Якорь спасения

      - Конечно, брехня, - обрадовался благоприятному предположению Аким.
      - А если не брехня? Дыма без огня не бывает. - Взгляд Меточки стал жестким, злым. Востроносов не раз натыкался на такой взгляд, и каждый раз ему от этого делалось не по себе.
      - Меточка, ведь это же клевета, очередная выходка завистников. Помнишь, я тебе читал из Золя, который признавался, что ему каждое утро приходится глотать жабу, подбрасываемую недоброжелателями. Так вот, это моя жаба.
      - Ах, оставь, пожалуйста, сейчас не до беллетристики.
      - Скажи же, что делать?
      - Разговаривай с Илларионом Варсанофьевичем как можно спокойнее, сделай вид, что ты ничего не знаешь. Не он от тебя должен услышать обо всем, а ты от него.
      - Кавалергардов - кремень. Может и промолчать.
      - Не промолчит. Это и его касается в неменьшей степени. Кто тебя объявил гением? Он. Ты ему как Аким Востроносов не нужен, а как гений необходим. Он больше тебя должен ломать голову над тем, как теперь быть и что делать. Кавалергардов, как лев, вынужден за тебя драться. И в этом твое счастье. Сечешь?
      Аким благодарно кивнул, трезвая речь жены успокоила его. В порыве благодарности он обнял и поцеловал Меточку.
      - Ладно, ладно, - отмахнулась она, - давай звони. И говори, как я сказала.
      Аким для успокоения прошелся, прикинул, с чего начать, и снял трубку.
      Все вышло, как предсказала Мета. Сначала Аким молол ничего не значащее. Илларион Варсанофьевич отвечал ему в том же духе. Каждый, похоже, выжидал, кто первым коснется щекотливой темы.
      Выжидая таким образом, Кавалергардов досадовал: "Этому хмырю все, как видно, до фени". Ему тоже хотелось уязвить беспечного баловня, и он выложил насчет неисправности машины, что все ее данные под сомнением и что ученый Кузин уволок аппарат к себе. Про это уже прознали в городе, и в связи с этим распространяются крайне неблагоприятные слухи.
      Тон, каким говорил патрон и благодетель, возмутил Акима, и он взорвался:
      - Сволочи, "Двое под луной" охаяли, а теперь и вовсе утопить хотят.
      - А ты не паникуй.
      - Да как же, ведь поедом едят, из колеи выбили. Роман было начал, а тут топором по нервам...
      - К этому, батенька, надо быть готовым. Теперь-то как раз важнее важного не паниковать. Не так все и трагично. Давай-ка завтра свидимся, на свежую голову потолкуем. Ты не на даче ночуешь?
      - Если требуется, махнем туда.
      - Вот и лады. Утречком ко мне. И Меточку захвати.
      Утром следующего дня и роса не успела сойти, а Кавалергардов, Аким и Металлина расхаживали озабоченные по дачным дорожкам под прохладной сенью разлапистых сосен, сквозь которые только начинали пробиваться золотые потоки набиравшего высоту солнца.
      Кавалергардов кратко, но достаточно основательно обрисовал то, что произошло позавчера в редакции "Восхода". Все объяснил отчасти взбалмошностью ученого, у которого от умственного перенапряжения нервы взыграли. Высказался и насчет происков закоренелых групповщиков и весьма сомнительных людей, под чьим влиянием оказался на этот раз даже далекий от литературы Кузин.
      Выслушав Кавалергардова, Аким призадумался, а Меточка тут же добавила:
      - Еще только все началось, а круги широко пошли. На киностудии вовсю треплются. Сама слышала.
      - Теперь все навалятся, - тяжко вздохнул Востроносов.
      - Тем более надо отнестись ко всему серьезнейшим образом. Борьба есть борьба, она требует действий и ума, - наставительно произнес Кавалергардов.
      - Каких действий? - живо спросил Аким.
