- Как так - шилом? - не понял Федор Андреевич.
      - Да так! Обыкновенным шилом. Сам-то я стрелком в роте числился, и винтовка была, и патроны, всё, как положено, а больше шилом орудовал. Ну дак чего тут непонятного - шорник я по довоенной специальности. Шорником и на войну пошел. Ну, как узнали, что я шорник, и не стало мне никакого житья. Хозчасть к себе тянет, а ротный не отдает, ему стрелки позарез нужны. Тот себе, этот - себе. Аж до батальонного дело дошло. Тот и рассудил спор: чтоб я и там и там был, смотря по обстановке. Да так и таскали меня, как курскую икону: то в обоз, то опять в окопы. Если по совести, на передовой и получше, посвободней. Там и медальку скорее схлопочешь. А в обозе и день и ночь с шилом, особенно если дороги развезет. Пехота начнет наступать - все при-ходит в движение: обозы, кухни, санчасти. Патроны везут, продовольствие везут, фураж, всякую амуницию, опять же раненых в тыл - сотни подвод! Повозочные орут, матерят друг друга, грязь по ступицы, лошаденки надрываются, хомуты трещат, постромки лопаются, а тут еще то артналет, то бомбежка... Руки аж до крови дратвой, а обозники все напирают: "Фомич, сделай! Фомич, выручи!" Как попадет нитка в старый порез, хоть волком вой. Поскорей, думаю, в роту бы отправляли. Уж и кляну себя, что назвался шорником...
      Фомич подтянул на угли обгоревший конец осины, подбросил мелочи.
      - А вот, скажи, как жизнь переменилась! - воскликнул он.- Теперь такой специальности и нет! Даже по деревням не стало. Сама собой извелась. Кончились хомуты да постромки. А то, бывало, завод и тот без шорника не обходился. Я ведь десять лет на заводе шорничал.
      - На каком заводе? - поинтересовался Федор Андреевич.
      - На МРЗ. Машиноремонтный. Сейчас-то он уже не ремонтный, а тогда только ремонтиро-вали, а делать еще сами ничего не делали.
      - Знаю, ну как же! - кивнул Федор Андреевич.- Это ж в какие годы?
      - Да в какие... В двадцать седьмом я, стало быть, поступил и аж до тридцать, считай, седьмого.
      - Между прочим, и я на том заводе работал,- признался Федор Андреевич.
      - Да ну?! - обрадовался Фомич.- На МРЗ?
      - На МРЗ.
      - Который на Чаплыговке?
      - Ну а где ж еще?
      - При Лыкине? При Аким Климыче?!
      - При Лыкине,- усмехнулся Федор Андреевич.
      - Гляди-ка! А в каком цехе?
      - В механическом. Токарем.
      - Постой, постой... А станок где стоял?
      - Ну, точно не помню. Кажется, третий от входа. У глухой стены.
      - Третий... Третий...- наморщил лоб Фомич.- Если третий, так за ним Федька Толкунов токарил. Может, помнишь, такой длинный малый, в солдатских галифе и в ботинках с крагами?
      - Так я и есть! - ерзнул довольно стулом Федор Андреевич.
      - Да не может того быть! - Фомич хлопнул себя по коленкам.- Ты - Федька Толкун?! Не-е! И не говори!
      - Чего ж - нет?
      - Мать твоя мачеха! - откинулся Фомич ошеломленно.- Федька!.. Федор!.. Ну дела! Полдня вместе ходим, и - хотя бы в зуб ногой, не догадался. Дак и где ж признать: вон как раздался!
      - Так и я тебя не узнал.
      - Ну как же! Степка я! Степка Лямин. А больше Жучком звали,- засмеялся Фомич.- Степа Жучок. Не вспомнил?
      - Да, да... Что-то припоминается... Ну да, Жучок, Жучок... Был такой... Чернявенький...
      - Во-во! - счастливо расплылся Фомич.- Все точно!
      В памяти Федора Андреевича постепенно ожили те далекие, почти забытые годы, когда он начинал в ремонтно-механическом токарем. Даже вспомнились кое-какие подробности.
      В полутемном закопченном цеху стояли тогда старенькие разболтанные токарные козлики, на четырех растопыренных ногах. Питерские, ревельские, шведские, немецкие.
      Были даже тысяча восемьсот какого-то года выпуска. Приводились они от общей трансмис-сии, подвешенной под потолком, откуда к каждому станку тянулась ременная передача.
