Наступила осень, а затем и зима. В конце декабря у жены начались роды, и 26 декабря она родила сына, которого в честь моего отца назвали Владимиром. Потом уже я узнал, что нельзя называть ребёнка в честь умершего, а тем более, погибшего деда. Вроде, имя умершего будет довлеть над ним. Ребёнок еле выжил после родов; какое-то время в роддоме говорили, что мы должны смириться с его потерей. Но ребёнок выжил; правда, век его был недолог - в 41 год он умер от инсульта. Владимир был дважды женат - первый раз на польке, второй - на гречанке. От первого брака у него остались сын и дочка - мои внук и внучка, которые теперь учатся и живут в Польше, и у которых там уже родилась дочка - моя правнучка. Дожил-таки я до правнуков! По научной линии сын не пошёл, но получил инженерное образование. Его 'носило' по свету: он жил в Тбилиси, Тольятти, Курске, Сухуми, Москве, Орехово-Зуеве (где и умер), а также в Германии, Австрии, Греции. У него были большие склонности к изобразительному творчеству - он вырезал художественные изделия из дерева, изготовлял ювелирные изделия из металлов, рисовал. Но серьёзно он ничем так и не занялся - постоянно менял места жительства и род занятий. Но самое лучшее, что он сделал - оставил двоих детей, которые, дай Бог, проживут лучшую жизнь, возможно, в стабильной и благополучной Европе.
      Надо сказать, что переход от холопского социализма к криминальному капитализму у нас в стране сломал много судеб, особенно людей несильных духом и излишне чувствительных. Но, безусловно, этот переход от совершенно нереального, надуманного 'царства небесного' на Земле, причём в отдельно взятой стране, был необходим. Но 'хотели - как лучше, а получилось - как всегда', совсем как в крылатой фразе нашего бывшего премьера Черномырдина.
      В январе я закончил чертежи, сделали, как было тогда положено, с них кальки, с калек - светокопии - 'синьки'. Затем, выхлопотав себе командировку по студенческой научной линии, я поехал недели на две в Москву. Первым делом я зашёл в общежитие МИИТа. Опять было каникулярное время (окончилась зимняя сессия) и комнаты были свободны. 'Мой друг' Немцов выделил мне койко-место аж на две недели. Я помчался на четвёртый этаж в комнату, где жили Зина с Настей.
      Стучу в дверь и чувствую, что стук сердца превосходит по громкости стук в дверь. Зина оказалась дома, встретила она меня приветливо, но странно. Рассказала, что Настя у себя в Тучково и если я хочу, то могу туда поехать.
      - Если рискнёшь! - добавила она.
      - А в чём риск-то? - поинтересовался я.
      - А в том, что Настя - женщина свободная, имеет же она право завести кого хочет. Но в Тучково, она, конечно, никого больше не пустит - пойдут разговоры! Да, кстати, - продолжала Зина, - теперь я тоже женщина свободная - мы с Толей разошлись! - Зина внимательно посмотрела на меня, и я её взгляд понял.
      У нас с ней с самого начала была взаимная симпатия, но я заглянул к себе в душу и понял, что Настю я люблю, и поэтому не могу - даже не морально, а чисто физически, не могу променять её на другую. Даже параллельно с ней не могу быть близким с другой женщиной. Жена - это как сестра, мать, родственница - одним словом, а любимая женщина, причём страстно любимая - это совершенно другая материя. Можно иметь жену и любимую женщину, но иметь двух и более любимых женщин, а тем более одну любимую и ещё одну и более - обычных, нелюбимых - это не для пылкого юноши, которому только исполнилось двадцать. Потом - в тридцать, сорок, пятьдесят - это возможно, и, как показала жизнь, иногда даже нужно. Но, повторяю, не для двадцатилетнего педанта, кандидата в герои рассказа Гайдара 'Честное слово'.
      И я рванул в Тучково, захватив пару бутылок 'Старки'. Душа моя, буквально, бежала впереди электрички, как я сам когда-то в детстве впереди паровоза. Бегом я добрался от станции, до любимой улицы Любвина, нашёл дом Насти и позвонил в дверь с продранной чёрной дерматиновой обивкой, из-под которой торчала серая вата. И - бывают же чудеса - дверь открыла сама Настя в халатике на голое тело. Она быстро втянула меня внутрь дома и захлопнула дверь.
