Даже провидец из провидцев не усмотрел бы ничего дурного для Акима Востроносова в случайной встрече ученого Кузина и поэта Чайникова, ибо случай непредсказуем, он не считается с логикой и очень часто оказывается куда сильнее ее железной прямолинейности. Увы, в действительности это бывает куда чаще, чем мы привыкли считать, свято веря в могущество логики. И вовсе я не хочу сказать, что логикой следует пренебрегать - это опасно, очень опасно! - но и случай сбрасывать со счетов неосмотрительно. Он способен постоять за себя и жестоко наказать. Всю сокрушительную силу случая и предстоит еще испытать нашему Акиму Востроносову.
      Чтобы представить себе во всей конкретности, как произошла имевшая столь неприятные для нашего героя последствия случайная встреча, я должен был бы повторить то, что описано в первой главе, но повторения повествованию решительно противопоказаны, поэтому призываю читателя припомнить самое начало повести, а тому, кто окажется в затруднении сделать это, придется перелистать первые страницы. Заверяю, что все происходило в точности как и тогда. Совершенно также шальное солнышко беззаботно каталось по безоблачному небу, всех куда-то неотвратимо звала и манила молодая весна, так же размашисто и в самом хорошем расположении духа шагал по центральной улице еще более импозантно выглядевший Никодим Сергеевич Кузин, а ему наперерез неожиданно выскочил из переулка Аскольд Аполлонович Чайников.
      Разница на этот раз состояла лишь в том, что и Аскольд Аполлонович выглядел теперь не хуже других. Что там не хуже, со всей ответственностью можно утверждать - много лучше иных прочих. На нем было модное добротное пальто, на шее, утратившей былую морщинистость, - цветастое кашне, отдававшее пижонским шиком, на голове вместо известной нам по первой главе ушанки - шляпа австрийского образца с кокетливым перышком, приколотым сбоку к ленте. Начищенные ботинки его весело отражали яростное весеннее солнышко. И вообще, Аскольд непозволительно помолодел, сиял упитанной розовощекостью и, на взгляд знавших его не первый год дам и девиц, питавших неодолимую страсть к поэзии, а пуще того к поэтам и тенорам, определенно похорошел, что прибавило забот даже его не слишком ревнивой жене.
      Словом, Аскольд Чайников настолько изменился внешне к лучшему, что школьный друг Никодим Сергеевич Кузин вполне мог бы и не узнать его, проскочить мимо, и тогда в судьбе Акима Востроносова не произошло бы никаких неприятных поворотов. А если и произошли бы, то, по крайней мере, не так скоро. Но друзья не разминулись.
      На этот раз первым узнал друга Чайников, что естественно - ведь Никодим Сергеевич Кузин в отличие от своего друга почти не изменился, разве лишь постарел, и то самую малость, совершенно незаметную для постороннего глаза. И поскольку первым узнал друга Чайников, он первым и воскликнул:
      - Кузя, вот это встреча!
      Никодим Сергеевич от неожиданности опешил, отстранился было, попристальнее вгляделся в окликнувшего и, установив в нем определенное сходство со школьным другом, ответил изумленно:
      - Чайник, ты ли?!
      Сомнения тут же развеялись, и друзья, как и в тот раз, завернули в ближайшее кафе, чтобы выложить друг другу энное количество информации о жизни и делах.
      - Ну ты как? Доложи-ка вкратце, - обратился Никодим Сергеевич к другу.
      - Хоть по заграницам и не езжу, но на жизнь грешно жаловаться. Твоя машина меня полностью раскрепостила, из ямы, можно сказать, вытащила. Человеком стал. Опять в сады поэзии вернулся. Век тебе обязан за это. Ты настоящий друг!
      - Ну, ну, не перехваливай, а то зазнаюсь.
      - Нисколько не перехваливаю. Истинно говорю - спас, воскресил. Если бы не твоя машина, погиб бы Аскольд Чайников. И некрологом не почтили бы. Всем обязан тебе и твоей машине.