      Сколько станков - столько и снующих, пляшущих, шлепающих ремней. Перед каждым тока-рем свисал с трансмиссии деревянный, захватанный солидолом рычаг метра полтора-два длиной.
      Если надо было остановить шпиндель, токарь хватался за рычаг и толкал его вправо. Палка эта давила на бегущий ремень, оттесняла его с рабочего шкива на холостой, станок останавливал-ся, тогда как ремень продолжал вертеться впустую. Канительное и хлопотное дело! Изношенные, шитые-перешитые ремни вытягивались, хлябали, давали пробуксовку и часто рвались, заклинивая шкивы, а то и калеча токарей. В цеху по нескольку раз в день кто-нибудь кричал во всю глотку: "Шорника! Шорника сюда!"
      И летело по переходам и другим цехам от рабочего к рабочему: "Шорника в механический! Где шорник, черт бы его побрал!"
      Наконец заявлялся и сам шорник - кудлатый, черномазый Степка Жучок, обвешанный кус-ками приводных ремней, в заляпанном варом дерюжном фартуке, в карманах которого побрякива-ли всякие шилья. "Ну, чего орете? Вас много, а я один. Вон в ситопробойке тоже порвало". Сито-пробойка была единственным цехом, где не ремонтировали, а выпускали новую продукцию: дырчатые сита для сортировок. Дыры в железных оцинкованных листах пробивали нехитрыми механизмами, тоже работавшими на ременном приводе. Жучок вбегал в механический запаленно, загнанно и накидывался на токарей: "Опять изорвали! Я же вчера все ремни починил. Вам только на бабкиных пряхах работать. Темнота!" И, оглядывая порванный привод, с озабоченной важно-стью выкладывал на слесарный верстак свои шорницкие причиндалы. Держался он с гордецой и был на заводе видной фигурой, от которой во многом зависели и заработки станочников, и пред-ставления их на Красную доску.
      Федор Андреевич поглядывал теперь на Фомича, который и ему когда-то объявлял: "Дуй-ка, Толкун, за пивом, ушивальник смочить надо, а то больно сухой: не протянешь",- пытался отыскать в нем что-либо от прежнего Жучка и не находил: то ли мешали седые обвислые усы и старческие морщины, то ли за давностью лет и вовсе запамятовал его лицо. Разве что осталась от прежнего вот эта безалаберная непоседливость.
      События тех лет, как и сам Степка, были так далеки, так крепко занесены временем, что Федор Андреевич смотрел теперь на объявившегося Жучка, как на некое ископаемое.
      - Ну, брат, история! Да чего ж это мы... Давай, раз такое дело.- Фомич старательно напол-нил стаканчик.- На-ка, Федя, держи! За встречу. Вот видишь, бутылочка аккурат впору приш-лась. Как сердце мое чуяло.
      - Да, холодновато нынче...- крякнул Федор Андреевич, принимая стаканчик.
      - Это сколько годов-то прошло, как не виделись? Чуть ли не сорок, а? Еще пацанами на завод бегали.- Фомич, не переставая изумляться, счастливо поглядывал на Федора Андреевича. - А теперь вот и на пенсии. Считай, целая жизнь... Да-а, побелел, побелел ты, Федя. Засеребрил-ся!
      - Что поделаешь...- отвел взгляд Федор Андреевич. Он никак не мог совместить прежнего Степку с теперешним Фомичом в одного человека, и ему было как-то непривычно, и даже непри-ятно, когда тот называл его Федей.
      - А я думал, ты как уехал тогда в Харьков, помнишь, в тридцать пятом, так больше и не возвращался.
      - Да нет, после Харькова я опять сюда.
      - Ага... Так, так... Дак и куда?
      - На МРЗ и пришел.
      - Гляди-ка! На прежнее место, значит! Ну я, брат, уже тогда там не работал. Я в тридцать седьмом оттуда уволился. Выходит, Федя, разминулись мы с тобой. Ты - туда, а я - оттуда.
      - Выходит, так.
      - Да где живешь-то теперь, на какой улице?
      Федор Андреевич изучающе посмотрел на Фомича.
      - Павших борцов,- сказал он не сразу.
      - Вот так штука! - вскинулся Фомич.- Да и я на Павших! А дом какой?
      - Дом?.. Гм... Ну, сорок два.
