Корабль дураков

Тактика, надо сказать, уто­мительная и скучная, но она принесла плоды, причем очень скоро. Брат Людвиг так упорно старался не замечать, как я маячу на периферии его поля зрения, что уже через пару часов у него развился местный астигматизм[34]. Ему приходилось щу­риться левым глазом, от чего у него начались судороги в щеке. В конце концов он откусил кусок мела и выплюнул пыль мне в лицо.

– Чего тебе надо?

– А мне что-то надо, брат Людвиг?

– Ты тут сидишь и та-та-таращишься на меня, как сыч. Невозможно работать в так-таких условиях…

– А давно вы работаете над своей теоремой, брат Людвиг?

Вопрос застал брата Людвига врасплох. Он прищурился с подозрением:

– А почему ты вдруг спрашиваешь?

– Давно собирался спросить.

– И ты поэтому меня ды-ды-донимал весь ды-ды-день?

– А я разве вас донимал, брат Людвиг?

Математик ущипнул себя за щеку всей пятерней и тихо выругался себе под нос.

– Если я тебе отвечу, ты уйдешь с гы-гы-глаз моих? Обе­щаешь?

Я шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, старательно изображая обиду.

– Обещаю, да.

Брат Людвиг кивнул, растирая сведенную судорогой щеку.

– Впервые я сформулировал свою теорему… сейчас, пого­ди… ага… сорок два года назад.

– Сорок два года ?

– И три месяца.

– А вы сами как думаете, закончите вы ее или нет?

– Не де-де-дерзи.

То есть можно было с уверенностью предположить, что он посвятил всю свою жизнь разрешению проблемы, по сути своей неразрешимой. Верный своему слову, я вскочил с табурета и направился к двери. И тут мне пришла одна мысль.

– Брат Людвиг?

– Чего еще?!

– А что это за теорема, вы можете мне сказать?

– Не говори глупостей, мальчик, по прошествии стольких лет, когда я уже близок к решению, неужели я помню, что это за теорема?!

Пальцы у брата Эридуса были вымазаны чернилами, а глаза покраснели и слезились, как будто он резал лук. Я принялся без всякого интереса рассматривать его коллекцию азиатских ножей для бумаги, пытаясь понять, в каком он настроении, и наконец полюбопытствовал, как продвигается его «Полный и всеобъемлющий лексикон всего сущего».

– Как будто пытаешься вычерпать море ложкой, – отве­тил он.

Был час Полного Недоумения, до вечернего Вздрема пе­ред ужином оставалось не так уж и много времени, и можно было надеяться, что бдительность брата Эридуса не выдержит длительной осады. Я избрал жесткую и беспощадную тактику, хотя начал достаточно мягко, а именно с лести. У меня просто не было слов, чтобы выразить свое восхищение его порази­тельной самоотверженностью. Отдавая все свои силы столь титаническому труду, пренебрегая сном ради занятий, разве он не подобен Атланту, держащему на своих плечах небесный свод Знания и Мысли, сказал я ему. Зачем ему сон?! Сон – утешение смертных. Сон – тихая гавань для потрепанных бу­рей судов. Сладкие объятия Морфея. Укрепляющий сон, вос­станавливающий силы и дающий поддержку.

Минут через пять он уже храпел у себя за столом, уронив голову на руки. Я потыкал его пальцем в плечо, чтобы удосто­вериться, что он и вправду заснул, и он лишь издал какое-то нечленораздельное мычание. Тогда я медленно подошел к за­претным полкам. Книги в кожаных переплетах с застежками из свинца или в тончайшей оплетке серебряной филиграни издали напоминали чешуйчатую кожу змей или ящериц. У меня дрожала рука, когда я прикоснулся к изумительному по своей красоте изданию «De modis significandi» Дунса Скота. Но когда я попытался взять книгу с полки, она начала ды­миться. По крайней мере мне так показалось вначале. Я по­спешно захлопнул книгу и звонко чихнул в буране бумажной пыли. Потом обернулся в испуге, но брат Эридус даже не по­шевелился во сне. Когда пурга разложившихся слов слегка по­улеглась, я вернул пустую обложку на полку. Состояние дру­гих книг, выбранных наугад, было немногим лучше. «Docrtinale puerorum» – вся ее мудрость досталась прожорли­вым книжным червям – взорвалась, точно гриб-дождевик, выбросив облако черных спор. «Decrotatorium neologium» Ианотуса де Брагмардо вся провоняла грибком. Из «Palabras muertas de la Mancha» посыпались рыжие паучки.

