– В таком случае, – резко проговорил я, – отчего фон Окба сошел с ума? Какая причина?

– Старческое слабоумие. Дурная наследственность. Дли­тельная изоляция.

Я помахал свитком. Рука у меня дрожала, и я разозлился на себя.

– То есть вы утверждаете, что он все это придумал? Во­преки всем доказательствам?

Брат Кай развернулся кругом, снял с полки песочные часы, перевернул их и уставился на тонкую струйку песка.

– Реальность – тяжелая ноша. Кто бы ни победил, он дол­жен об этом помнить и быть всегда настороже.

– Чтобы держать в руках остальных?

– Таков порядок вещей. Украсть у слепого – не составля­ет труда.

Я уже понял, к чему все идет. Я медленно заговорил, не сводя с него глаз, чтобы он не заметил, как я украдкой прячу свиток под рубашкой.

– Я понимаю. Но какова цель вашей власти?

– Власть.

– Но для чего?

– Власть ради власти. – Брат Кай не сдержал улыбку. Он придвинулся ближе и снисходительно потрепал меня по бед­ру. – Цари вообще не задаются таким вопросом. Они просто знают – как знают волки, которые вожаки стаи. Власти не нужна цель, она – цель сама по себе.

Не отважившись сбросить его руку, я выразил свое недо­вольство молчанием.

– А мораль, – заключил брат Кай, – есть утешение для побежденных.

* * *

На этом наш разговор завершился. Брат Кай заставил меня встать с кресла, приставив нож к горлу. Я подчинился, а когда он убрал нож, тут же бросился к двери. Он попытался меня удержать. Мы молча боролись, как два актера в пантомиме. Наконец он крепко обхватил меня за талию, подтащил к две­ри и принялся шарить рукой в поисках задвижки. Чуть правее, сказал я. Его пальцы сдвинулись – метнулись, словно паук к своей жертве, – и дверь распахнулась.

Мы вывалились в длинный сумрачный коридор. Откуда-то шел сквозняк, но непонятно откуда. Мы прошли ярдов де­сять– пятнадцать – брат Кай прижимался ко мне сзади всем своим костлявым телом и пихал меня коленями под колени – и обнаружили, откуда дуло: из ниши в стене слева. Там в полу зияла дыра. Вогнутый желоб резко уходил вниз, в темноту. Что-то подобное я уже видел. Ну да: мусоропровод во второй библиотеке. Из мрака выступила приземистая фигура, воору­женная кривой турецкой саблей. Это был карлик, Мешех. То есть это я так решил, что Мешех, пока он не зажег фонарь, в свете которого я разглядел лицо, еще более уродливое, чем у моего знакомца, под таким же бирюзовым платком.

Все это я разглядел буквально в единый миг, как только зажегся фонарь. Мои глаза быстрее приспособились к свету, чем глаза моих палачей. Карлик совершил ошибку, взглянув прямо на свет: ему пришлось тут же зажмурить глаза, подоб­ные красным полипам, прячущимся в свои панцири. Я понял, что другого шанса у меня не будет, и это придало мне сил: я схватил брата Кая за запястье и – отбросив руку с ножом от своего горла – врезал ему правым локтем по ребрам. Он отле­тел и упал где-то там, у меня за спиной. Карлик, все еще жму­рясь, нанес свой удар вслепую. Я не думал – я просто дей­ствовал. Выхватив у него фонарь, я бросился в нишу, и пол разверзся у меня под ногами.

Какую-то долю секунды я просто падал без всякой опоры. Вообще-то я человек не особенно храбрый и боюсь боли, так что летел я – полет, собственно, был недолгим, несколько Футов, не больше – с закрытыми глазами и вопя от страха, а потом и от боли, когда ударился копчиком о днище трубы. Я попытался свернуться калачиком и скользить на боку, но все закончилось тем, что я перевернулся лицом вниз и съезжал уже головой вперед, и хотя спас седалище, зато изрядно рас. квасил нос. Мне все-таки удалось перевернуться ногами впе­ред, но тут желоб, по которому я скользил – и угол наклона которого составлял градусов шестьдесят, – вдруг оборвался почти вертикальным спуском, так что можно было не сомне­ваться: если на мне еще где-нибудь нет синяков, то после та­кого полета они обязательно будут везде. Я летел вниз, подоб­но падающей звезде, и вопил на лету, и наконец приземлился на кучу мусора – должен заметить, достаточно твердого мусо­ра, да еще и с зазубренными краями.