      - Мать твоя мачеха! Гляди-ка! А мой тридцать девятый! Как раз через дорогу. Аптеку знаешь? Так аккурат над аптекой, восемнадцатая квартира.
      - Я в городе, в общем, теперь редко бываю,- намекнул Федор Андреевич на всякий случай.- Я больше теперь в Подлипках.
      - Ну да вот зима заходит, заглядывай когда, посидим, поговорим в тепле. У тебя время теперь свободное. А мы со старухой одни живем. Все мои орлы поразлетелись, квартира пустая. Заходи, Федь, честное слово! Без всяких церемоний. У меня бабка огурчики хорошо засаливает. Как, ничего огурчики?
      - Ничего, приятные.
      - Ну дела! Друг против друга живем, а ни разу не встретились. Дак где ж тебя встретишь? Поди, высоко летал...- рассмеялся Фомич.- В автобусах не ездил небось, в магазины не ходил...
      - Такая жизнь,- дернул плечами Федор Андреевич.- Служба - дом, дом служба. Как белка в колесе.
      - Дак и встреться на улице, нос к носу, ей-бо, не узнал бы! Руби голову! Разве узнаешь - чистый генерал стал!
      - Какой там генерал: сердце стало барахлить,- объяснил свою полноту Федор Андреевич.
      - Ну ты еще герой! - Фомич любовно оглядывал собеседника.- Еще вон какой свежий. Дак ты на пенсию откуда пошел, не пойму я?
      - Оттуда и пошел.
      - С МРЗ?
      - Теперь он не МРЗ,- поправил Федор Андреевич.- Теперь он "Коллективист".
      - Ну да я все по-старому, по привычке. Дак скажи, до чего дослужился-то? Чего таишься?
      Федор Андреевич усмешливо дернул губой. В общем-то ему не хотелось себя называть, и он произнес со вздохом, даже с каким-то порицанием:
      - Директором я, друг мой, директором.
      - Директором?! Директором завода?! Ох ты мать честная!
      - С тысяча девятьсот сорок восьмого года.
      - Ну, Федор! Ну, молодец! Вот это я понимаю! - ликовал Фомич.- То-то я гляжу, какой-то ты не такой...
      - Какой же? - с любопытством усмехнулся Федор Андреевич.
      - Ну как тебе сказать?.. Дак и в разговоре чувствуется.
      - Ерунда!
      Фомич, смеясь, погрозил пальцем:
      - Есть, есть! А вообще молодец! А я слышу: "Толкунов, Толкунов" на МРЗ, а самому невдо-мек, что это ты там командуешь. Думал, однофамилец. Ну да я больше там и не бывал, отвык помаленьку. Как-то ехал мимо, смотрю, заводоуправление новое, с колоннами. Фонтан бьет. А это, значит, ты все шуруешь.
      - Ну, это давно построено.
      - Дак чему удивляться: уж и город за эти годы вон какой стал, ничего от прежнего не оста-лось. И домов, в которых родились, давно нету. А ведь вспомнить, какой городишко-то был, с чего начинали, а, Федь?
      - Как же, помню...
      - Церкви, барахолки, булыжник на мостовой, воробьи середь улиц в конском навозе копают-ся. Бывало, бежишь на завод, а по городу телеги громыхают. Прямо как землетрясение. Фуры всякие, грабарки, пароконки... Утром весь город в тележном грохоте. Это когда они еще налегке, порожняком. А потом целый день уголь везут, кирпич, везут мешки, ящики... А сейчас от машин улицу не перейдешь. Во как переменилось!
      - Да, большие перемены...- Федор Андреевич бросил в рот маслину.
      - На главной городской площади возле исполкома и то коновязь стояла. Пока начальство заседает, конюха тем временем с таратайками внизу дожидаются, лошадям корм задают, на голубей в небе зевают. Личные водители!
      Фомич дробно засмеялся.
      - Дак и у нас на заводе тоже своя конюшня имелась. Ты, может, и не помнишь, а я сбруи чинил, помню. Шесть пар ломовых, два легких выезда, да еще директорский Буланый под седло. Это уж потом на заводе машины объявились, а до того все на лошадях: и железный прут для кузницы подвезти, и в банк за деньгами послать. Дак и Лыкину куда съездить. Помнишь Лыкина? Аким Климыча?
      - Ну как же...
