ПРОЛОГ СПЯЩЕГО ПЬЯНИЦЫ

Да, вы уже тоже заметили: рассказчики потихоньку кон­чаются. Все взоры обращены в сторону спящего пьяницы, что храпит себе на носу. Вслух никто ни о чем не договари­вался, поэтому я затрудняюсь сказать, чья нога въехала ему в ребра. Спящий вздрагивает во сне и приоткрывает один глаз.

В с е х о р о м: Расскажи нам историю, мы хотим исто­рию, давай рассказывай нам чего-нибудь…

Спящий то ли рычит, то ли стонет. Мир сновидений ни­как его не отпускает: он по-прежнему погружен в эти мягкие воды самозабвения.

С п я щ и й п ь я н и ц а: Не знаю я никаких историй.

– Ну уж нет, не отлынивай, – распекает его монашка. – Мы все нашли, чего рассказать, чтобы скоротать время. Те­перь твоя очередь.

С п я щ и й п ь я н и ц а: Мы все?

Р а с к а я в ш и й с я п р о п о й ц а (то ли радостно, то ли подавленно, непонятно): Так он даже не слушал.

Глаз спящего пьяницы закрывается, как будто улитка вы­глянула на миг из домика и снова втянула рожки. Пьяная баба раскрывает ему веки пальцами. Спящий закатывает глаза, зрачки ищут спасения в глубине глазниц.

П ь я н а я б а б а: Нам нужно что-нибудь, чтобы взбод­риться.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Песня.

М о н а ш к а: Псалом.

Но спящий (пьяная баба по-прежнему не дает ему слепить веки, и ее проспиртованное дыхание обжигает ему глаза) и вправду не знает никаких историй. То есть вообще никаких. Все остальные, похоже, близки к отчаянию.

С п я щ и й п ь я н и ц а: Хотя нет, может быть, кое-что я и смогу рассказать! Только ты убери руки! (Моргая и заливаясь слезами.) Мне часто снится один и тот же сон. Он такой… очень неспешный. Может быть, если начать его пересказы­вать, так и сказать будет нечего. (Он зевает, пуская слюну.) Вам наверняка будет скучно.

В с е х о р о м: Нетнебудетдавайрассказывайскорее.

С п я щ и й п ь я н и ц а: Это просто как бы картинки у меня в голове. Никакого сюжета и действия. И смысла тоже никакого, насколько я понимаю. Скорее всего вы уснете где-то на середине. (Сладко зевает.) То есть будем надеяться.

РАССКАЗ СПЯЩЕГО ПЬЯНИЦЫ

Представьте себе комнату, узкую комнату, со скошенным потолком. Стены в комнате светло оранжевые, хотя их почти и не видно за картинами и книжными полками. Листочки с картинками и памфлеты разбросаны по кровати, по белому покрывалу. В окне видны ветки каштана – маленький садик, где лавры и падубы, и еще дальше – дома и деревья. Это декорации, которые никогда не меняются. Теперь представь­те себе письменный стол с аналоем, весь уставленный стран­ными приспособлениями. В том числе: две лампы, что горят без масла и дыма, музыкальные шкатулки, что играют сами по себе, так что не надо их заводить, и большая белая фасо­лина с серой припухлостью в виде такого маленького бугор­ка – она лежит на бархатной плоской подушке и ерзает, если притронуться к ней рукой[64]. За столом сидит молодой чело­век. У него румяные щеки и вечно спутанные волосы. На щеках – трехдневная щетина. И он что-то пишет на клочках бумаги.

В общем и целом, вот так все и есть. Видение необычное, да, но все выглядит буднично, обыкновенно. Если там есть волшебство, то его очень мало: никаких магических превращений, никаких потусторонних явлений. Молодой человек не летает по воздуху и не беседует с моими покойными родича­ми. Есть только я, которому все это снится, и он – мой сон.