      - Я на этот счет пораскинул мозгами. Полезно встретиться с Кузиным. Наши враги с ним работали. Я это ноздрей чую, а нам сам бог велит. Это раз. Другое: где нужно, попробую заручиться поддержкой, уже толковал кое с кем. - Илларион Варсанофьевич остановился и, тыча в петушиную грудь Востроносова, внушал: - Ведь дело не только в тебе, тут, понимаешь, разгорается большая игра. А козыри пока у нас на руках: кому известно, что машина испортилась до того, как была получена твоя рукопись? Даже сам Кузин поручиться за это не посмеет. А то, что по углам треплются, так цена этому - копейка. Собака лает - ветер носит.
      - Если бы по углам, - скорбно заметила Меточка.
      - Вот и надо не мешкая дать по рукам, - строго отрезал Кавалергардов. - Гений - это, понимаете, лицо общества. И никому не позволено им играть: сегодня гений, завтра негений.
      - Но ведь рта никому не заткнешь, - с отчаянием молвил Востроносов.
      - По углам пусть болтают. Главное, чтобы в печати ни-ни. Об этом я позабочусь. Только ты, понимаешь, не будь кисейной барышней, мокрой курицей и так далее. Держись, как говорится, грудь колесом и хвост морковкой. Ты ничего не знаешь, и для тебя ничего не произошло. Понятно? А с этим Кузиным поговори. С глазу на глаз. Чайников поможет. Не теряйся. Он - ученый, а ты тоже - фигура. Характер покажи. У гения должен быть характер.
      Аким слушал и тяжело молчал. Ему и боязно и противно было актерствовать, делать вид, что ничего не произошло, что он ничего не знает и ведать не ведает, быть самоуверенным, когда на сердце кошки скребут, и без того последняя уверенность в себе покидает. "Может, вот сейчас, мысленно прикинул Востроносов, - и начинается самое трудное во всей моей жизни?"
      Кавалергардов не заметил смятения Акима и обратился к его жене:
      - Вам, Меточка, персональное задание: никого к нему не допускать, держите мужа на самом коротком поводке. Сейчас полезут с притворными сочувствиями и те, и эти, с разными провокационными подходами. Гоните всех! Категорически.
      Металлина согласно кивнула, такое поручение ей было по душе.
      - Над новой вещью, говоришь, работаешь? - прервал невеселые раздумья Акима Илларион Варсанофьевич.
      Востроносов лишь отрицательно покачал головой.
      - Что так?
      - Да какая, к чертям, работа, ведь поедом едят.
      - Никуда не годится, - строго сказал Илларион Варсанофьевич, - гений тем и отличается от всех остальных, что он, понимаешь, работает в любых условиях. Всегда работает! Это посредственности все сваливают на условия. То им не так и это им не эдак. Для гения подобных вещей не существует. Запомни и усвой. И вот еще что, мотай-ка на полгодика в творческую командировку. На Дальний Восток или на Север, на вечную мерзлоту, на ударную стройку. От дрязг подальше. И матерьяльчик для романа копнешь первосортный. Размахнешься на зависть всем. Советую.
      Акиму совет был по душе, и он поблагодарил Кавалергардова.
      - Но с Кузиным потолкуй, - повторил Илларион Варсанофьевич, - и виду не показывай, что робеешь или там тушуешься. Дай понять, что нас голыми руками не возьмешь.
      После этого разговора Востроносовы устремились в город к Чайникову. Умолять его связаться с Кузиным долго не пришлось. Аскольд отлично понимал, что инициатива исходит от шефа, и готов был сделать все, чтобы такая встреча состоялась как можно быстрее.
      Но Никодим Сергеевич на этот раз заупрямился. Он заявил, что положительно не видит никакой необходимости в такой встрече, по его мнению, нет предмета для разговора. Большого труда стоило уломать переговорить с Акимом хотя бы по телефону.
      Разговор получился сухой и даже резкий. Никодим Сергеевич заявил, что он может помочь лишь одним - в ближайшие дни отладить машину и тогда еще раз проверит степень достоинства его произведений. Аким понял, какому риску подвергается, и запротестовал - к старым вещам нет смысла возвращаться, а вот новую рукопись готов пропустить через машину и безропотно принять любой приговор. А пока все должно остаться между нами. Кузин согласился.
