Не имей десять рублей

      - Эко что вспомнилось...
      Федор Андреевич достал из кухонного ларца простую граненую стопку, но, посмотрев на все еще чему-то улыбавшуюся Агафью, должно быть, в первый раз поглядев на нее как-то так, не служебно, выставил на стол и другую.
      - Сядь-ка, выпей со мной,- предложил он, проникаясь чем-то вроде жалости к этой одино-кой старухе.
      - Пей, пей, батюшко, на здоровье! - обрадованно заотнекивалась Агафья и, проворно выставив жаркую сковородку на стол, сказала: - Погоди, сейчас свежего лучка покрошу.
      - Лучок - это хорошо! - крякнул Федор Андреевич.
      Агафья посыпала яичницу нарубленной зеленью, обтерла о передник руки и смущенно подсела напротив Федора Андреевича.
      - Да что ж это я спозаранку гулять начну? - заулыбалась она.
      - Давай, давай! А то мы с тобой жизнь прожили, а вместе, поди, ни разу и не выпили,- благодушествовал Федор Андреевич.
      - Как же не выпили! - Она провела ладонью по столу.- Выпили!
      - Когда же это?
      - А вот пятьдесят годков тебе отмечали. Ты мне тади рюмочку поднес. Уж чего налил, не знаю, а до того вкусная была, до того душевная. Было дело!
      - Что-то не помню... Наверно, пьян был?
      - Да веселый...
      - Ну это когда было! - Федор Андреевич разлил по стопкам и, довольно усмехаясь Агафьи-ным словам, потянулся чокаться.
      Агафья неумелой рукой подставила свою рюмку, торжественно и ревностно следя, чтобы вышел звук, чтобы рюмки зазвонили.
      Она всегда любила этот звон, олицетворявший мир и согласие между людьми, хотя самой редко доводилось принимать участие в этой церемонии. Но и в чужих руках звон рюмок радовал ее не меньше. Особенно на Новый год, когда из шумной переполненной гостиной пахнет разомле-вшей в тепле елкой, а на белоснежный праздничный стол выставлены тонкие, как девушки, бокалы. Набегавшись за день по магазинам, накрутившись со всякой стряпней, и уже к полуночи, когда все закуплено, испечено, нажарено, прибрано и вымыто и можно бы уйти в свой угол и вздремнуть часок, пока гости будут заниматься пиршеством и пока хозяйка не спохватится и не окликнет ее за какой-нибудь надобностью, Агафья все же не шла к себе, а, сморенная, сидела на кухне, клевала носом, дожидалась, когда грянут куранты. И когда они забьют торжественно, как в соборе, а в зале враз зашумят, задвигают стульями, она встрепенется и кинется к двери. Там, неслышно прислонившись к дверному косяку, она с детским восторгом ловила момент, когда все потянутся друг к другу пенистым бегучим вином, и празднично освещенная разноцветными елоч-ными огнями гостиная полнилась веселым переливчатым звоном бокалов...
      У них с Федором Андреевичем нынче так хорошо не вышло, стопки клацнули как-то холодно и глухо, должно быть, не сумела она, как надо, подставить свою рюмку, но и тем осталась дово-льна.
      - За удачу! - провозгласил Федор Андреевич.
      - Ага. Чтоб ловилась маленькая и большая.
      - Это какая придется.
      - Вот, Андреич, не думала, не гадала, а на праздник попала,- смеялась Агафья, держа полную стопку перед собой.
      - Ну, пей, пей,- поторопил ее Федор Андреевич.- А то некогда рассиживаться.
      Высоко вскинув округлый наплывистый подбородок, усыпанный седоватой трехдневной щетиной, Федор Андреевич опрокинул стопку в рот, проглотил одним махом, как заглатывают сырое яйцо, и зажевал маслинкой. Агафья же приблизила не рюмку к губам, а губами потянулась к рюмке, осторожно, по-птичьи отпила, поцокала языком и сразу отставила.
      - Ох и крепка, окаянная! - весело напугалась она, замигав повлажневшими глазами.- Я думала, красненькая, так и сладкая, а она вон какая! А так на нюх запашистая, ломпасеткой отдает.
