История одного предателя

      Вообще, по рассказам Герасимова, Азеф в вопросах политических высказывался "как умеренный кадет или вернее как левый октябрист". Столыпин всегда с живейшим вниманием выслушивал все подобные сообщения Герасимова, - и только удивлялся, как это человек подобных взглядов может входить в состав {212} политического центра партии социалистов-революционеров, которая занимает совсем иную позицию ...
      В свое время, в дни после разоблачения Азефа, всех поразило определение роли последнего, данное в первом правительственном сообщении по этому делу: как известно, тогда он был назван "сотрудником правительства". Все были уверены, что это только злополучная обмолвка составителя сообщения, который "агента полиции" назвал небывалым титулом "сотрудника правительства". В свете приведенных выше рассказов Герасимова выражение правительственного сообщения приобретает иной смысл: если даже оно и было по оплошности включено в документ, предназначенный для опубликования, то по существу оно, несомненно, более точно отвечало действительной роли Азефа за последние годы его работы на полицию, чем стереотипное название "агент полиции".
      {213}
      ГЛАВА XIII
      Большой поход Азефа-Герасимова-Столыпина
      против Боевой Организации
      Так проходили недолгие месяцы существования первой Государственной Думы, период коротких каникул, установленных для деятельности Боевой Организации.
      К концу этого периода стало ясно, что никакого соглашения между Государственной Думой и правительством состояться не может и что спор будет решен силой: кто кого победит. В подобной обстановке отказ от террора с точки зрения руководителей партии переставала быть правильным.
      Последний толчок для пересмотра вопроса дало обращение в Центральный Комитет со стороны Севастопольской Организации. Руководитель Боевой Дружины последней, специально для этого приехавший в Петербург, настоятельно потребовал разрешения убить адмирала Чухнина. Общее решение о необходимости устранить последнего партией было принято еще давно, - немедленно после кровавого подавления Чухниным Севастопольского восстания в ноябре 1905 г. Был сделан целый ряд попыток привести в жизнь это решение, - все они до сих пор терпели неудачу. Сомнений относительно необходимости этого акта у Центрального Комитета, таким образом, быть не могло. Вопрос, следовательно, стоял в общей форме: продолжают ли оставаться в силе те {214} соображения, которые заставили Совет Партии за неполных два месяца перед тем принять решение об общей приостановке террористической деятельности. Приехавший севастополец доказывал, что устранение Чухнина не только не окажет вредного влияния на агитационную деятельность партии, но, наоборот, именно с этой точки зрения оно больше всего необходимо: по общей оценке всех севастопольцев, оно поднимет там революционное настроение, - особенно настроение солдат и матросов, которые больше всего ненавидят Чухнина. А это особенно важно для партии в данный момент, когда она напрягает все усилия в первую очередь для подготовки военных восстаний. Центральный Комитет согласился с этими доводами и дал севастопольцам просимое ими разрешение. Чухнин вскоре действительно был убит: этот акт был совершен добровольцем-матросом Акимовым, который после убийства смог благополучно скрыться.
      Но положение в Севастополе не было исключением. Подобная же обстановка складывалась и в других местах. Подготовка к восстаниям повсюду шла полным ходом, и по оценке Центрального Комитета отдельные террористические акты в этой обстановке могли только способствовать нарастанию революционной волны. Поэтому было решено воспользоваться тем правом, которое было предоставлено Центральному Комитету Советом Партии и возобновить деятельность Боевой Организации. В качестве первого и единственного задания ей в этот момент было дано поручение убить Столыпина, относительно которого уже не было никаких сомнений, что именно он является главным противником соглашения правительства с Думой на основе создания ответственного перед последней министерства.
      Во главе Боевой Организации, - это было вещью само собою разумеющеюся, встал Азеф. Собрать старых членов Организации не составило труда: большинство их жило в Петербурге или Финляндии, ожидая того момента, когда смогут приступить к своей {215} старой работе. Не было недостатка и в новых добровольцах. Нужный отряд был сформирован очень быстро и немедленно приступил к подготовительной работе. Настроение было самое бодрое. Общая атмосфера тех дней зажигала и заставляла всех верить в успех предприятия. Только Азеф держался очень сдержанно и в разговорах не скрывал, что он далеко не так уверен в успехе, как все другие. Это входило в его действительные планы: подготовляя неудачу всего предприятия, он заблаговременно готовил и соответствующее объяснение.
