Лебединцев еще тешил себя надеждой, что через некоторое время он сможет вернуться к своему плану, но было ясно, что этот план окончательно провален, и это делало еще более чувствительным удар, нанесенный Отряду арестом его создателя и руководителя. "Был момент, - читаем мы в письме Лебединцева от 20 декабря 1907 г., - когда все было близко от полного распада. Избегнуть этого удалось; и теперь, поскрипывая, едем дальше". Руководителем на место "Карла" встал сам Лебединцев, - который начал лихорадочно быстро готовить покушение против вел. кн. Николая Николаевича и министра юстиции Щегловитова.
      Произвести это покушение предполагалось в день русского Нового Года, когда оба указанные лица {298} должны были поехать на торжественный прием к царю. Террористы с бомбами поджидали их на пути. Но и это покушение было расстроено предательством, - на этот раз не Азефа: сведения о готовящемся покушении были получены Герасимовым на этот раз от одного из его других агентов, который накануне Нового Года сообщил, когда и против кого должно состояться покушение, - но не дал никаких указаний относительно участников.
      Для предупреждения покушения Герасимов прибег к тому же приему, который помог ему спасти Столыпина, когда готовилось покушение на последнего при открытии Института Экспериментальной Медицины: рано утром в день Нового Года он заявился к вел. кн. Николаю Николаевичу и Щегловитову и, предупредив их о готовящемся покушении, просил в течение ближайших дней никуда не выходить. Уговорить их подчиниться этому совету и отказаться от посещения торжественного приема у царя было нелегко. Особенно протестовал, - по рассказам Герасимова, вел. кн. Николай Николаевич, который заявлял, что "ничто не помешает ему быть там, где быть его обязывает долг верноподданного", - и только заявление Герасимова, что он в таком случае снимает с себя всякую ответственность, заставило Николая Николаевича несколько задуматься.
      На всякий случай меры предосторожности все же были приняты. Почти весь наличный состав филеров был брошен на улицы предполагавшихся путей следования указанных лиц. Всем были даны особые инструкции: искать подозрительных лиц, которые могли быть террористами. На театр военных действий выехал сам Герасимов, - и дежурил в кондитерской на Михайловской площади, вблизи от дворца Николая Николаевича... Все было бесполезно: никаких подозрительных признаков поймать не удалось. И только позднее выяснилось, что в той же кондитерской на Михайловской площади, за соседним столиком сидела Лидия Стуре, - один из членов Отряда, - и перед {299} ней, в изящной упаковке, лежала заряженная бомба. Об этом она рассказала уже после своего ареста, во время опроса, который вел Герасимов. Она прервала этот опрос, казалось, не имеющим отношения к делу замечанием:
      "А ведь мы с вами, генерал, уже встречались".
      Герасимов, - по его словам, - был удивлен и не мог вспомнить. Тогда Стуре пояснила:
      "А вспоминаете - на Новый Год? Мы сидели за соседними столиками в Михайловской кондитерской? Жаль, что я не знала, кто мой сосед ... Не уйти бы вам тогда ..."
      В течение почти полутора месяцев террористы возобновляли свои попытки. Нервы у всех напряглись до предела: люди почти ежедневно выходили на улицу с бомбами в руках и с уверенностью, что этот день будет их последним днем, - и возвращались домой, проклиная судьбу, которая дарила им лишний день жизни ... Все силы были мобилизованы - и из Финляндии переброшены в Петербург. Люди хотели идти напролом и погибнуть. В один из таких дней член Отряда А. М. Распутина приехала в Выборг к В. М. Чернову, - члену Центрального Комитета и редактору центрального органа партии, - с не вполне обычной, но тем более характерной для настроения членов Отряда просьбой: от имени всех она просила дать им обещание не печатать в случае их гибели отдельных о них некрологов. "Мы хотим, - говорила она, - пойти на смерть рядовыми безымянными солдатами партии".