      - Ты? - совершенно искренне изумилась она, - откуда ты знаешь, что я здесь? Как ты рискнул - а вдруг я не одна?
      - Настя, я люблю тебя и полагаю, что моя любовь не позволит тебе изменить мне! - патетически выпалил я совершенно глупую фразу.
      - Не позволит, конечно, не позволит, - соглашалась Настя, снимая с меня пальто. - Соседей нет дома, уехали на неделю - ты понимаешь, мы - одни! Можем бегать голыми по всей квартире и делать что хотим! - пританцовывая вокруг меня, говорила Настя. Она скинула халатик, и, взяв меня за плечи, пыталась показать, как это мы будем бегать, в чём мать родила, по квартире. Я вынул бутылки из портфеля с чертежами, поставил их на стол и принялся энергично раздеваться.
      В доме было хорошо натоплено, мы голяком сидели на общей кухне, пили старку 'за любовь' и закусывали квашеной капустой - единственным, что было съедобного у Насти. Потом - перешли в комнату Насти, на её саму лучшую в мире постель, с самыми лучшими в мире перинами и подушками.
      - Настя, а я ведь без этих : ну, резинок, одним словом, - пытался я установить 'формат' нашей встречи. Но Настя прикрыла мне рот ладонью и только повторяла: 'Молчи, молчи, молчи :'. И я благодарно целовал её в мягкую тёплую ладонь: А теперь, когда происходящее складывалось для меня самым счастливым образом, поясню, почему всё так получилось, и что этому предшествовало. Всё равно - всё тайное становится явным, и оно стало таковым из 'показаний' Зины, самой Насти, Толика, ещё кое-кого. И чего тянуть резину - расскажу всё, как было, прямо сейчас!
      А было вот что. Вскоре после моего отъезда в Тбилиси Зина познакомила Настю со своим приятелем, тоже студентом МИИТа - Шуриком, проживающим в том же общежитии. Шурик - щуплый, прыщавый блондин, оперировавший, в основном, зековской терминологией, но ничего общего с зеками не имевший. Трусоватый, но бренчавший на гитаре, Шурик пришёлся по сердцу Насте, испытывающей после моего отъезда с женой определённый дискомфорт. Зина, видимо завидовавшая нашей с Настей любви, сделала всё, чтобы Настя сошлась с Шуриком. Толик потом говорил мне, что Зина была недовольна таким раскладом, который у нас получился. Она хотела бы (по словам Толика) быть со мной, а Толика передать Насте. По её словам, я тут же бросил бы жену и женился бы на ней; при этом Зина говорила, что парень я 'перспективный', и для такой 'мямли', как Настя, слишком хорош. На этой почве честный и прямой Толик разругался с Зиной, и они расстались.
      Шурик стал похаживать в комнату девушек и оставаться иногда на ночь с Настей, что бесило Зину. Вот Зина и устроила перед каникулами скандал Шурику, чтобы он искал другое место для интимных встреч. Настя во время их ссоры помалкивала, скромно потупив глаза. Тогда Шурик, послав их обеих подальше, отправился на каникулы на родину - в город Сасово Рязанской области. А Настя, оставшись без кавалера, уехала грустить к себе в Тучково. Шурика брать с собой она не решилась, да и ссора произошла раньше, чем она успела бы предложить ему это. Вот на такой беспроигрышный для меня вариант, я, сам того не подозревая, попал к Насте в Тучково.
      Зима в Тучково - прелесть! Особенно если выбегать налегке из натопленного дома только в соседний магазин и, тут же опрометью - обратно. И все дни, и все ночи напролёт - вместе! Зная при этом, что срок счастья - всего каких-нибудь недели полторы. А там - полная неясность и почти никакой перспективы: Но хоть полторы недели - но полностью наши!
