцу пришёлся! Ты - не наглый, умный, что тебе говоришь, то ты и делаешь! Не глядишь, чего-бы хапнуть на халяву! Мы были бы отличной семьёй - всем на зависть. Ну, будешь ты получать свои четыреста - но ведь и всё. А у меня всегда будет ещё 'кое-что', и не меньше. Вот так будем жить - и Валя оттопырила вверх большой палец сжатой в кулак левой руки, а пальцами правой сделала такое движение, как будто посыпает солью кончик этого оттопыренного пальца.
      Я такой жест видел впервые, видимо он означал, 'очень, очень, хорошо!'.
      - Что скажешь? - Валя вопросительно посмотрела на меня.
      Что мне было ей сказать? Я блудливо водил глазами 'долу', не в силах взглянуть ей прямо в лицо, как это делала она, и говорил, что надо бы закончить учёбу, защитить диссертацию, а какой я сейчас жених со ста рублями в месяц?
      - Всё понятно! - сказала Валя и выпроводила меня из магазина, как обычно.
      Но тщетно я ждал по утрам её озорного крика: - Гулия, Гулия! - она не звала меня больше. Я проследил, кто же разгружает ей машину по утрам, и увидел большого полного 'дядю' в кепке. Видел я, как она передала ему две бутылки водки, и он ушёл. А вечером машина пришла уже не в девять, а в восемь часов. Водитель заглушил двигатель, погасил огни, и, заперев дверцу, постучал в заветное окошко в магазине. Через минуту Валя отперла двери, пустила его внутрь, и, оглянувшись по сторонам, заперла двери снова.
      Я постоял немного и пошёл к себе в комнату.
      - Что-то ты сегодня рановатого, да и грустный какой-то! - оторвавшись от работы, подозрительно проговорил Вадим. Я только вздохнул в ответ, и пошёл в комнату Серафима, где раздавались громкие пьяные разговоры. Шел апрель - пора любви, а я снова один!
 
      Невинные развлечения
 
      Жизнь в общежитии шла своим чередом. Напротив 'Пожарки' через переулок (рядом с Валиным магазином) освободилось маленькое одноэтажное здание, и туда решили переселить аспирантов и научных сотрудников ЦНИИС, оставив в 'Пожарке' только рабочих и, частично, инженеров. Но и я, и Вадим отказались переезжать, и нам оставили комнату на двоих.
      Освободилась всего одна комната, куда заселили молодого инженера Валерку Кривого (это его фамилия), и странного типа по имени Иван Семёнович (иначе его пока никто не называл). Ивану Семёновичу было лет сорок, он был маленького роста с большой треугольной головой и тонкой, с запястье толщиной, шеей. Глаза у Ивана Семёновича были белые, водянистые и выпученные, как у рака, зато голос был зычный и басовитый. Он когда-то безуспешно учился в аспирантуре и остался работать инженером. С ним часто случались анекдотические происшествия, и после одного из них он получил прозвище, заменившее ему имя.
      Почему-то Иван Семёнович часто ходил в бывшую Ленинскую библиотеку что-то читать. И рассказал нам, за рюмкой, конечно, что в него там влюбилась красавица - дочь директора этой библиотеки.
      - А разве в меня можно не влюбиться, - на полном серьёзе говорил он нам, - у меня такая эрудиция, такая интеллигентная внешность, такие умные глаза :
      - Про глаза молчал бы, казёл! - заметил ему слесарь Жора, взбешённый самодовольством Ивана Семёновича.
      И вот захотела эта дочка познакомить свою маму, со слов Ивана Семёновича, как раз директора знаменитой библиотеки, с нашим героем.
      - Я гордо так независимо захожу в кабинет директора, представляюсь ей, - рассказывает Иван Семёнович, - а она как глянет на меня, и, чуть не падая со стула, говорит: 'Да вы же монстр, Иван Семёнович!'.
      - Теперь вы знаете, кто я - я монстр, монстр! - гордо кричал Иван Семёнович, расплёскивая вино из рюмки.
      - Казёл ты, а не монстр! - обиженно сказал Жора и, плюнув на пол, вышел из комнаты.
      Тогда слово 'монстр' было всем в новинку. Иван Семёнович понял его как 'донжуан, супермен', и страшно гордился, повторяя каждому и всякому: 'Я - монстр, монстр!'.