      - Порториканский ром! - пояснил Федор Андреевич.
      - Ой-ей. Скажи ты!
      - Чокнулись, так не ставь, не положено,- подзадоривал Федор Андреевич.Теперь уж пей до дна.
      - Не, Андреич, не понуждай. Эту не могу. Эта кусачая больно. Подкосит она меня, а скоро в булочную бежать.
      - Ну как знаешь...- сразу как-то остыл Федор Андреевич.- Только рюмку загубила. Знал бы, не наливал.
      - Да я сверху отпила, а остальное чистое.
      - Ну ладно, ладно,- нетерпеливо скрипнул табуреткой Федор Андреевич.Ну и глупа ж ты, Агафья. Разве я про то? Сверху...
      Старуха, ободренная недавним вниманием к ней, продолжала сидеть за столом, участливо посматривая, как Федор Андреевич кромсал горячий яичный блин на квадратики и один за другим поддевал их вилкой.
      - Чтой-то наша Капитолина не пишет, вести не подает,- вздохнула она, озаботясь.- Мать вон вся изболелась, изахалась. Хоть бы ты, Андреич, дочку-то письмом пристрожил. Нешто можно так-то с матерью, ничего не писать.
      - Сама виновата,- буркнул Федор Андреевич и недовольно подумал о дочери: та тоже все "импортный", "импортный"... Привезет, бывало, сапожки из Москвы, а она даже не примерит, только гримасу скорчит: "Фи! Скороходовские. Носи ты их сам. Вон у Наташки настоящие "Коло-мбо". И скажет-то не "Коломбо", а с вывертом - "Колёмбо". Вот и замуж выскочила за "импорт-ного". Поехала в институт учиться, а через год - здрасьте: "Уезжаю с Ласликом в Будапешт". Теперь старая квохчет: "Ах, нехорошо видела Капитолину во сне". Ах, ах... Доимпортировались, дуры.
      - Дела твои, господи,- Агафья встала, налила чайник.- Внучатки пойдут, как вроде и не наши теперь. Небось не по-нашенскому лопотать приучатся. Да и как им говорить-то: на булоч-ной, и то, поди, по-ихнему, по-мадьярскому написано. А булочная - первая тебе азбука. Вот как корень твой, Андреич, пресекся-то.
      - Ну хватит! - прервал старуху Федор Андреевич.- Не твоя забота.
      - Да как же не моя? Я с ней от самого горшка.- И уже про себя обиженно добавила: - Ты ее и на руках-то ни разу не потетешкал за своими делами.
      Федор Андреевич не стал дожидаться, пока вскипит чай, и вышел в переднюю одеваться.
      Он обулся в старинные свои бурки из белого фетра с отворотами наподобие охотничьих сапог, фасонно обшитые желтой кожей. Отвороты эти, если их расправить, доставали до самого заду, но не было такого случая, чтобы пришлось ими пользоваться. Однако прежде считалось, что без отворотов бурки уже и не бурки, не было в них надлежащей солидности. Обувшись, Федор Андреевич встал, потопал, пошевелил внутри пальцами, прошелся взад-вперед: не давят ли где? Бурки были еще крепкие, на настоящей спиртовой подметке прежней выделки, на кленовых гвоздях в два ряда. Делались они за большие деньги на заказ, но за годы слежались в кладовке, пересохли и были на ногах жестковаты. Зато легки, и не надо галош. Если пройтись немного, то должны помягчеть. Поверх свитера, по совету Агафьи, он надел меховую безрукавку и обвязался старым шарфом, чтоб не просквозило поясницу. Потом вынул из целлофанового мешка старень-кую, но ловкую лисью шапку, густо разившую нафталином. От всей этой одежды, от возни с ней ему сделалось жарко. Он постоял, отдышался и только после этого напялил на себя длиннополое кожаное пальто на тонком стриженом барашке. Пальто шилось еще в те давние годы, когда были в ходу острые плечи, придававшие фигуре, по тем понятиям, атлетическую бравость. К буркам и этому пальто Федор Андреевич заказал еще и серую смушковую папаху. Она тоже была цела, валялась в старых вещах, и вся эта троица составляла его зимний директорский ансамбль. Он даже увековечил себя на фотокарточке в этой обнове. В те времена руководителям особо важных отрас-лей промышленности присваивали звания генерал-директоров. Звучало это солидно, внушительно: не просто директор, а генерал-директор! Федор Андреевич со своим небольшим заводом не попадал под этот ранг. Однако обмундирование пошил тоже с ориентацией на генерала. Впрочем, бурки и кожанки в послевоенные годы вообще были в большом ходу среди руководящей сферы, так что Федора Андреевича нельзя было назвать особым модником: носили другие, носил и он.