      - Да о какой машине ты говоришь? - Никодим Сергеевич успел забыть о содеянном благодеянии.
      Чайников напомнил ему обо всем.
      - А, это моя старушка, - изумился Кузин и полюбопытствовал: - Как же она ведет себя?
      - Все отлично, трудится исправно, - радостно доложил Аскольд и добавил: - Даже одного гения открыла!
      - Да что ты! - изумился пуще прежнего Никодим Сергеевич.
      - А ты разве не слыхал о молодом гениальном писателе? - в свою очередь, подивился Чайников.
      - Каюсь, не уследил. Кто же этот гений, мой, так сказать, первенец или крестник, как его зовут?
      - Аким Востроносов.
      - Аким Востроносов? Востроносов? Востроносов - не припоминаю.
      - Две повести, - с готовностью доложил Чайников, - "Наше время" и "Двое под луной".
      - И пользуются успехом?
      - Читают нарасхват. Читатель у нас агрессивный, за книгой взапуски бегает. Сам знаешь.
      - Постараюсь достать, - пообещал Кузин.
      - Зачем доставать? Обижаешь. Я тебе с благодарственными надписями автора завтра же приволоку, - горячо заверил Аскольд. - Аким тебе всем обязан. Ученого Кузина за отца родного почитает. Рад будет познакомиться и лично отблагодарить.
      - Лестно, конечно, получить книгу с автографом гения. Буду ждать с нетерпением.
      - Считай, что обе повести у тебя на полке и с самыми искренними благодарностями Акима.
      Редко бывает так, чтобы человек сразу же исполнил обещанное. Обычно с этим не спешат, будто нарочно хотят оправдать пословицу насчет того, что обещанного три года ждут. Но на этот раз - хотите верьте, хотите нет, - а Чайников тут же разыскал Акима Востроносова и получил от него обе повести с самыми лестными дарственными надписями, гласившими: "Дорогому крестному отцу Никодиму Сергеевичу Кузину, гениальному ученому..." и т. д.
      Но и Кузин, будчи человеком нетерпеливым, оказавшись у себя в институте, первым делом заглянул в библиотеку и спросил интересовавшие его произведения. Одну из повестей он прочитал в тот же вечер, а другую успел проглотить утром, начав чтение еще перед завтраком и закончив по пути на работу. Обе повести привели его в такое волнение, что он, едва явившись в институт, тут же позвонил Чайникову.
      - Ты насчет повестей Востроносова? - осведомился, услышав в трубке голос друга, Аскольд. - Не волнуйся, не переживай, вот они передо мной с самыми пылкими надписями, так сказать, от гения - гению.
      - Да какой он к черту гений! - раздраженно закричал Никодим Сергеевич. - Вы все с ума посходили? Мальчишка, может быть, и не без способностей, но ведь откровенный эпигон. Это и невооруженным глазом видно. А вторая повесть и вовсе слабенькая, слащавая, - бушевал ученый.
      Уж что-что, а бушевать ученые умеют отменно, когда им что-то не по нраву. И Кузин не был исключением.
      - Постой, постой, охолонись чуток, - попытался остановить друга Чайников, никак не ожидавший такого оборота дела. - Разве не твоя машина признала его гением? Ведь я дважды запускал в нее рукопись повести "Наше время".
      Аскольд метил под самую ложечку, но этот удар не сразил Кузина, он еще сильнее взорвался.
      - Тем хуже для этой дьявольской машины! - вскричал Никодим Сергеевич и бросил трубку.
      Все это ошеломило Чайникова. В возбуждении он вскочил с кресла и нервно зашагал по тесному кабинетику. "Аким Востроносов не гений, Аким Востроносов не гений?" - повторял он про себя и никак не мог уяснить этого. "Нет, такого быть не может!" Если бы кто-либо из посторонних видел в эту минуту Чайникова, то он заключил бы, что тот тронулся.