Я еще долго лежал, где упал, и стонал, истекая кровью. Фонарь выпал у меня из рук, но, что удивительно, не разбился и валялся теперь футах в трех от меня, едва пробивая тьму. За пределами круга света не было видно вообще ничего. Полз­ком я добрался до фонаря, схватил его и встал на колени, как кающийся грешник. Теперь я разглядел, что упал на кучу бумажных обрывков и древесной стружки, деталей каких-то ра­зобранных механизмов, рваного тряпья, осколков стекла. У меня под ногтями набилось какое-то вязкое вещество со слад­коватым запахом, плотное и холодное, как торф. Даже в тог­дашнем моем положении любопытство опять победило, и я приподнял фонарь повыше, чтобы было лучше видно. Я опус­тил пальцы в этот непонятный перегной и поднес руку к све­ту: вещество было цвета ржавчины. Я повнимательнее осмот­релся вокруг. Ярдах в двух слева лежал небольшой камень, из-под которого и вытекала эта вязкая субстанция. Я потянул­ся, чтобы перевернуть камень, и ткнулся пальцем в мягкий студенистый глаз. Это был Мешех. Его тело, изломанное под невообразимым углом, лежало чуть поодаль. Перед тем как сбросить его в эту яму, его раздели – как будто кролика осве­жевали. Я развернул его голову так, как она лежала вначале, Лицом от меня.

Я совсем отупел от ужаса, но потом сквозь эту глухую пе­лену прорвались звуки: какой-то шелест, приглушенный то­пот бегущих ног. Как это бывает, когда ты стоишь у муравейника и вдруг слышишь в воображаемой тишине какой-то шорох и треск. Я помню, что мне было страшно. Но я хорошо понимал, что мне надо спасаться от этих существ, которые, я этом ни капельки не сомневался, идут сюда, чтобы меня убить. Я поднялся на ноги, очень надеясь, что подошвы сан­далий защитят мои ноги от острых осколков. Подняв повыше фонарь (рискуя при этом выдать себя с головой), я еще раз внимательно осмотрелся. Куча мусора спускалась пологим склоном к твердой земле, древней безжизненной почве.

Только теперь я заметил, что воздух здесь совершенно дру­гой: не застывший и неподвижный, как везде в Башне, а та­кой, как снаружи. Тьма смыкалась вокруг, грозя поглотить маленький огонек моего фонаря, который и так уже теплился еле-еле. Я побежал вперед, не разбирая дороги. Я не знал, где Врата Башни; я не знал, как они открываются. Ничто не пре­пятствовало моему бегству. Я был совершенно один, и слы­шал лишь собственное дыхание, и чувствовал только боль в своем израненном теле, и мне было так жалко себя, просто жуть.

А потом я услышал какой-то натужный механический скрип, похожий на скрежет несмазанного колеса. Наверное, не стоит и говорить, что я бросился в сторону этого звука, довольный уже тем, что теперь у меня появилась цель. Вскоре я вышел к низкой стене. Это был тот самый колодец, возле которого брат Нестор встретил меня… сколько времени тому назад? Мне казалось, что лет сто, не меньше. Древние камни, покрытые высохшим мхом и лишайником, холодно поблески­вали в свете фонаря. И тут я услышал явственный металличес­кий скрежет и поспешил пригнуться.

