История одного предателя

Тогда он порвал и с социалистами-революционерами и сделал попытку создать свою собственную, независимую от революционных партий организацию. Здесь он действительно был "вождем", - но за то кроме "вождя" в этой организации никого не было, никакой революционной работы она не вела, никто за ней не шел. Были только деньги, - и притом довольно большие: под имя Гапона давали и многие русские, и иностранцы. А в личной своей жизни Гапон скатывался со ступеньки на ступеньку: стал завсегдатаем лучших кабаков в Париже и др. городах, в которых бывал, играл в Монтэ-Карло, тратился на женщин, в пьяном угаре этих кутежей растеривая все связи с идейными революционерами.
      "Дни свобод" застали его идейно и морально уже выпотрошенным, не пользующимся в революционных рядах ничьим доверием, ничьим уважением. Когда в ноябре он приехал в Петербург и сделал попытку создать свою организацию, за ним не пошел никто. Но охотники эксплуатировать его имя и его былую популярность в интересах различных темных дел, конечно, нашлись: в тесные сношения с ним вступил некто И. Ф. Манасевич-Мануйлов, - полицейский сыщик и журналист бульварной прессы, в то время состоявший в качестве чиновника для особо-грязных поручений при гр. Витте. Он скоро сообразил, что Гапон теперь пойдет на все и начал сводить его с руководителями полицейского сыска. Несколько раз Гапон виделся с Лопухиным, который теперь состоял в отставке, но прилагал судорожные усилия, чтобы вновь быть припущенным к делу политического розыска. Затем начались встречи с Рачковским.
      {162} Этот последний умел обходить и не таких людей, как Гапон, - а главное имел достаточно средств, чтобы купить его. Сначала шли разговоры о высокой политике, - о том, что правительство жалеет о событиях "кровавого воскресения", что тогда вышло "печальное недоразумение", которое больше не повторится; что теперь все понимают и ценят Гапона и очень нуждаются в его помощи для того, чтобы направить рабочее движение в России по руслу мирного развития, - чтобы вырвать его из под влияния тех самых социал-демократов и социалистов-революционеров, которые с таким пренебрежительным третированием относятся теперь к Гапону. А когда стало ясно, что Гапон попадается на закидываемую приманку, то разговоры перешли на вещи более конкретные и более близкие сердцу Рачковского; последний стал жаловаться на то, что террористы с их покушениями препятствуют нормальному развитию страны и что если бы удалось устранить опасность террористических актов, правительство смогло бы смелее пойти по пути реформ.
      Встречи происходили в отдельных кабинетах лучших петербургских ресторанов. Разговоры шли за ужинами. Казенных денег Рачковский на угощение не жалел, особенно с того момента, когда увидел, что Гапон далеко не равнодушен к хорошей еде и тонким винам. "А едят они как хорошо, если бы ты знал", восклицал позднее Гапон, рассказывая об этих ужинах. За таким угощением язык Гапона развязывался, - тем более, что пьянел он легко и быстро. Это было, конечно, на руку Рачковскому и помогало ему перейти к прямым предложениям.
      "Вот я стар, - жаловался он, рисуя перед Гапоном заманчивые перспективы. Никуда уже не гожусь. А заменить меня некем. России (т. е. русской политической полиции) нужны такие люди, как вы. Возьмите мое место. Мы будем счастливы. Но вы должны нам помочь. Осветите нам положение дел в революционных организациях".
      {163} Охмелевший и подкупленный лестью Гапон сдался на эти предложения и мало помалу рассказал все, что знал о делах в революционном лагере, - в особенности все, что знал о террористической деятельности социалистов-революционеров, о Боевой их Организации. Не отказал он в своей помощи Рачковскому и на дальнейшее: он был уверен, что завербует себе в помощники своего хорошего знакомого и друга инженера П. М. Рутенберга, который и теперь близко стоял к Боевой Организации, и через него сможет разузнавать обо всех новых планах террористов.
      Рачковский был упоен успехом. Ему казалось, что теперь то он создаст прочную центральную агентуру, которая будет давать ему сведения о Боевой Организации. Он понимал, что Гапон будет стоить ему очень дорого. Но игра казалась стоящей свеч.