      Мы с Валеркой Кривым специально взяли из библиотеки том какого-то словаря и дали всем прочесть: 'Монстр - урод, чудовище', и что-то там ещё. Написали это крупно на листе бумаги, дали ссылку на словарь и повесили на стенку. Иван Семёнович прочёл это объявление, погрустнел, и что-то в нём надломилось. Он перестал горлопанить своим обычно бравурным голосом, начал изъясняться тихо и как-то виновато. Но прозвище 'Ванька-монстр' к нему прилипло навечно, а 'Иван-Семёныча' забыли напрочь :
      Так вот, этот 'Ванька-монстр' приводил иногда в свою с Валеркой комнату, донельзя падших, пьяных и старых проституток с Казанского вокзала. Видимо, обычные женщины, кроме разве только дочек директоров государственных библиотек, брезговали им. Валерке приходилось выходить погулять, это ему не нравилось, да и вшей, по-научному - педикулёза, боялся. И придумали мы с ним, как проучить нашего 'монстрика'.
      Мой магнитофон 'Днепр', который уже долго простаивал без дела, сыграл здесь свою роль. Валерка поставил его под кровать Ваньки-монстра, когда он привёл очередное страшилище с Казанского. Дескать, переодеться надо перед 'прогулкой' и тому подобное. И включил магнитофон на запись на малой скорости, чтобы надольше хватило.
      Через час 'монстр' обычно выпроваживал свою 'пассию', провожая её до автобуса. Мы же перетаскивали магнитофон ко мне в комнату и монтировали одну продолжительную запись. Потом носили магнитофон с этой записью по комнатам, где народ выпивал, и нам за это наливали тоже.
      - Ты моя первая любовь, ты моё первое чувство! - отчётливо можно было разобрать басок Ваньки-монстра.
      - Мм-хррр-мать! - слышался ответ его 'пассии'.
      Народ хохотал до колик. А как-то и сам Ванька-монстр услышал эту запись. Вскоре после этого он переселился в другое общежитие, а потом женился на совсем старой татарке, но и она его бросила. Потом следы его затерялись совсем.
      С Ваньки-монстра мы переключились на местного полусумашедшего по прозвищу 'Фидель Кастро'. У него было ещё одно прозвище, но об этом в своё время. Фидель Кастро ходил в кирзовых сапогах, носил военные френч и брюки, а также большую бороду, отчего и получил своё прозвище. Он часами просиживал в столовой ЦНИИС, беря бесплатно стакан за стаканом несладкого чая. Возьмёт в рот глоток чая и полощет, полощет им зубы, уставившись неподвижным взглядом куда-нибудь в стенку, и потом уже проглотит:
      'Вождю кубинской революции' было под тридцать лет, родом он был из деревни Медведково. В те годы в пяти минутах ходьбы от нашего современного городка была настоящая деревня, с печным отоплением деревянных домов, выгребными ямами и прочими атрибутами деревенской жизни где-то в глубинке. Даже остановка автобуса ?61 у нашего городка по-старинке называлась 'деревня Медведково'.
      Успехом у девок наш Фидель не пользовался по причине слабого ума, хотя он и сочинял стишки. Вот один из них:
      Цветёт сирень, идёт весна,
      и молодёжи не до сна!
 
      Сам слышал, как он его на улице зевакам декламировал.
      И вот Фидель стал присматриваться к деревенским козочкам, причём пользовался он, в отличие от девок, у них успехом. Выдумал он и свою технологию секса с ними, он рассказывал о ней так:
      - Ставишь сапоги на землю носками к себе, а козу-то задними ногами - в голенища, сам наступаешь на носки, чтобы коза-то ножками не сучила, а руками - за рога: До чего ж хорошо, до чего ж хорошо! - эмоционально вспоминал Фидель.
      Но однажды вышел прокол. То ли напугал козу кто-то, то ли очень уж захорошело Фиделю, но 'склещился' он с козой как-то раз. Что там произошло по медицинской линии - не знаю, но расцепиться не могут, как собаки после полового акта. Коза орёт, Фидель матюгается, народ вокруг хохочет. Наконец, вызвали скорую помощь и увезли их, накрыв брезентом. Потом появились-таки опять в деревне и Фидель и коза. Только Фидель с этого дня для жителей деревни утратил своё революционное имя и стал 'Козьим ё:', как бы покультурнее выразиться, 'хахалем', одним словам. Ну, а в городке, где жили люди поинтеллигентней, продолжали его звать Фиделем, хотя новое прозвище знали все.