      - Бывало, выйдет на крыльцо и - конюху Николаю: "Батя, коня! В исполком надо!" Во мужик был, а? Твоего росту, только посуше, два ордена боевого Красного Знамени на кумачовых бантах, баранья кубанка на левом ухе. Самого уха-то не было, шашкой отсечено, так он все кубан-ку кособочил, дырку прикрывал. Идет к конюшне, ноги уцепистые, плетью по сапогам пошлепы-вает. А то, бывало, разохотится, скажет конюху: "Ну-ка, бать, погоди, дай я сам, не разучился ли?" И сам взнуздает Буланого, седло затянет. Раза два с нами даже в ночном бывал. Это, значит, дед Николай соберет всех заводских лошадей под выходной и - за город, на свежую траву. Ну и я с ним иногда увяжусь. Сидим как-то, вот как с тобой, костерчик палим, чай греем. Вот тебе сам Лыкин к огню подходит. Примите, говорит, братцы, в подпаски. Соскучился я по вольной воле. Ох и порассказывал он нам тогда всякого... У него на спине звезда вырезана. Сам видел, когда на речке коней купали. Это он раненный к Дутову в плен попал... Ты ведь теперь как? Кнопочку нажмешь, вызовешь секретаршу, Даша или там Маша, позвони, мол, в гараж, к трем часам машина нужна... А Лыкин - не-е! Он, бывало, сам!
      - Если сам седлал, значит, время лишнее было,- заметил Федор Андреевич.- Теперь и он по гаражам не ходил бы. Не те масштабы.
      - Ну дак ясное дело! - согласился Фомич.- Об чем и разговор: далеко ушли от тех времен. Оно и верно, какие тогда масштабы? Всех-то заводишков по пальцам перечесть. Ну, наш МРЗ был... Кожевенный, на Терновке. Дрожжевой, крупорушка. Ну еще депо можно посчитать. А остальное - вовсе мелкота. Наш дак против других самый крупный. И гудок у нас побасовитей был. Бывало, загудят все разом пересмену - кожзавод с сипотцой, старичком; крупяной - тот высоко, по-бабьи. Тут и наш голос подает. Ну дак наш - ого! Шаляпин!
      - Гудок - еще не завод,- возразил Федор Андреевич.- По правде сказать, то были плохо-нькие мастерские. Заводом он потом стал.
      - Ну ясное дело! - согласно кивнул Фомич.- Оно конечно, завод был не ахти какой, а по теперешним размахам - дак и правда - мастерские. Что верно, то верно. Но Лыкин, я тебе скажу, масшта-абный был мужик! Не знаю, как у него с грамотешкой, наверно, как и у всех тогда, но глядел далеко. Помнишь, как он на митинге говорил, когда отремонтировали первый "форд-зон"? Он так сказал: "Мы сейчас работаем полукустарно, нету у нас техники, надежных станков нет, плохие у нас инструменты. Но это, говорит, не позор! Пока будем на этом, на чем есть, учиться, делать из себя сознательных рабочих. Конечно, говорит, спору нет, в больших, хороших цехах да с хорошей техникой работать лучше, и все это будет у нас. Но нам в данный момент важнее всего не какой есть завод, а кому он принадлежит". Понял, как он? Для нас, говорит, завод не просто место, где мы работаем. Он для нас - пролетарская школа, наш полигон, боевая позиция, откуда мы, дескать, пойдем на разруху и на мировой капитал. Во как! Не-е, с головой был мужик! Дак он потом, помнишь, привел в цех учительницу, совсем девчоночку, привел и говорит: кто не умеет писать, вот, учитесь у нее. Классов у нас пока нету, и парт еще не наделали. Да вы, говорит, и не малые дети. Возьмите вон во дворе лист котельного железа, повесьте на стене и на нем пишите, и чтоб больше ни одного креста не было в ведомости! Хватит ставить кресты! У вас, говорит, есть имя.
      Фомич поднял палец и со значением посмотрел на Федора Андреевича.