      Так как вопрос был слишком ответственный, то Рачковский сообщил о своих переговорах с Гапоном министру внутренних дел Дурново. Этот последний к обсуждению вопроса привлек начальника петербургского Охранного Отделения полк. А. В. Герасимова. Рачковский сделал подробный доклад обо всем ходе своих переговоров с Гапоном. Он считал, что Гапон сумеет завербовать Рутенберга и весьма оптимистически расценивал те перспективы, которые в этом случае открываются перед политической полицией. По рассказам Герасимова, он с самого начала далеко не разделял этого оптимизма. Особенно мало вероятным ему показался план привлечения Рутенберга: последнего он знал, - за полгода перед тем Рутенберг был арестован и, во время допросов в Охранном Отделении, произвел на Герасимова впечатление стойкого и убежденного революционера. А так как из данных полицейского наблюдения было известно, что Рутенберг очень выдержан в личной жизни, - не пьет, не увлекается женщинами, - то Герасимов не верил и в то, что Гапону удастся деньгами соблазнить Рутенберга на измену.
      {164} В виду этих сомнений Дурново предложил Рачковскому устроить свидание Гапона с Герасимовым, чтобы последний мог проверить свои выводы на основе личного впечатления. Без большой охоты (в Герасимове он видел опасного конкурента, которого Дурново настойчиво выдвигал вперед) Рачковский принужден был согласиться.
      Свидание состоялось в Cafe de Paris, и в результате его Герасимов только укрепился в своем недоверии к планам Рачковского-Гапона: последний произвел впечатление человека легкомысленного и болтливого, большого хвастуна. Сам он действительно был готов выдать все, что знал, но из его ответов было видно, что связей с активно действующими террористами он больше никаких не имел и надеялся только на Рутенберга, который якобы предан ему лично и пойдет за ним куда угодно. Так как Гапон не производил впечатления человека, который может импонировать серьезным людям, то Герасимов больше, чем сомневался в основательности его надежд на Рутенберга и вполне определенно сказал об этом Дурново. Тем не менее, в виду настояний Рачковского Дурново предоставил последнему продолжать переговоры с Гапоном.
      Рутенберг в это время был нелегальным и скрывался в Москве. Гапону удалось от общих знакомых узнать его адрес, и 19 февраля 1906 г. он заявился к Рутенбергу. Последний действительно был очень привязан к Гапону лично. Он наблюдал Гапона в лучший период жизни последнего, - во время январского движения 1905 г.: слышал его речи на рабочих собраниях, помогал ему вырабатывать знаменитую петицию к царю, рядом с ним лежал на снегу под градом солдатских пуль в день "кровавого воскресенья" и затем спас его от ареста, переодев его и доставив на безопасную квартиру. С личностью Гапона для него связывались воспоминания о начальных этапах русской революции, и хотя позднее, наблюдая Гапона заграницей, он разглядел его слабые {165}
      стороны и далеко не считал его героем, но в честность его верил и как человека очень любил.
      Но по первым же словам, которые Рутенберг услышал от разыскавшего его теперь Гапона, он понял, что имеет дело с совсем иным человеком. Гапон пробовал хитрить.
      Революционера Рутенберга в свои сети он собирался завлечь рассказами о якобы задуманных им грандиозных революционных предприятиях, - о том, что он имеет возможность организовать террористические акты против министров, о плане "повторить девятое января, - только в еще большем размере" и т. д. Но эта хитрость ему удавалась плохо: в рассказах было много противоречий, он проговаривался о своих встречах с Рачковским, которого он якобы собирается использовать в революционных целях; глаза его при этом беспокойно бегали, обнаруживая нечистую совесть говорившего. Рутенбергу скоро стало ясно, что Гапон вступил в сношения с полицией и ведет темную игру, к которой собирается привлечь и его, Рутенберга. Так как эта игра могла иметь в высшей степени опасные последствия, то Рутенберг решил во что бы то ни стало разузнать о ней во всех подробностях и для этого прикинулся готовым пойти на предложения Гапона. Эта уловка удалась, и Гапон рассказал ему о многом из того, что он задумал: Рутенберг должен помочь ему, Гапону, в раскрытии замышляемых террористами покушений и тогда они получат большие деньги от Рачковского, многие десятки тысяч рублей.