      Всю эту генеральскую оснастку Федор Андреевич заменил потом пыжиковой шапкой, укоро-ченным пальто с узким воротником из выдры и легкими ботинками на меху, но к прежней своей директорской форме до сих пор питал почтение: и сшито крепко, да и напоминала она времена, когда знали цену авторитетам.
      Уже одетый, с рюкзаком за плечами, Федор Андреевич заглянул в кошелек. На ладонь высыпалась мелочь, что-то копеек восемьдесят. Можно было ехать и с такими деньгами - тридцать копеек на автобусе туда, тридцать обратно - и еще оставалось на трамвай. Но с таким кошельком выходить из дому Федор Андреевич не привык, это все равно что отправляться на машине с пустым баком, и он неуклюже, будто водолаз, протопал в своей хрустящей, скрипящей экипировке к себе в кабинет и остановился перед книжными полками, где у него был заведен тайник с так называемыми "подкожными".
      Книг накопилось чертова уйма. Когда переезжали в этот новый девятиэтажный дом из преж-ней квартиры, пришлось загрузить шестикубовый контейнер, не считая кулинарной литературы и многолетних залежей журналов "Здоровье", которые супруга упаковывала отдельно как личную ценность. Да и тут уже к прежнему стеллажу заводской столяр добавил под самым потолком еще одну полку, и та теперь забита до отказа, так что приобретать книги было больше некуда.
      Вообще-то Федор Андреевич специально книг не покупал, некогда было этим заниматься, и даже не помнил, когда бывал в книжном магазине. Все это накоплено за счет подписки и главным образом хлопотами заводской библиотекарши, которая еще при нем вышла на пенсию, но продол-жала копаться в библиотечных книжках на общественных началах. В коричневом ученическом платьице и неизменной белой панаме, которую она даже зимой носила с собой в сумке и надевала, входя в библиотеку, старушка время от времени деликатно стучалась в дверь его кабинета:
      - Извините, Федор Андреевич, я буквальным образом на одну минуту.
      На предложение сесть старушка решительно отказывалась, даже как-то пугалась:
      - Нет, нет, голубчик! Я знаю, как вы занят, так что сразу - о деле. Получили подписной проспект, не желаете ли Манна?
      Федор Андреевич озабоченно наморщивал лоб:
      - Манна, Манна... Но мы с вами уже, кажется, на него подписывались?
      - У вас, голубчик, другой Манн.
      - А разве есть еще?
      - Да. У вас Генрих, а это Томас.
      - Это что же, однофамильцы?
      - Нет, родные братья. И оба удивительны. У Генриха прекрасный политический гротеск. Но я больше люблю Томаса.
      - Хорошо, Томаса, так Томаса.
      - Есть еще Драйзер. Вы, конечно, в свое время его читали, но здесь в проспекте наиболее полный. Очень рекомендую. В последнее время недурно стали издавать.
      Федор Андреевич никакого такого Драйзера никогда не читал, даже слышать о нем не слыхи-вал, до Драйзера ли было при его загруженности, но из-за снисхождения к чудаковатой старушке, из-за того, что она почитала его книголюбом, подписывался и на Драйзера и даже кокетливо спра-шивал, нет ли там, в проспекте, еще чего "вкусненького", какой-нибудь энциклопедии, например. Старушка называла "Малую Советскую", Федор Андреевич, которому нравилась эта игра, с видом гурмана возводил взор к люстре, как бы прикидывая, стоит или не стоит обзаводиться "Малой", и наконец отказывался с шутливым резоном:
      - Нет, знаете, если брать, так уж сразу "Большую". А то в "Малой" все неполно, укорочен-но. Понадобится что-нибудь, а там этого нет.