      Лишь полчаса спустя Аскольд осмелился спросить себя: "А почему, собственно, не может быть? В жизни и невозможное случается. Еще как случается!"
      После этого рассудок начал возвращаться к нему и в голове замелькали смутные и тревожные мысли насчет того, что же последует, если окончательно допустить, что Аким Востроносов не гений?
      Но мысленно охватить возможные последствия этого вот так сразу Аскольд был не в состоянии.
      Он почувствовал внезапный приступ головной боли, бессильно опустился в кресло и тяжело положил свою буйную голову на покрывавшее стол холодное стекло, чтобы передохнуть и не думать о столь внезапной перемене привычных представлений, самым непосредственным образом касавшихся не одного Акима Востроносова, а и его, Аскольда Чайникова, и могучего Иллариона Варсанофьевича Кавалергардова, и журнала "Восход" в целом.
      Все-все странным образом сместилось в эту минуту в сознании Чайникова, и будущее представилось чем-то нелепым и страшным, чем-то похожим на мистическую "черную дыру" в космосе, поглощающую все без остатка, после чего уже ровным счетом ничего не остается. Это-то и рождает сверхъестественный ужас.
      Аскольд сидел за своим столом и бессознательно покачивал отяжелевшей и разламывавшейся от боли головой. Он даже не заметил, как в кабинет ворвался разъяренный Никодим Сергеевич и, бормоча одно - "тем хуже для этой проклятой машины, тем хуже для этой проклятой машины", - бросился к аппарату.
      Напуганный внезапным вторжением, Аскольд вскочил и изумленно, не проронив ни слова, наблюдал за действиями друга. А тот, сняв и бросив на письменный стол Чайникова пальто, продолжал разговаривать сам с собой.
      - Посмотрим, посмотрим, что же эта дьяволица натворила. Будем, как говорится, поглядеть.
      Кузин вел себя так, как будто никого рядом не было, Чайникова он вроде бы и не заметил. Подойдя к аппарату, Никодим Сергеевич оглядел его со всех сторон, а потом, резко обернувшись к Аскольду и строго оглядев его, как бы желая удостовериться, что это действительно он, а не кто другой, рявкнул во все горло:
      - Варвар, неуч, баранья голова!!! Ты что же, решил поджаривать свою благодетельницу? Кто тебя надоумил поставить машину вплотную к батарее парового отопления? Я ли тебе не втолковывал насчет теплового режима? Удивляюсь, как в таких условиях машина не напекла тебе гениев десятками.
      Аскольд и на это ничего не ответил, лишь слабо пожал плечами. Он был доволен тем, что его друг, кажется, начинает остывать. И это было хорошо, хотя и неизвестно еще, чем все должно кончиться. Тревожная мысль шевелилась в голове: неужели это конец дружбе, полный разрыв отношений? Неужели придется лишиться чудесной машины? А это значит, что рухнет благополучие, снова каторжная работа с самотеком и суровая немилость Кавалергардова. Такого кошмара нельзя себе представить и в страшном сне.
      Теперь-то Чайников припомнил наставления Кузина насчет температурного режима, которые он напрочь забыл, когда начал благоденствовать и из каморки под лестницей, где проклятая батарея находилась совсем в другом месте, перебрался в этот бездарно спланированный кабинет. Все шло так хорошо, так, можно сказать, чудесно, что ни разу и мысли не явилось о каком-то там тепловом режиме. Забыл, начисто забыл, действительно баранья голова! Аскольд и сам себя ругал сейчас за непростительную забывчивость и готов был казниться, только бы осталось все по-прежнему.
      А по-прежнему остаться никак не могло.
      - Ну вот что, - решительно произнес Никодим Сергеевич, - аппарат я забираю. Давай помоги.
      Аскольд вздрогнул и похолодел от этих слов. Что угодно, только не это. Пусть Кузин изругает его еще пуще, пусть ударит, но только не лишает машины. Он будет свято следить за тепловым режимом, ошибка не повторится, готов клятвенно присягнуть. Но Никодим Сергеевич уже взялся за аппарат. Чайников при виде этого упал на колени, молитвенно сложил на груди руки и жалобно проговорил:
      - Ты же меня, Кузя, режешь. Насмерть режешь. Без твоей машины я погиб, совсем погиб!