      В курс разговоров о возобновлении деятельности Боевой Организации Азеф с самого начала ввел и Герасимова. По-видимому, только относительно Севастополя он не сообщил никаких подробностей, - очевидно, использовывая свое право не говорить о "мелочах". Что же касается до Петербурга, то Охранному Отделению были известны все детали планов Боевой Организации, весь ее состав, все мелочи ее внутренней жизни. Аресты могли быть произведены в любой момент, но они не входили в расчеты Герасимова. Азеф заявил, что при наличии в партии серьезных подозрений против него, арест работающих под его руководством боевиков неизбежно повлечет за собою полный его провал: в лучшем случае он должен будет отойти совершенно от всех партийных дел. Потеря Азефа меньше всего входила в расчеты Герасимова, - и провал одного состава Боевой Организации казался слишком незначительным результатом установившегося тесного союза начальника Охранного Отделения с руководителем Боевой Организации. Возможности, которые открывал такой союз, надлежало использовать более блестящим образом. Нащупать наиболее выгодную линию поведения было нелегко. В начале просто пошли по линии наименьшего сопротивления: никаких арестов боевиков не производили, но все начинания их расстраивали. Делал это Азеф своими собственными силами: как главному руководителю боевиков, ему было нетрудно направлять их работу по ложному пути.
      {216} Наблюдение тогда велось за поездками Столыпина к царю и в Государственную Думу. По соглашению с Герасимовым, Азеф так размещал наблюдателей, что в течение сравнительно долгого времени они вообще не смогли ни одного раза встретить министра. Результаты начали сказываться очень быстро: боевики нервничали, видя безрезультатность своей работы.
      Видя подобные результаты саботирования работы Боевой Организации, Азеф предложил Герасимову план, которому нельзя отказать ни в смелости, ни в оригинальности: он предложил возвести дело саботажа работы Боевой Организации в систему и таким путем привести и боевиков, и Центральный Комитет к выводу о невозможности успешного ведения центрального террора.
      Боевую Организацию следовало заставить работать, как машину на холостом ходу: с максимальным напряжением сил и нервов ее человеческого состава, - но без каких бы то ни было практических результатов. У боевиков должно было поддерживаться ощущение, что они делают все, что только в силах человеческих, - но в каждой их новой попытке они должны были наталкиваться на якобы непроницаемую стену принятых полицией мер предосторожности, преодоление которых не под силу Боевой Организации. Все это должно было убедить боевиков и Центральный Комитет в правильности того вывода, к которому Азеф их старался подвести, - к выводу о том, что прежними методами вести дело центрального террора невозможно и что надо по крайней мере на время распустить Боевую Организацию.
      Герасимову этот план очень понравился, - и с его участием он был разработан в деталях. Получился настоящий план длительной кампании, на службу которой должны были быть поставлены весь боевой опыт и весь внутрипартийный авторитет Азефа, с одной стороны, и весь аппарат Охранного Отделения, с другой.
      Этот план был представлен на утверждение Столыпина, - того самого, фиктивной подготовкой {217} покушения на которого Азеф должен был заняться. В начале Столыпин несколько колебался, подробно расспрашивал о деталях. Он, видимо, боялся "маленьких неисправностей механизма", платить за которые пришлось бы ему: как ни как, а ведь именно за ним велась охота, именно его голова стояла на карте в том случае, если бы в плане оказалась какая-либо погрешность. Но Герасимов смело ручался, что никакой "несчастной случайности" быть не может: такое ручательство он, в свою очередь, взял с Азефа. Последний дал его, хорошо зная строгость внутренней дисциплины, которая царила в Боевой Организации: ни один член ее не рискнул бы выступить в партизанском порядке, без санкции руководителя Организации; к тому же, в порядке подготовительных работ, о котором пока только и шла речь, боевики-наблюдатели и не имели возможности сделать самостоятельную попытку покушения, так как, по правилам Организации, они выходили для наблюдения, не беря с собой оружия, которое могло только служить лишнею против них уликою при случайном аресте, возможность которого всегда существовала. Со своей стороны Герасимов гарантировал, что будут приняты и все возможные меры дополнительного полицейского контроля и что боевики все время будут находиться под самым бдительным наблюдением. Таким образом, никакой реальной опасности от задуманной игры, по уверению Герасимова, Столыпину грозить не могло, результаты же обещали быть самыми положительными: Боевая Организация была бы поставлена под прочный и длительный контроль. В конце концов, план Азефа-Герасимова начал даже нравиться Столыпину, и он дал на него свое согласие.