      Первую неделю мы действительно все 24 часа были вместе. Даже в магазин налегке бегали вдвоём. Но в начале следующей недели я по утрам стал выезжать в Москву, главным образом в ЦНИИС, с чертежами. На Опытном заводе, куда передали чертежи, конечно же, над моими 'каракулями' посмеялись, но заметили, что и из института не лучше приходят. Чертежи надо переделывать под оборудование завода, под имеющиеся материалы, под заводские 'традиции', его 'культуру' производства. Директор завода Нифонтов высказал мне свою любимую присказку: 'Давайте назовём кошку кошкой!', и заверил, что к лету чертежи постараются откорректировать.
      И ещё одно важное дело было сделано - на Опытный завод перевезли огромный скрепер Д-374. Но в связи с этим я дал, можно сказать, маху, и помню свою оплошность, по сей день.
      Дмитрий Иванович Фёдоров договорился с начальником треста 'Центрстроймеханизация' Михаилом Васильевичем Тимашковым, что я заеду к ним в трест к 11 часам утра, они соберут техническое совещание, и я расскажу, что мы собираемся делать со скрепером и для чего. А потом выделенный скрепер отбуксируют в ЦНИИС при моём участии.
      Но я, провалявшись ('назовём кошку кошкой', как говаривал Нифонтов!) лишний часок с Настей, опоздал на электричку; дальше был перерыв, и я прибыл в трест только в два часа дня. Выговор, который устроил мне Тимашков, я запомнил на всю жизнь:
      - Вы, молодой человек, несостоятельны! Я собрал совещание, люди, которые хотели послушать вас, ждали два часа и, разочарованные, ушли! Если вы так будете себя вести в дальнейшем, то ничего путного в жизни не добьётесь! Идите! - сказал он мне, не глядя в глаза, и добавил, - а скрепер мы послали в ЦНИИС на Опытный завод, выделили тягач и послали! Стыдно вам! - и Тимашков выпроводил меня, не пожав руки.
      Спасибо ему за урок! И хоть на нашей любимой Родине быть точным не 'модно', теперь я лучше приду заранее (как мой дедушка на собрания!), но совесть моя будет чиста, и никто не обвинит меня в несостоятельности!
      Я приехал на Опытный завод и увидел мой красавец-скрепер с опущенным до земли раскрытым ковшом, смотанными с лебёдок канатами, валяющимися на снегу, дышлом, уткнувшимся в сугроб. Прав был Вайнштейн - ведь 'живого' то скрепера я до сих пор и не видел. Всё чертежи да фотографии, а вот это железное чудовище, у которого одно дышло весило 300 килограммов (я, под смех рабочих завода, пытался вытащить его из сугроба вручную!), я видел впервые. Что-то напомнило мне комбайн с копнителем, тоже прицепляемый к трактору, только в десять раз массивнее, тяжелее и прочнее! Это был мой мощный друг, с которым мы не расставались почти пять лет. Самые горестные и самые счастливые моменты в моей жизни теперь будут связаны с моим любимым железным 'мамонтом' - скрепером Д-374, на который я собирался установить свой маховичный 'толкатель'!
      Всё хорошее быстро кончается и, вот наступил день моего отъезда в Тбилиси. Настя проводила меня до электрички, мы долго целовались, прощаясь. Она приглашала меня снова приехать и сказала, что будет ждать меня.
 
      Печальная телепатия
 
      В конце апреля 1960 года я собирался на тренировку, которая начиналась около шести часов вечера. Чувствовал я себя хорошо, погода была отличная. Апрель в Тбилиси превосходен - всё цветёт, город как будто обрызган духами, яркое солнце, но ещё нет жары. Я бросал тренировочные принадлежности в чемоданчик - пояс, бандаж, штангетки, трико, как вдруг меня неожиданно качнуло в сторону. Впечатление такое, как при землетрясении - пол уходит из-под тебя. Я выправился, но снова и снова толчки в стороны - голова шла кругом, равновесие было совершенно потеряно. Я ощупью добрался до тахты, влез на неё и лёг. Мама налила мне валерьянки - тогда от всего лечили валерьянкой. Я чувствовал, как бешено колотится сердце, не хватает воздуха, силы совершенно покинули меня - руки не мог оторвать от тахты.