      Разговор не развеял тревоги Акима. Проклятая машина, не будь ее, и горя не знал бы. А теперь придется мучиться, чем все кончится, когда Кузин исправит?
      В расстроенных чувствах он немедля доложил обо всем по телефону Кавалергардову, сказав в заключение, что спешит воспользоваться его спасительным советом и тут же поедет оформлять командировку к черту на рога. Но пыл его охладил Илларион Варсанофьевич.
      - Никуда тебе ехать пока нельзя, - решительно заявил он. - Я еще поразмыслил в тиши - и вот что выходит. Твой отъезд на бегство, понимаешь, будет смахивать. Наоборот, надо чаще появляться на людях. И держаться поосанистей.
      После этого он вместе с женой и в самом деле стал чаще вертеться на людях - бывал на премьерах, не пропускал вернисажей выставок, не пренебрегал спортивными соревнованиями, особенно теми, что транслировались по телевидению. Старался держаться победителем, в чем, даже несмотря на первоначальную робость, определенно преуспел.
      Разговаривал свободно и весело, врал, что вовсю работает над новой вещью, теперь это уже роман, который пишется на едином дыхании. Однако о чем новый роман, не считал возможным распространяться загодя, со временем все станет известно, а перескажешь и самому себе дорогу перебежишь, не так пересказанное напишешь. Все это выходило вроде бы натурально, убедительно, даже самому хотелось верить, что все идет лучшим образом.
      - Я еще всем покажу! - грозил он изредка, оставаясь в одиночестве.
      Но не нами сказано: не так живи, как хочется. Едва только Востроносов намерился не противиться временному забвению, как вдруг, как говорится, в один прекрасный день над его головой снова нежданно-негаданно раздался гром небесный.
      В одно, как говорится, прекрасное утро в газетах появился отчет с очередного заседания проходившего как раз в эти дни международного симпозиума электроников и кибернетиков, на котором выступил советский ученый Никодим Сергеевич Кузин. Он в пух и прах разбил выступления некоторых представителей западной науки, утверждавших, что думающие машины ближайшего поколения смогут заменить человека в любой сфере интеллектуальной деятельности и даже выйдут из-под контроля их творцов. В качестве примера приоритета живого человеческого разума над механическим интеллектом Никодим Сергеевич рассказал о случае с рукописью повести писателя Акима Востроносова "Наше время". В газетном отчете приводилось такое высказывание Кузина: "Да, машина во много раз превосходит человеческий разум в быстроте действий. Ее можно будет оснастить таким образом, что она получит возможность корректировать собственные ошибки и даже устранять их. Но контролировать любой механизм - неотъемлемая прерогатива человека!"
      Кавалергардов тут же поднял с постели ранним звонком юного гения и прочитал ему те места в газетном отчете, которые прямо касались их обоих, сказав в заключение:
      - Вот так-то, друг. Такие, как говорится, пироги.
      Если Илларион Варсанофьевич говорил спокойно, то молодой гений буквально взорвался.
      - Это подло! Подло! - вскричал он. - Мы же договорились, сам Кузин обещал не предавать огласке... А тут на весь свет... Какая непорядочность! Да на него за это в суд, в суд...
      - Не кипятись попусту, - оборвал Кавалергардов. - Тут надо действовать, а не сотрясать воздух. Необходимо меры принимать. Решительные. И быстро.
      - Какие меры, какие меры? - чуть не плача вопрошал Востроносов, он весь дрожал от негодования. - Какие, к черту, меры?!
      - Кончай истерику, - властно потребовал Илларион Варсанофьевич, - и слушай внимательно. Нам надо идти, как говорится, ва-банк!
      При этих словах Аким издал не то вопль, не то стон, но его собеседник не обратил на это внимания и продолжал:
      - Будем твердо стоять на том, что это происки, Кузин спровоцирован, все это возня групповщиков и сомнительных людей. Вместе с нами хотят запутать и скомпрометировать выдающегося ученого...
      - Какой он выдающийся ученый, он интриган!
      - Помолчи, мальчишка, слушай, что старшие говорят. Кузин нам нужен не как враг, а как союзник...
      - Такой союзник хуже врага, - не унимался Аким.