Я собрал пыль в кучку носком сандалии. Голова у меня кружилась. У Брата Эридуса не было никаких книг! Получает­ся, он работал по памяти?! Только теперь до меня дошло, что я не видел ни строчки из написанного братом Эридусом. Позабыв про страх разоблачения, я принялся рыться в бумагах у него на столе – в этих бесконечных заметках и примечаниях к «Полному и всеобъемлющему лексикону». Хотя я далеко не лингвист, мне все же пришлось поверить собственным глазам. Записи брата Эридуса представляли собой длинные списки имен существительных и глаголов, причем явно выдуманных. Изобретательный брат Эридус придумал систему спряжения глаголов, фантасмагорическую грамматику, этимологию и лек­сику. Все это было составлено со скрупулезной дотошностью и большим прилежанием и с точки зрения полезности не пред­ставляло вообще никакой ценности.

Брат Эридус зашевелился во сне, ресницы его задрожали. Когда он выпрямился на стуле, я уже был за дверью.

Словно гордые родители новорожденного младенца, бра­тья Греда и Эп предъявили мне свое новое детище – какую-то медную загогулину в форме латинской «L». Держа ее на свету, они вертели ее и так, и сяк у меня перед носом, дабы я восхи­тился сим дивным творением. Да, сказал я, замечательная штуковина – а она для чего? Воркуя, как два голубка, они прикрепили свою загогулину к колесу шарманки. Рукоятка (ибо это была рукоятка) сломалась при первом же повороте.

– Разумеется, – хором проговорили братья, глядя на мед­ную «I», – это всего лишь прототип.

Быстро оправившись от конфуза, они набросились на орган и занялись полировкой труб, и без того начищенных до зеркального блеска. Потом брат Греда принялся насвистывать их любимый мотивчик, а брат Эп прищелкнул пальцами и уселся за регистр. Брат Греда взялся за мехи.

– Потрясающе! – завопил он с воодушевлением. – Имп­ровизированный концерт!

Все, как всегда: они делали вид, что играют в спонтанном порыве, я делал вид, что мне нравится, и изображал благодар­ного слушателя. Доиграв «органную пьесу» до конца, братья Греда и Эп повернулись ко мне в ожидании бурных аплодис­ментов, каковые, понятное дело, не замедлили воспоследовать.

– Берет за душу, правда? – спросил брат Эп. – Я видел в зеркале, как ты морщился, пытаясь сдержать слезы. – С каждым разом выходит все лучше и лучше, – ответил я. – У вас есть ноты? Мне бы хотелось их изучить.

– Что?

– Ноты.

Брат Эп побледнел. Брат Греда вспыхнул, как маков цвет.

– Нотная запись.

– Нотная запись, – тупо повторил брат Эп.

– Ну да, чтобы записывать музыку. Вы ведь записываете свою музыку? Которую сочиняете?

– Ну, мы держим все в голове… чтобы тренировать… мы­шечную память… Это Мастер так… ой! .. Сейчас мы начнем… ой-ой!..

Они вовсе не сочиняли новую джигу: просто брат Греда пинал брата Эпа ногой по голени.

– Вы что же, не знаете нотной грамоты?

– А где написано, что обязательно знать эту самую грамо­ту? Гению не нужна никакая грамота, – заявил брат Греда.

– Но как вы тогда запоминаете те мелодии, которые сочи­нили прежде? – спросил я.

– Музыка, – отозвался брат Эп, – есть подвижный процесс.

– Ага, – сказал я и вышел, оставив их разбираться со своими хитроумными приспособлениями.