      Постепенно сердце успокоилось, дыхание нормализовалось, голова перестала кружиться. Я легко привстал с тахты и прошёлся по комнате - всё недомогание закончилось бесследно. У меня не осталось и сомнения - надо идти на тренировку, как намечалось. Посмотрел на часы - пять минут шестого, успеваю с запасом. Подсобрал вещи и пошёл. Тренировка прошла хорошо, сил было даже больше, чем обычно.
      Около половины восьмого весело возвращаюсь домой - у мамы и бабушки суровые лица. Бабушка протягивает мне телеграмму из Сухуми, я помню её наизусть: 'Дорогие мои сегодня в пять часов скончался отец Дмитрий Иосифович Гулиа - Жора'.
      Так вот, в чём дело, сразу подумал я - время моего приступа совпало со временем смерти деда. Но почему только от смерти деда мне передался на расстоянии такой мощный импульс? Ведь умирали же у меня и другие близкие люди - и ничего! Мама умерла вообще в соседней комнате, почти в том же возрасте, что и дедушка - никакой телепатии, утром заглядывая к ней в комнату, я и поверить не мог, что её уже нет в живых.
      Я не специалист по телепатии, но уверен, что она в этот момент была - поступил сильнейший сигнал от умирающего деда ко мне, и удивительно, что только ко мне - ни у кого другого из близких родственников сходных ощущений не возникло. Может быть потому, что мы с дедом были очень схожи и по характеру, и по поведению, и по отношению к жизни?
      Мы с мамой на следующий же день выехали в Сухуми и прибыли как раз к панихиде, которая состоялась в Доме литератора. Меня, да и не только меня одного, поразило, как выглядел дедушка - лицо розовое, ни одной морщинки, как живой спящий человек. Притом, что он болел диабетом почти сорок лет, а под конец жизни, практически ослеп и оглох. Да и внешне выглядел он неважно - совершенно высохший, бледный старик. А тут - помолодевший и румяный! Бабушка никак не могла успокоиться - она говорила всем и каждому: 'Посмотрите на него, как он выглядит - ни одной морщинки!'
      На следующий день гроб перенесли в здание театра им. Самсона Чанба, что в центре Сухума, на набережной Руставели. Два дня проходили панихиды в здании театра, народ шёл непрерывным потоком. Казалось, во всём Сухуме, во всей Абхазии нет столько людей, сколько проходило мимо его гроба.
      Характерно ещё одно: хоронили деда в Сухуме, а ночевали мы с мамой, да и все близкие родственники - в загородном доме в Агудзера. А по дороге мама захотела купить цветы на похороны. И вот парадокс - в конце апреля, когда в Абхазии цветёт всё, когда цветы можно собирать с любого куста, с любого дерева - цветов в продаже не оказалось.
      - Вы что не знаете, где сегодня все цветы? - сурово спросила нас продавщица, - все цветы сегодня у Дмитрия Гулиа, и ничего больше не осталось!
      Во время панихиды и митинга на центральной площади Сухуми вдруг заморосил небольшой дождик. И люди мигом догадались снять с магазинной витрины гнутое стекло и покрыть им открытый гроб.
      Похоронили деда в саду филармонии в центре Сухуми. В подготовленной бетонированной яме был заготовлен массивный железный ящик, погружённый в расплавленный битум - гидроизоляцию. Гроб стали опускать в этот железный ящик и обнаружили, что он не проходит по длине. Тут же отпилили в районе ног небольшую полоску дерева, и гроб прошёл в ящик. Железный ящик покрыли железной же плитой и эту плиту несколько сварщиков приварили к ящику толстым и плотным швом. А сверху уже закрытый ящик снова залили битумом, а сверху - бетоном.
      Бабушка при этом постоянно спрашивала у дяди Жоры - своего сына:
      - Для чего это, Жорочка, для чего так сильно закрывают?
      - Мама, это же на тысячелетия! - скороговоркой отвечал взволнованный Жора.