      - Не перебивай меня! И запоминай: никакой машины мы не боимся. Слышишь, не боимся. Держись того, что вот будет готова новая вещь - суйте в любую машину, не страшно. Силу свою покажи, силу. Присутствие духа, а не растерянность.
      Юный гений мыкнул в трубку что-то неопределенное, что шеф и опекун принял за согласие, а на самом деле Аким подумал: "Тебе-то легко соглашаться, пусть в любую машину. Совать-то будут меня. А чем это обернется?"
      А Кавалергардов между тем продолжал:
      - Тебе вольно или невольно нанесли, если хочешь, публичное оскорбление. Будем настаивать на публичной сатисфакции. Только публичной, гласной. Широкогласной, я бы сказал.
      - Каким образом? - простонал Востроносов.
      - Это придется обдумать. Хорошенько обдумать. Через полчаса будь в редакции. Там и решим.
      Когда Аким появился, шеф встретил его сообщением, которому открыто радовался:
      - С Никодимом Сергеевичем Кузиным я уже договорился, через час будет здесь. Уверял, что все вышло чуть ли не случайно, вырвалось, так сказать, в пылу полемики. Только-только не извинялся. Вот на это и будем наседать. Мы его, голубчика, дожмем.
      - Может, требовать опровержения? Ведь это всего лишь газетный отчет. Могли быть искажения, неточности...
      - Думал я об этом. Ерунда. Кузин на это не пойдет, ученые такой народ, их не свернешь. Такого противника надо валить, как англичане говорят, железным кулаком в бархатной перчатке. И неотразимо точным ударом.
      Востроносов глянул вопросительно и с надеждой на своего заступника. А Кавалергардов подошел к нему, положил руку на острое мальчишеское плечо и внушительно проговорил:
      - Ты напишешь новую гениальную вещь. Только гениальную! Другого выхода нет. Это должно быть ясно тебе.
      Аким похолодел и с болью выдавил:
      - Легко сказать - должен. И заурядная-то может не получиться. Да еще в такой нервозной обстановке...
      - Значит, ты не гений, - глядя в глаза своему юному другу, проговорил Илларион Варсанофьевич. - Не гений. Только и всего.
      Аким попытался возразить и открыл было рот, но в это время в дверях кабинета появилась Лилечка и доложила:
      - К вам Никодим Сергеевич Кузин.
      - Проси, - бросил Кавалергардов и указал Акиму на кресло.
      Кузин вошел с приветливой улыбкой, как если бы ничего не случилось, ни в чем не был виноват и не предвиделось неприятного или, во всяком случае, напряженного разговора.
      - Как же так, Никодим Сергеевич, - начал с добродушного упрека Илларион Варсанофьевич, - дали слово и нарушили. Некрасиво получилось. Некрасиво. И неловко даже.
      - Платон мне друг, а истина - дороже, - отвечал Кузин.
      - Оставим в покое истину, - холодно возразил редактор, - ей-то все равно. А вот нам что прикажете делать? Молодого одаренного писателя в какое положение поставили?
      - Что ж, вины своей не отрицаю. Готов содействовать. Подскажите, что требуется?
      - Присаживайтесь, подумаем. - Только сейчас Кавалергардов предложил кресло.
      - Я весь внимание, - отозвался Никодим Сергеевич.
      Аким ожидал, что встреча будет скандальной и напряженной, а начало оказалось как нельзя более мирным и походило на светскую беседу. И это ему очень не нравилось.
      - В чем проблема? - приступил к делу Кавалергардов.
      - Да, в чем проблема? - подхватил Никодим Сергеевич и взял инициативу в свои руки. - Я утверждаю что машина из-за ненормальных условий эксплуатации допустила ошибку. Вы настаиваете - никакой ошибки не было, и сей молодой человек - гений. Поверьте, ничего лично против Акима Востроносова, - Кузин улыбнулся и благосклонно кивнул в сторону молодого человека, - я не имею. Речь идет лишь об объективности оценки. Вы вправе настаивать на повторном испытании.
      - Справедливо, - охотно согласился Илларион Варсанофьевич, - именно этого мы и добиваемся. С учетом лишь одного моментика.