Брат Кай, оружейник, единственный из шести братьев Баш­ни избежал моих подозрений. Должно быть, почувствовав, в каком я настроении, он возился со мной все утро, просвещая меня в оружейной премудрости. Он объяснил мне устройство осадных машин, продемонстрировал действие анемометра, сиречь прибора для измерения силы ветра, и пропел дифи­рамбы греческому огню, желатиновой зажигательной смеси, каковая использовалась в битвах древних до того, как изобре­тение пороха лишило войну поэтичности. Тогда-то я понял, что сдержанность и спокойствие брата Кая были, с одной сто­роны, необходимым условием, а с другой – прямым следстви­ем его технического мастерства. Ибо, как отмечал сам брат Кай, для того, чтобы рассчитать форму клинка или собрать взрывное устройство, необходима предельная сосредоточен­ность и аккуратность. Брат Кай также продемонстрировал мне – на мышах в запечатанной клетке – действие газообраз­ного хлора и фосгена. Когда мыши в клетке прекратили пи­щать и корчиться, он огласил свои выводы.

– Разумеется, – сказал он, – направление и сила ветра могут сбить все расчеты. Так что ты понимаешь, для чего ну­жен анемометр. Я также экспериментирую с пальмитиновой кислотой. Как и греческий огонь, она обладает неослабеваю­щим действием.

Это была непреложная истина: брат Кай был влюблен в свое дело.

И так – день за днем. Все то же самое, ничего нового. Правда, чем дальше, тем труднее становилось братьям скры­вать свою неприязнь друг к другу. Люди ученые и культурные, они не опускались до грубых стычек, хотя споры и ссоры слу­чались уже повсеместно. Политическая атмосфера в Башне, пронизанная взаимной враждой, была столь же зыбкой и не­стабильной, как токи воздуха в центральном колодце. Каждый день возникали новые альянсы, которые распадались букваль­но назавтра, и вчерашние союзники становились соперника­ми и врагами. В Красной Комнате, в Алой Палате, но чаще и яростнее всего – в трапезной, братья боролись за первенство. Однажды утром, спустившись к завтраку, я обнаружил, что трапезная пуста. Стол был накрыт; нетронутая еда на тарелках уже начала заветриваться. Я уселся за стол, не зная, что делать еще, как вдруг из-за красных шпалер послышались голоса. Собравшись с духом, я подошел ближе и заглянул сквозь про­реху в поблекшей от старости ткани. За занавеской скрыва­лась дверь в потайную комнату. Дверь была приоткрыта. Я раздвинул портьеру и заглянул в щелку. В комнате с дубовыми панелями на стенах не было никакой мебели, кроме большого резного кресла, похожего на трон. Вокруг этого одинокого кресла стояли шестеро Избранных.

Брат Эридус распинался – попеременно на нескольких языках – на тему водительства и руководства. При этом он незаметно перемещался поближе к «тронному» креслу. Брат Нестор тоже потихонечку приближался к креслу с другой сто­роны, даже немного опережая своего соперника и периоди– чески прерывая поток его красноречия презрительными меж­дометиями. Брат Людвиг – он стоял слева – шипел от ярости и дергал себя за волосы. Братья Греда и Эп – они были спра­ва – беспокойно топтались на месте и морщились, словно за­хваченные песчаной бурей. Один только брат Кай сохранял спокойствие; не принимая участия в перепалке, он стоял чуть в стороне, неподвижный и невозмутимый, как рыцарь, собран­ный из пустых доспехов.

– …вот почему, – заключил брат Эридус, проворно взгро­моздившись на трон, – я могу с полной ответственностью за­явить, in sacer verbo dotis, что по праву преемственности из­брать надо меня, и сие даже не подлежит обсуждению.

– На каком основании? – взорвался брат Нестор.

– Non est discipulus super magistrum.

– Ты мне не учитель, Эридус.

– Ego sum quis sum: dominum in divino veritas.

Разъяренный брат Нестор обратился к присутствующим, ища в них союзников против лексиколога:

– Его претензии безосновательны: он пытается заговорить нам зубы своими нескладными виршами!

На что брат Эридус ответил:

– Antipericatametanaparbeugedamphicribrationesmerdicantium!

Сие впечатляющее извержение послало дискуссию в сво­бодный полет, вернее – в свободное падение. Брат Эридус, от натуги весь красный, взобрался на кресло с ногами и принял­ся выкрикивать сверху:

– Chaultcouillonss! Pantofla merdorum! Scheisskopf!