      И под одобрительные кивки библиотекарши взамен "Малой энциклопедии" заказывал "Все-мирную историю искусств" в шести томах.
      - Надо на досуге познакомиться с этой областью поглубже,- пояснял он.Вавилон, Египет... Содом и Гомор-ра... Удивительные времена! Но все забывается, знаете. А когда-то штудировали, да... Не хотите ли чаю?
      - Нет, нет! - библиотекарша протестующе выставляла сухонькую ладошку в рыжих стар-ческих крапинках.- Не смею вас больше отрывать, работайте, работайте, голубчик.
      Досугов, однако, у Федора Андреевича все не оказывалось, а книги стараниями радетельной просветительницы тем временем прибывали и прибывали Куприн, Вересаев, Лесков, Толстой со всеми своими романами, письмами и дневниками, Стендаль, Фолкнер, Голсуорси, оба Манна, Гашек и О. Генри, Апулей и Вергилий, многотомная "История России" и энциклопедические справочники - толстые, тяжелые, приятные своей новизной, каждое издание в красивых одинако-вых переплетах, и он собственноручно расставлял их по полкам, словно каменщик, возводя из этих томов аккуратную стену до самого потолка. Клал с упованием как-нибудь взяться и все перечитать до последней книжки.
      Взялся он, уже когда вышел на пенсию.
      Отправляясь на все лето на дачу, долго стоял перед полками, не зная, с чего начать. В конце концов решил читать все по порядку, снизу вверх, тем более что на нижней полке стояли пятнад-цать голубых с золотым тиснением томов Соловьева, уже давно интриговавших своим названием - "История России". Познания о прошлом своего отечества у Федора Андреевича были весьма скромны, в основном в пределах "Краткого курса" и тех кинофильмов, которые изредка удавалось посмотреть по настоянию скучавшей дома супруги, вроде "Петра Первого" и "Ивана Грозного". А вот, скажем, что было в промежутке между Грозным и Петром, тут он, право, затруднился бы ответить. Да если уж начистоту, то когда было этим заниматься?! Нет, в самом деле! Так все уплотнено, что и газет иной раз просмотреть некогда, разве что заголовки только.
      На дачу Федор Андреевич прихватил сразу несколько томов, по семнадцатый век включите-льно. Взял бы еще, но кипа и так получилась препорядочная. И он решил остальное забрать в следующий заход. Против ожидания, книжки оказались довольно скучными: такая в них была неразбериха со всеми этими Олеговичами, Игоревичами, Мстиславичами, Святославичами, с их вотчинами и дележами - сам черт ногу сломает. Тем не менее Федор Андреевич читал терпеливо, хотя и были иногда моменты, когда подмывало бросить. Но угрызения совести и зарядившие одно время проливные дожди, из-за которых нельзя было и носа высунуть за порог, заставляли снова и снова приниматься за скучное чтение. Благо, что ничего другого из книг не взял, понадеялся на занимательность вот этих. Читал не то чтобы запойно - на даче находились и другие дела - то чего-нибудь подкрасить, то подстрогать доску - но после обеда, перед тем как вздремнуть, книгу брал в руки непременно.
      При всем старании, однако, за лето добрался всего лишь до Всеволода Большое Гнездо, после которого Федор Андреевич наконец сдался, воля его надломилась, и он отложил отечественную историю в сторону.
      - Ладно, теперь уж и не к чему знать так подробно, не студент,- сказал он себе не без грус-ти оттого, что, наверное, уже не прочтет этих книг никогда. И подумал об этом самом Соловьеве и с удивлением и с укоризной: куда к черту написал столько!
      Утешала догадка, что не один он не читал истории. Если хозяйственник, так это уж точно. Даже взять хотя бы того же Зинченко, замначальника "Сельхозтехники", дружка Федора Андрее-вича. Ведь наверняка не читал! Вот эти пятнадцать томов?! Ни за что! А мужик он с апломбом. Про кино, про Муслима Магомаева это он мастак трепаться. Надо как-нибудь позвонить ему, спросить, а кто, мол, такой Всеволод Большое Гнездо? Убей, не скажет.