      Все это время Охранное Отделение держало на осадном положении квартиры Щегловитова и Николая Николаевича. Оба они протестовали и заявляли, что перестанут подчиняться режиму, который был предписан им Герасимовым. А последний, несмотря на все свои усилия, не мог найти никаких нитей для обнаружения участников Отряда: тот его информатор, который первым сообщил о предстоящем покушении, {300} не мог доставить никаких дополнительных указаний, - а Азеф, с которым Герасимов поделился имевшимися у него сведениями, подтвердил их, но отзывался полнейшим незнанием относительно всего остального. "Я все время приставал к нему, - рассказывает Герасимов, - прося дать хоть какую-нибудь нить, за которую я мог уцепиться и начать слежку. Но он отказывался, заверяя меня, что ничего не знает и не может спрашивать, так как при недоверчивом к нему отношении вопросы могут его погубить".
      На самом деле Азеф был в курсе всех деталей этого предприятия и постоянно сносился с его непосредственными руководителями, так что "дать нить" ему не представило бы никакого труда. Но он был прав в том отношении, что провал Отряда неизбежно должен был ухудшить его и без того тяжелое положение.
      В конце концов, Азеф не выдержал и "смилостивился" над Герасимовым: на свидании дней за 4-5 до ареста членов Отряда, он рассказал, что во время очередного заседания Центрального Комитета зашла речь о подготовляемом покушении и из мимоходом брошенной кем то из членов Центрального Комитета фразы он, Азеф, понял, что к Отряду имеет отношение "бывшая ссыльная Анна Распутина". Никаких других указаний, - по уверению Герасимова, - Азеф и теперь не дал. Больше того, называя фамилию, он тут же отметил, что это - ее настоящая фамилия; живет же она, наверное, по чужому паспорту. И, тем не менее, это указание послужило причиной гибели Отряда.
      Вернувшись с этого свидания, Герасимов, - по его рассказам, - поднял на ноги все Охранное Отделение. Немедленно были добыты справки о прошлом Распутиной. Специальный чиновник был отправлен в адресный стол, чтобы сделать там выписку обо всех Распутиных. "Делал я это, - передает Герасимов, - в полной уверенности, что никаких результатов эта мера не даст, так как у меня тоже не было никакого сомнения в том, что Распутина живет не под своей {301} фамилией. Тем большим было мое изумление, когда я убедился, что именно эта самая Распутина, под своим настоящим именем, проживает в Петербурге, - да еще на Невском проспекте"...
      С раннего утра заработала машина. Предварительная разведка установила, что Распутина живет в меблированной комнате, - и что соседняя комната, стена в стену, как раз теперь сдается.
      Герасимов лично отправился для осмотра на месте. Выдав себя за бухгалтера городской управы, который ищет комнату, он осмотрел всю квартиру. Сначала предполагал было сам поселиться в ней, для того, чтобы лучше наблюдать за приходящими и слушать разговоры: стены оказались совсем тонкими. Но комната была слишком непрезентабельна для солидного "бухгалтера", - а потому в ней были поселены два молоденьких Филера, которые выдавали себя за студентов. Распутина была взята под самое надежное наблюдение. Члены Отряда принимали меры предосторожности при своих сношениях друг с другом. Так напр., встречи они обычно устраивали в церквях во время богослужения: становились рядом на колени перед иконами в каком-либо из притворов храма и вели разговоры, склонившись к земле, якобы для молитвы. Но от долгого напряжения конспирация ослабела, - а внимание филеров, получивших строжайшие инструкции, наоборот, было обострено. В результате, в течение трех дней основные сношения Распутиной были выяснены, - и 20 (Февраля 1908 г., когда все прослеженные наблюдением лица вышли на свое очередное дежурство у квартир Щегловитова и Николая Николаевича, они были арестованы чинами полиции. Всего было взято 9 человек, причем у трех из них были взяты бомбы; трое других были вооружены револьверами и оказали вооруженное сопротивление; еще у одного на квартире были найдены взрывчатые вещества.
      Суд был скор и немилостив: семь человек, - в том числе три женщины, - были приговорены к {302} смертной казни. Приговор был немедленно приведен в исполнение. Вскоре после этой группы судили "Карла" и некоторых других членов Отряда, арестованных в разное время. Этот суд тоже закончился рядом смертных приговоров ... Летучий Боевой Отряд был уничтожен.