Как оказалось, это была тележка. Обыкновенная четырех­колесная тележка. Ничего особенного. Но даже в немощном свете моего издыхавшего фонаря мне удалось разглядеть, что в этой тележке лежало. Мертвые тела. Они были свалены в кучу, как мусор. Как ненужные бумажные куклы. Кое-где из этого плотного клубка тел выпирала нога или сжатый кулак, застывший в трупном окоченении. Тележку тащили около Дюжины голых рабов, впряженных в тяжелые хомуты, от ко­торых их спины и шеи были стерты до крови. Мне вдруг стало страшно: я почему-то не сомневался, что эти несчастные сгорбленные создания ориентировались в темноте по запаху Вернее, по вкусу воздуха. Потому что все они шли с высуну­тыми языками, наподобие ящериц. Наверное, их зрение атро­фировалось за ненадобностью, ведь вся их жизнь проходила в сплошной темноте. Их невидящие глаза были похожи на со­зревшие фурункулы, и я заметил, как болезненно они сощу­рились даже на тусклый свет моего фонаря.

Меня невозможно было не заметить, я стоял прямо у них на пути, но рабы с тележкой не обратили на меня внимания. Как муравьи, огибающие препятствие на пути, они обошли меня и направились дальше своей дорогой. Впрочем, они тут же остановились. Те рабы, что толкали тележку сзади, откры­ли заднюю стенку и принялись вытаскивать трупы и швырять их в колодец. Вот именно, что швырять. Как дрова – без вся­ких церемоний. Когда тело ударялось о воду внизу, раздавался гулкий всплеск: он проходил эхом по каменным стенам ко­лодца, а потом умолкал навсегда в бездонной тишине.

И тут я уловил краем глаза какое-то движение у тележ­ки – целенаправленное движение, среди этих призрачных тру­пов. Сгусток подвижной тени. Я застыл в ужасе – ошелом­ленное неверие перед лицом неминуемой Смерти, когда у тебя перехватывает дыхание и тошнота подступает к горлу. Я попя­тился и прижался задним местом к колодцу, почти сел на край. Мой фонарь зашипел и померк, как будто его опустили в воду. И буквально в последний миг перед тем, как фонарь потух, я успел разглядеть карлика, прихвостня брата Кая, который бро­сился на меня со своей саблей. Я схватил его за запястье, вдох­нул его жаркое дыхание, и тут наступила тьма. Я как будто ослеп, но я чувствовал острие сабли у самой щеки. Я впивался ногтями ему в руки, пока под ногтями не стало мокро. Он застонал и отпустил саблю, и только тогда я почувствовал, какой он на самом деле маленький и хилый. Как будто бо­решься с ребенком. Я протянул левую руку, пытаясь нащупать его лицо. Наткнулся на ухо, схватил его и рванул, так что оно осталось у меня в руке. Его вопли разбудили во мне жажду крови, смертоубийственный пыл: я резко дернулся вбок (при этом я надорвал поясницу и обеспечил себе хроническое люм­баго), намереваясь сбросить его в колодец. Но карлик вцепился в меня мертвой хваткой – а может быть, это я сам не удер­жал равновесия, – и мы вместе упали в холодную бурлящую воду.

Мы погрузились под воду, вцепившись друг в друга, слов­но любовники-самоубийцы. Будь я один, без своего недруга, я бы наверняка утонул. Ради такого ничтожного пустяка, как моя жалкая жизнь, мне не хватило бы воли выплыть. Нет, меня спасло не желание жить, а желание прикончить этого карли­ка, который пришел, чтобы меня убить. Я должен был выжить, чтобы убить его. Вдвойне ослепленный, оглушенный ревом воды и крови, стучащей в висках, я извернулся и нада­вил ему на живот. Надавил со всей силы, хотя мне приходи­лось преодолевать сопротивление воды – один раз, другой, третий. Мне в лицо ударила струя пузырьков воздуха: это жизнь выходила из моего врага. Я услышал, как ему в легкие хлынула вода. Карлик еще крепче сжал мою руку, но это был просто предсмертный спазм – в его пальцах уже не осталось сознательной силы. Его ногти вонзились мне в плащ, словно клещи. Я отодрал от себя его руку, и мое сердце возликовало, когда я почувствовал, как его тело опускается вниз, словно его засасывает жадным течением.

Я сам не знаю, как выплыл на поверхность. Сработал ин­стинкт выживания: тело само знало, что делать: оно било но­гами и молотило руками, требуя воздуха, и вот, наконец, прорвалось сквозь убийственную мембрану.