      - Понял? А то встречает он меня как-то раз на конюшне, спрашивает, чем, дескать, я там занимаюсь? Да, говорю я, в цехах пока все нормально, обрывов нет, зашел к деду Николаю пособить. Вот, говорю, аккурат овсеца лошадям насыпали. Походил, поглядел, потрепал своего Буланого и говорит: нет, Степан, не рабочий ты человек. Как, удивился я, не рабочий? Все свое сполняю, даже на Красной доске висю. Как так не рабочий? А вот так, говорит, нет в тебе рабочей косточки. Цыган ты, лошадник. Дак и ты, говорю, Аким Климыч, любишь на конюшню ходить. Засмеялся! - То - я! Я четыре года в седле провел. И ел, и спал на коне. А ты, говорит, молодой: чем возле конских хвостов сшиваться, лучше бы еще чему научился. А я и учусь, отвечаю ему. Вчера с учителкой басню Крылова читали. Могу, говорю, наизусть доложить. Волк на псарне. Про Наполеона Бонапарте. Опять смеется: да разве я про басни? Книжки - это хорошо. Это, говорит, ты молодец, если читаешь. За это хвалю. А только, говорит, даже если и выучишься грамоте, все равно ты мне не нужен будешь, распрощаемся мы с тобой. Скоро, говорит, ни конюха, ни шорни-ки не понадобятся. Даже грамотные и те не нужны будут. Скоро, говорит, на моторы перейдем, на электричество. Так что, чем около лошадей околачиваться, лучше, говорит, возле станка постой, посмекай, что к чему.
      Фомич зарделся лицом то ли от выпивки, то ли от воспоминаний. Перед ним так и лежали нетронутыми котлеты, а перед Федором Андреевичем - нетронутая куриная ножка, и Федор Андреевич, видя, что напарник не собирается есть его курицу, решительно принялся за нее сам.
      - А в тридцать третьем, помнишь, как нас прижало? Прямо край подошел. Ну дак чего: хлеба двести пятьдесят граммов на рабочего, остальное - кто что придумает. А что тут придума-ешь? Костяную муку, и то по карточкам выдавали. На других предприятиях все-таки полегче было. На кожзаводе остатки сала со шкур соскребали, добавляли в варево, холодец из сыромятины варили. Дрожзаводцы, те дрожжами спасались. На крупяном тоже так не бедствовали, все-таки кое-чего и для рабочей столовой перепадало. Правда, крупорушку потом закрыли, нечего было рушить. Так люди все закоулки, все стены вениками вымели, пособрали пыль. Ну а на нашем заводе что? Одно железо. Я как-то еще ничего, держался, по цехам пробегусь, и то легче. Или во дворе на солнышке погреюсь. Солнце оно вроде бы помогало. А ты, помню, опухать начал, даже галифе в голяшках распорол, ноги в штаны не пролазили.
      - Было, было...- кивнул Федор Андреевич.
      - Да и другие станочники тоже. Трудно смену-то на одном месте выстоять. Помнишь, как одну ситобойщицу в ремни замотало? Тоже так вот потеряла равновесие, голова закружилась. Прибежал Лыкин, бледный весь, и сразу ушел. А потом слышим - во дворе выстрел. Это он в конюшне своего Буланого хлопнул... К весне из пятнадцати лошадей одна пара осталась. Помале-ньку тянули, так только, чтоб какая-никакая поддержка рабочим была. Всех подчистую тоже нельзя было, оставлять завод без транспорта. Дак Лыкин чего? Вот все-таки хлопотной был мужик! Как травка полезла, надумал он кроликов разводить. Где-то раздобыли-таки пару. Ну, с них и началось. А летом уже клетки в три яруса стояли. В пустой конюшне. Приставили к ним пятерых женщин, и пошло дело! Лыкин наказал всем, без исключения, даже бухгалтерам: каждо-му пошить сумку и носить траву. Да ты помнишь: идут на работу люди, а через плечо сумка с травой. Рви где хочешь, а принеси. Тем и продержались. Ну а с новины уже и полегчало. Вот, скажи, как было, а план все-таки держали!
      Многое из того, о чем рассказывал Фомич, Федор Андреевич теперь уже и не помнил, во вся-ком случае с такими подробностями. Тот далекий отрезок его жизни отстоял особняком, представ-лял собой как бы эмбриональный период, когда он еще не был тем Федором Андреевичем, кото-рым стал потом и каким он привык ощущать, осознавать и оценивать себя все остальные десятиле-тия. За повседневными делами и административными хлопотами он все реже и реже заглядывал в свое предисловие и потому воспринимал его теперь больше биографически, анкетно: с такого-то года по такой-то работал токарем, тогда-то закончил вечернюю школу, в таком-то году поступил в техникум и так далее... Он, например, помнил, что голодал, но что ел тогда, чем был жив, сказать уже не мог, помнил это не внутренне, не физической памятью каждой клетки, а как бы со стороны, уже не умея содрогнуться от пережитого.