      Позже на могиле деда установили гранитный бюст. Дед изображён этаким энергичным прямым красавцем-мужчиной в галстуке. А в жизни он был сутулым, нерешительным в движениях, и в галстуке, я лично его никогда не видел. Конечно, хорошо, что у народного поэта такой энергичный и жизнерадостный вид. Как Гоголь на Гоголевском бульваре в Москве - весёлый и жизнерадостный! Но у Гоголя есть и другой памятник - в сквере на Арбате, более отражающий его внутреннее состояние. Так и у моего деда есть памятник в Тбилиси в районе Ортачала. Там дед сидит в кресле, у него задумчивый и сосредоточенный вид. На мой взгляд, конечно, этот памятник больше похож на реального Дмитрия Гулиа. Кстати, памятник цел, и слухи о том, что его снесли грузины во время грузино-абхазской войны, не обоснованы.
      Я помню 'дедушку Дмитрия', когда он по утрам вставал с постели и, надев пижаму, выходил со своей любимой палкой на застеклённую веранду, где мы обычно обедали. Эта веранда играла роль холла, где кто-нибудь постоянно находился. Усы у деда утром хаотично торчали в разные стороны, и если он был в плохом настроении, то громко говорил: 'Кхм!' и, палкой или ногами, расталкивал стулья, попадающиеся на его пути. Он шёл к своему любимому плетёному креслу на открытой части веранды, где виноградник особенно густо обвивал перила, и казалось, что кресло подвешено на виноградной лозе. Там, в этом кресле, дед сидел часами.
      Если же настроение деда с утра было хорошим, то он, проходя по веранде, затягивал абхазскую песню:
      - 'Оу райда, сиуа райда, оу!' - и так далее, или другую:
      - 'Оре раша, раша орера, оу!' - с соответствующим продолжением (если, конечно, я правильно передал эти звуки в русской транскрипции).
      Или, указывая на сливочное масло, которое обычно стояло в маслёнке на холодильнике, спрашивал бабушку:
      - Лёля, это масло или сало?
      - Масло, Дыма, масло! - начиная сердиться, отвечала бабушка. Она звук 'и' произносила твёрдо, и получалось что-то вроде: 'Дыма'.
      - А где сало? - тем же тоном спрашивал дедушка.
      - Нэту у нас сала, Дыма, нэту! - заводилась бабушка.
      - Кхм! - произносил дед и шёл дальше.
      Эти вопросы я слышал каждый день. Видимо, дедушка их задавал автоматически, думая совершенно о другом. А если он видел на веранде меня, то заходил, с его точки зрения, незаметно сбоку, и быстро ухватывал меня за шею крючковатой рукояткой своей палки. Затем притягивал меня этим 'крючком' к себе и, делая страшные глаза, произносил армянские слова: 'Инч хабарес? Глхт котрац?' (Искажённо по-армянски: 'В чём дело? Голову разбил?'). Мне кажется, что он и не вникал в суть произносимого. Ему или нравилась, или, может, его раздражала сама музыка этих фраз; согласитесь, она необычна!
      Утром каждый день приходила медсестра делать ему укол инсулина. Он очень неохотно соглашался на укол, постоянно повторяя: 'Кхм!'. А если было больно, то громко причитал: 'Ай-яй-яй, ай-яй-яй!'.
      Дед очень не любил своей диабетической диеты, и когда представлялась возможность, хватал запрещённый ему продукт, допустим, солёный огурец, и пытался улизнуть от бабушки, по дороге съедая этот огурец.
      Однажды я увидел деда, когда ему впервые показали электрическую бритву. Он, сидя за столом перед зеркалом, долго рассматривал её, то включая, то выключая, и приговаривал: 'Придумают же такое, надо же!'.
      Обеды в доме готовились или на дровяной печке или на электроплитке. Газа, разумеется, не было и в помине. И вот электроплитка как-то раз перегорает. В сороковых-пятидесятых годах спирали у плиток были открытыми, их свободно можно было вынимать. Перегоревшую плитку обычно выбрасывали и покупали новую. Починять их никто не умел. А я взял и соединил концы перегоревшей спирали, ещё и, как следует, укоротив её. Спираль, естественно, накалилась на славу. И вот я слышу как-то вечером разговор деда с бабушкой.
      - Лёля, ты знаешь наш Нурик - гений!
      - Почему, Дыма?
      - Плитка сгорела, а он починил её так, что она теперь огнём горит! Ты понимаешь, Лёля, на фабрике не могли так сделать, а ребёнок починил - и огнём горит!