      В эту минуту Аскольд воочию представил себе огромные мешки самодеятельных романов, повестей, поэм, драм, комедий, сценариев и всего другого, на что способен любой честолюбец, жаждущий писательской славы. И все это придется читать по строчкам, по фразам, по словечку. Да еще определять на свой страх и риск, что муть, что посредственно, а что заслуживает хоть какого-то внимания. От всего этого он уже настолько отвык, что ни за что не справится с такой работой. А на стихи с семьей не протянешь.
      - Умоляю, сделай что-нибудь здесь, не лишай живота! Клянусь, никогда тепловой режим не будет больше нарушен.
      Кузин с недоумением глядел на коленопреклоненного Чайникова, поморщился, с неудовольствием подумав, как же это не современно, даже комично бухаться на колени, а ведь когда-то было в обычае вот так вымаливать пощаду, выклянчивать блага. Он не знал, что делать в такой ситуации - сердиться еще больше или жалеть несчастного?
      - Пойми, - примиряющим тоном сказал Никодим Сергеевич, - это же не швейная машинка, сколько приборов требуется для проверки ее узлов. Оставить и хотел бы, но не могу.
      - Убил, совсем убил. Что делать теперь? - продолжал вопить Аскольд, все еще оставаясь на коленях.
      - Да поднимись ты, хватит комедию ломать! - прикрикнул наконец Кузин.
      - Не встану, не встану, - чуть не плача бормотал Чайников.
      Никодима Сергеевича прямо-таки ужаснула гримаса боли, исказившая лицо друга, и вскинутые в отчаянье руки. Он поспешил успокоить несчастного поэта:
      - Верну, непременно верну. Отлажу, выверю и верну. Ручаюсь, лучше прежнего будет работать. И без ошибок.
      Сказано это было таким тоном, что Аскольд поверил и тому, что Кузин вернет чудесную машину, и что с исправлением ее тянуть не станет.
      - Буду ждать с нетерпением, понимаешь, с нетерпением, - поднимаясь и заглядывая в глаза другу-благодетелю, проговорил Аскольд. На сердце у него сразу отлегло, хотя во всем теле и чувствовалась слабость и пустота, сменившая отчаянное напряжение.
      Кузин, довольный тем, что позорная сцена окончена, не мешкая приступил к делу. Он снова взялся за машину, показывая Чайникову, что нуждается в его помощи.
      В тот момент, когда друзья тащили машину, в коридоре им повстречались возвращавшиеся с обеда Петр Степанович и Степан Петрович. Замы выразили крайнее изумление тем, что машина покидает пределы редакции. Вернувшись к себе, Аскольд не удивился тому, что замы ожидали его с недоуменными вопросами. Пришлось объяснить, что ученый увез аппарат для профилактического осмотра и проверки.
      Но по расстроенному виду Чайникова замы заподозрили, что дело куда сложнее, однако терзать расспросами не стали, поняв, что человек не в своей тарелке и ему полезно, судя по всему, побыть одному. К тому же есть машина или нет ее, Петру Степановичу, равно как и Степану Петровичу было, в сущности, все равно.
      Но бедный Аскольд понимал, что далеко не все равно это грозному Иллариону Варсанофьевичу Кавалергардову, у которого свои виды на чудесную машину и который, конечно же, столь лаконичным пояснением не удовлетворится и потребует выложить истинную правду. И он понял, что отвертеться не удастся. Раскинув умом, решил, чем раньше это сделать, тем лучше.
      Чайников бросился со всех ног к главному, но в кабинете его не оказалось. И на городской квартире телефон не отвечал. Оставалось предположить, что Илларион Варсанофьевич на даче. К нему и на дачу можно было звонить, но разве по телефону все скажешь да и посторонние уши могли услышать, что крайне нежелательно. Выскочив из редакции, Чайников схватил подвернувшееся такси и помчался за город.