      И когда Фомич помянул, что он, тогдашний Толкунов Федя, даже опухал от недоедания, Федор Андреевич с каким-то отстраненным любопытством слушал и узнавал о себе эти подробно-сти и подтверждал кивком головы: "Было, было" не потому, что сам помнил, а больше потому, что это было ему приятно, как признание его ненапрасного мученичества.
      - Вот, Федя, какие огни-воды да медные трубы мы с тобой прошли!
      - Да, да...- кивнул головой Федор Андреевич. Ему не терпелось выпить еще, но Фомич, увлекшись разговором, мешкал, не предлагал, и он, взглянув на бутылку, напомнил уже сам: - Разлей, что ли...
      - Ага, правда,- спохватился тот.- Чего это мы...
      Они выпили еще по одной, и Федор Андреевич, чувствуя прилив аппетита, потянулся за яичком, обколупал его и бросил в рот целиком.
      - Котлетку, котлетку бери.- Фомич пододвинул закуску.- Котлетки телячьи. Вчера бабка на рынок бегала.
      Федор Андреевич, поколебавшись, взял и котлету, которая оказалась в общем ничего, с чесночком и перчиком.
      - Пришлось, Федя, пришлось...- вернулся к прежнему Фомич.- А ничего, выдюжили! Потом, когда минули тридцать третий, люди даже вроде как просветлели, будто обновились, очистку прошли. Всю с себя старую окалину сбросили. Вот ты говоришь: гудок. Дескать, не по Сеньке шапка... Не-е, не скажи! Я утром, бывало, услышу, и что-то шевельнется такое, сродствен-ное: наш зовет! Было с тобою? Помнишь?
      - Ну как же, было, было...
      - Ну, вот, видишь! И мать моя тоже: что ж ты, скажет, Степа, мешкаешь, еще и не умывался, наш вон прогудел. Дак и детишки заводской гудок узнавали. От горшка два вершка, а уже знает: папкин гудит. Верно тогда Лыкин сказал: завод - это рабочая школа. А я тебе еще так скажу: если бы не завод, не знаю, как бы перенесли то лихое время. Тут дело даже не в похлебке, которую нам давали в столовке. Ну, конечно, без нее и вовсе край. А в том, я так понимаю, что вместе легче было нести беду, на глазах друг у друга. Совместная работа, она ведь многое значила, не давала расслабиться. Не будь дела, лег бы и - конец тебе! И сам Лыкин - он тогда с женой прямо при заводе жил, на втором этаже, над конторой - это уж непременно каждый день по цехам пройдет, поговорит, с мужиками покурит. Не знаю, что он там дома ел, как перемогался, может, чего и получал дополнительно...
      - Получал, получал...- поспешил заверить Федор Андреевич.
      - Ну, может, и получал лишку, сахару или там крупцы какой, а только, гляжу, и он пожел-тел, усох весь, залысины обнажились. А виду не подавал, все шутил бывало. В перерыв обязатель-но приходил в столовую, обедал вместе со всеми, ел общую баланду. Ну, может, это он так только, для одной видимости, но в рабочий котел всегда заглядывал. Вот, говорим, Аким Климыч, остави-ли тебя без выезда, съели твоих рысаков, ходи теперь пешком. А я, смеется, велосипед себе куплю, с грушей: уйди, уйди! Ничего, говорит, братцы, до травки как-нибудь дотянем, а там свой санато-рий откроем. Думали, что он так просто, шутит, а он всерьез это. Чуть снег убрался, запрягай, говорит мне, поедем место смотреть. Дед Николай еще зимой помер, дак я у него с год конюховал по совместительству, пока машину не получили. Ну, приезжаем мы в лес. Лыкин соскочил с таратайки, ходит, глядит, что-то шагами меряет, а над нами сосны шумят верхушками. Хорошо так смолкой пахнет, голова аж от воздуха кружится. Вот, говорит, Степан, тут и откроем себе курорт. И верно, за месяц прорубили просеки, посыпали песочком, поставили навесы для столо-вой, котлы привезли, разбили всякие там площадки под городки, волейбол, для детишек грибков наделали, качелей-каруселей. Лыкин вместе и лес расчищал, и плотничал. За четыре субботника все отделали, покрасили. Вот как славно получилось! Тем же временем Лыкин раздобыл у мест-ной воинской части десятка три палаток. Палатки, правда, старенькие, списанные, ну да женщины взялись, где чего подшили, подштопали, где заплаток положили - все