      Рутенберг сделал вид, что готов принять это предложение и обещался поехать к своим друзьям, от которых он сможет получить нужные сведения, - на самом деле он ехал, чтобы рассказать обо всем, что узнал, руководителям партии и Боевой Организации. Гапон был весьма доволен, условился с Рутенбергом о дальнейших встречах уже в Петербурге и выехал с докладом о своих успехах к Рачковскому. Последний от своих агентов уже знал, что Гапон несколько раз встречался с Рутенбергом, и потому с еще большим, {166} чем прежде, доверием отнесся к хвастливым рассказам Гапона. Фонды последнего поднялись и у Дурново: время тревожное, в деле поимки террористов никаким источником пренебрегать не приходится. Переговоры стали носить теперь уже вполне конкретный характер: шла речь о той плате, которую Гапон с Рутенбергом должны получить за выдачу подготовляемого террористами покушения. Гапон запросил не больше - не меньше, как 100 тыс. рублей.
      Рачковский пришел в ужас от подобных аппетитов, и клятвенно уверял Гапона, что таких цен на полицейском рынке не платят. Дурново, которому было доложено о требованиях Гапона, сделал контрпредложение: 25 тысяч и ни копейки больше. Гапон должен считаться с тяжелым состоянием русских финансов. Торги шли с переторжками. Гапон был упорен, и вопрос пошел вверх по инстанциям. Дурново советовался с председателем совета министров гр. Витте, сообщив ему и о требовании Гапона, и о своем контрпредложении. По воспоминаниям Витте, он рекомендовал не особенно верить Гапону; по рассказам Герасимова, Витте, наоборот, был вообще главным вдохновителем всей авантюры с Гапоном. Во всяком случае, что касается до денег, то и сам Витте признает, что за ценой он советовал не стоять: 25 или 100 тыс. Рублей - большого значения, по его мнению, не составляло; как ни плохо было состояние русских финансов, государственная казна такой расход еще могла выдержать.
      Тем временем Рутенберг приехал в Гельсингфорс и нашел Азефа, которому подробно рассказал обо всем, что узнал от Гапона. Негодование Азефа не знало границ. "Он думал, - вспоминает Рутенберг, - что с Гапоном нужно покончить, как с гадиной. Для этого я (т. е. Рутенберг) должен вызвать его на свидание, поехать с ним на извозчике (на рысаке Боевой Организации) в Крестовский сад, остаться там ужинать поздно ночью, покуда все разъедутся, потом поехать на том же извозчике в лес, ткнуть Гапона в спину ножом и выбросить из саней".
      {167} В отношении предателей Азеф всегда был беспощаден ...
      Но вопрос о Гапоне, конечно, не мог быть решен так просто: в глазах людей, принимавших активное участие в политической деятельности, он давно уже перестал пользоваться уважением. Но широкие массы о темных моментах его жизни ничего не знали. В их представлении он все еще был окутан героическим ореолом событий "кровавого воскресения", а потому было основание опасаться, что далеко не все поверят известию об его измене, что многие будут склонны во всем видеть интригу против Гапона со стороны его политических противников. Другие члены Центрального Комитета, которые были ознакомлены с рассказами Рутенберга, указали на эти обстоятельства. Гапона было решено убить, но не одного, а вместе с Рачковским, чтобы из самой обстановки убийства была ясна связь Гапона с полицией. Выполнение этой задачи было поручено Рутенбергу: он должен был продолжить свою игру, создать у Гапона и Рачковского уверенность в том, что он согласен стать предателем, завлечь их на общее свидание и там убить обоих. План был продуман в деталях. В помощь Рутенбергу был дан еще один член Боевой Организации, который должен был играть роль извозчика, производящего наблюдение за Дурново. Сношения с ним Рутенберга должны были создать у полиции уверенность, что они действительно имеют дело с подготовляемым покушением.
      Рутенбергу вся эта игра была противна, но он понимал, что измена Гапона может иметь весьма и весьма тяжелые последствия для революционного движения, а потому подчинился принятому решению.
      Числа около 10 марта Рутенберг вернулся в Петербург и возобновил свои сношения с Гапоном. Последний пенял за медлительность, но был доволен, что теперь Рутенберг дал, наконец, свое согласие, и посвятил его в подробности своих новых переговоров с Рачковским. Много разговоров было о деньгах.