В ответ брат Нестор сбросил воображаемых блох со своих гениталий.

– Furfuris! – надрывался брат Эридус. – Simium! Improbe mendax!

Братья Греда и Эп, ухмыляясь, наблюдали за перепалкой с жадным вниманием вуайеристов. Брат Людвиг, не имея спо­собностей к изобретению собственных латинизмов, создавал шумовой фон для звучащих скабрезностей:

– Пы-пы-пы-пы-пы-пы…

И вдруг среди всего этого гвалта я уловил тихий шелест: ускользающее дыхание, приглушенное покашливание. Где-то рядом. Братья тоже его услышали, и все разом умолкли. Что-то привлекло их внимание – что-то в комнате, с той стороны две­ри, за которой был я. Некое существо: исполнительный и неза­метный слуга, появившийся словно из ниоткуда. Следуя скры­тому указующему жесту, шесть пар глаз обратились ко мне.

Я поступил, исходя из детской логики: просто закрыл дверь.

Когда по прошествии какого-то времени Избранные верну­лись в трапезную, я сидел за столом, делая вид, что полностью поглощен едой. Виноватое смущение ощущалось так явствен­но, словно кто-то испортил воздух. Братья расселись по своим местам и тоже сделали вид, что у них разыгрался аппетит – все, кроме брата Нестора. Тот не скрывал своей ярости. Сперва он еще как-то сдерживался, лишь раздраженно болтал ложкой у себя в тарелке, но потом все же не выдержал: тяжело вздохнул, набрал полную ложку тинообразного варева и – с поразитель­ной, надо заметить, меткостью – метнул этот снаряд в лысину брата Эридуса. Вязкая масса попала в цель с оскорбительным мокрым плюх! Потрясенный до глубины души, я ждал, что бу­дет дальше: перестрелка едой или смертоубийство. Но ничего не случилось. Брат Эридус продолжал громко чавкать, как ни в чем не бывало. Его соседи по столу согнулись над мисками в притворном безразличии, но у них побелели костяшки паль­цев – с такой силой сжимали они свои ложки.

Показное спокойствие брата Эридуса окончательно выве­ло из себя брата Нестора. Он закричал:

– Вы все ослы! — Ослы напряженно уставились в стол. – Мы же здесь закостенели уже. Нам нужна новая кровь. При­ток свежей энергии. Немного дурачества, черт возьми! Вот что нам нужно, да!

– Nihil… ante… discipulis, – ухмыльнулся брат Эридус. Брат Нестор аж запыхтел от возмущения и упал на стул, обессиленный своей вспышкой. Скорее бы уже был Созыв к Прилежанию! Нам всем не терпелось побыстрее разойтись по своим комнатам. Когда же гонг наконец прозвучал, братья бук­вально сорвались с мест.

Рассудив, что момент подходящий, я, аки волк за добычей, устремился вдогонку за братом Нестором. Сейчас, когда он унизился перед нами своей несдержанностью, он вряд ли най­дет в себе силы опровергнуть мои обвинения. В общем, я бро­сился следом за ним. Однако, когда мы пришли к нему в мас­терскую, я не обнаружил своего главного доказательства – взбивалки. Должно быть, брат Нестор припрятал ее подальше – среди аппаратов, накрытых рогожкой. Под этими бурыми шку­рами, с деталями, выпирающими, как рога, изобретения брата Нестора были похожи на печальных коров, пасущихся в пыли. Я заметил, как бы между прочим, что у него тут жуткий беспорядок.

– Это моя мастерская, – огрызнулся он. – Как мне удоб­но, так я тут все и устроил!

– Может быть, все это можно куда-нибудь переставить? Ну, чтобы место не занимало.

Брат Нестор ходил взад-вперед, как разъяренный медведь в клетке.

– Нельзя переставить, – пробормотал он себе под нос.

– Почему?

– Верхние ярусы.

– Какие Верхние ярусы?

– Ну, он собирался складировать там этот хлам.

– Кто?

– Мастер.

– И почему он его не забирает?

– Что?

– Почему Мастер не забирает весь этот хлам наверх?