И там никогда ничего не происходит. Вы спросите, есть ли там кто-то еще? Его отец, его мать. Служанка, что прихо­дит к нему убираться и болтает без умолку, но он совершенно бесстыдно ее затыкает, не желая вступать в разговоры. Иногда его кот, ленивая и медлительная зверюга с черной мордочкой и отвисшим пузом, запрыгивает на стол. Кот разбрасывает листы и жует уголки книг, и если он где уляжется, его уже не сдвинуть. Кот говорит: прррр-прррр. И молодой человек пре­кращает попытки согнать его со стола, причем очень охотно, и чешет его за ушком. Друзей он дома не принимает. Женщин к себе не водит. Для компании у него есть черный сундук, ук­рашенный светящимися циферками, и этот сундук разговари­вает на разные голоса. Молодой человек никогда не вступает в беседы с духами, хотя иногда, если кто-то из них его сильно рассердит, то он может его отругать. Из того же самого сунду­ка – там есть такой маленький ящичек, он высовывается нару­жу, как язык, принимающий святое причастие, – молодой че­ловек извлекает и музыку – иногда эта музыка режет слух и совсем не похожа на музыку, под которую он пытается писать.

Теперь что касается его работы, этой загадочной писани­ны… Иногда, просто для развлечения, он отталкивается нога­ми от пола, потом поджимает ноги и вертится вместе с крес­лом по часовой стрелке. Когда ему надоедает крутиться по часовой, он начинает вертеться против. И так может продол­жаться достаточно долго. То туда, то сюда. Иногда он нагиба­ется к полу и снимает с ковра ворсинки или смотрит в окно на каштан. Да, я же предупреждал, что мой сон – самый скуч­ный из всех снов в истории сновидений. Я терпеть не могу этого человека. И все-таки он постоянно мне снится. Вот он, родимый, бездельничает in perpetuum[65] у себя в келье.

Похоже, он одержим нездоровой любовью к выбеленной кости. Она лежит у него на кровати. Когда кость начинает пи­щать и выть, он берет ее в руку, подносит ко рту и успокаивает звуками голоса. Потом он кладет ее на место и с явною неохотой возвращается к работе. Вернее, к своим книгам. Я еще не рас­сказывал про его книги? Про его страсть собирать их и ими вла­деть, про то, как он читает по нескольку книг за раз, начинает одну, тут же бросает, берет другую, ее тоже бросает, берется за третью, и ни одну не дочитывает до конца. Вы, может быть скажете: что скромный уличный фокусник понимает в книжной учености? Но я понимаю достаточно, чтобы сравнить его ревно­стную тягу к книгам со страстью охотника, одержимого мыслью собрать побольше трофеев. Он так гордится своими книгами как настоящий мужчина гордится своими детьми.

Но я отвлекся… частенько он прерывает работу, чтобы ненадолго вздремнуть. Вы все видели, как кошка, когда соби­рается спать, долго мостится и так, и сяк, пока не сворачивается клубочком. Так вот, до него далеко даже кошке. Сначала он долго сражается с одеялом и взбивает подушку, потом во­рочается с боку на бок, и только потом засыпает – и жутко храпит – может быть, этим и объясняется его одиночество. Когда он не может заснуть, он встает и выходит из комнаты, и я слышу приглушенные голоса за стеной. И еще – музыку, и шарканье ног. Но я ни разу не слышал, чтобы он разговаривал с кем-то за стенкой. И никто из соседей к нему не заходит.

Вот так вот, всегда один – за исключением редких мгно­вений, когда к нему входит мать с родительскими наставлени­ями и чистыми носками, которые она складывает попарно и убирает к нему в шкаф.

Вот так вот, всегда один – за исключением кота и его ве­сельчака-отца – молодой человек, моя выдумка – ибо кто же он, как не фантом, порожденный моим воспаленным вообра­жением? – моя выдумка держится за свою писанину, как буд­то это скала посреди бурного моря.