      {303}
      ГЛАВА XVIII
      Последняя игра Азефа
      В разговорах, которые велись в партийных кругах, о "Карле" и об его Отряде Азеф говорил с оттенком слегка пренебрежительного снисхождения, - как о группе местного, почти провинциального значения, которая отдает силы "второстепенным" делам. Чем дальше, тем настойчивее он защищал ту точку зрения, что убийства представителей исполнительной власти, - вплоть даже до министров, - не могут иметь теперь политического значения. "Если одним-двумя полицейскими или тюремщиками станет меньше, - разве от этого что-либо изменится?" - подобные мнения он высказывал постоянно. Единственное террористическое предприятие, которое может иметь политическое значение, это - цареубийство, и именно на нем он предлагал сосредоточить все силы партии. Он не скрывал, что это дело в высшей степени трудно и сложно, что оно потребует от партии колоссальных жертв, - как людьми, так и деньгами, - и, что самое главное, подготовка его потребует много времени. Но он высказывал свою глубокую уверенность, что "идя методом постоянной систематической осады и проникновения можно надеяться в год, в два довести дело до конца" (Ракитников). Успех же этого предприятия, когда бы он ни пришел, - сразу окупил бы все жертвы, так как цареубийство, в отличие {304} от других террористических предприятий, политически "никогда не устареет". И с налетом некоторого сентиментализма, который так любил напускать на себя Азеф во время "интимных" разговоров, он говорил, что считает это дело своим последним революционным делом, что им он думает закончить свою революционную карьеру, а потому именно ему, - а не "второстепенным" предприятиям Отряда "Карла", - отдает свою душу.
      Нужно здесь же сказать: конечно, из этих речей Азефа многое сознательно предназначалось для того, чтобы отвлечь внимание от совершенной им как раз в это время выдачи Отряда "Карла"; но было бы ошибкой считать, что в них все было одним лицемерием. Судя по всему, что мы о нем знаем, Азеф как раз в это время готовился перейти к новой фазе своей долголетней двойной игры, собирался разыграть свою последнюю карту.... А так как он принадлежал к совсем особой породе игроков, - той, представители которой за зеленый стол садятся только заранее обеспечив для себя возможность знакомиться с картами всех партнеров, - и так как ставка на этот раз была особенно велика, то он теперь с особенным старанием подготовлял обстановку для этой своей последней игры.
      В Центральном Комитете с соображениями Азефа о значении цареубийства и других террористических актов очень многие были в основе согласны. В них действительно было много такого, что не могло не казаться правильным каждому принципиальному стороннику террористической борьбы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Боевая Организация Азефа получала от Центрального Комитета все, что только последний имел возможность дать.
      В то время, как Отряд "Карла" урезывали даже в мелочах, и члены этого Отряда бывали вынуждаемы браться за мелкую работу для заработка (что, конечно, противоречило элементарнейшим требованиям конспирации), - для Азефа партийная касса была открыта в самых {305} широких, почти неограниченных размерах. Достаточно сказать, что несколько позднее, когда в кассу Центрального Комитета поступили 300 тыс. рублей, взятых партией при экспроприации казначейства в Чарджуе, то по настоянию Азефа за Боевой Организацией, - т. е. фактически за ним самим, - из них было "забронировано" 100 тыс. рублей.
      Неограниченные права были даны Азефу и в деле подбора людей для Боевой Организации: он мог брать в нее всех тех, кого он взять хотел. Этой вербовкой Азеф занялся с большим старанием, обращая особенное внимание на привлечение в свою Организацию людей с большим и славным революционным прошлым. Своим ближайшим помощником он сделал Карповича, - того самого, который первым начал серию террористических актов, предшествовавших революции 1905 г., убив в феврале 1901 г. министра народного просвещения Боголепова.
      Все последующие годы он провел в тюрьмах, - в Шлиссельбурге и в Сибири, и только недавно бежал с Акатуйской каторги, полный желания встать в ряды активно действующей террористической организации. Видную роль в Боевой Организации этого времени играл также М. М. Чернавский, - старый революционер, впервые осужденный на каторжные работы еще за 30 лет перед тем, по делу о первой революционной демонстрации, состоявшейся 6-18 декабря 1876 г. в Петербурге.
      Настойчивые попытки делал Азеф и для привлечения в Боевую Организацию ряда других старых революционеров... В литературе были высказаны догадки, что подобное поведение Азефа определялось своего рода садизмом: ему якобы нравилось толкать на тернистый путь тюремных мытарств и лишений людей, которые уже были в достаточной мере измучены десятилетиями таких лишений в прошлом. Эта догадка в корне не верна. Принадлежность к Боевой Организации Азефа в этот период отнюдь не была связана с опасностью ареста. С большим правом можно говорить даже об обратном, - о том, что эта {306} принадлежность была своеобразной гарантией от ареста: примеры этого будут приведены дальше.