      {168} Рутенберг делал вид, что ему даже 100 тыс. Рублей кажутся слишком ничтожной платой, и выражал свое недовольство Гапону за то, что тот так "продешевил". Гапон был рад чисто коммерческому подходу Рутенберга к вопросу, но советовал не увлекаться, не запрашивать слишком много и убеждал, что даже 25 тыс. за одно выданное покушение - сумма очень не плохая: так как риск провала небольшой, то можно будет идти этим путем и дальше, - а четыре таких выдачи в год дадут целых сто тысяч, - заманивал он Рутенберга. Больше всего Гапон настаивал на ускорении личной встречи Рутенберга с Рачковским: последний очень торопил с этой встречей, в зависимость от ее исхода ставя все дальнейшие предложения.
      После некоторых колебаний и оттяжек, - трудно было преодолеть глубоко вкоренившееся чувство брезгливости, - Рутенберг дал согласие на такую встречу. Она была назначена на 17 марта в ресторане Контана. Рачковский был очень доволен, но в самый последний момент ему по телефону позвонил Герасимов и дал совет не ходить на это свидание: в виду подозрительности поведения Рутенберга он предполагал возможность ловушки. Рачковский долго не соглашался последовать этому совету, уверяя, что Герасимов ошибается и настаивая на том, что свидание с Рутенбергом может быть весьма интересным. На всякий случай Герасимов принял меры предосторожности.
      Отдельный кабинет, соседний с тем, в котором должно было произойти свидание, был занят агентами Охранного Отделения. Но, в конце концов, Рачковский решил на свидание не идти, и Рутенберг только напрасно там его дожидался. А вскоре после этого Рачковский и вообще изменил свое отношение к предложениям Гапона и Рутенберга, стал ими меньше интересоваться и сделался чрезвычайно осмотрительным и осторожным.
      Причины этой последней перемены становятся понятными только теперь.
      {169} Весь этот период после разгрома декабрьского восстания Азеф чувствовал себя совсем не спокойно. Реакция явно взяла верх. В возможность близкой победы революции Азеф перестал верить. Заведование кассой Боевой Организации, конечно, и теперь продолжало оставаться много более выгодным делом, чем работа на Департамент, но выгодным оно было только при условии хороших отношений с Департаментом. Конфликт с последним не только сводил на нет все выгоды материального характера, - он ставил Азефа еще и перед лицом таких опасностей, размеры которых опасно было недооценивать. Тем больше беспокоило Азефа поведение Рачковского: Азеф несколько раз писал ему, делая более или менее значительные сообщения и настойчиво прося о свидании. Он стремился восстановить свои прежние служебные отношения. Все было напрасно: Рачковский как воды в рот набрал. Это усиливало тревогу Азефа. Он знал, что Татаров был осведомлен о многих, - хотя и далеко не обо всех, - сторонах его деятельности. Не было никакого сомнения, что все это теперь известно Рачковскому, - и Азеф, конечно, отсутствие ответов из Департамента ставил в прямую связь с получением Рачковским информации от Татарова. Если так, то над ним собиралась гроза, - и тем настоятельнее было теперь желание Азефа смягчить гнев богов полицейского Олимпа.
      По-видимому, так и обстояло дело в действительности. Точных данных о мотивах поведения Рачковского, правда, не имеется, - но понятным это поведение станет только в одном случае: если мы примем, что Рачковский не доверял Азефу и не хотел иметь с ним никакого дела. Ведь о прошлой деятельности Азефа он знал; он знал, какое положение Азеф занимает в партии; агентов, которые давали бы ему информацию о внутренней жизни центральных учреждений социалистов-революционеров, он искал с большой энергией, - и, тем не менее, оставлял без ответа все навязчивые просьбы о встрече ... Одному из очень {170} видных, - хотя далеко не умных, - деятелей политического розыска, жандармскому полковнику П. П. Заварзину, Рачковский позднее говорил, что он уличил Азефа в двойной игре и потому прервал с ним всякие сношения. Рассказы Заварзина далеко не во всех частях заслуживают веры, - но данное его сообщение вполне отвечает всему тому, что нам точно известно об отношении Рачковского к Азефу, и потому должно быть признано правильным.
      Все это объясняет, почему рассказы Рутенберга должны были привести Азефа в состояние настоящего бешенства: из них он узнал, что кроме Татарова его роль перед Рачковским разоблачил также и Гапон. Тем хуже для последнего: его, во что бы то ни стало должна была постичь та же судьба, что и Татарова. Он должен быть, во всяком случае, убит.