      Кавалергардова и на даче не оказалось. Начавшийся столь неудачно день и должен был приносить новые неудачи. Бредя от дачи Кавалергардова в растерянности, Чайников пожалел о том, что отпустил таксиста, теперь придется плестись на электричку, и неизвестно еще, когда доберешься до города. А может быть, это и к лучшему - сейчас важно убить время и прийти в себя, авось явится какая-нибудь спасительная идея.
      И действительно, вскоре Аскольду явилась мысль завернуть на дачу Востроносова. А он повернул было. Но тут же представил себе, как обрадует Акима ошеломительной новостью о том, что он больше не гений, явственно увидел его вытянувшееся и растерянное лицо и решил, что делать этого, не посоветовавшись с шефом, ни в коем случае не следует. Рассказать о случившемся можно только одному Кавалергардову, и никому другому.
      Аскольд названивал Иллариону Варсанофьевичу весь вечер, но того, как на грех, не было допоздна. Всю ночь мучился невысказанной страшной новостью Чайников. Давно он не спал так плохо, не просыпался так часто с тревожным чувством. Беспечальная и благополучная жизнь одаривала его крепким и здоровым сном. А тут несколько раз среди ночи он поднимался с постели, курил, расхаживал по комнате, с тревогой размышляя над тем, что произошло и что за этим может последовать. Ночные думы, путаные и неясные, лишь дурят голову, и Аскольду ничего определенного надумать не удалось.
      Утром жена не могла не заметить усталого и сразу постаревшего лица Аскольда и встревоженно осведомилась:
      - Что с тобой?
      - Не выспался. Бессонница измучила, - односложно ответил Чайников, решив про себя, что и жену до поры до времени посвящать в столь сложные дела не следует. Поспешно позавтракал и умчался на работу.
      С тяжелой душой переступил порог своего кабинета Чайников. Нелепо вытянутая комната без чудесной машины показалась ему не только тоскливо пустой, но и сиротливо холодной. И с еще большей отчетливостью представилась мрачная перспектива снова, не разгибаясь, с утра до ночи трудиться как каторжному над редакционным самотеком. Аскольд вспомнил бурное возмущение Никодима Сергеевича, и сердце кольнула страшная мысль: "А вдруг Кузину не удастся отладить машину и он ее не вернет?" Он похолодел от такого предположения, но тут же попытался отогнать от себя страшную мысль: "Нет, нет, быть этого не может. Кузя вернет машину, обязательно вернет, весь вопрос в том, скоро ли? Он человек слова".
      Чайников попытался предположительно прикинуть, сколько же времени придется ждать возвращения машины - неделю-две, а возможно, и месяц? Ничего определенного и предположить нельзя, ибо ровным счетом ничегошеньки Аскольд не знал, что требуется делать с аппаратом. Значит, все это время придется вкалывать по старинке.
      Мысль о мрачном будущем парализовала волю. Чайников силился думать, но в голову ничего не приходило. В то время, когда он, будто горюющий у смертного одра мусульманин, в совершеннейшем трансе раскачивался из стороны в сторону, Лилечка и Матвеевна приволокли, таща по полу, два неестественно раздутых бумажных мешка свежей почты, набитых романами, повестями, поэмами, комедиями, трагедиями, сценариями, стихами и прочими плодами самодеятельного творчества. Мешки ползли по полу и издавали ехидное шипение.
      При одном взгляде на эти мешки Чайникову едва не сделалось дурно, у него даже мелькнула мысль о том, что самодеятельные авторы каким-то непостижимым образом узнали, а скорее всего бессознательно почувствовали, что он лишился чудесной машины, и с особенным усердием принялись строчить свои произведения, а потом побежали отсылать их только в "Восход", начисто забыв о существовании всех других редакций. И этот поток будет расти изо дня в день. И что же прикажете со всем этим делать?