      Поведение Азефа объяснялось иначе, - много проще: люди со славными революционными репутациями, если они становились сотрудниками и преданными сторонниками Азефа, - а делать их таковыми Азеф умел, - играли роль надежнейших защитников Азефа против все нараставших и нараставших подозрений. Их прошлое гарантировало их самих от возможности быть заподозренными кем бы то ни было, а они горой стояли за Азефа, ручались за него...
      Сама работа Азефа в этот период носила характер предварительного зондирования почвы. Так характеризовал ее он сам, заявляя, что ведет поиски во всех направлениях, прощупывая все возможности подойти близко к царю, какие только подвертываются. Обычно всегда крайне сдержанный относительно подробностей работы Боевой Организации и не любивший, чтобы ему задавали какие-либо вопросы, теперь он порою сам заводил разговоры на эту тему во время заседаний Центрального Комитета.
      Нередко после того, как наиболее срочные дела бывали регулированы, Азеф брал слово для того, чтобы поделиться своими соображениями и планами, - чтобы выслушать о них мнение ближайших товарищей. Такое изменение своего поведения он объяснял сложностью работы и своим одиночеством в руководстве боевой работой, - одиночеством, которое его, по его словам, очень давит: Гершуни в конце 1907 г. выехал за границу для лечения и вскоре там умер от последствий воспаления, образовавшегося от старой раны, натертой на ноге тюремными кандалами.
      У всех, кто слушал эти рассказы Азефа, создавалась полная уверенность в том, что он делает все, находящееся в силах человека, для того, чтобы подготовить акт против царя. Планов у него действительно было много. По его указаниям велись попытки наблюдения за приездами царя в Петербург, проектировалось открытое нападение на него на улице во {307} время одного из таких приездов (Басов). Были планы проникнуть на прием во дворец в составе одной из тех многочисленных депутаций, посылка которых к царю как раз в те месяцы в большом числе инсценировалась реакционерами, желавшими показать царю, что за ними стоят "народные массы" (Аргунов).
      С большой горячностью ухватился Азеф за предложение одного молодого социалиста-революционера, который только что окончил курс в духовной семинарии: этот юноша, - убежденный террорист, - имел возможность, приняв священство, при помощи своих влиятельных родственников получить место священника где-либо невдалеке от Царского Села. Он надеялся, что в рясе священника ему удастся как-нибудь найти возможность приблизиться к царю и выступить в роли исполнителя приговора партии.
      Священник, убивающий царя, - эта комбинация явно нравилась Азефу, и он настойчиво уговаривал юношу немедленно же отстраниться от всякого касательства к другим революционным делам и целиком отдаться выполнению данного плана (Об этом последнем плане в литературе до сих пор не было никаких указаний. Автору данной книги о нем известно со слов самого инициатора этого плана. - Надо оговорить, что осуществлен этот план не был не по вине Азефа. ).
      Был целый ряд и других планов и проектов.
      Наиболее серьезными планами, для подготовки которых Азефом делались конкретные шаги организационного характера, были два плана; покушения во время царской охоты и покушения во время поездки в Ревель. Для выполнения первого велась работа по устройству чайной в одной из деревень вблизи от Царского Села, в районе царских охот. Владельцем чайной должен был выступить M. M. Чернавский, который должен был играть роль старика-монархиста, члена "Союза русского народа". Второй из указанных планов предусматривал взрыв царского поезда или нападение с бомбами на улицах Ревеля.
      Во всех этих планах элементы игры с {308} революционерами переплетались с элементами игры против полиции.
      Нет никакого сомнения в том, что в тот момент Азеф покушения против царя ни в коем случае не допустил бы: этого полиция ему не простила бы, - а рисковать конфликтом с нею, находясь в переделах досягаемости, Азеф меньше всего собирался. Поэтому обо всех конкретных шагах, которые ему приходилось делать в целях удовлетворения желания членов Организации перейти к активным действиям, Азеф полностью и со всеми подробностями рассказывал своему полицейскому начальству. Но, как удается теперь установить с совершенною точностью, в свою работу по собиранию информационного материала и по заведению необходимых для этого связей Азеф посвящал это начальство только в очень и очень небольшой степени; равным образом не сообщал он ему и о тех проектах, выполнение которых должно было быть построено на базе частной инициативы добровольцев, - вроде плана покушения священника: этого рода информационный материал и этого рода связи Азеф, несомненно, накапливал для будущего, - для того времени, когда он будет вне пределов досягаемости для своих полицейских руководителей.