      Несколько более сложен был для Азефа вопрос о Рачковском. В отношении последнего было возможно идти двумя путями: с одной стороны, было можно делать ставку на его устранение. Это имело свои преимущества: с ним уходил тот руководитель Департамента, который относился с подозрением к его, Азефа, роли. Но, с другой стороны, было возможно разоблачить перед ним планы Рутенберга и тем самым попытаться его умилостивить. О том, что передумал Азеф в этот период, конечно, можно только догадываться, но по его поведению видно, что в начале он, по-видимому, был склонен допустить двойное убийство Гапона и Рачковского и лишь позднее, увидев, что Рачковский ведет себя осторожно и избегает ходить на свидания с Рутенбергом, постарался | извлечь ту единственную выгоду из создавшегося положения, которую одну только и можно было извлечь, - а именно предал Рачковскому план Рутенберга. Об этом мы узнаем из свидетельств Герасимова: последний показал на допросах в следственной комиссии 1917 г., что Азеф во время своих позднейших свиданий с Рачковским, упоминал о своих {171} письмах-предупреждениях против Рутенберга (В этих показаниях Герасимова говорится: "Припоминаю, что Азеф говорил Рачковскому о письме, в котором он предупреждал Рачковского об опасности для его жизни со стороны Рутенберга".); но по времени эти предупреждения относятся к сравнительно позднему периоду, так как, по рассказам того же Герасимова, на первые свидания с Рутенбергом Рачковский очень хотел пойти, будучи искренне уверен, что Рутенберг готов заключить сделку о предательстве, а этого, конечно, не было бы, если бы Азеф сообщил Рачковскому о плане двойного убийства немедленно после того, как этот план был разработан.
      Во всяком случае, несомненно, что с определенного момента Азеф ставит перед собою двойную задачу: обязательное убийство Гапона, с одной стороны, и спасение Рачковского, с другой. Азеф вообще очень любил выставлять себя в роли спасителя жизней своих непосредственных полицейских руководителей: так было в его отношениях с Лопухиным; подобные попытки он делал и в других случаях, и его опыт учил, что такая роль создавала для него в высшей степени благоприятную обстановку, так как "спасенные" им его полицейские руководители, считая себя в долгу перед ним, всегда бывали более склонны снисходительнее смотреть на его поведение.
      Неприятным препятствием было решение Центрального Комитета убить Гапона не иначе, как вместе с Рачковским. Но его оказалось возможным обойти: Азеф взял на себя поручение Центрального Комитета о непосредственном руководстве всем предприятием Рутенберга, и, разрабатывая вместе с последним детали намеченного плана, дал ему директиву в крайнем случае, т. е. если не удастся завлечь в ловушку Рачковского, убить хотя бы одного Гапона.
      Этот свой план Азефу удалось осуществить полностью.
      Развязка приближалась. Рутенберг чувствовал, что вокруг него затягиваются сети полицейского {172} наблюдения, и понимал, что он не сможет завлечь в ловушку Гапона и Рачковского вместе. Для продолжения игры не хватало нервов, и Рутенберг решил пойти тем путем, который оставляли ему на крайний случай инструкции Азефа: он решил убить одного Гапона.
      Убийство Гапона было решено облечь в форму суда над ним группы близких к нему рабочих, - товарищей Гапона по участию в январских событиях 1905 г. Под Петербургом была снята уединенная дача. На эту дачу был завлечен Гапон, якобы для окончательных переговорах об условиях выдачи Боевой Организации. Гапон не подозревал расставленной ему ловушке. Сердитый на Рутенберга за его медлительность и всевозможные затяжки, он теперь говорил с особенной откровенностью и грубостью:
      "Чего ты ломаешься, - убеждал он Рутенберга, - 25 тысяч тоже хорошие деньги!"
      А когда Рутенберг указал, что его мучит совесть: ведь если "боевиков" арестуют, то они все будут повешены, - Гапон жестко ответил:
      "Ну, что же! Конечно, жаль, но ничего не поделаешь! Лес рубят, - щепки летят".
      И утешал Рутенберга тем, что никто об этом предательстве не узнает:
      "Рачковский такой умный человек, все хорошо устроит".
      Через тонкую досчатую перегородку эти разговоры слушали приглашенные в качестве судей рабочие. Они раньше почти боготворили Гапона, как вождя январского движения. Тем острее было теперь их негодование. Они с трудом сдерживали себя, и когда Рутенберг, наконец, решил прекратить игру и раскрыл перед ними дверь, они не вышли, а выскочили, и с криками, почти со стонами бросились на Гапона. Тот узнал их: среди них было несколько хорошо и близко ему знакомых. Он упал на колени и хватал за руки, моля о пощаде:
      "Братцы ... братцы ... - лепетав он, - во имя прошлого... простите меня ..."