Позвольте мне описать, как он обычно работает – его ме­тод – хотя «метод», может быть, слишком сильно сказано. Сперва он пишет корявым и неразборчивым почерком на каких-то клочках бумаги, то есть на первом, что попадается под руку, например на обороте смятых счетов, которые он достает из мусорной корзины и разглаживает рукой. Когда же он бла­гополучно исписывает все листы, он прикрепляет их к аналою и переписывает заново, внося изменения и поправки, в зеле­ную толстую книгу. Вариант из зеленой книги – которая со­стоит почти сплошь из зачеркнутых или вымаранных фраз, – он переписывает, внося изменения и поправки, в маленькую синюю книжку. Потом он садится перед доской из слоновой кости, в которую врезаны мелкие квадратики с буквами, и набивает на них текст из маленькой синей книги. Белая ко­робка на столе вздыхает[66] – пффффвввззззззуууввв – и выплевывает отпечатанные листы в формате кварто, – молодой человек их читает и исправляет там что-то красными чернила­ми – потом снова стучит по клавишам из слоновой кости – белая коробка вздыхает и выдает очередную порцию печатных листов – он снова читает и вносит поправки синими чернила­ми – снова стучит по клавишам – белая коробка выплевыва­ет отпечатанные листы – и так далее, и так далее, и так далее, пока ему это не надоедает.

Кстати, я не понимаю ни слова из того, что он пишет.

Какая-то китайская грамота.

Но время идет – прошу прощения за избитое выражение, – и я устаю от такого сна – сон должен быть отдохновением для души, я же сего отдохновения лишен, – но время идет, повто­рюсь, и он просыпается. Ближе к ночи. Просыпается ближе к ночи и садится работать, вполне, скажем так, бодрый. Работает он до глубокой ночи, и вид у него, должен заметить, донельзя глупый. Рот открыт, глаза выпучены. По завершении работы молодой человек, моя выдумка, приступает к своеобразному ритуалу. Перебирает книги, как будто считает, все ли на месте. Ставит на коврик домашние туфли. Заглядывает под кровать, нет ли там пауков. Складывает листы в стопки на столе, утихо­миривает говорящих духов из черной коробки и лезет рукой под стол, где у него тихонько жужжит какое-то хитроумное приспособление. Мне не видно, что это такое, но он лезет ру­кой под стол, и жужжание умолкает. А я просыпаюсь.

Мне почти жаль просыпаться. Потому что, когда я не сплю и не вижу его во сне, он исчезает, фьють, потухает, как свечка. Поэтому я всегда возвращаюсь туда, в тот сон – каждый раз, когда выдается такая возможность, – чтобы придать ему боль­ше жизни. В конце концов, это я его выдумал. Этот угрюмый парень обязан мне всем. Он – мое наказание. Ибо признаюсь вам как на духу, я прожил презренную грешную жизнь. Я обманывал и дурачил доверчивых простаков. Как у нас гово­рят, ловкость рук, и никакого мошенничества. Деньги и ценности перетекали моими стараниями из чужих карманов в мой собственный. Вы бы меня послушали, господа хорошие, как я вещал перед собранием зевак о каббалистических знаниях и душах, запроданных дьяволу, пока мой напарник шнырял в толпе и чистил карманы невинных граждан, по такому рас­кладу вполне можно было бы предположить, что мне всю жизнь потом будут сниться кошмары. Но нет. Я не сделал в жизни ничего хорошего, и теперь несу наказание. Наказание скукой. Он— мое наказание, моя выдумка, плод моего вооб­ражения. Дитя, обманувшее все ожидания родителя.

И все-таки – иногда у меня возникает легкое подозрение – аааааа (сладкий зевок) — такое смутное-смутное подозрение, что я, может быть, ошибаюсь. Может быть, я не творец того сна. Может быть, все гораздо сложнее. Когда молодой человек на­долго выходит из комнаты, у меня перед глазами возникают рыбы. Акула плавно скользит слева направо – мурена выгля­дывает из-за камня – моллюски пускают воздушные пузыри, что поднимаются вверх периодически повторяющимся узором. Все это сопровождается глухим гулом морских глубин, и тихим бульканьем пузырьков – буль-буль-буль, — и жутковатым спо­койствием. А потом он возвращается и спасает меня от моря[67].