      Глава двенадцатая,
      в которой над головой гения собирается гроза
      А молодой гений Аким Востроносов пока еще и не подозревал, какие тучи сгущаются над его белобрысой головой...
      Всякий слух, касающийся более или менее известного человека, приобретает характер сенсации. А сенсация подобна эпидемии, она мгновенно распространяется по белу свету и поражает всех, кто встретится на пути, разит и того, кому до этого нет и не может быть никакого касательства, кого сенсационная новость и интересовать-то ни с какой стороны не может. Но раз сенсация, то тут уж никто не устоит.
      Первоначально сенсация выпорхнула из скромных уст Матвеевны, поделившейся добытой информацией только с Лилечкой, от которой она не вправе была что-либо существенное скрыть, ибо отношения их держались много лет на широко признанном принципе - услуга за услугу. Лилечка шепнула под большим секретом надежной приятельнице, а кто же способен секрет, да еще большой, удержать в себе? И слух пошел гулять. Удивительно ли, что этот слух, подобно тому, как поется в популярной песне, со скоростью ракеты в тот же вечер оказался "на другом конце планеты" и незамедлительно по быстрым волнам эфира вернулся обратно.
      Можно только дивиться тому, что намечавшееся развенчание Акима Востроносова стало самой оживленной темой разговора не в редакционных коридорах, а в первую очередь в одном из салонов-парикмахерских, именуемых в просторечии стекляшкой. Каким образом он залетел туда, не берусь объяснить, как не могу, к примеру, взять в толк, что любой дефицит, начиная с билетов в Большой театр, колбасы салями, чистейшего английского, итальянского, японского мохера и кончая заветной дубленкой, легче всего приобретается почему-то именно в таких вот стекляшках. Как после этого не поверить сведущим людям, убеждающим нас в том, что служба быта все может. Совсем не в том смысле, что она может сделать все, что вы пожелаете, даже я при всей своей наивности и то не верю в это. Она всемогуща в том смысле, что повелевает и управляет всеми, кто к ней обращается, диктует свои правила, против которых никто и ничто не способно устоять. Работник службы быта может быть с вами, рядовым посетителем, груб, заносчив, даже нагл, а вы обязаны быть терпимы, тихи, и если хотите, чтобы вас нормально обслуживали, то покорны и даже льстивы и угодливы. Так что разве кто-то может отказать работнику службы быта судить нас, грешных. Они с нами делают что хотят, они нас и судят.
      Впрочем, в салоне-парикмахерской в тот день судили не Акима Востроносова, гений он или не гений - это мало кого здесь волновало, доставалось главным образом его жене, Металлине.
      - Ну и наглая же эта Меточка, - возмущалась, узнав новость, классная маникюрша Нонна Лобастова, по роду своей деятельности много раз державшая в своих руках пальцы, что там пальцы, с ними ладонь и запястья всяких знаменитостей, поклонники которых за счастье считают не только удостоиться рукопожатия, а даже мимолетно прикоснуться к краешку одежды. - Ну и наглая же эта Меточка, - захлебывалась праведным гневом Нонна. - Не выношу наглых! И тебе, Светка, удивляюсь, - выговаривала она своей подруге, мастеру стрижки и укладки, - как ты перед ней, дура, стелешься, словно перед женой директора гастронома, кресло по полчаса держишь, а она вечно опаздывает. Я ей, как только сунется, так и врежу: "Женщина, в порядке общей очереди!" Так и врежу...
      Меточка, понятно, ни сном, ни духом не знала насчет тех козней, какие против нее замышлялись в салоне-стекляшке, потому что с самого утра была на павильонных съемках. Она и не подозревала, что новость, так близко касающаяся ее, подобно ручейку, просочилась и на съемочную площадку, взбудоражила и киностудию. Ее смаковали уже актеры и гримеры, осветители и строители, равно как и все прочие. И только Мета Востроносова пребывала в неведении. Иным и не терпелось просветить ее на сей счет, но не у всякого хватает духу вот так ни за что ни про что шарахнуть ближнего поленом по голове. Однако актерская среда не оскудела еще доброхотами.