      {173} - Мы тебе теперь не братцы, - Рачковский тебе братец! - неслось ему в ответ.
      - Ты нашу кровь продал охранке, - за это нет прощенья, - дополняли другие.
      У Рутенберга не хватало сил присутствовать при расправе. Он ушел из комнаты и почти истерически рыдал;
      - Ведь, друг он мне когда то был... Боже мой ... Какой ужас!
      Тем временем на шею Гапона накинули петлю и прицепили к железному крюку, вбитому над вешалкой. Через несколько секунд все было кончено. Это произошло 10 апреля 1906 г., около 7 часов вечера... Все молча покинули дачу, заперев ее на замок.
      В Финляндии, куда Рутенберг уехал немедленно после этих событий, его ждало совсем неожиданное известие: Азеф отрекся от всего, - и от того, что он дал разрешение на убийство одного Гапона, и от того, что он своевременно был предупрежден о последней развязке. С полной категоричностью он заявлял, что никогда согласия на отступления от первоначального решения Центрального Комитета он не давал, и готов был считать личным оскорблением, если кто-нибудь позволял высказать хоть тень колебания в вопросе о том, кому нужно верить: ему, Азефу, или Рутенбергу. В довершение ко всему последний оказывался в положении не только человека, нарушившего партийную дисциплину, но и клеветника на одного из наиболее "уважаемых" членов Центр. Комитета. От убийства Гапона партия отрекалась, - оно было объявлено личным делом Рутенберга. В реакционной печати стали появляться двусмысленные намеки на то, что он состоял в сношениях с руководителями политической полиции, и что Гапона он убил не то, как конкурента, не то из боязни его разоблачений ... Легко понять, что пережил в это время Рутенберг... Он был сломлен и ушел от революционного движения.
      {174}
      ГЛАВА XI
      Примирение Азефа с Департаментом Полиции
      В настоящее время, оглядываясь на прошлое, трудно даже понять, как могли руководители Центрального Комитета и Боевой Организации, - люди, казалось, обладавшие достаточным опытом в подобного рода делах, - допустить те элементарно-грубые ошибки, которые были допущены ими при разработке плана двойной игры Рутенберга с Гапоном-Рачковским. В террористических предприятиях шансы успеха стоят в прямой зависимости от степени неожиданности наносимого удара. А между тем, ведя через Рутенберга свою игру с Рачковским, руководители Боевой Организации осведомили полицию не только о том, что покушение готовится на Дурново, но и о том, что наблюдение за намеченной жертвой производится террористами, переодетыми извозчиками: псевдо-покушение на Дурново, устроенное специально для того, чтобы выдать его Рачковскому, было точной копией того покушения, которое одновременно и параллельно готовилось против того же Дурново с самыми серьезными намерениями.
      Конечно, ни сам Рутенберг, ни непосредственные его помощники не имели никакой связи с террористами, готовившими действительное покушение, и потому полиция, следя за Рутенбергом, не имела никакой возможности добраться до Боевой Организации. В {175} этом отношении расчеты авторов плана игры с Рачковским были правильны. Но они упустили из вида, что полиция может пойти и другим путем: вообще усилить поиски террористов, переодетых извозчиками. А именно это и случилось в действительности.
      Еще после арестов членов Боевой Организации в марте 1905 г., когда было установлено, что террористы применяют приемы работы в качестве извозчиков, полиция приняла ряд мер для организации наблюдения за постоялыми дворами, где жили извозчики. После получения известий о существовании извозчиков террористов, производящих наблюдение за Дурново, надзор этот был усилен. От содержателей постоялых дворов требовали представления сведений о всех извозчиках, которые в каком-либо отношении кажутся странными, не подходящими к общей массе людей этой профессии. Все такие случайные сведения тщательно проверялись. Одно из них натолкнуло на "боевика", участвовавшего в наблюдении за Дурново: приставленный к нему филер установил, что он выезжает на дежурства исключительно к дому, где жил Дурново, и часами стоит здесь, отказывая случайным седокам. Постепенно было выяснено, что этот "извозчик" связан с еще двумя такими же, как и он, "извозчиками" и с какими-то четвертым господином, который регулярно встречается с ними со всеми и явно руководит их работой.