      Моей маме дедушка на полном серьёзе рассказывал, что воробей, который сейчас сидит на ветке - это его знакомый воробей.
      - Ты понимаешь, Марго, я поехал отдыхать в Кисловодск, гляжу, а мой воробей за мной прилетел и сидит на ветке возле меня!
      Мама, конечно же, соглашались с ним и ахала от удивления.
      Я помню деда на праздновании его юбилея в Тбилиси в 1954 году, когда ему исполнилось 80 лет. Чествование происходило в театре Руставели - главном театре Тбилиси. Один из докладчиков, как и все, поздравил деда с юбилеем, а потом и говорит:
      - Дмитрий Иосифович, вам уже 80 лет, а вы всё работаете и работаете! Пожалейте себя, отдохните, поживите в своё удовольствие!
      Как только дед услышал эти слова, то тут же без спроса и регламента, вышел из президиума на трибуну к микрофону и громко сказал:
      - Кхм! Если вы услышите, что Гулиа перестал работать, то знайте, что Гулиа умер! Не прекращу я работать, и не надейтесь! - он гневно стучал палкой по полу, и стук этот громоподобно усиливался микрофоном.
      Мы часто путешествовали на автомобиле по Абхазии с дедом, тётей Татьяной (Татусей), и моим двоюродным братом Димой, который младше меня на 4 года. Дедушка знал много абхазских легенд, притч, поверий и т.д.
      Проезжая как-то по шоссе между Гудаутами и Гагрой, он обратил внимание на плоский камень-островок, находящийся довольно далеко от берега. Каждая волна покрывала этот камень водой, и затем, когда она отходила, камень снова обнажался. Таким образом, камень этот, как бы, то тонул, то выплывал. Этот камень-остров имел своё название по-абхазски, что-то вроде 'Камень Ахыц' (опять я могу ошибаться в транскрипции!). И дедушка сказал, что есть в Абхазии проклятие (а там любят проклинаться, мамалыгой их не корми!), которое переводится на русский язык так: 'Чтобы тебе оказаться на камне Ахыц!' То есть, чтобы тебе постоянно тонуть и выплывать!
      Какие-то легенды постоянно повторяют экскурсоводы по Абхазии, эти легенды уже успели набить оскомину. Например, про озеро Рица: что горы вокруг озера - это братья, сама Рица - сестра, а река Юпшара (страшная река в страшном ущелье, избави Бог даже во сне увидеть!) - это разбойник, который похитил Рицу. Но нужна богатая фантазия, чтобы эти все метаморфозы представить себе. А про камень Ахыц никто из экскурсоводов не рассказывает - а холодок по коже проходит. Не дай Бог очутиться на этом камне зимой, да ещё не умея плавать! Б-р-р!
      Или, проезжая мимо какого-то селения, дедушка улыбнулся и рассказал (рассказ в моём изложении):
      'В этом селении была корчма. Мой отец Урыс однажды остановился здесь, и у него ночью украли коня. Утром он созывает хозяев корчмы и заявляет им: 'Или верните мне коня, или я сделаю то, что сделал мой отец Тыкуа, когда тридцать лет назад, в этой же корчме у него тоже украли коня!' Что такого ужасного сделал Тыкуа, он не говорит, но клянётся-божится, что непременно сделает это. И как на грех, никто из стариков не помнит, чтобы тридцать лет назад на корчму обрушились какие-нибудь страшные несчастья. Но любопытство взяло верх над природной кавказской клейптофилией (не ищите в словарях, это слово я только что придумал - 'любовь к воровству' по-гречески!) и ему вернули коня. Но вежливо попросили рассказать-таки, что же сделал дед Дмитрия - Тыкуа, когда у него тридцать лет назад в этой корчме украли коня.
      - А ничего особенного, - ответил Урыс, вскакивая на своего коня, - просто взвалил седло себе на шею и ушёл пешком!