Вы все, наверное, знаете – ааааа — знаете это ощуще­ние – ааааа, прошу прощения – ощущение, когда тошнота подступает к горлу? Так вот – ааааа, о Господи, что ж та­кое – там, во сне, у меня очень похожие ощущения. Когда меня накрывает страх. Сон – он как водоворот. Увлекает с собой, но ни разу – до самой-самой глубины.

Но в последнее время молодой человек из сна не бездель­ничает. О нет. Он исступленно работает. Он больше не тратит зря время, не ищет, чем бы отвлечь себя от работы. Он пишет и пишет, истово, сосредоточенно. И глаза у него горят жаж­дой убийства…

– РАДИ БОГА, – вопят все разом, – ЗАТКНИТЕ ЕГО, КТО-НИБУДЬ!

ПРОЛОГ ОБЖОРЫ

Все скопом бросаются на рассказчика: певцы-горлопаны с кулаками, пьяная баба с фляжкой, монашка с лютней и монах с сандалиями в руках – дубасят его и пинают нещадно. Тот прикрывает голову руками и безропотно сносит удары, пока ярость измученных слушателей не сходит на нет; отмутузен­ный бывший фокусник, а теперь попросту выпивоха и соня, лежит неподвижно. Похоже, он спит.

П е в ц ы-г о р л о п а н ы: Еще историю, хотим еще!

Все ищут обжору. Но находят лишь непонятный кожи­стый мешочек за мачтой. Он судорожно подергивается и ур­чит, извергая вонючие газы.

– Где он? – спрашивает монашка, зажимая нос.

– Там, внутри, – отвечает шут, указывая своим скипет­ром на смердящий куль.

М о н а х: Похоже на курицу.

П ь я н а я б а б а: Не, на винные меха.

Ш у т: Это его желудок.

Не зная, что рассказать, когда придет его очередь, и дове­денный до исступления издевательской курицей со скверно­словящим задом, обжора сожрал сам себя. Поскольку все были заняты избиением предыдущего рассказчика, никто не слы­шал его смачного чавканья, в котором смешались боль и вос­торг, как это бывает, когда кавалер, обуянный страстью, лобзает девицу, или когда кто-то пробует очень острое кушанье, от которого слезы текут в три ручья.

Страдающий от газов мешок говорит…

РАССКАЗ ОБЖОРЫ

Ффф. Оо. Ппррпффппррффф.

ЭПИЛОГ

Это была не обычная вонь, какая бывает, когда кто-то пус­кает газы. Это было благоухание всего обжоры. Как будто целая жизнь раскололась на части и испарилась смесью различных запахов. Медовый дух детских какашек, сладкое материнское молоко, луковый привкус растущих костей. Пассажиры на ко­рабле давятся едкими испарениями похоти, честолюбия и ра­зочарования, что воняет почище протухшего сыра. И от сей обонятельной хроники не укрыться никак: как ни зажимай пальцами нос, запахи все равно просачиваются —так вонзается в уши пронзительный вопль, даже если закрыть их ладонями.

Шут уже не может сдержать рвотных позывов. Со своего места вверху на корме он поливает раскаявшегося пропойцу полупереваренным пивом, и брезгливого монаха сразу же на­чинает тошнить. Монашка, на которую тоже попало, и сама начинает блевать прямо на стол; глядя на это, блюет и пьяная баба, прямо себе во флягу; фляга быстро переполняется, и рвотная масса проливается на спящего пьяницу, который вы­плевывает на корму кварту домашней браги. Певцы-горлопа­ны, захваченные перекрестным огнем, отползают в сторонку и, перегнувшись через борт, извергают в морскую пучину со­держимое своих желудков.

Последним (уже после того, как пловец внес свою скром­ную долю в размере пинты) в этот дружный поблёв вступает раскаявшийся пропойца. Вы скажете: да ему просто нечем тошнить, после стольких разов, – и вы будете правы. Это как если б голодная птица пыталась отрыгнуть. Твердый комочек, что плюхнулся в воду, был не больше лесного орешка. Но все-таки именно он, я почему-то ни капельки несомневаюсь явился причиной последующих событий.