      Никодим Сергеевич подался вперед, понимая, что разговор подошел к главному пункту, по которому, возможно, придется спорить.
      - В чем же этот, как вы выразились, моментик?
      - Ославили нас, - Кавалергардов так и сказал - нас, - на весь свет. Так вот, и сатисфакция должна быть соответственной.
      - В присутствии всех участников симпозиума?
      - Зачем, зачем, - возразил Кавалергардов, - симпозиум - ваше дело, нам он ни к чему.
      - Как же понимать?
      - А так и понимать, - вступил в разговор Востроносов, он не считал себя вправе больше молчать. - Меня публично ошельмовали, пусть публично и будет восстановлено мое доброе имя.
      Кузин с интересом повернулся к молодому собеседнику.
      - Я полагаю, это нужно не одному мне, а и для торжества истины, добавил Аким и язвительно смолк.
      - Согласен, - с готовностью отозвался Никодим Сергеевич, - совершенно с вами согласен и готов содействовать. Формы публичного удовлетворения различны. Не будете же вы настаивать, скажем, на том, чтобы вашу новую рукопись запустили в машину в присутствии специального жюри, к примеру, Кузин решил предложить что-нибудь нелепое, в мозгу мелькнула шальная мысль, и он выпалил: - К примеру, на стадионе перед или в перерыве футбольного матча популярных команд?
      - А почему бы и нет! - воскликнул в запале Востроносов.
      И его тут же поддержал Кавалергардов. Ободренный этим, Аким продолжил:
      - Именно на стадионе и именно перед большим футбольным матчем. Я требую этого! - еще более запальчиво воскликнул юноша.
      Кузин удивился, растерянно улыбнулся, но, оставаясь вежливым, кротко согласился:
      - Что ж, раз вы настаиваете.
      - Хлопоты со стадионом беру на себя, - заверил Илларион Варсанофьевич, - состав жюри согласуем позже.
      Никодим Сергеевич понял, что разговор исчерпан, поднялся, но, прежде чем выйти, спросил:
      - А вы понимаете, какому риску подвергаете себя? - В его представлении шансы юного гения равнялись нулю.
      - Рискуете вы, а не мы, - с угрозой отчеканил в ответ Илларион Варсанофьевич.
      Кузин еще более растерянно улыбнулся и вышел.
      Глава тринадцатая,
      которую коротко можно назвать - битва гениев
      После газетного отчета о выступлении ученого Кузина на пленарном заседании симпозиума электроников и кибернетиков в печати снова разгорелась полемика вокруг повестей Востроносова. Те, кто и раньше сомневался в гениальности их автора, получили веские основания подкрепить свои доводы ссылками на авторитетное мнение объективной науки. Но и сторонники молодого гения не сдавали позиций. Они отыскали еще больше достоинств в произведениях своего кумира.
      Особенно подогрела интерес к предстоящему необычному событию обширная статья Артура Подлиповского "Два гения", в которой рассказывалось с большим знанием закулисных подробностей о творчестве ученого Кузина и писателя Акима Востроносова. Читателю предоставлялась возможность заглянуть в творческую лабораторию того и другого, отношениям между ними был придан вполне дружеский характер, детально описывалось предстоящее испытание, приуроченное к встрече футбольных лидеров.
      Что говорить, перо у Артура Подлиповского бойкое, его статья так разожгла страсти, что заявки на билеты на испытание, которое молва окрестила "Битвой гениев", посыпались в дирекцию стадиона. Удовлетворить их не представлялось никакой возможности, и поэтому загодя было объявлено, что все подробности исключительного события можно будет наблюдать по телевидению.
      Поскольку от машины Кузина теперь зависела судьба Акима Востроносова, то к ней и приковано было всеобщее внимание, хотя для самого ученого и для кибернетической науки и техники эта машина была давно пройденным этапом. Сделаны куда более значительные новинки, но они-то, к удивлению и даже досаде Никодима Сергеевича и его коллег, широкую публику не трогали. Весь интерес сосредоточился на машине, от которой зависела судьба гения и которая преподносилась в широкой печати как самое последнее достижение.