      Отношения с Герасимовым у Азефа в этот период были самые лучшие. Степень доверия, которым Азеф пользовался в глазах Герасимова, можно поставить вровень только со степенью доверия, которым он же пользовался в глазах своих коллег по Центральному Комитету: в обоих этих случаях доверие было почти безграничным. Задачею их совместной работы ставилось недопущение покушения на царя, а первым и необходимейшим условием считалось предупреждение возможности разоблачить Азефа. Каждый шаг расценивался под углом его значения с точки зрения "бережения Азефа". Об арестах членов Центрального Комитета и в особенности членов Боевой Организации, не возникало и речи.
      Наоборот, если Охранное Отделение иногда по случайным сведениям и без ведома {309} Герасимова производило аресты кого-либо из членов последней, то Герасимов прилагал все усилия для устройства побега этим арестованным, - и при том так, чтобы бегущие не догадались об игре, невольными участниками которой они становились. Никаких выдач от Азефа Герасимов не требовал: случай с Отрядом Лебединцева - единичное исключение.
      Это, конечно, не значит, что Азеф не давал никаких сведений. О внутренней жизни Центрального Комитета, а также о работе Боевой Организации, он по-прежнему рассказывал со всеми подробностями, - и Столыпин по-прежнему был в курсе всех нужных ему деталей. Иногда на основании его сведений производились и аресты, - но только на периферии и при том после того, как заранее было взвешено, не вызовет ли данный арест новых подозрений против Азефа. Если Азеф был против того или иного ареста, то всякие разговоры о нем прекращались. Центра во всяком случае не трогали.
      Азеф был настолько уверен в этом отношении, что мог позволить себе роскошь рассказа Герасимову о предстоящем поступлении в кассу партии денег от экспроприации в Чарджуе и при этом похвалиться, что из этих денег большая часть идет в его, Азефа, распоряжение: Герасимов не ставил даже вопроса о том, что Азеф должен дать указания для ареста этих сумм, - несмотря на то, что эта экспроприация вызвала особый гнев Столыпина, который отдал приказ во что бы то ни стало поймать организаторов и найти деньги (По сведениям Чернавского в деле ареста организаторов этой экспроприации Азеф некоторое содействие полиции оказал. Но денег ей он, во всяком случае, не отдал.).
      "Ведь я же знал, - не без своеобразного юмора прибавляет Герасимов, рассказывая об этом эпизоде, - что значительная часть этих денег все равно останется у нас так сказать в хозяйстве, - поступит в распоряжение нашего человека". Едва ли можно сомневаться, что только убедившись из подобных разговоров в возможности "лояльного" {310} отношения со стороны Герасимова и в этом деле, Азеф рискнул взять на себя организацию вывоза похищенных сумм из Туркестана: операция эта была проведена членами азефовской Боевой Организации с полным успехом . . .
      При этих условиях неудивительно, что Азеф, столь сребролюбивый вообще, в отношении к Герасимову всегда выступал в роли почти что бессребреника: по утверждению Герасимова, за все время их совместной работы он ни одного раза не слыхал от Азефа просьб ни о прибавках, ни о наградных, ни о суммах на покрытие чрезвычайных расходов. Азеф безропотно довольствовался теми 1000 руб. месячного жалования, которые были ему положены Герасимовым еще в 1906 г.: основным источникам его доходов в это годы был не Департамент Полиции.
      Едва ли нужно прибавлять, что доверие Герасимова к Азефу распространялось и на область их личных отношений: Азеф знал личный адрес Герасимова, который в этот период проживал конспиративно, под чужой фамилией и скрывал свою квартиру даже от ответственных служащих Охранного Отделения, - за исключением двух-трех наиболее доверенных лиц, Азеф был единственным из "секретных сотрудников" которому этот адрес был доверен, - и он имел право в экстренных случаях являться на эту квартиру в любое время дня и ночи, - только предварительно оповестив по телефону.