Я испугался, что брат Нестор снова впадает в прострацию: у него отвисла челюсть, голова упала на грудь, глаза закати­лись. Но на этот раз ему не удалось уйти от ответа, прибегнув к убедительному спасительному беспамятству.

– Э… а тебе разве не говорили?

– Не говорили – чего?

– Я думал, ты знаешь.

– Что знаю?

– Гербош фон Окба мертв.

Когда я в ту ночь ворочался у себя в постели (в ожидании сна, который утянет меня в глубину, как акула), я бродил мыс­лями в запутанных лабиринтах Башни. Вверх по крутым винтовым лестницам, по тихим пустым коридорам, из мастерской в мастерскую, из покоя в покой; подобно крошечной мошке, я забирался в уши храпящих братьев и проникал им в мозги; там я блуждал по болотистым вязким тоннелям серого веще­ства, и выбирался наружу, и погружался в алый поток в их венах.

Кто-то тихонечко постучал ко мне в дверь. Это был брат Нестор, весь возбужденный и потный.

– То, что я тебе рассказал, – прошептал он с порога, – ну, ты сам знаешь, о ком. Лучше, чтобы никто не знал, что ты знаешь. Но самое главное, чтобы никто не узнал, что это я тебе рассказал. Что он того… бджж. Ну, ты понимаешь: пшш. Понимаешь?

Дыхание брата Нестора отдавало обидой и крепкой бра­гой. Я смотрел на его губы в пузырьках слюны, на его клочко­ватую бороду. Я заверил его, что я все понимаю и ничего никому не скажу.

– Спасибо, – выдохнул он. – Большое спасибо. – Пятясь задом, он вышел в коридор, по-прежнему не отпуская моей руки. Ладонь у него была липкой от пота.

– Скажите мне только одно, – сказал я. – Мастер… а как он… как вы это назвали, бджж!

Брат Нестор поджал губы.

– Это был гений, знаешь ли. Великий человек. Но он был вор. Да – он воровал у меня идеи. Едва я заканчивал опытный образец, как он объявлял, что у него уже есть рабочая модель.

– Он крал ваши идеи?

– Из зависти. Его бесило, что кто-то может составить ему конкуренцию. И тем более – я, «мальчишка».

– А как он умер?

– Сердечный приступ. Нашли его в ванной. Лежал весь синий. А вода в ванной была черная.

– И когда это случилось?

Брат Нестор украдкой взглянул в темноту у себя за спиной.

– За восемь дней до того, как ты здесь появился. Похоро­нили его очень быстро – таков обычай. Мертвое тело может остаться в Башне не более суток, а потом его навсегда отправ­ляют в Склепы. – В Склепы?

– Здешнее кладбище.

– А где этот Склеп?

– Склепы.

– Где эти Склепы?

– Он – в Девятом. Слушай, мне надо идти. Пока нас ни­кто не заметил.

Я с радостью отпустил его руку, и он исчез в темноте ко­ридора.

Верный своему слову, я никому не сказал о том, что брат Нестор проговорился мне насчет Мастера. Братья тоже ничем не показывали, что им это известно (а это стало известно почти мгновенно). Но за обедом я то и дело ловил на себе любопыт­ные, настороженные взгляды – так смотрит собака на вроде бы безобидную гусеницу, которая неожиданно перевернулась на спину, демонстрируя ядовитые усики. А незадолго до ужина моя комната превратилась в открытую исповедальню: мои на­ставники, которые прежде всячески избегали общения, теперь шли ко мне сами, горя желанием поведать мне правду о смерти Мастера.

Брат Эридус даже принес мне гостинец: яблоко, настоя­щее яблоко – я съел его целиком, вместе с косточками.

– Уж не знаю, что он там тебе наговорил, – начал он без всяких преамбул, – но все это – злобная клевета. Брат Не­стор страдает разлитием желчи от ненасытного честолюбия.

Я молчал, только пускал белую яблочную слюну.

– Смерть Мастера – большая потеря для всех для нас. Но это был просто несчастный случай, злым умыслом там и не пахло.

– Что за несчастный случай? – спросил я с набитым ртом.