      Картина была настолько типична, что никаких сомнений относительно ее значения быть не могло. Оставалось производить аресты, но здесь встретилось одно весьма существенное затруднение: старший филер Тутышкин, руководивший наблюдением за этой группой террористов, в своих суточных раппортичках того четвертого террориста, который поддерживал сношения с "извозчиками", называл "наш Филипповский". "Мне это, - рассказывает А. В. Герасимов, бывший в то время начальником Охранного Отделения в Петербурге, - конечно, не могло не броситься в глаза". Вызванный для объяснений {176} Тутышкин сообщил, что четвертого наблюдаемого он знает давно: лет за 5-6 перед тем его ему показал в Москве в кондитерской Филиппова (отсюда и прозвище: "Филипповский") тогдашний руководитель наружного наблюдения Е. П. Медников, который рассказал, что это один из самых важных и ценных секретных агентов, и что его надо старательно оберегать от случайных арестов.
      В таких условиях производить арест было невозможно: можно было не только "провалить" агента, но и вообще навлечь большие неприятности. Герасимов отправился в Департамент, чтобы выяснить личность "Филипповского" и характер его отношений с полицией. Делал он это с тем большей охотой, что уже давно вел энергичную борьбу против ведения Департаментом самостоятельной агентуры, настаивая на передаче ее всей в его собственные руки. Но в Департаменте категорически отрицали не только какую бы то ни было связь с "Филипповским", но и простую осведомленность об этой личности. "Я, - рассказывает Герасимов, настойчиво просил проверить, чтобы не было недоразумения: может быть это какой-либо агент Департамента, известный под другим именем? Или случайно затесавшийся сотрудник из заграничной агентуры? Но Рачковский уверял, что никакого его агента около Боевой Организации нет и быть не может".
      Объяснения в Департаменте не дали никаких результатов. Но указания Тутышкина были слишком точны и сам он был старым, вполне надежным и точным в своих указаниях агентом, чтобы его сообщениями можно было пренебрегать. Поэтому решено было сначала объясниться с самим "Филипповским", и для этого филерам было поручено арестовать его, но только так, чтобы факт этого ареста не мог получить огласки.
      Приказ был выполнен в точности: числа около 15 апреля "Филипповского" подстерегли на безлюдной улице, около Летнего сада, когда он в сумерках шел {177} после свидания с одним из "извозчиков". Как полагается по правилам, филеры схватили его под руки и "честью" попросили следовать за ними. "Филипповский" пробовал протестовать, но ему посоветовали "для его же пользы" не доводить дело до скандала на улице, усадили в заранее приготовленную закрытую пролетку и доставили в Охранное Отделение. Здесь "Филипповский" возобновил свои протесты, предъявил документы на имя инженера Черкаса и требовал немедленного освобождения, угрожая обращением в газеты. Герасимова, лично поджидавшего таинственного "Филипповского", угрозы эти не смутили: печати он меньше всего боялся. Арестованному заявили, что он не то лицо, за которое он себя выдает, что арестовавшим известно, что он служит или в прошлом служил в Департаменте и т. д. и было предложено "поговорить откровенно". "Филипповский" -Черкас быстро сбавил тон, но от беседы уклонился.
      "Не хотите говорить, - ответил Герасимов, - не надо. Мы можем не спешить. Посидите, подумайте на досуге, - а когда надумаете, скажите только надзирателю".
      И "Филипповский" очутился в одной из одиночек, устроенных при Охранном Отделении.
      "Думал" он сравнительно долго: дня два. Очевидно, обдумывал создавшуюся обстановку. Наконец, решил сдаться и попросил вызвать его для разговора. Герасимов не заставил себя ждать: дело это его интересовало много больше, чем он показывал.
      Теперь у "Филипповского" был совсем иной тон.
      "Я согласен говорить откровенно, - заявил он с самого же начала, - но хочу, чтобы при разговоре присутствовал мой прежний начальник, Петр Иванович".
      "Петром Ивановичем" был Рачковский, против присутствия которого Герасимов ничего не имел: последнего он и недолюбливал, и несколько презирал, а {178} "беседа" обещала быть для Рачковского весьма неприятной.
      Связаться с Рачковским по телефону не представило труда.