      ...В раздумье постояв в своем кабинете перед стеллажами, Федор Андреевич взял "Войну и мир", тоже пока непрочитанную (собрался было почитать, когда получил по подписке, но срочно уехал в главк, а потом закрутился с делами), извлек из нее десятирублевую бумажку и запихнул под пальто в нагрудный карман безрукавки.
      - Агафья! Я пошел! - оповестил он, схватил зачехленный ледоруб, щелкнул за собой замком и грузно вывалился на лестничную площадку.
      2
      Город был по-утреннему пуст. Лишь изредка одинокие прохожие, подняв воротники, торопливо протопывали по тротуару да заспанные дворничихи шаркали метлами, сгоняя в кучи пожухлые листья. В переулках и подворотнях сквозило, сухой бесснежный ветер вихрил пыль, наждачно цапал за лицо. Но Федор Андреевич, одетый тепло и надежно, не чувствовал холода, напротив, после душной квартиры, где ему пришлось долго топтаться в ватных штанах и жарком свитере, испытывал даже удовольствие от бодрящей стужи на щеках.
      Первый автобус в том направлении отходил в половине шестого. Времени осталось не так уж много, но и до трамвайной остановки было рукой подать: пройти квартал по главному проспекту Павших борцов, потом свернуть на Парковую, и Федор Андреевич не спешил, размеренно похрум-кивал бурками, ощущая приятную крепость в ногах и во всем теле. Нет большего удовольствия в его годы, чем ощущение на утреннем морозце вот этого физического комфорта, когда чувствуешь, что ты добро и удобно одет и выпитые за завтраком две стопки рому приятно бодрят и приглуша-ют все минувшие невзгоды жизни. Из-под уютной лисьей шапки как-то сами собой улетучились все прочие думы и заботы, кроме предвкушений рыбалки. Он стал рисовать себе, как пробьет первую лунку на заветном озерке. Бить лучше, пожалуй, у камышей, метрах в двух от прибрежной травы. Там теперь таится зимняя мальва, а где малек, там и окунь. Ах, каких окуней, какие лапти выпутывал тогда из вентерей старик! Федор Андреевич вообразил себе этот неожиданный, азарт-ный удар по мелькавшей подо льдом блесне, бойкую упругую силу на зазвеневшей лесе и как, раздвигая ледяную крошку, из лунки покажется весь взъерошенный, воинственно-непокорный полосатый разбойник. И пойдет, и пойдет! К нему пришло хорошее настроение, легкая бездумная радость бытия, в чем, собственно, и заключается наркотическая особенность рыбалки, раскрепо-щающей дух наподобие марихуаны. И он почувствовал, как где-то в глубине его существа зарож-далось, росло, ширилось нечто, чего не мог бы он выразить никакими другими словами, кроме как:
      Эй, баргузин, пошевеливай вал!..
      С этой внутренней музыкой, заставлявшей как-то тверже ставить ногу, Федор Андреевич прошел мимо ярко освещенных витрин большого, недавно открытого универмага, не без игривого интереса разглядывая пластиковых манекенщиц в кокетливых позах. Он сравнивал их между собой, невольно выбирая, и условно выбрал себе рыжеватистую, как-то так по-особенному томно глядевшую из-под наклеенных ресниц, так что Федор Андреевич на мгновение замедлил шаг и даже обернулся. "Каналья, каналья!" - смущенно подумал Федор Андреевич о рыжеватистой, живо напомнившей прежнюю его секретаршу Люсю, которую он потом, когда все зашло слишком далеко, отдал в "Сельхозтехнику".
      "Пуля стрелка миновала..." - мурлыкало в нем где-то, и он еще раз оглянулся на витрину.
      Однако дух марихуаны продержался в Федоре Андреевиче только до трамвайной остановки.
      Свернув на Парковую, где намеревался сесть на "двойку", следовавшую до автобусной стан-ции, он вдруг увидел под уличным фонарем человека в полушубке, подпоясанном ремешком, в простых серых валенках и тоже с пешней и рюкзаком. Человек этот, по всей видимости, уже давно дожидался трамвая, потому что нетерпеливо пританцовывал, постукивая друг о друга самодельны-ми галошами из камерной резины, которые среди рыболовов именовались бахилами.