– Мы нашли его в Бархатной комнате. Он лежал на полу, прижимая к груди «Псевдоэпиграфу» Гитлодия. Вне всяких сомнений, он полез на стремянку, чтобы дотянуться до книги, и оступился. Сломал себе шею. Так нелепо и так ужасно.

Сняв с себя этот груз, брат Эридус принялся бормотать что-то невразумительное («…превосходная книга, без всякой зауми, простой, ясный стиль изложения…»), но вскоре иссяк и ушел восвояси – я откровенно зевал во весь рот, и он нако­нец понял намек.

Буквально пару минут спустя меня посетил брат Людвиг. Он предложил мне пластинку сливочной помадки собствен­ного изготовления, каковую я храбро съел. С его стороны это была мудрая тактика.

– Когда я впервые тебя увидел, я сразу понял: это хы-хы-хы-хороший человек. Умный, внимательный, вдумчивый, его так легко не возьмешь на дешевую пы-пы-пропаганду. Уверяю тебя, Гербош фон Окба не принимал никаких радикальных мер. Он был оптимистом, как… как… – Брат Людвиг зачем-то ущип­нул себя за шею. – К тому же на уровне философском он этого не одобрял.

Я хотел было его прервать, но не смог выговорить ни сло­ва: от вязкой помадки у меня слиплись зубы.

– Бедный Гербош. Ды-ды-ды-добрый друг и коллега. Мы нашли его мертвым в его постели. Лежал такой безмятежный, такой спокойный… как будто он просто спал. Я прикоснулся к его ногам. Они были такие холодные, как… как… ну, в об­щем, холодные.

Я с трудом проглотил липкий ком:

– А от чего он умер?

– Непроходимость кишечника.

Сгорбившись в изножье моей кровати, брат Людвиг смот­рел на меня светлым и чистым взглядом:

– Поскольку я самый старший из всех теперешних брать­ев, пост Мастера мой по праву. Мой – по закону. Мы с Гер­бошем были, как… – Не найдя нужного слова, он сложил два пальца крестом. – Вот так. Но эти двое, Эридус и Нестор, пытаются встать у меня на пути. – Его голос внезапно смяг­чился, как размягчается муха, попавшая в кислоту. – Мальчик. Честный, хороший мальчик. Мне нужны твои ноги. – Серая старческая рука метнулась к моему колену. – Ты дол­жен подняться на Верхние ярусы. Я сам не могу. Пы-пы-пы-подагра. Фы-фы-фиброзное перерождение. Тебе надо попасть в Библиотеку Мастера. Там есть су-су-сундук, в котором ле­жит ку-ку-ку… Ку-ку-кус… Ку-кус-Конституция! – Брат Люд­виг перевел дух. – Дык-дык-документ, подтверждающий мое право на эту до-до-должность.

Я проглотил оставшуюся помадку.

– На Верхние ярусы, брат Людвиг? Но как я?.. Где мне?..

– Завтра. Всё завтра. Утро вечера мудренее. – Старик под­нялся и направился к выходу, притворившись, что у него ост­рый приступ старческой глухоты и он не слышит моих призы­вов.

На следующий день, в трапезной, я встретил братьев Греда и Эпа любезной улыбкой. Неразлучная парочка была явно в приподнятом настроении, что вообще для них не характерно. Они налили мне воды из кувшина (редкая обходительность) и жадно следили за тем, как я пью. Когда я, уже потом, заглянул к ним в мастерскую, они возились с вентилями органа. Я на­блюдал за ними безо всякого интереса. А потом на меня напал приступ сильного кашля (почти сразу же после завтрака у меня разболелось горло: оно горело огнем), и братья Греда и Эп обернулись ко мне с выражением искренней озабоченности.

– Плохо дело, – сказал брат Греда. У меня жутко слези­лись глаза, но я видел, как братья подвинулись ближе друг к другу. – Это может быть лихорадка.

– Башенная лихорадка.

– Надо его лечить.

– А то все может закончиться очень плачевно.

Встревоженный, я хотел было заговорить, но боль в горле была такая, что я не сумел выдавить ни слова.

– Есть только одно лекарство.

– Ортодоксальный сироп Мемлинга.