      Ну, всё, заканчиваю повествование, вспоминая слова дедушки, обращённые к молодым писателям Абхазии:
      - Пишите, пожалуйста, чуть короче. И чуть веселее :
 
      Летняя практика в ЦНИИСе
 
      Май и июнь прошли в хлопотах - теперь мне нужно было сдавать 'за двоих' - задания, курсовые работы и проекты, лабораторки - жена сидела с ребёнком. И надо было обеспечивать отличные оценки для нас двоих, иначе - прощай повышенная, да и вообще - стипендия! Постепенно у меня с женой появлялись разногласия по разным вопросам, и её любимым ответом на мои доводы были слова: 'Хорошо, тогда я брошу учёбу!'. Или поступком - например, разорванным курсовым проектом. Проект-то был её, но делал-то его - я! Почему-то я считал, что брак - это на всю жизнь, и жена обязательно должна соответствовать мужу по образованию, эрудиции, спортивным и учёным званиям и т.д. Поэтому я и поднимал 'уровень' жены во всех отношениях, преимущественно насильно. Насильно заставлял учить предметы, насильно выводил на пробежки, насильно учил английскому языку (немецкий, который она учила в группе, я считал неперспективным).
      Бабушка рассказывала, что это обучение моей жены английскому языку напоминало ей то, как её брат - 'дядя Саша', ставший в нашей семье 'притчей во языцех', обучал свою мегрелку-жену - Надежду Гвитиевну Топурия, русскому языку.
      Легендарный дядя Саша, служивший при царе в полицейском управлении детективом, прославился тем, что упустил уже пойманного им большевика-террориста Камо. Дядя Саша выследил Камо и преследовал его по бывшей Кирочной улице (там раньше была немецкая кирха) в Тбилиси. Камо, почувствовав 'хвост', зашёл в часовню, где были выставлены гробы с покойниками для последующего отпевания. Дядя Саша панически боялся мертвецов, но по долгу службы зашёл туда за Камо. Тот стал истово молиться, дядя Саша, стоя в полутёмной часовне рядом с Камо, последовал его примеру. И вдруг, Камо медленно поворачивает к дяде Саше своё лицо, на котором изобразил страшнейшую гримасу. Камо был мастер по таким 'прикидам', он несколько лет успешно изображал из себя сумасшедшего. Дядя Саша был очень нервным и возбудимым человеком; увидев страшную 'рожу' Камо, да ещё в часовне с гробами, он истошно закричал и выбежал вон. Когда же детектив опомнился от ужаса и бросился обратно, Камо и след простыл. Всё сыскное отделение полиции смеялось над этим происшествием.
      Дядя Саша женился несколько раз и всё как-то случайно. Когда бабушка спросила брата, почему он женился на мегрелке из деревни, которая не то, что русского, грузинского языка не знала, да к тому же была старше него на 5 лет, тот отвечал:
      - А кто же ещё жениться на такой?
      'Тётя Надя' пережила своего молодого мужа лет на 60 и умерла 105 лет от роду, воспитав четверых детей от дяди Саши, дала им всем высшее образование.
      Но возвратимся к тому, как дядя Саша всё-таки учил свою мегрелку-жену русскому языку. Будучи полицейским, он привязывал жену к дереву, и начинал обучение русскому языку почему-то со слова 'врач'. Ну, какой мегрел сможет произнести слово 'врач'? Да он язык сломает при этом! Поэтому тётя Надя произносила это слово как 'рача'.
      - Ах, 'рача', мегрельская рожа, я покажу тебе 'рачу'! - орал дядя Саша и кидал в жену всеми попавшимися под руку предметами: яблоками, бутылками, тарелками, табуретом :
      - А ну, скажи, как положено - 'врач'!
      - 'Рача!' - упрямо повторяла тётя Надя.
      Не выдержав преподавательского труда, дядя Саша сбежал от тёти Нади к некоей Нюрке, с которой уехал куда-то в глубинку России, где и сгинул :
      Но я был прирождённым преподавателем - я выучил таки жену английскому лучше, чем она знала немецкий, который изучала и в школе, и в ВУЗе. Я просто прекратил говорить с ней по-русски: Но нервы-то тратились, и я всё чаще стремился уйти из дома куда-нибудь подальше. Мечтал, конечно, о Москве, о Насте - днём, и ночью - во снах. Иногда называл жену Настей, ну и получал за это. Никому не советую жениться на силовых спортсменках - штангистках, боксёрках и тому подобных. Напомню, что Лиля была спортивной гимнасткой, а это тоже очень даже силовой вид спорта!