      Поход Боевой Организации против Столыпина, - который был г; действительности походом Азефа-Герасимова-Столыпина против Боевой Организации, - был начат.
      Если смотреть на вещи так, как их видели члены Боевой Организации, то работа последней шла по-обычному. Устраивали конспиративные квартиры, {218} часть боевиков превратилась в извозчиков, другие изображали посыльных, уличных торговцев, разносчиков. Дело ставилось на широкую ногу, - и перед расходами не останавливались. Касса Центрального Комитета в тот период была полна, через нее проходили сотни тысяч рублей, а у кассиров уже существовало освященное традицией правило: для Боевой Организации давать столько, сколько ее руководители просят, не задавая вопросов, на что именно деньги нужны. Считалось, что экономию можно наводить на чем угодно, - только не на расходах Боевой Организации (Большие расходы на Боевую Организацию входили составной частью в план Азефа-Герасимова: они должны были ослаблять кассу партии. Герасимов, рассказывает, что в целях такого ослабления кассы он рекомендовал Азефу но возможности чаще производить "позаимствования" из этой кассы на свои личные нужды, увеличивая таким путем спои сбережения "на черный день". "Впрочем, - оговаривает тут же Герасимов, - скоро я убедился, что Азеф в этих моих советах не нуждался. Этим он занимался и до знакомства со мною".).
      После этих подготовительных шагов началась работа по наблюдению за Столыпиным. Это наблюдение вели несколькими группами, в разных местах. Наблюдатели прилагали все усилия, чтобы получить нужные результаты, работали с увлечением, самоотверженно, - но почти без всяких результатов. Редко-редко кому удавалось издали увидеть проезжавшего министра, - чаще же всего им приходилось наблюдать стайки агентов охраны, которые старательно прощупывали глазами всех, кто попадался им на дороге. Если же удавалось установить ту или иную деталь, которая, казалось, выводила наблюдение на правильный путь и создавала надежду, что скоро будет возможно приступить к более активным действиям, - на горизонте неожиданно появлялись тревожные симптомы, которые не только убеждали в тщетности только что возникшей надежды преодолеть бдительность полицейской охраны, но и {219} заставляли опасаться немедленного провала боевиков-наблюдателей.
      Это выступал на сцену Герасимов, - до того момента спокойно выжидавший за кулисами союзник Азефа.
      Поскольку имелась возможность, последний справлялся своими собственными силами, идя по пути внутреннего саботажа работы боевиков-наблюдателей: давал им ложные указания, заставлял караулить на путях, по которым Столыпин не ездил и т. д. Но для такого саботажа существовали известные границы: нужно было не дать возможности заметить его существование, нужно было все время поддерживать в боевиках уверенность, что Организация делает все, что в ее силах, для достижения положительных результатов. А боевики, видя неудачу их работы, начинали проявлять инициативу, делали попытки вырваться из того заколдованного круга, который их окружал, предлагали свои планы. Когда такие самостоятельные поиски боевиков становились особенно настойчивыми, Герасимов, по соглашению с Азефом, прибегал к приему "спугивания".
      Для этого давали возможность пойти по какому-нибудь найденному самими боевиками новому пути. Азеф высказывал свои сомнения, но давал согласие на то, чтобы была сделана попытка. Первые шаги обнадеживали. Настроение приподнималось. И без того все время напряженные нервы у всех участников работы натягивались, как струны. Не следует забывать: люди знали, что все время ходят по самому краешку своей общей братской могилы. И вот, когда напряжение доходило до высшей точки" тогда Герасимов "пускал брандера": на арго Охранного Отделения "брандерами" называли особо неумелых филеров, специальной задачей которых было так вести наблюдение, чтобы его не мог не заметить наблюдаемый. "Для этой цели, - рассказывает Герасимов, - у нас имелись особые специалисты, настоящие михрютки: ходит за кем-нибудь, - прямо, можно сказать, носом в {220} зад ему упирается. Разве только совсем слепой не заметит.