      Федор Андреевич хотел было повернуть назад и переждать за углом, пока этот тип уберется восвояси. В его планы никак не входило ехать с этим типом в одном трамвае: непременно привя-жется, начнет допытываться, куда, в какие места собрался, а то еще станет набиваться в попутчи-ки, мол, вдвоем будет веселее. Ему только скажи, откройся - через день весь город будет знать про то озерко. Ты - Якову, а Яков - всякому. Понаедут этакие вот бахилы, все издолбят пешня-ми, распугают рыбу, испакостят, того и гляди бутылку с карбидом под лед сунут... Известная публика!
      За угол, однако, Федор Андреевич спрятаться не успел: тип в бахилах обернулся на его печатные шаги по морозному асфальту и перестал притопывать, сделал легавую стойку, как бы приготовился выкрикнуть: "А-а! Вот еще один полуношник! Куда едешь, в какие края?"
      Тип и на самом деле окликнул его обрадованно и что-то там еще завосклицал, но Федор Андреевич, глядя прямо перед собой, прибавив ходу, отрешенно и независимо проследовал мимо, так что тот осекся и только покашлял в рукавицу.
      - Черт бы его побрал! - раздосадовался Федор Андреевич,- спиной чувствуя на себе недоуменный взгляд незнакомца. И ему ничего не оставалось делать, как идти теперь до другой остановки на углу Куприяновской.
      Не будь при Федоре Андреевиче рюкзака, иди он по улице просто так, как всякий прохожий, никто не посмел бы остановить, затронуть бесцеременно. Но если при тебе снасти - всякая двор-ничиха норовит шаркнуть по ногам метлой, не станет дожидаться, когда пройдешь мимо. А то, бывает, в трамвае или в автобусе подсядет какой-нибудь мозгляк, изо рта камсой прет, и начинает запанибрата: "Ну, как, дед, поймал чего? Или удим-удим, а есть хрен с огурцом будем?" Да ты у меня, дурак,- суровел лицом Федор Андреевич,- год назад в приемной бы настоялся... Дед!
      Все больше досадуя, что началось так нескладно и что времени у него осталось в обрез, Федор Андреевич запоздало подумал, что надо было бы ему идти не на Куприяновскую, навстречу трамваю, а, наоборот, по его ходу на Пугачевку. Но, поразмыслив, сообразил, что на Пугачевку и того хуже. Садись он на Пугачевке, этот тип наверняка уже ехал бы в том самом трамвае, в какой по незнанию вошел бы и он, Федор Андреевич, потому что тот бы сел остановкой раньше, и тогда от него нельзя было бы отвертеться. Но выходило, что и Куприяновская тоже ничего не меняла: если он сейчас сядет на Куприяновской, то сам же и подъедет к этому типу, а тот преспокойно ввалится в трамвай и привет, куда едешь?
      - Экая чертовщина! - сплюнул Федор Андреевич.- Петляешь, как заяц. И откуда его вынесло!
      Времени оставалось, как говорится, с гулькин нос, но все же Федор Андреевич, добравшись до Куприяновской, предпочел пропустить "двойку" и тем самым едва не испортил все дело: как назло следом пошли совсем не те маршруты.
      Федор Андреевич нервничал, поминутно поглядывал на часы, а трамваи шли все не те и не те. Можно было уехать другим автобусом, но следующий шел только в девятом часу, и с ним заря пропадала начисто. Пока доедет, доберется до озера - нечего будет делать. Несколько раз, заме-тив вдали зеленый огонек, он с надеждой поднимал руку, однако водители, притормозив на секун-ду и разглядев в его руках ледоруб, тотчас газовали дальше, даже не выслушав, что ему от них надо. Следовало бы записать номер, мстительно думал Федор Андреевич, глядя в хвост машине, да позвонить ихнему Сидоркину. Совсем распустил своих наглецов.