      Но один важный вывод я при этом сделал - если одновременно 'встречаешься' с несколькими дамами, то позаботься, чтобы их звали одинаково. Это же так легко сделать! Ну, не выбирай себе в подруги Гертруду, Степаниду или Домну, а - Машу, Настю, Олю или Тамару. Кстати, забегая вперёд, доложу, что в годы моего сексуального расцвета имя 'Тамара' было очень даже популярно. И я избрал его в качестве эталонного. Многие годы подряд у меня были одни только Тамары, и параллельно и последовательно. Друзья даже прозвали меня 'Тамароведом'. Я даже и сейчас обвенчан с Тамарой.
      Но это всё пришло гораздо позже, а пока наступила летняя сессия, после которой - летняя производственная практика в ЦНИИСе. И хотя ребят нашей специальности и так на практику направляли в ЦНИИС, я, не рассчитывая на случай, запасся соответствующим письмом оттуда. Жена же осталась на практике в Тбилиси, поближе к дому.
      Но, наконец, прошла сессия, всё сдано на 'отлично', и я еду в Москву! Со мной вместе едут студенты - мои целинные приятели - 'старик' Серож Калашян, комсорг Левон Абрамян, весёлый парень-музыкант Толик Лукьянов, 'Крисли' Сехниашвили - сын проректора, проводившего со мной собеседование. Все мы направлены на летнюю практику в ЦНИИС, и нас впятером поселяют в знакомое общежитие МИИТа в большую комнату на 2-м этаже.
      Я в Тбилиси тайком откладывал деньги в 'заначку', и по дороге в общежитие зашёл в ювелирный отдел Марьинского Мосторга и купил для Насти обручальное кольцо.
      Я едва дождался вечера и, увидев с улицы, что в заветной комнате зажёгся свет, бегом взлетел на четвёртый этаж и, еле сдерживая удары сердца, постучал в эту заветную комнату. Крик: 'Да!'. Открываю дверь - Настя с Зиной сидят вдвоём и пьют чай с баранками.
      Увидев меня, девушки и не приподнялись со своих мест, только как-то странно переглянулись. Зина со словами 'третий лишний' выпорхнула в коридор, а я, поцеловав Настю, сел на её место. Меня удивило, насколько холодной была наша встреча. 'Стыдится Зины, наверное', - подумал я и протянул Насте коробку с кольцом.
      - Что это? - недоверчиво спросила она, - но раскрыв коробку даже ахнула. Она быстро примерила кольцо, потом сняла его, посмотрела на внутреннюю сторону, убедилась, что оно золотое, и снова надела его, любуясь обновкой.
      - Оно моё? - как-то загадочно спросила Настя, и, получив утвердительный ответ, сказала, - мне оно так нравится, я не верну его тебе! - и продолжила, - ты знаешь, я тебе изменила! Густо покраснев и потупив, как обычно, глаза, она продолжила: - я познакомилась с парнем, который неженат, который никуда не уезжает и который меня любит! Конечно, кольца золотые он мне не дарит, - и Настя снова залюбовалась колечком на руке, - парень он простой, не спортсмен, не изобретатель, но мне он нравится. Настя в упор посмотрела мне в глаза, - и я хочу остаться с ним! Ты меня понял? - спросила Настя, видя, что я продолжаю улыбаться, - ты ведь не бросишь из-за меня жену, а я не хочу жить одна. С Сашей я всё-таки разведусь, вот и выйду замуж за Шурика! А ты езжай к своей жене, - вдруг распаляясь, стала повышать голос Настя.
      - Ничего не понимая, я встал и вышел из комнаты. У самых дверей стояла Зина и 'переживала'. Она взяла меня за руки и, волнуясь, рассказала то, о чём я уже упоминал ранее. Зина повторила, что она уже 'свободная женщина', и что я ей нравлюсь.
      - Зина, ты тоже мне нравишься, но ведь Настю я люблю, ты знаешь, что это такое? - шептал я ей, роняя слёзы. Зина, видя мои слёзы, заплакала сама.