      Как только закончились съемки эпизода, Меточку самым дружеским образом подхватила под ручку молодая, но уже достаточно известная острохарактерная актриса Злата Пикеева и, очаровательно улыбаясь, будто желая несказанно обрадовать, со всей язвительностью, на какую была способна, не проговорила, а прямо-таки пропела:
      - Как это твой Востроносов так грандиозно слинял?
      - Что ты хочешь сказать? - улыбаясь так же очаровательно, но нисколько не скрывая раздражения, парировала Мета.
      И тут Злата с прежней радушно-очаровательной улыбочкой выложила, не только не смягчая, а, наоборот, сколь возможно усиливая все, что до нее дошло о творческой несостоятельности Акима Востроносова, не считая при этом нужным сколько-нибудь скрывать своего праведного гнева по поводу того, что у нас любят из любой пустышки сделать непременно талант, а то и гения. И все это говорилось без раздражения, а самым учтивым тоном, любезно.
      Глядя со стороны, можно было заключить, что подружки беседуют о чем-то приятном, стараясь доставить друг другу как можно больше удовольствия. На самом деле то была схватка, короткая, решительная, разящая.
      Хотя Меточка от природы не робкого десятка и собой владеть умеет на зависть многим, но на этот раз и она едва удержалась на ногах. И не удержалась бы, если бы в последний момент не прислонилась к стене. А прислонившись, тут же с самой искренней болью воскликнула:
      - Какой ужас! Какой ужас!
      Услышав этот возглас, острохарактерная Пикеева с гордо поднятой головой удалилась, наслаждаясь произведенным эффектом. Ее тешила надежда, что раз покончено с Акимом Востроносовым, то тем самым будет покончено и с Меточкой, которую она считала, как, впрочем, и всех остальных молодых актрис, кроме, разумеется, себя, выскочками и полными ничтожествами.
      Наблюдавший эту сцену зорким глазом постановщик картины Гавриил Запылаев, а у режиссера иным глаз и не может быть, великолепно понимавший смысл происходящего, его-то никакими улыбочками не проведешь, поспешил на выручку бедной Меточке.
      - И ты поверила этой сороке?! - возмутился он. - Никто же ни единому слову насчет Акима не верит, ну ни на вот столечко. Все возмущены!
      - Значит, все уже знают? - простонала Мета.
      - Кто сказал все? - поспешил дать задний ход режиссер. - Все возмущаются, негодуют.
      Но Мета уже сообразила, что произошло.
      Мышление Металлины отличалось рационалистической трезвостью, она решительно отбросила вопросы, на которые невозможно получить ответ, и сосредоточилась на главном: Аким не гений. Возможно, в жизни все возможно.
      Если говорить откровенно, она насчет гениальности Акима искренне сомневалась с самого начала. Был период даже полного разочарования. Однажды она даже поделилась сомнениями в правильности сделанного выбора с давней подружкой Машей Варежкиной, тоже актрисой, но так и застрявшей во вспомогательном составе. Та, выслушав Металлину, ласково проговорила:
      - Дурочка, все говорят, что он гений, а ты засомневалась. Ты что, умнее всех? Бросишь, живо подберут. Гении на дороге не валяются.
      - Понимаешь, - слабо возразила Металлина, - жидковатый он какой-то.
      - Еще раз дура, - отрезала Маша. - Ты просто к нему привыкла. Помнишь: "Лицом к лицу, лица не разглядеть. Большое видится на расстоянии".
      Доводы Маши Варежкиной показались Металлине убедительными, и она примирилась, даже увидела несомненные выгоды своего положения.
      Теперь же эта злыдень Златка Пикеева... В критических ситуациях Металлина действовала особенно активно. Она схватила такси и поехала домой.
      - Аким, ты не гений, - сообщила ледяным тоном супруга, едва переступив порог.