– Но, Эп – у нас разве есть Ортодоксальный сироп Мем­линга?

– Нет, Греда – у нас нет Ортодоксального сиропа Мем­линга. Но я знаю, где его можно достать.

– Ну, так говори, не тяни!

– На Верхних ярусах.

– Ну, конечно! На Верхних ярусах.

– И, может быть, наш юный друг, раз уж ему все равно подниматься…

– …захватит для нас книги Мастера по композиции…

– …по нотации…

– …по мелодике…

– …раз уж ему все равно по пути.

Они вручили мне пухлую карту, сложенную в несколько раз. Горло у меня горело огнем, руки тряслись. Братья Греда и Эп вывели меня в коридор. При этом они на два голоса преда­вались ностальгическим воспоминаниям о покойном: Мастер был для них другом и критиком, заявили они и еще раз на­помнили, чтобы я не забыл захватить его книги. Мне все-таки удалось выдавить из себя вопрос:

– А как он умер?

Греда:

– Удар.

Эп:

– Спазм кишечника. (Пинок.)

Греда:

– Спазм кишечника.

Эп:

– Удар. (Пинок.)

Греда и Эп в один голос:

– Ветры.

Во время обеда я почувствовал себя совсем плохо и ушел к себе, чтобы лечь. Братья, похоже, этого и не заметили. Но едва я улегся в постель, разлепив свежие накрахмаленные про­стыни, как ко мне тут же явилась целая делегация соболезну­ющих с гостинцами: фруктами и помадкой. То есть они при­ходили по очереди, не все сразу, но мне было так плохо, что все лица сливались в одно, и мне казалось, что все они гово­рят со мной одновременно.

– Из всех научных дисциплин, – говорит брат Эридус, – моя была ближе всех сердцу Мастера. Техника – слишком ребяческая; музыка– слишком неопределенная; математи­ка – слишком абстрактная и далекая от человечности. В то время как первое, что поручил Бог Адаму в Эдеме – дать име­на всем скотам, и птицам небесным, и всем зверям полевым. (Будь здоров.) Столько лет мы с Мастером работали вместе: укрепляли корни, убирали застывшую смолу, устраняли наро­сты, всеми силами препятствовали паразитизации. (Дать тебе носовой платок?) Я ведь вижу, что ты лингвофил, правда? (Ты его выжми получше; видишь, совсем сухой.) Может, когда тебе станет лучше, ты поднимешься на Верхние ярусы? Понима­ешь, какое дело: у меня что-то никак не идут балтийские язы­ки. Очень трудно работать в условиях, далеких от совершен­ных. Список книг я составил. Какой славный мальчик! Я не забуду твою доброту и отплачу тебе тем же, когда буду в силе. – Я погружаюсь под черную зыбкую пленку. – Вот, при­ми в зы-зы-зы-знак признательности. Только не ешь все сра­зу. – Лицо брата Людвига наклоняется надо мной. – Я знаю, что они тебе наговорили… Эридус, эти музыкальные обезья­ны, мы-мы-мы-маразматик Нестор… все это ложь. – Мокрая ладонь ложится на лоб; присасывается, как пиявка. – Башня слушает. По ночам она заглядывает в себя. Она ищет меня. Необъятная утроба из кирпича. – Сухие пальцы раздвигают мне губы и кладут на язык какой-то безвкусный шарик. Я гло­таю, и меня обдает жарким дыханием брата Людвига в спирт­ных парах. – Золото и драгоценные камни – сколько захо­чешь, и больше. Только найди документ. – Рот, как луна на ущербе. Надо мной нависает тень. Моргают яркие голубые глаза. Слепящий факел в руках брата Нестора мешает мне ви­деть его лицо. – Мои изобретения, – шипит он. – Они укра­дены. Все украдено. А потом появился ты. На кого ты работа­ешь? На Людвига? На мертвеца? На кого?

Лихорадка рассеялась, как туман. Боль в горле прошла, насморк – тоже. Я лежал с широко распахнутыми глазами, глядя в темноту. Мой разум был чистым, как камень, омытый водой.