      Уважающий себя филер на такую работу никогда не пойдет, - да и нельзя его послать: и испортится, и себя кому не надо покажет".
      Конечно, появление "брандера" боевики замечали. Тотчас же об этом событии сообщали Азефу. Последний порой в начале относился к сообщению даже несколько недоверчиво: нет ли ошибки? не начали ли люди нервничать? Ведь в боевой работе это явление довольно обычное. . . Начиналась проверка сообщения, - которая показывала, что ошибки нет, что полицейская слежка действительно ведется, - и притом в самой откровенной форме. Тогда Азеф принимал решение: ничего не поделаешь, если полиция напала на след, то надо все бросать и думать только о спасении людей. Такова была одна из максим боевой работы, им же установленных. И он давал подробные инструкции, - относительно того, в каком порядке должны были скрываться попавшие под наблюдение полиции боевики: при беспорядочном бегстве полиция могла начать арестовывать тех, кто еще не успел скрыться. Лошадей, экипажи, квартиры и т. п., все это, конечно, бросали на произвол судьбы. Но боевики, следовавшие указаниям Азефа, благополучно скрывались от преследовавших их шпионов . . .
      Такие "вспугивания" практиковались относительно редко: злоупотреблять этим сильнодействующим средством, естественно, было нельзя. При этом конечно, каждый раз вносились некоторые варианты в детали. Но все било в одну точку: на каждом шагу боевики убеждались, что полиция так хорошо изучила все приемы работы Боевой Организации, что не было никакой возможности подойти близко к Столыпину. И каждый раз, когда благополучно скрывшиеся боевики собирались где-нибудь в Финляндии и начинали подводить итоги, они все приходили к выводу, что полиция напала на их след совершенно случайно и даже еще не успела разобрать, с кем именно она имеет дело (этим объясняли сравнительную легкость побега от {221} филеров). Но из того, что такие случайности происходили каждый раз, как только боевики-наблюдатели подходили сравнительно близко к министру, казалось, с несомненностью следовал вывод о непроницаемости для боевиков стены полицейской охраны, которая окружала министра. А так как Азеф "заранее предвидел слабые места всех задуманных предприятий, и так как он же разрабатывал планы побегов из-под наблюдения филеров, - то его авторитет еще больше возрастал, легенда об его "хладнокровии" и "предусмотрительности" получала, казалось, новое убедительное подтверждение.
      И после каждой такой неудачной попытки Азеф все настойчивее и настойчивее внушал и боевикам, и посвященным в работу Боевой Организации членам Центрального Комитета мысль о том, что "старыми методами" вести дальше центральный террор невозможно: "Полиция, - говорил он, - слишком хорошо изучила все наши старые приемы. И в этом нет ничего удивительного: ведь у нас все те же извозчики, торговцы и пр., которые фигурировали еще в деле Плеве. Нового ничего у нас нет, - и при старой технике ничего и не придумаешь нового. Тяжело это, но надо признать ..."
      Так проходили недели, месяцы . . . Государственная Дума уже давно была распущена. Вспыхнули и были раздавлены восстания в Кронштадте, Свеаборге, Ревеле. По стране прокатилась волна террора и разрозненных партизанских выступлений: покушений на губернаторов, жандармов, полицейских, нападений на казенные учреждения и пр. Но настоящего массового взрыва, - подобного тому, который потряс страну в 1905 г., - не произошло: рабочие, движение которых в 1905 г. было становым хребтом общей борьбы, теперь молчали, - уставшие от поражений прошлых лет, истощенные безработицей и промышленным кризисом. В этих условиях правительство быстро {222} оправилось от временных колебаний. Были введены военно-полевые суды, - для "скорострельных" расправ со всеми, кто причастен к различного рода вооруженным выступлениям революционеров. С каждым днем усиливалась реакция, и Столыпин, ее главный вдохновитель, уже успел стать наиболее ненавистным для страны представителем власти.