      - Ну и что? - бессмысленно ухмыльнулся Аким.
      - Нет, ты не понимаешь, о чем идет речь.
      - Не понимаю, - согласился Аким.
      - Так пойми! Это же очень и очень серьезно.
      - Дуся моя, может быть, только один я и знаю, насколько это серьезно и... и... - Он мучительно подыскивал нужное слово, которое вертелось и никак не давалось, наконец ухватил его и с отчаянием выкрикнул: - И трагично!
      Металлина раздраженно разорвала пачку сигарет и закурила. Нервно выпустила дым из ноздрей и выпалила:
      - Ах, не паясничай!
      - А я и не паясничаю. Вот, Артурка предлагает делать вместе балет по новой моей повести, а мне хочется сесть за роман. Пора бы замахнуться на роман. Социальный, проблемный и немножечко авантюрный. И обязательно значительный! Чтобы разом смолкли все эти толки - гений не гений. Да какое это, черт возьми, имеет значение! Писать хочется, аж пятки чешутся. Веришь ли, покоя нет, так хочется писать. - Аким тяжко вздохнул и грустно выдохнул: - А писать не о чем. Вот это и есть самый верный признак того, что я не гений.
      - Что ты мелешь, ну что ты мелешь? - возмутилась Металлина. - При чем тут это? Писать всегда есть о чем, надо только засадить себя за стол. Дружков-подлипал к чертовой матери. Но я сейчас не об этом. - Перевела дух и внушительно продолжила: - Слушай внимательно, что я тебе скажу. Все говорят, что ты не гений, что ты творчески несостоятелен.
      - Ну и черт с ними. Пусть говорят, пусть болтают, кому охота. Людям трепаться свойственно.
      - Все же смеются: до сих пор на всех перекрестках трещали - гений, гений, а теперь кричат - пустышка!
      - Ну и пусть. Никто не знает, какая это тяжелая, невыносимо тяжелая обязанность ходить в гениях. Побыли бы в моей шкуре. Куда лучше быть Кавалергардовым. Он не гений. И никто от него не требует, чтобы он создал что-нибудь непременно гениальное. И ему хорошо. Как говорится, не дует. А власти, благ - на полдюжины гениев хватит. - Аким тяжко вздохнул, пристально посмотрел мутноватым взглядом на жену и продолжил: - Нам с тобой, кроха моя, если разобраться, то и не слишком чтобы плохо. Нет, не так и плохо. Грех жаловаться. Но кое-кому, от кого ничего особенного не требуют, куда лучше. Так-то.
      - Ты все не о том, - недовольно передернула плечиками Металлина.
      - Может, и не о том. - Аким попытался подняться с дивана, но при этом его качнуло, и он взмолился: - Дай чего-нибудь хлебнуть. Холодненького.
      Металлина отправилась на кухню и вернулась со стаканом холодного сока. Аким выпил с наслаждением и почувствовал себя лучше.
      - Эту приятную новость я узнала на студии. А что теперь всюду о тебе судачат? Только представь.
      - В самом деле. Кто же это осмеливается во всеуслышание утверждать, что я не гений? Какие у них основания?.. - В голосе Востроносова зазвучало возмущение.
      Металлина ледяным тоном пересказала то, что довелось услышать от Златы Пикеевой насчет неисправности машины. И это вдруг привело Акима в ярость. Он понимал, что хотя гением быть хлопотно, но быть негением все же много хуже. Начал бушевать, сыпать по адресу своих врагов угрозами.
      - Что ты разбушевался, громовержец? - прервала его супруга. - Жизнь не терпит театральных жестов. Действовать надо.
      - Как, что делать? - сразу сник Аким.
      - Звони Кавалергардову. Ему наверняка известно больше, чем нам с тобой, и он лучше знает, как держать себя, у кого искать защиты.
      Востроносов схватил трубку, но Металлина его остановила.
      - Подожди. Подумаем, как вести разговор. Может, еще все брехня.