Что-то сдвинулось в темноте. Я затаил дыхание. Ничего. А потом снова: плеск воды, хлюпающей в ведре. Тонкая струйка воды льется в каменную умывальню. Я осторожно свесил по­холодевшую руку с кровати и пошарил по полу в поисках кремня и кресала. Тихий, едва различимый шелест – как зем­леройка проводит лапкой по бумаге, – что-то зашевелилось. Я почувствовал на себе взгляд. Холодный взгляд. Быстрое, судорожное дыхание. Как у крысы. Страх придал мне живо­сти: я ударил кремнем о кресало над фитильком масляной лам­пы, и зажегшийся свет ослепил меня самого. Глиняная плош­ка упала на пол. Какая-то скрюченная фигурка метнулась из круга света. Я не сумел разглядеть, что это было – перед гла­зами плясали синие искры.

– Стой! – закричал я, и сам поразился тому, каким испу­ганным был мой голос.

Искры перед глазами наконец потухли, и я сумел кое-как разглядеть непонятное существо. Это был никакой не урод, как мне показалось вначале. И не чудовище из ночных кош­маров. Больше всего это создание было похоже на голенького недокормленного ребенка. Шея у него была очень короткой, даже можно сказать, недоразвитой, и голова – лысая, как у неоперившегося птенца, – казалось, лежит прямо на непро­порционально широких плечах. Ребра выпирали так, как буд­то они сейчас порвут кожу.

– Пожалуйста, не убегай, – прохрипел я. – Я тебе ничего не сделаю.

Но ребенок меня не слушал. Он схватился за ручку двери, уже готовый выскочить в коридор. Я бросился следом за ним, но, поднимаясь с кровати, так резко сбросил с себя одеяло, что лампа потухла. Пока я возился с кремнем, странное суще­ство растворилось в густой темноте дремучих артерий Башни.

Кровь стучала у меня в висках; сердце билось, как загнан­ный зверь. У меня было странное ощущение, что все вокруг мне враждебно. Чтобы как-то унять свой страх, я принялся раз­мышлять о событиях последних дней. Что мне было известно? Что каждый из соперников в этой неведомой мне игре выбрал меня своей пешкой; своим мальчиком на посылках. То есть я пешка, но я же – и шахматная доска, на которой ведется сра­жение: так могучие державы, опасаясь друг друга, ведут свои войны на территории вассальных земель. У меня в голове ра­зыгрывалось представление театра масок: я представлял себе братьев – одного за другим. Эридус, фальсификатор и выдум­щик. Честолюбивый Людвиг и его нерешаемое уравнение. Гре­да и Эп, композиторы, не владеющие нотной грамотой. Не­стор, с его мастерской, захламленной бессчетными изобретениями сомнительного авторства. До какой низости смогут дойти эти люди ради достижения собственных целей? Я лежал в темноте, вспоминал бурные споры Избранников и пы­тался представить те смерти, которыми умер Гербош фон Окба.

* * *

Я подошел к вешалке и рывком сдернул с нее рубаху. На ладонь выпал сложенный листок. Я развернул карту, которую мне дали Греда и Эп, разложил ее на полу, придавив завора­чивающиеся края ножками соседних кроватей, и принялся изучать ее при свете лампы.

Внешняя стена Башни, как я уже знал, была абсолютно глухая. Может, когда-то – много веков назад – в ней были окна, но потом их заложили, запечатав Башню внутри самой себя. За этой твердыней я с удивлением обнаружил несколько обширных зон, о существовании которых даже не подозре­вал, – на карте они были отмечены изумительными иллюст­рациями. Крипто-Зоологический кабинет (не существует), где когда-то хра­нились рога единорогов, образцы меха сфинксов, пыль от разбившихся големов, окаменевшие испражнения грифонов и чучело яйцекладущего грызуна с утиным клювом, каковое животное скептик-картограф объявил выдумкой изобретатель­ного таксидермиста… Песчаная комната, оборудованная прохлад­ными оазисами и периодическими миражами… Купальни горячих источников, давно охлажденных Временем… залы собраний напо­добие гигантских пещер, где давно провалились полы и обру­шились потолки… храмы, кухни и нужники, где теперь обита­ют лишь слизни и другие ползучие твари, которым для жизни не нужен свет.