      Велик был интерес и к личности Акима Востроносова. На его книги набросились и те, кто до этого относился к литературе весьма прохладно. За Акимом снова усиленно гонялись репортеры-интервьюеры, но для них он был абсолютно недосягаем. Охраняемый Металлиной и Кавалергардовым, Аким в тиши напряженно трудился над новой повестью, которая должна была рассеять сомнения в его гениальности.
      Местонахождение Востроносова держалось в строгой тайне. Доступ к нему имел лишь Илларион Варсанофьевич, с которым они обычно уединялись за плотно закрытыми дверями, и то ли вчитывались в страницы будущей повести, которая обязательно должна быть гениальной, то ли вырабатывали тактику предстоящего сражения. Никаких сведений на этот счет из них и под пыткой нельзя было бы вытянуть.
      В такой обстановке не было более популярных в те дни людей, чем Востроносов и Кузин. Одни с пеной у рта утверждали, что и без всяких испытаний ясно, что Аким Востроносов гений и под него копают разные типы, используя ученого Кузина, которому следовало бы заниматься своим делом и не совать нос в то, в чем он не смыслит. Другие придерживались прямо противоположной точки зрения: и невооруженным глазом видно, что Востроносов никакой не гений, таких гениев в нашей литературе и без него достаточно, так что, бесспорно, прав Кузин и его машина обязательно подтвердит это.
      И снова люди, как несколько десятилетий назад, поподелились на физиков и лириков, образовали на этот раз два резко враждебных друг другу лагеря.
      С приближением заветного срока в печати был обнародован состав жюри. Его возглавил редактор Большеухов, а среди членов, представлявших кибернетику и литературу, помимо ученых и дипломированных литературоведов, вошли в жюри Кавалергардов и Чайников.
      Никодим Сергеевич, как и Аким Востроносов, на людях не показывался и хранил молчание. Лишь в канун испытания Кузин принял группу журналистов и объяснил принцип действия аппарата, и ответил кратко и находчиво на разные вопросы.
      Как бы ни было велико нетерпение, часто кажется, что оно вот-вот лопнет, его все же обычно хватает на то, чтобы дождаться установленного срока. И как бы ни представлялся всем страстно ожидавшим бесконечно далеким назначенный день, он в свое время обязательно наступит. Так случилось и в этот раз, иначе, как вы понимаете, и быть не могло.
      Выдался прекрасный августовский день, когда в наших широтах бывает не слишком жарко, но еще достаточно тепло, небо хоть и кажется повыгоревшим за лето и несколько блеклым, но все еще бездонно высоким. Скверы в эту пору радуют глаз пышными коврами цветов, ослепительно блестит и сверкает политый машинами асфальт. Словом, все вокруг хорошо, в такие дни легко и весело на душе, жизнь кажется необыкновенно приятной, и даже неисправимые скептики забывают о ее теневых сторонах.
      И никогда еще, должно быть, огромный стадион и его окрестности не были так привлекательны, разве что в дни самых грандиозных торжеств, которые выдаются не то что не каждый год, а, возможно, и не каждое десятилетие. Яркие спортивные стяги шелестели на всех флагштоках, воздух был напоен ароматами цветов и речной прохладой. Что говорить, в этот столь знаменательный день стадион был, как бы сказал известный спортивный комментатор Николай Озеров, просто великолепен.
      Все происходящее транслировалось по радио и телевидению. Передача началась с того, что телевизионные камеры выхватили огромный бетонный зев одного из выходов на зеленое поле стадиона, и все услышали хорошо знакомый голос популярного диктора, с подъемом сообщившего:
      - Наши камеры и микрофоны установлены на спортивной арене! - Диктор проговорил это с таким энтузиазмом, как будто сообщал всем потрясающую новость, равную по значимости удивительному открытию. После некоторой паузы он продолжил: - Я смотрю на свой секундомер и вижу, как черная стрелка торопливыми нервными толчками обегает последний круг до назначенного срока. Сейчас машина Акима Востроносова вот-вот покажется в проеме ворот спортивной арены. Вот она уже показалась, вот въезжает. Поистине справедливо говорится: "Точность - вежливость королей". Вполне возможно, что всего через несколько минут, всего через несколько минут, дорогие телезрители, мы с полным правом сможем перефразировать эту поговорку следующим образом: "Точность - это вежливость не одних королей, но и гениев". Однако не будем опережать события. Ждать осталось совсем недолго. Наберитесь, друзья, терпения, хотя, могу судить по себе, это очень и очень трудно.