сгодилось. Натянули на колья в два ряда - красота! Чистый курорт! Сначала только на выходной путевку завком давал, а на другое лето, когда с продуктами уладилось, хоть весь отпуск живи! Тогда воскресений, как теперь, не было, пять дней работали, шестой - выходной. Вечером пятого дня собирались, у кого на руках путевки, и шли туда с ночевой. Верст пять пешком. Потом получили машину, на грузови-ке подвозили. Ну да оно и пешочком, если всем гамузом, не в тягость. Так что вечер да еще весь следующий день отдыхай. Там и кормежка была получше, да и так - на воздухе. У нас заводской огородец был, к столу всякий лучок, редисочка, а тут как раз кроли пошли, забивать стали, даже иной раз кролячьи котлетки перепадали. Правда, первый сезон каждый свой хлеб приносил, карто-чную пайку. А так хорошо получилось, все довольны. И детишек с собой, кто хотел, брали, детям тоже в радость. Да что я тебе рассказываю, ты и сам там, поди, бывал.
      - Да что-то помнится, раз или два,- сказал Федор Андреевич.- Я ведь на следующий год в Харьков уехал.
      - Да, да, в Харьков... Ну а как первый грузовик получили - при тебе было? Такой высокий, на тонких колесах? Ярославского завода?
      - Это, кажется, при мне...
      - А оркестр?
      Федор Андреевич наморщился, вспоминая:
      - Погоди... Оркестр, оркестр...
      - Мы еще тогда второе место заняли по Российской Федерации,- подсказал Фомич,- а нас за это оркестром премировали. А?
      Про оркестр Федор Андреевич что-то запамятовал, и Фомич торжествующе хлопнул себя по коленкам:
      - Забыл, забыл, Федя! Ну ясное дело: ты-то не играл, не любитель был, а я на альтухе выучился. Вышли мы, помню, в первый раз с оркестром на седьмое. Все остальные колонны еще с гармошками, а мы с новеньким духовым. Новые трубы сияют, ребятишки бегут рядом, боятся отстать, ловят момент, когда играть начнем. Ну а мы сами волнуемся, как бы не сбиться, в первый раз ведь на параде. На всякий случай друг другу на спины ноты пришпилили. Вышли мы на главную, на Ленинскую улицу, кругом флаги, портреты, народу - тысячи, Лыкин обернулся, машет, давай, мол, ребята, три-четыре... Ну мы как врезали: "Смело, товарищи, в ногу!" Как все повалили к нам: глянь, глянь, кричат, МРЗ идет! МРЗ! С музыкой! Конная милиция давай не пускать, оттеснять лошадьми народ, кони и сами шарахаются, на дыбки встают, никогда оркестра не слышали. А мы знай рубим, лица у всех строгие, в ноты глядим, а у самих что твои крылья за спиной, так тебя и поднимает куда-то: такая это музыка! Тут как раз дождь усыпал, мокрый снег повалил, а мы идем, ни дождя, ни снега не чуем, будто нас и нету вовсе, а есть один только марш:
      Сме-ло, това-рищи, в ногу-у,
      Ду-хом окреп-нем в борьбе-е...
      Фомич попытался голосом изобразить, как они тогда играли, пропел как-то по-стариковски немощно, дребезжаще, глаза его вдруг влажно заблестели, и он, махнув рукой, виновато засмеял-ся:
      - Не-е, нема делов, порошишко отсырел. Вот бы мне альтуху сюда...
      И минуту спустя воскликнул очистившимся голосом:
      - Во, Федя! Ноябрь во дворе, дождь пополам со снегом, а в колонне женщины наши завод-ские, ситопробойщицы, мойщицы, и все в одинаковых майках, в сатиновых трусах. Снег по голым лыткам сечет, а они идут! И в ногу, в ногу, ядреный якорь! Сказать бы - девочки, дак ладно. А то - матери! Которым и по тридцать, а то и по сорок лет. А не стыдились, что в майках. Во как себя понимали: и голодновато, и нарядов никаких таких особенных, но ни одна из строя не выскочит и лозунга другому не отдаст. Ну дак они, наши заводские бабенки, в тридцать шестом, почти все посдавали нормы на Ворошиловских стрелков. Бывало, это уже без тебя, свезут их на "ЯАЗе" за город, в овраг, дадут малопульки, а они и давай лупить по фанерному фашисту. Да еще серчают, когда в голову не удается попасть. Им инструктор говорит, надо в грудь мстить, дескать, самые очки там, а они все норовят в морду, в морду! Вот тебе, друг мой, Федя, и гудок!