      В работу Боевой Организации чужеродным телом вклинилось покушение на Столыпина, организованное "максималистами". Отделившись от партии социалистов-революционеров и создав свою собственную организацию, они решили самостоятельно вести и террористическую борьбу. Ставили ее они совсем иначе не так, как Боевая Организация: они не признавали той длительной подготовительной работы наблюдения, которая лежала в основе всей работы Боевой Организации, - а действовали, как партизаны, - короткими ударами, внезапными набегами. Именно так они организовали покушение на Столыпина: три члена их организации, вооруженные бомбами, явились в официальные часы приема на дачу Столыпина. Охрана заподозрила неладное и отказалась впустить их внутрь здания. Тогда они бросили свои бомбы в передней. Взрыв разрушил большую часть министерской дачи. Погибло несколько десятков человек: чины охраны, много посетителей, явившихся на прием к министру; в числе погибших были, конечно, и сами террористы. Тяжелые поранения получили малолетние дети министра, - но сам министр почти не пострадал: расходясь воронкой, волны взрыва только слегка затронули его кабинет. (см. на нашей странице книгу дочки Столыпина, ldn-knigi)
      Известие об этом покушении Азеф получил в Финляндии. Оно привело его в состояние, близкое к панике. "В августе, в день взрыва дачи Столыпина, - пишет в своих воспоминаниях Вал. Попова, член Боевой Организации, тогда работавшая в финляндской лаборатории последней, - неожиданно к вечеру к нам приехал Иван Николаевич (Азеф). Он был очень взволнован, - таким я еще не видала его. Не только {223} взволнован, но подавлен и растерян. Сидел молча, нервно перелистывая железнодорожный указатель. Хотел ночевать, но потом раздумал и ушел на станцию".
      Причины такого его волнения тогда были непонятны, - теперь они ясны: Азеф опасался, что Столыпин и Герасимов сочтут состоявшееся покушение за дело той Боевой Организации, за которую он только недавно поручился своей головой, и понимал, что в этом случае ему не так легко удалось бы оправдаться, как это было в деле с Дубасовым. С другой стороны, имелась опасность, что, не зная истинных организаторов покушения, Охранное Отделение начнет арестовывать находящихся у нее на учете членов Боевой Организации и тем самым провалит Азефа в глазах революционеров. Именно поэтому Азеф спешил в Петербург, - для объяснения с Герасимовым. К его счастию, в этот момент он уже пользовался полным доверием Герасимова и последний не сделал "опрометчивого шага". Но для того, чтобы полностью очистить свою Боевую Организацию в глазах Столыпина, Азефу пришлось добиться от Центрального Комитета опубликования официального заявления о непричастности партии социалистов-революционеров и ее Боевой Организации к этому покушению и даже "морального и политического" осуждения того способа, которым это покушение было совершено. Такие заявления были не совсем обычны в истории революционного движения; в Центральном Комитете были колебания, нужно ли оно: Азеф был настойчив и требовал его, действуя именем Боевой Организации. В конце концов, согласие было дано, отношение к способу совершения покушения по существу действительно было отрицательным, - но составить текст заявления пришлось самому Азефу: этот документ был вообще едва ли не единственным из официальных партийных документов, автором которого был непосредственно Азеф. Настолько для него было важно, чтобы такое выступление партией было сделано.
      {224} С организаторами же покушения, с руководителями "максималистов" Азеф рассчитался и иными способами: с этого момента он начал с особым старанием собирать все сведения относительно них, - для того, чтобы передавать эти сведения своему полицейскому начальству.
      В партии заявление Центрального Комитета относительно покушения "максималистов" было встречено далеко не с единодушным одобрением. Было не мало людей, считавших его неправильным и по существу: бывают случаи, когда террористы, по их мнению, не имеют права останавливаться и перед соображениями о случайных жертвах во время организуемых ими покушений; такие примеры в прошлом известны, - вполне мыслимо повторение их в будущем, а потому партия не должна была себя связывать столь категорическими заявлениями. И уж совсем многие считали заявление бестактным и ненужным: никто не приписывал данное покушение партии; "максималисты" не собирались от него отрекаться и немедленно же выпустили прокламацию, в которой открыто заявляли, что именно они были его организаторами; в этих условиях заявление Центрального Комитета производило впечатление какого то забегания вперед, - какого то непонятного желания перед кем-то оправдаться.