Кося глазами на свою комковатую мокроту, раскаявшийся пропойца с ужасом видит, как что-то темное и извивающееся поднимается из глубин. Червь в форме воронки, цвета несве­жей требухи, раскрывает розовое отверстие и заглатывает ко­мочек, плавающий у поверхности. Онемевший от страха рас­каявшийся пропойца хватает черпак и колотит им по воде, пытаясь прикончить морского стервятника. Но удары не дей­ствуют на червя. Они его даже не отпугнули. Он опять разева­ет рот – эту кошмарную дырку, которая может быть только ртом, – хватает черпак и выдергивает его из рук пропойцы.

– Черт, это же был наш руль! – Монах в запале и не заме­чает, что поминает черта. – И как мы теперь будем рулить?!

Но на ответ времени не остается. Вода вокруг корабля на­чинает как будто вскипать, и корабль весь дрожит – от трюма до самой верхушки мачты. Море взрывается буквально в не­скольких ярдах от борта. На поверхность всплывает какая-то студенистая масса, в два раза больше суденышка. На первый взгляд это похоже на гигантскую сеть, полную рыбы. При всем старании я не могу описать это чудище целиком, не могу све­сти части в единое целое. Тошнотворное зрелище: полупро­зрачные, переливчатые тела подергиваются, как будто в кон­вульсиях, внутри расползающегося мешка из плоти, а то, что раскаявшийся пропойца принял вначале за червя, оказалось всего лишь кончиком щупальца.

– Нет. Я не верю. Так не бывает, – лопочет раскаявшийся пропойца. Словно в доказательство, что так бывает, гигант­ская клешня вырывается из воды, хватает его за горло и тащит за борт. Бедняга даже и пикнуть не успевает. Никто не броса­ется ему на помощь. И чудовище погружается под воду, унося с собой свою добычу.

И вот что странно. Никто не кричит и не рвет на себе волосы, хотя тот, кто видел подобный ужас, должен вообще обезуметь от страха. Но нет. Все застыли на месте и боятся даже моргнуть, как будто движение век способно навлечь беду и на них тоже. От раскаявшегося пропойцы не осталось и следа, только несколько пузырей неизвестного происхождения безутешно побулькивают на поверхности.

Пловец, который только теперь осознал, что таится в глу­бинах под его голыми ногами, пытается вскарабкаться на ко­рабль.

– Бога ради, дружище, – цедит кто-то сквозь зубы, – не трепыхайся.

Это тактика кролика перед лицом неумолимой опасности. Пловец, однако, демонстрирует отклик испуганной рыбы: бьется в панике, мечется туда-сюда и привлекает внимание пучины.

Как описать это последнее нападение? Может быть, кто-то из вас, проходя в солнечный день мимо тихого озера, ви­дел, как рыба выпрыгивает из воды, как ее мокрое скользкое тело выгибается в обжигающем воздухе, и отблески солнца сверкают на чешуе? Теперь представьте себе ту же рыбу, но увеличьте ее во сто крат. Вот такая вот рыбина и выскакивает из моря, глотает ком теста, болтающийся над столом, и пере­кусывает веревку. Застывшим в ужасе пассажирам все же хва­тает ума пригнуться, чтобы не попасть под огромный плав­ник – который бьет одного из замешкавшихся горлопанов плашмя по спине. Оглушенный, тот падает в море и тут же пропитывается водой, как облатка – вином.

– Спасите его… кто-нибудь! – кричат его перепуганные товарищи. Но и они тоже обречены. Превращения не избе­жать никому. Второй певец-горлопан покрывается потом, гус­тым и вязким, как мед. Он пытается облизать губы, но язык прилипает к нёбу. Волосы как будто приклеиваются к голове, веки слипаются – не разодрать, и поэтому он не видит приближающийся рой. Оно опускается словно из ниоткуда: оглу­шительное, жужжащее облако. Все остальные, кто это видит, спешат отойти подальше. Пчелы размером со скворца облеп­ляют несчастного, назойливо лезут в рот, пропихивая друг дру­га, и в конце концов он, обессиленный, падает в воду.