      Нет никакого сомнения, что такого рода отношениями с Герасимовым Азеф пользовался для того, чтобы выяснить степень осведомленности полиции о внутренних делах партии социалистов-революционеров помимо информации, приходящей от него, Азефа. Характер разговоров, которые велись между ним и Герасимовым, делает несомненным, что он имел возможность таким путем, установить, если не личности других полицейских агентов, то, во всяком случае, те круги, в которые эти агенты могли получать доступ и которых, следовательно, приходилось опасаться, {311} начиная игру против полиции. Равным образом из этих же разговоров неизбежно должен был для Азефа выясняться круг тех лиц, относительно которых в случае такой игры он мог быть совершенно спокоен. Здесь он действовал теми же приемами, какими в свое время он действовал в общении с Ратаевым, - конечно, только с большей осторожностью и осмотрительностью.
      Посторонним телом в эту обстановку вклинивались личные дела Азефа, которые в этот момент начинают играть особенно большую роль в его жизни.
      Многолетней двойной игре Азефа между революцией и полицией в области политики соответствовала его многолетняя же двойная игра и в области личной жизни. Он умел и ее вести столь же осторожно и тонко, как и игру политическую. В партийных кругах он сумел создать для себя репутацию примерного мужа и семьянина, безмерно привязанного к своим "законным" жене и детям. Элементы такой привязанности в его характере действительно имелись.
      Он был чадолюбивым отцом, - и Г. А. Лопатин не напрасно называл его "чадолюбивым Иудой". Но эти элементы искренней привязанности к семье у Азефа всегда мирно уживались с большой любовью ко всякого рода приключениям "на стороне". Еще в студенческие годы, по-видимому, именно такого рода привычки Азефа дали основание студентам-коллегам, имевшим возможность поближе заглянуть в его интимную жизнь, прозвать его "грязным животным". Таким он и был в действительности, и сухие записи филерского наблюдения в течение позднейших лет пестрели заметками о ночах, проведенных Азефом в публичных домах и других злачных местах особого назначения. Сдержанный дома, когда его жизнь была доступна наблюдениям товарищей по партии, он давал волю своим действительным наклонностям, когда пускался в поездки "по партийным делам", - по России и по загранице. И именно эти стороны его личной жизни составляли особенно значительные {312} статьи его расходного бюджета, именно для них ему нужны были такие большие деньги...
      Зима 1907-08 г. г. была переломной для Азефа и в этом отношении. Ему доходил четвертый десяток, - т. е. приближался тот срок, когда степенеют и обычные завсегдатаи мест легкого увеселения. А у Азефа имелись и свои особенные причины, толкавшие его в этом направлении: угроза разоблачения, становившаяся все более и более вероятной, грозила для него, помимо всего прочего, потерею и семьи. Его жена оставалась все тою же идеалистически настроенной революционеркой, какой она была в начале их знакомства.
      В свои сношения с полицией Азеф ее не посвятил, - об этом не могло быть и речи. Она искренне считала, что ее муж-герой революционного долга, который живет под вечной угрозой ареста и казни. Для Азефа не было сомнений, что в случае его разоблачения, жена, - когда она убедится в правильности этого разоблачения, - как это не будет ей трудно, пойдет на полный разрыв с ним. А перспектива остаться совершенно одиноким ему не улыбалась.
      Он хорошо знал старый завет старого и многоопытного еврейского бога: невместно человеку быть едину... А потому теперь, готовясь к розыгрышу своей последней игры и учитывая все возможные комбинации ее исхода, он был не прочь завести "постоянную связь", которая могла бы в случае нужды дать ему суррогат семейного счастья.
      Такую связь судьба ему послала в лице кафешантанной певицы г-жи N. Впервые они встретились 26 декабря ст. ст. 1907 г., точную дату дает сам Азеф в одном из своих позднейших писем к г-же N, - в известном тогда петербургском кафе-шантане "Аквариум", подмостки которого г-жа N украшала своим присутствием. Их "роман" начался с первой же встречи: он был начат во время богатого ужина и закреплен на квартире г-жи N, куда они после ужина поехали. "С тех пор мы никогда не разлучались", - писал Азеф г-же N через девять лет из камеры {313} берлинской тюрьмы, не без сентиментальности вспоминая об этом приятном эпизоде своего прошлого.