      Спасительная "двойка" наконец подошла, Федор Андреевич, мельком оглядев пассажиров и не найдя среди них того самого в бахилах, остался стоять возле водительской кабины. Ревниво поглядывая сквозь дымчатое дверное стекло, как идет трамвай, он мысленно торопил вожатую. Ему казалось, что трамвай едва плетется, что вожатая без всякой нужды излишне задерживается на остановках, подолгу копается в коробке из-под леденцов, отсчитывая сдачу за проездные тало-ны, а после того как она начала подтягивать чулки, Федор Андреевич не выдержал и, приоткрыв дверцу, попросил вести побыстрее.
      - Все там будем...- успокоила его вожатая и задвинула дверь.
      В кассовый зал автостанции он влетел в тот критический момент, когда на его рейс уже прекратили продавать билеты. Кассирша, возвращая мелочь, посоветовала бежать на стоянку, да поживее: может, еще успеет, если поспешит, хотя навряд ли...
      Сразу взмокнув от нависшей опасности остаться ни с чем, плечом раздвигая неповоротливых, толсто одетых деревенских баб, набившихся сюда погреться, Федор Андреевич кинулся к выходу.
      - Да тише ты, охламон! - услышал он позади себя низкий простуженный голос и почувст-вовал, как кто-то огрел его по спине.- Все ноги оттоптал!
      Федор Андреевич затравленно обернулся и мельком успел разглядеть растрепанную цыганку.
      - Зальет зенки с утра, людей не видит,- прокричала она ему вдогон.
      Тесная, сдавленная со всех сторон домами и ларьками станционная площадь тоже кишела народом. Автобусы, будто стадо слонов, возвышались над толпой округлыми спинами и со слоно-вьей безропотностью пережидали, пока в их утробы напихают чемоданов, мешков с хлебом, чугу-нов, эмалированных выварок, связанных попарно стульев, ощетинившихся во все стороны дубо-выми ножками, и всякой прочей покупной всячины, терпя давку и хруст собственных распахнутых дверей. Какой из них следовал на Ерпены (если он еще не ушел), разобраться впопыхах было мудрено, и Федор Андреевич, багроволицый, с неприятным колотьем в области селезенки, вынуж-ден был выбегать под самые фары, чтобы заглянуть в маршрутные трафаретки.
      - На Ерпены не здеся. На Ерпены вон туда бечь надо, в тот угол,- помог советом какой-то дедок с ивовой корзиной за плечами, надетой на костыль.- А тут все южного конца.
      Ерпенский уже выруливал с площади, Федор Андреевич в отчаянье замахал руками, стараясь как-то привлечь к себе внимание водителя. Тот наконец увидел, чмыхнул пневматическими тормо-зами, двери скрипуче разломились, и Федора Андреевича подхватило сразу несколько рук, как подбирают утопающего.
      Автобус оказался не столь переполненным, как другие, должно быть потому, что в ту сторону ходила еще и электричка, забиравшая главную массу народа. Нашлось даже свободное место на заднем сиденье. Федор Андреевич стащил с себя рюкзак, сунул его под ноги, распахнул пальто и потряс на груди меховыми полами. Но дышать все еще было нечем, и он снял малахай, давая и мокрой шапке, и распаренной голове отдохнуть друг от друга. Потом достал платок и облегченно вытерся.
      Ехал всякий поселковый и деревенский люд, и в салоне стоял гомон от разговоров про цены на поросят, облаву на самогонщиков, показанное по телевидению фигурное катание и прочее. Рядом с Федором Андреевичем, с левого локтя, похрапывал, привалясь виском к промерзшему стеклу, парень в франтоватом, не по сезону легком плаще, из-под которого белел жесткий ворот-ник нейлоновой сорочки, уже порядочно замызганной на сгибе. У ног парня стоял чемодан с привязанной к ручке аэрофлотской биркой. Справа же от Федора Андреевича, нахохлившись под толстой шалью, сидела старуха с сеткой на коленях, набитой пачками пиленого сахара, кренделя-ми и еще какой-то снедью.
      Отдышавшись, Федор Андреевич вытащил кошелек, отсчитал тридцать копеек, передал день-ги на билет и, следя глазами, как пошла его мелочь по рядам к застрявшей впереди кондукторше, вдруг узрел среди всякой поклажи, сложенной в проходе, серый войлочный валенок, обтянутый резиновой бахилой. Федор Андреевич почувствовал себя примерно так, как Робинзон Крузо, внезапно обнаруживший на своем необитаемом острове отпечаток ступни людоеда. Он перевел взгляд выше и с неприязненным конфузом увидел торчащий над спинкой сиденья козий воротник знакомого полушубка...