      Эти споры дали толчок и для вынесения наружу общего вопроса о работе Боевой Организации.
      "Центральный Комитет осуждает способ, к которому прибегли максималисты . . . Но почему наша Боевая Организация не применяет лучшего? Почему она вообще молчит?" - эти вопросы начали раздаваться все громче и громче в рядах партии, - как со стороны совсем мало посвященных ее членов, так и со стороны тех, кто был относительно хорошо осведомлен. Многие начинали критиковать работу Боевой Организации, - причем в числе таких критиков оказывались и некоторые из членов Центрального Комитета, и люди, хорошо знакомые с техникой боевой работы из бывших провинциальных боевиков. Несколько человек из {225} среды последних составили даже специальную группу, которая поставила своей задачей проконтролировать наблюдательную работу Боевой Организации. Действовали они втайне от Азефа, - и им довольно скоро удалось установить, что наблюдение Боевой Организации идет по ложному пути. Это, конечно, дало новый материал для критики деятельности Боевой Организации, а на этой почве стали возникать острые конфликты, - между Боевой Организацией и ее критиками.
      Создавал их и руководил ими, конечно, Азеф. Но он предпочитал, по своему обыкновению, по большей части держаться в тени. Руководящую роль во вне играл Савинков.
      Он только что вернулся в ряды Боевой Организации после почти четырехмесячного отсутствия, вызванного арестом в Севастополе. Его тамошние приключения, - суд с нависшей над ним угрозой смертной казни, совершенно сказочный по удачливости побег, - о которых много писалось в газетах, создали ему огромную популярность в партийных рядах. Все окружали его любовным вниманием, - как человека, чудом сорвавшегося с виселицы. С особою нежностью к нему относились члены Боевой Организации. В их рядах, - если не считать Азефа, на которого все боевики смотрели скорее, как на вождя-руководителя, стоящего над ними, чем на равного, - Савинков был самым старшим по своему боевому стажу.
      Он вошел в Боевую Организацию за три года перед тем, в тот ее героический период, когда готовилось покушение на Плеве, и с тех пор без перерыва оставался в ее рядах, на самых опасных постах. Для своих более молодых товарищей по Боевой Организации он был живой историей последней, живым хранителем лучших традиций ее прошлого. Близкий друг Сазонова, Каляева, Швейцера, - всех тех, вокруг имен которых уже создалась легенда восторженного поклонения, он любил вспоминать об этом прошлом на тех замкнутых товарищеских пирушках, которые устраивали {226} боевики в моменты редких перерывов их боевой деятельности. Блестящий рассказчик, он с особенным увлечением говорил о той атмосфере истинно братской любви и доверия, которая существовала в Боевой Организации прежних лет, когда, - употребляя выражения Сазонова, - "наша Запорожская Сечь, наше рыцарство было проникнуто таким духом, что слово "брат" еще недостаточно ярко выражало сущность наших отношений". Подобные же настроения Савинков стремился культивировать внутри Боевой Организации и теперь. С любовным вниманием он подходил к каждому, кто входил в ее ряды, - и только вполне естественно, что с таким же любовным вниманием относились и к нему все его товарищи по Боевой Организации. Он хотел быть и действительно был "сердцем Боевой Организации", - как о нем говорит один мемуарист из числа членов последней (В. М. Зензинов), - и легко понять, с каким восторгом была встречена боевиками весть об его удачном побеге из Севастопольской тюрьмы, с каким энтузиазмом они приняли его теперь вновь в свои ряды.
      Все это были хорошие, симпатичные стороны Савинкова, - но уже в тот период, о котором теперь идет речь, не они были наиболее для него характерными.