Его напарник тем временем в ужасе смотрит на свой ука­зательный палец, который растет и растет – и превращается в полую трубку. Палец уже такой длинный, что палубы не хва­тает, и он свисает над водой, и тут притаившееся под водой чудовище хватает эту соломинку и начинает сосать. Мы в от­чаянии наблюдаем, как третий певец-горлопан бледнеет пря­мо на глазах, его кожа провисает пустым мешком; а потом – резкий рывок, и его утянуло за борт.

И тут начинается уже полный кошмар. Пьяная баба отби­вается от громадного щупальца, и отбивается поначалу успеш­но, но коварное чудище отбирает у нее фляжку и таким хит­рым образом заманивает свою жертву в пучину – где на ней тут же смыкаются створки ракушки гигантской устрицы, так что торчат только ноги.

Истовые молитвы не помогают монашке. Ее собственный плат словно взбесился – он растянулся, как черная перепон­ка, у нее перед лицом, закрывая обзор. Она слепо мечется по палубе, наступает на собственную лютню и тоже падает за борт.

Впрочем, и на самом корабле уже небезопасно: чешуйча­тые зверюги с клыками и бивнями бьются о деревянные бор­та, пробивая их насквозь.

По левую руку от меня барахтается спящий пьяница: с плачем идет ко дну, сжимая в руках свою стеклянную бутыль. По правую руку – огромный кит, у него в пасти беснуется шут. Когда вода поднимается к верхнему нёбу кита, шут хвата­ется за решетку китового уса и орет в исступленном восторге:

– Наконец! Наконец-то!

Надо мною – монах. Пытается вскарабкаться вверх по матче в надежде спастись от воды, что уже заливает палубу. Но он только скользит на курином жире; ряса его задралась, явив миру рябые дородные ягодицы. Он срывается с мачты и с пронзительным визгом падает в море, что буквально кишит чудовищами. Неторопливая грустная тварь с немигающими антрацитовыми глазами глотает жидкие крики монаха и из­вергает их, переваренные до шепота, из своей темной, таин­ственной прямой кишки.

Что-то липкое и противное, как куриная кожа, задевает меня по ноге. На лице у пловца отражается страх и гадли­вость. Его мокрые пальцы выскальзывают у меня из руки. Острая боль пронзает мне руку до локтя, когда в моего сотова­рища с ходу вгрызается некое непонятное существо. Наши взгляды встречаются через пропасть. Я знаю, мой рот не способен произнести ни звука, и поэтому я не выкрикиваю слова прощания, когда пловец, бездыханный, уходит под воду.

Очень долго (или это только так кажется, будто долго) я жду в одиночестве в открытом море. За спиной у меня тонет мачта. Ее ветви вздыхают, пропитываясь водой, каждый лис­тик одет крошечными пузырьками. Я представляю себе, как пловец опускается на дно, руки легонько покачиваются над головой, глаза закрыты, и там, под смеженными веками – целый мир. Ему всего-то и нужно было, чтобы кто-нибудь его выслушал, и я бы выслушал обязательно – да, несмотря на его непомерное самомнение и зазнайство. Я бы с радостью окунулся в поток его скучных речей и держался бы на плаву только за счет силы слов, но при условии, что они будут но­выми, то есть, я имею в виду, всегда обновленными.

Теперь, когда он утонул, я должен всплыть на поверхность.

Второй пловец – это я.

Вспомним, как все начиналось (эта хроника, я имею в виду): в своем прологе я совершил одну маленькую оплош­ность – едва не раскрыл себя, хотя надеялся сохранить свой секрет до конца, никто не должен был знать, что я вообще существую. Перечисляя предметы, имевшиеся на борту, я упо­мянул плошку для подаяний, но ведь нищего не было. Так чья же тогда эта плошка? Конечно, моя. Я наполнил ее морской водой. Разумеется, со смыслом – чтобы все остальные взяли себе на заметку. «Пейте, мечтайте и веселитесь, друзья: все равно всем вам сгинуть в морской пучине».

Я не знаю, почему они все должны были утонуть. Что это: наказание – или искупление?