      Фомич опять поднял кверху палец, подержал его возле треуха, многозначительно сощурясь.
      - Да-а... Ну дак мы чего? - продолжал он.- С демонстрации - снова на завод. Не-е, никто никуда, все опять строем, с музыкой. А там в цеху уже общий стол накрыт, прямо в проходе между станками, все честь по чести. Мы всегда, помнишь, в вашем, в механическом, праздновали, когда еще клуба не было. В столовке тесно, там всегда в три захода обедали, в моечном сильно отдает керосином, а в вашем хорошо, просторно. Садимся, значит, Лыкин тоже с нами, партком, завком, весь красный треугольник. Ну как положено: сначала приказ зачитают, кому грамоты или там благодарность. И детишки тут. Им тоже по кульку конфет, пряников, петушков на палочке, а потом, чтоб не мешались, кто-нибудь из завкома поведет по цехам показывать, где чьи отец-мать работают, разные станки, кузницу. А мы, значит, в механическом... Так рассчитывали, чтобы посидеть по-хорошему, поговорить про заводские дела, где какие неполадки. Тут и руководство покритикуют, если что не так было. Старик-кузнец, помнишь, Рогов Ефим Василич, бывало, под-сядет к Лыкину, давай, дескать, Аким Климыч, с тобой выпьем. Хороший ты мужик, нашенский, но вот тут-то и тут-то ты даешь промашку... Посидят-поговорят... Ты ведь, Федя, теперь как? - засмеялся Фомич.- Колонну мимо трибуны провел, откозырял начальству, отчитался, а за углом тебя машина дожидается.
      - Ну-ну...- снисходительно усмехнулся Федор Андреевич. Он сидел на стульчике, просте-рев к костру пухлые ладони с растопыренными пальцами, поворачивая их так и этак, будто подру-мянивал на вертелах ухоженных цыплят.
      - Ну дак ясное дело: остальные тоже кто куда. Плакаты да портреты покидают в кузов, а сами по своим норкам. И получается "Шумел камыш".
      - А Туртыкин ваш как же? В цеху с вами?..
      - Дак и Туртыкин тоже... на машину.
      - Все это, брат, демагогией называется. В цеху, за одним столом... Вон, видел, утром ехал с нами курортник... Такого только пусти за стол, он и ноги на стол. Отошла эта кустарщина, рюмоч-ное братание. Завод есть завод, а не забегаловка.
      - Вот, уже и обиделся! Ладно, Федя, не серчай, это я к слову. А помнишь, как на учебу тебя провожали! Вас тогда трое было: Тутов Иван из кузнечного, Зинка Фетрова из ситопробойки и ты. С духовым оркестром! Ты в белых парусиновых штанах, баульчик фанерный.
      - И баульчик помнишь? - удивился Федор Андреевич.- Я и то забыл...
      - Ей-бо, помню! - засмеялся Фомич.- Такой круглый, с дверцей на боку, как улей-дуплян-ка. И замочек маленький, зеленый такой. Зинка обнимается с подругами, ревет, дуреха. Грузовик вам подали, чтоб на вокзал ехать. Лыкин руки жмет, по плечу хлопает. Запомните, говорит, ты, Федор, ты, Иван, и ты, Зинаида. Это когда митинг начался. Ваши, говорит, знания, которые вы получите, это не ваша собственность, как штаны или чемодан. Это раз. А второе, говорит, само по себе ученье еще не наука. Самая главная наука: ежели ты поднялся высоко, гляди не сверху вниз, а и оттуда, с этой своей ученой высоты, смотри опять же снизу вверх. Потому, говорит, что выше народа все равно никому не подняться. А теперь, говорит, поезжайте, час добрый. Ну-у, музыка, помахал он-нам, давай марш! Зинка опять в рев: да как же я там без вас буду, вы мне все как родные. Дак и ты рукавом утерся...