      По своей натуре он принадлежал к числу людей, которые совершенно незаменимы для вторых ролей, - если вблизи от них имеется кто-нибудь, кто может быть хорошим первым. Он обладал несомненным и большим личным мужеством. В своей жизни он не раз смотрел прямо в глаза смерти, - и нет сомнения, что он не дрогнув взошел бы на эшафот, - по крайней мере, в те годы своей работы в Боевой Организации. Но мужество солдата явление совсем иной категории, чем мужество вождя. А тех свойств, которые обязательно нужны для того, чтобы стать последним, у Савинкова как раз и не имелось. У него не было мужества инициативы, мужества самостоятельного решения, мужества самостоятельной мысли, - если говорить о {227} мыслях больших, определяющих не отдельный поступки людей, а целые линии их длительного поведения. Вo всех этих вопросах уверенным он себя чувствовал только тогда, когда мог прислониться к кому-нибудь, кто импонировал ему своей внутренней устойчивостью, - наличием того, чего так не хватало самому Савинкову.
      На беду последнего, тем первым, к кому он прислонился в годы своей работы в Боевой Организации, был Азеф. Нет никакого сомнения, что, наряду со своим практицизмом, он покорил Савинкова полным отсутствием внутренних колебаний, разъедающих душу сомнений, - всей той внутренней раздвоенности, которая была столь характерной для интеллигентов-террористов той эпохи. Каждый из них ставил перед собою вопрос о "праве на убийство". Они все не сомневались, что представитель власти, против которого они в тот или иной момент готовили покушение, приносит вред народу; все они были уверены в том, что его устранение полезно для блага миллионов. Но перед многими из них с мучительной остротой вставал другой вопрос: пусть так, - но имеет ли вообще один человек право отнять жизнь у другого человека, - хотя бы во имя блага миллионов? Не есть ли жизнь каждого человека сама по себе такое высокое благо, что посягнуть на него не имеет права никто? В поисках ответа на этот вопрос многие уходили в дебри философских построений, - и мирный кенигсбергский профессор второй половины XVIII века, старик Кант, был бы, конечно, безмерно удивлен, если б смог, встав из могилы, узнать, что его нравственный закон нередко играл роль того категорического императива, который заставлял многих русских террористов начала XX века брать в свои руки динамитные бомбы.
      Все эти сомнения были, конечно, совершенно чужды Азефу. О своем праве делать то, что он делал, он вообще едва ли когда-либо думал. Он шел своим путем потому, что он был для него выгоден, - и соображениями этой личной выгоды в широком смысле слова {228} определялись все те колебания и отклонения, которые ему приходилось на этом пути делать. Этих действительных мотивов своего поведения Азеф, конечно, никому объяснять не мог. А потому вполне естественно, что ему оставалось только пренебрежительно отмахиваться, когда в его присутствии заходили разговоры на подобные темы: к чему все эти сложные построения, - когда ясно, что-то или иное действие диктуется интересами дела, интересами террористической борьбы?
      Савинков в Боевую Организацию пришел, конечно, с совершенно иными, чем у Азефа, настроениями, это едва ли нужно оговаривать. Он не мало думал над всеми теми больными вопросами, которые мучили совесть его товарищей по Организации, - и едва ли правы те, кто полагает, что все сомнения этого рода, которые так часто он высказывал и в личных беседах, и в литературе, были для него только напетыми с чужого голоса, не отражали его собственных интимных переживаний. Какая-то трещинка в его душе, по-видимому, действительно была с самого начала, - не случайно М. Р. Гоц, хорошо его знавший и с большою любовью к нему относившийся, называл его "надломленной скрипкой Страдивариуса". Но определяющим для его дальнейшего развития все же был не этот надлом, а то положение, которое ему пришлось волею судеб занять внутри Боевой Организации.
      С нравственным законом Канта в душе человек мог пойти на убийство другого, - и за жизнь этого Другого отдать свою собственную. Именно потому то лучшие из террористов-интеллигентов, как говорят документы, в своих интимных переживаниях больше думали о том, как они умрут, - чем о том, как они убьют другого. Последнее с точки зрения их настроений было тяжелою необходимостью; первое - радостным подвигом. Пойти на этот подвиг, - если бы это оказалось нужным, - в свое время смог бы и Савинков: его поведение во время ареста в Севастополе не оставляет никаких сомнений на этот счет. Его {229} несчастьем было то, что ему пришлось выполнять иные функции...