      Г-жа N настолько прочно вошла в жизнь Азефа и внесла так много характерных и красочных черточек в его биографию, что она имеет все права на внимание и к ней самой.
      В период своего первого знакомства с Азефом она была уже довольно заметной звездой на кафешантанном небосклоне Петербурга. По происхождению она была немкой из мелко-буржуазной семьи одного провинциального городка Средней Германии. У нее сохранилась семейная карточка от времен ее юности: вся семья снята за чайным столиком в саду, под яблонями. Нет сомнения, что это была по-мещански добродетельная и по-мещански благочестивая семья, которая сызмала внушила дочери твердую веру в незыблемость "четырех К" в жизни немецкой женщины: Kaiser, Kirche, Kinder und Kuche. Г-жа N осталась в душе верна этим внушениям и позднее, и еще в 1924-25 г. г., в беседах с автором этих строк, больше всего скорбела о том, что соображения формального характера не позволили Азефу осуществить ее заветное желание и хотя бы перед смертью оформить их отношения путем "законного брака". Но эти взгляды не помешали ей, прямо со школьной скамьи, пуститься в далекую Россию отнюдь не для проповеди семейных добродетелей.
      Судя по ее рассказам, в то время этот путь был довольно обычном для ее среды. Если раньше, за 100 или за 50 лет перед тем, на далекий северо-восток, - туда, где, правда, по улицам городов бродят белые медведи, но где за то люди не умеют и не хотят считать денег, - пускались "для ловли счастья и чинов" младшие сыновья из весьма родовитых, но крайне оскудевших немецких семей, - то теперь, на рубеже XX века, по этому пути для ловли того же счастья, тянулись юные представительницы менее anstandige (порядочные) семейств, не имевших возможности дать им приличное приданное, столь необходимое в наш {314} меркантильный век для устройства семейного очага. Через несколько лет они возвращались домой, - обычно с результатами не менее удовлетворительными, чем у их более благородных предшественников: с деньгами, которых было достаточно для покупки жениха и какого-нибудь небольшого магазина или модной мастерской, что создавало возможность по-мещански добродетельного и по-мещански благочестивого существования в течение всей дальнейшей жизни.
      Каждая вернувшаяся из подобных странствований была настоящим событием в ее родном городке. О том, как деньги добыты, никто не спрашивал, - женихи еще меньше, чем все остальные. Все завидовали, что деньги вообще добыты, и тянулись по проторенному пути, цепляясь за знакомства и родственные связи, туда, на далекий северо-восток, где можно так быстро и легко скопить такие большие суммы.
      Г-жа N. принадлежала к числу удачливых. В Петербург она попала незадолго перед началом русско-японской войны, - в самый разгар дальневосточных авантюр, когда казенное золото полным потоком лилось в карманы Безобразовых, Вонлярлярских и иных рыцарей легкой наживы и когда, - это было только простым следствием предыдущего, - во всех злачных местах Петербурга дым стоял коромыслом от безумных кутежей золотой и позолоченной молодежи... Голос у г-жи N. был неважный, но не в пении была "сила" избранной ею профессии, и она без труда получила ангажемент в одном из лучших кафешантанов Петербурга. Вскоре ее заметили верхи кутящей столицы, - вплоть до великих князей, которые, как и полагалось для глубоко монархической страны, тогда задавали тон в этой области национальной жизни.
      На особенную высоту ее вознесла начавшаяся война. В ее рассказах об этом периоде много туманного и прямых пробелов: похоже, что и для нее самой не все ясно вспоминается сквозь похмелье пьяного угара, которым особенно густо окутан этот период ее жития. Отдельными кусками встают жизнь {315} в Харбине, где она пела в шантане "Колхида", поездка в какие то другие города, названия которых не удержались в ее памяти, пышные эполеты и громкие титулы ее высокопоставленных "покровителей". Она, несомненно, жила на самом Олимпе кутящего тыла армии, - но видела все под весьма и весьма своеобразным углом зрения. С большими подробностями, - и с большей любовью (если можно употребить в данном случае это слово), - она вспоминает о своем путешествии в поезде великого князя Кирилла Владимировича, который вместе со своим братом Борисом "украшал" тогда своим присутствием русскую армию.