Как описать эту подземную реку вам – людям, которые в жизни не переживали ничего подобного, разве что в самых ужасных кошмарах? Как я уже говорил, я вообще не видел ничего. И не слышал вообще ничего, кроме рева воды, кото­рая билась в яростной схватке с камнем, что был ей и ложем, и берегами. Река просто несла меня за собой – мягкая, безымянная стихия, которая не умеет ни думать, ни чувствовать. Вонь стояла невыносимая. И только остатки врожденной брезгливости удержали меня от того, чтобы плюнуть на все и погрузиться обратно под воду: утонуть – это одно, утонуть в сточных водах – совсем другое. В конце концов я наткнулся на какую-то деревянную доску (то есть я понял, что это была доска, хотя, повторюсь, ничего не видел) и вцепился в нее. Так,цепляясь за деревяшку, в кромешной тьме, холодея от страха при одной только мысли о том, что в любую секунду меня может швырнуть о каменную стену, распрощался я со своей первой жизнью на этой земле – с Башней, с родителя­ми и со всем, что у меня было прежде.

Впереди показался свет: сперва – едва различимая точка она росла, становилась все больше и больше, пока не стала напоминать coelum empyreum, пламенеющие небеса, куда, как считается, отправляются души праведников после смерти. Од­нако же мутный поток вынес меня не на небо, а к месту сли­яния сточных и соленых вод. Мои раны тут же защипало от соли. Свежий морской воздух обжег мне легкие, привыкшие к воздуху Башни. Вода накрыла меня с головой, а потом выбро­сила, новорожденного, в море.

Не знаю, как я добрался до берега. Может быть, море (ко­торое поглощает все) в тот день просто было сыто и не стало глодать мои кости, а просто выплюнуло меня на серую гальку. Я долго лежал там, почти бесчувственный: без имени, без язы­ка – свободный. В чувства меня привела серебристая чайка. Она клюнула меня в макушку и буквально набросилась на меня, как только я подал первые признаки жизни. Но чайка все-таки не осталась голодной: меня вырвало какой-то зеле­ной слизью, которую птица склевала прямо из-под меня. Пос­ле того, как из меня излилась вся гадость, я почувствовал себя лучше, и мне удалось перевалиться на спину, как перевалива­ются тюлени, и взглянуть на безбрежное серое небо.

Поддавшись непрошеному, нежеланному даже порыву – как будто во мне еще что-то осталось от прежней жизни, не­кий рудимент прошлого, – я пошарил рукой под промокшей рубашкой и осторожно извлек из-за пазухи свиток. Но мор­ская вода и нечистоты размыли написанное, так что прочесть что-либо не представлялось возможным. Да, соль, кровь и дерьмо переписали послание Мастера по-своему. Мало того: они растворили бумажный клей, так что пергамент распался в клочки, которые я швырнул ветру, соленому и равнодушному. Теперь у меня не осталось вообще ничего. Я лежал у самой кромки воды, омываемый плеском прибоя. Еще будет время, чтобы встать и пойти; чтобы добыть пропитание; чтобы поговорить о погоде и о ценах на пиво. Еще будет время поездить по миру и посмотреть на его красоты и достопримечательные места, где можно и выпить, и помочиться – обязательно бу­дет. А пока же я просто лежал и смотрел на небо. Но когда опустились вечерние сумерки, стало довольно прохладно. До­мой возвращаться нельзя. Тебе нет убежища в тени Башни. Там, на морском берегу, я еще не знал, что эта тень будет преследо­вать меня всю жизнь, где бы я ни был. Она и сейчас надо мной нависает, вы разве не видите? Посмотрите, я весь в му­рашках. Озноб пробирает меня до костей, и чтобы прогнать этот холод, мне приходится согреваться огненной водой. Ког­да я не сплю, я мечтаю заснуть. Когда сплю, я мечтаю про­снуться. У меня есть одна мечта. Только одна, никаких других. Поселиться в каком-нибудь тихом месте, вдали от людей; на острове посреди озера, где я построю себе хижину, и посажу грядку бобов, и поселю в улье пчелиный рой, и обрету покой, и буду предаваться мечтам, и Вдова Правда не будет меня бес­покоить[39].

Explicitfabulaalta