      А на соседней улице жила дебильная девушка лет двадцати. Не знаю уж точно степени её дебильности - олигофрения ли, или полный идиотизм ли, но телом она была дородна, играла с малыми детьми, всегда была перевозбуждена и громко кричала. И решили мы подарить счастье секса и ей и бедному 'козодою' Фиделю. Инициатором затеи был Серафим.
      Заранее пригласили Фиделя, налили ему стакан и дали подробный инструктаж поведения. Затем конфетами подманили девку и завели её в комнату, где сидел бородатый Фидель, которого она уже должна была знать. Рыбак-то рыбака видит издалека! Разговорили их, тихо вышли из комнаты и заперли дверь. Стоим под дверью, хихикаем, строим догадки.
      Минут через десять в дверь изнутри начали долбать, что коза копытами. Отперли дверь, оттуда с рёвом выбежала девка, а за нею вышел довольный улыбающийся Фидель - он же козий угодник:
      - До чего же хорошо, до чего же хорошо! - не перестовал повторять молодой любовник, уходя, повидимому, в столовую полоскать зубы чаем:
      Мы решили, что из этой парочки, в принципе, вышла бы неплохая советская семья, но уж очень трудна и неблагодарна была бы роль сватов:
      И ещё одна шалость, на сей раз совершенно невинная и ненаказуемая. В ЦНИИСе я подружился с одним бывшим аспирантом, который потом каким-то образом женился на англичанке и уехал за кордон. Имущество своё он распродал, но оставалось у него нечто такое, что и выбрасывать было жалко и продавать опасно. А это 'нечто' было надувной резиновой бабой, нивесть как попавшей из-за кордона к моему другу. Сам хозяин говорил, что его знакомый - дипломат привёз для смеха и подарил ему. Муляж женщины верой-правдой служил ему женой вплоть до законного брака с англичанкой, а теперь надлежало им расстаться. Ну, хозяин и подарил её мне, будучи уверен, что я не разболтаю секрета, по крайней мере, до его отъезда.
      - Дарю, - говорит, - именно тебе, потому, что уверен - ты как джентельмен не будешь над ней издеваться, а используешь по делу, честно и без особого разврату:
      Чтож, я обещал, что особого разврата не будет, сложил бабу, завернул её в куртку и принёс домой. Спросят: откуда - что я скажу? Да и потом пойдёт слух по аспирантуре - ещё выгонят. Поэтому пользовался я моей бабой только когда был уверен, что Вадим ушёл надолго. Кроме уборщицы, никто комнату отпирать не мог. Да и уборщица Маша уже относилась ко мне иначе.
      Должен сказать, что у меня был старый большой пневматический пистолет, которым я иногда забавлялся. Позже я его переделал под однозарядный мелкокалиберный, а ещё позже продал Вадиму. А пока он у меня лежал в тумбе.
      Как-то я забыл его спрятать на ночь, и он остался лежать на моей тумбочке. А тут с утра заходит крикливая Маша и начинает шуровать шваброй по ножкам кроватей. Я лежу, притворяюсь крепко спящим. Маша заметила пистолет, перестала махать шваброй, спрашивает у Вадима, что, дескать, это? Она уважала Вадима, считалась с ним, так как он был уже 'в годах' и не такой охломон, как я. И тут Вадим проявил талант артиста.