      Федор Андреевич вынул носовой платок и снова утерся.
      Кроме желания сохранить озерко в тайне, у него был еще один подспудный мотив для своего инкогнито: он считал нецелесообразным, даже вредным - и не столько для самого себя, сколь для общественного порядка - подпускать к себе близко всякого нижестоящего. Кто таков этот ниже-стоящий? А это тот, который вроде бы желает тебе всяческого добра и благополучия, а на самом-то деле ежечасно, ежеминутно следит за каждым твоим шагом, за каждым словом и за тем, какие на тебе штаны, какие отеки под глазами и что понесли к тебе в кабинет на подносе во время обеде-нного перерыва... А что такое директор? Это такой же смертный, как и все. Он тоже чертовски устает на работе, а то еще и похлестче, чем прочие, потому что нет у него этих самых регламенти-рованных часов "от" и "до", и ему иной раз тоже бывает охота плюнуть на все, забиться в какой-нибудь тихий уголок, поваляться там в трусах на песочке, поудить рыбу, выпить стопку водки, поговорить по душам с друзьями. А ведь бывает, и выпьешь лишку, и скажешь резковато, не для всякого уха... Проделай все это на глазах у кого не следует - завтра же поползут черт знает какие россказни, и уже, глядишь, какой-нибудь проходимец ведет себя развязно и посматривает с нагло-ватым прищуром, дескать, я в курсе, но можете на меня положиться: могила! А потом начнет вымогать всякие поблажки и залезет тебе на шею. Нет, золотое правило: каждый сверчок должен знать свой шесток. По этой причине Федор Андреевич не заводил доверительных знакомств ни с кем из своих заводских, а если и были у него приятельские связи, то, как правило, на стороне, с людьми, равными по положению, с которыми можно было не бояться ни выпить, ни спеть, ни поговорить, ни просто перекинуться в картишки. По этой же причине Федор Андреевич избегал общедоступных мест и выезжал на природу лишь туда, где была гарантия, что по соседству с их биваком не будет посторонних. Вообще Федор Андреевич никогда не забывал, что он не просто рыболов-любитель, а рыболов-директор, даже теперь, когда остался не у дел и вынужден пользо-ваться общественным транспортом.
      Федор Андреевич пожалел, что не догадался взять с собой газету. Сейчас она пришлась бы весьма кстати: он развернул бы ее и, заслонившись, сделал вид, что читает. Но газеты при нем не было, и оставалось только рассчитывать на то, что тип не обернется. Хорошо еще, что Федор Андреевич вошел в автобус с задней площадки.
      Тип не оборачивался, затеял разговор с какой-то теткой, сидевшей сбоку, автобус же тем временем катил и катил, и уже давно выбежал за пределы города, так что Федору Андреевичу осталось перетерпеть всего несколько остановок.
      Неожиданно завозился и поднял голову сосед во франтовом плаще. Он засидело потянулся и с зябким рыком потряс сонными опухшими губами, прогоняя остатки дремоты.
      - Где едем? - спросил он у Федора Андреевича, принимаясь черным запущенным ногтем скоблить заиндевелое стекло. Сориентировавшись через дырку в снегу, сосед удовлетворенно сообщил:
      - Скоро дома буду. А я, понимаешь, на курорте, в Сочах был. Никогда не ездил?
      Он сделал выжидательную паузу, ища взглядом на лице Федора Андреевича какой-то реак-ции, но, ничего не дождавшись, выставил большой палец:
      - Ну, что ты! Высший сорт! Мне местком говорит: давай, Ванюха, дуй в Сочи, пока работы мало. А у нас и верно сейчас работы почти никакой, конец сезону. Я на канавокопателе работаю, понял? На СМУ... Нет, она, работа, завсегда есть... У нас как? Только асфальт положат - хоп! - давай вскрывай, канаву надо в том месте. Что ты! А так, конешно, работы нет. Одна ерунда...