      - Тсс, Маша! - он приставил палец к губам, - подойди сюда, тебе лучше знать обо всём, чтобы не проколоться. Как ты думаешь, кто он такой? Почему ему всё с рук сходит? Почему его ЦНИИСовское начальство само сюда подселило? Так знай, что он - оперативный сотрудник КГБ, капитан, но в штатском. Он слушает, кто что говорит и записывает. Магнитофон у него видела? То-то же! А вчера он ночью с задания пришёл, уставший, говорит, что пару шпионов пристрелить пришлось. Почистил, смазал пистолет, и вот забыл на тумбочке. Принял снотворное, так до полудня спать будет. Ты Маша, по утрам лучше дёргай за дверь, если открыта - заходи, убирай, а если заперта, лучше не беспокой его, пусть отдыхает. Чего тебе хорошую работу терять? Вот Володя и Хазрет узнали про всё и тут же смотались. А я - его старый друг, он меня не трогает:
      Спасибо Вадиму, теперь Маша не шваркает шваброй по ножкам кроватей, не заходит утром, пока я сплю, да и здороваться стала совсем по-другому - с поклоном. А я, как ни в чём не бывало, нет, нет, да и спрошу её:
      - Ну, как, Маша, что говорят в конторе? Жрать-то ведь нечего, ничего не купишь в магазинах, не так ли? И сверлю её глазами.
      - Нет, что вы (на 'вы' перешла, подхалимка!), это всё временные трудности, мы властям нашим верим и любим их!
      Да и Вадим остался не в накладе - он тоже любил по утрам поспать.
      Итак, возвращаюсь к моей надувной подруге, которую назвал я ласковым именем 'Муся'. Сперва я пользовался ею просто из любопытства. Надувал её то сильнее, то слабее, исследовал все её явные и скрытые возможности. Надо отдать должное создателям этой прелести - потрудились они наславу и знание вопроса проявили изрядное.
      Теперь продают каких-то надувных уродин - от взгляда на них импотентом можно заделаться. А моя Муся была красавицей - всё было продумано, всё было натурально - ни швов не видно, ни клапанов. Максимум натуральности - каждый пальчик отдельно, кожа - бархатистая, как настоящая. Краски, правда, кое-где пооблезли, на сосках, например. Чувствовалось, что они раньше были коричневыми, а теперь облезли до белизны. Сосал, что ли, их её бывший 'муж'? Ротик приоткрыт чуть-чуть, не разинут настеж, как у современных чучел. И зубки белые (мягкие, правда!), чуть-чуть виднеются. Глазки полузакрыты, не смотрят нагло прямо в рот! Ну, прямо не кукла, а Мона-Лиза!
      Постепенно я стал чувствовать к Мусе привязанность, разговаривал с ней, а за лето успел даже полюбить её. Да, да, как настоящую женщину. Даже лучше - молчаливую, скромную, покорную, верную! Возвращаясь домой, я тут же нащупывал её в тумбочке. Надувая, придирчиво осматривал её и принюхивался - не прикасался ли к ней кто другой. Понемногу я прекратил заниматься с Мусей излишествами, ну разве только по сильной пьяни. Нежно целовал её после надувания, ласкал, как живую бабу.
      Наступила на меня болезнь, называемая 'пигмалионизмом', по имени скульптора Пигмалиона, влюбишегося в своё создание. Да я уже и на живых-то баб перестал смотреть, быстрее бы домой, к моей родной Мусе. Теперь я понял, почему сейчас таких уродин надувных выпускают - чтобы не влюблялись!
      Чувствую, что крыша моя едет, причём с ускорением. Подарить Мусю другому - никогда! Чтобы её коснулась рука, или (о, ужас!), какая-нибудь другая часть тела чужого человека!
      И решил я её 'убить'. Пусть ни мне, ни другому! А оставаться с ней - тоже невозможно, с ума схожу, в натуре! Надул я её, поцеловал во все любимые места, попросил прощения, и ножом кухонным - пырь, пырь! Муся засвистела, задёргалась, сникла и опала. Я завернул её в газеты, и, озираясь, как натуральный убийца, вынес 'тело' на кухню. Там никого не было, угольная печь пылала.
      'Крематорий!' - грустно улыбнулся я и засунул свёрнутое тельце убитой Муси в дверцу печи. Печь заполыхала, разнёсся запах горелой резины. В моей душе творилось что-то ненормальное - я плакал, как по человеку, а ведь, по сути, горела-то резиновая камера.
      А скульптура Галатеи - не кусок камня ли? А человек - не химические ли элементы, собранные в известной пропорции? Если же главное - душа, то почему она не может быть в статуе, картине, кукле? Так как в то время я был гораздо менее подкован в этих вопросах, чем сейчас, то не нашёл ничего лучшего, чем пойти в магазин, купить бутылку и нажраться - напиться, то есть.