      Возможно, многоопытный диктор и дальше развивал бы подобные суждения, но как раз в эту минуту из огромного зева выкатилась машина, и дальше репортаж продолжила дикторша, обладательница самого приятного голоса:
      - У Акима Востроносова есть еще в запасе целых пятнадцать секунд! Она сообщила об этом с такой радостью, как будто это осчастливило ее на всю жизнь. Едва успев перевести дыхание, торопливо продолжила: - Виновата, уже десять, девять, восемь... Все мы, дорогие телезрители, видим, каким уверенным шагом, с каким невозмутимым самообладанием двигается к установленному в центре зеленого поля помосту Аким Востроносов. Честное слово, дорогие товарищи, нельзя не позавидовать такому спокойствию и такой уверенности. В руках писателя большой белый конверт, на котором что-то размашисто начертано. Попрошу нашего оператора показать крупным планом конверт... Вот так, большое спасибо... Вы разбираете надпись на конверте? Я, например, четко вижу - на белом конверте стремительным почерком шариковой ручкой начертано: "Якорь спасения". Вы видите, видите? обратилась дикторша к своему напарнику.
      - Отлично вижу, - охотно отозвался тот, - и, я бы сказал, символическое заглавие. Оно дает основания предположить, что всех нас ждет увлекательное, даже захватывающее чтение...
      - Но простите, - перебила дикторша, - вынуждена прервать вас. Дело в том, что на помост ступил Аким Востроносов. Кто-то из остряков, я это слышала собственными ушами, проходя мимо помоста, заметил: лобное место для гения. Вот уж неверно, я бы сказала, ничего похожего. Но, простите, я умолкаю, ибо наступают самые напряженные минуты, давайте, друзья, молча понаблюдаем за происходящим. - Голос ее смолк, будто его внезапно выключили или, говоря по-телевизионному, вырубили. Камера молча фиксировала происходящее.
      Редактор Большеухов в этот момент с подобающей минуте и возложенной на него миссии торжественностью поднялся и, шагнув к Востроносову, принял из его рук конверт, внимательно прочитал начертанную на нем надпись. Затем, подняв над головой, продемонстрировал конверт каждой из четырех трибун. И лишь после этого председатель обошел членов жюри, показывая каждому в отдельности полученный конверт, к которому было приковано всеобщее внимание. Некоторые члены жюри благоговейно прикасались к поднесенному конверту, были такие, которые пробовали прикинуть вес рукописи, как будто это могло что-нибудь значить. Когда все члены жюри оказались обнесены и каждый насладился зрелищем конверта, Большеухов натренированным жестом вскрыл конверт, извлек из него не очень толстую рукопись и передал ее Никодиму Сергеевичу. Все это делалось в напряженнейшей тишине, какая устанавливается в природе только перед сильной грозой.
      Но когда ученый Кузин поднес рукопись к машине, наступила, можно сказать, мертвая тишина, все в нетерпеливом ожидании так замерли, что можно, пожалуй, поручиться за то, что каждый отчетливо слышал, как бьется не только его взволнованное сердце, а и сердца соседей справа и слева. И мы все у домашнего телевизора замерли и напряглись, даже мой сын, взиравший на все происходящее со свойственной нынешней молодежи скептической иронией, на какое-то время буквально оцепенел так, что его не стало слышно.
      Камеры дали крупным планом лицевую шкалу машины. И все, у кого не было цветного телевизора, я уверен, ибо сам пережил, больше всего досадовали в эти минуты на то, что не решились сделать столь необходимое приобретение. Те, кто был на стадионе, рассказывали потом, с каким всепоглощающим вниманием они следили за неторопливым разноцветным миганием различных лампочек, пробивавшихся сквозь заднюю решетку умного аппарата. Мы же, сидевшие у домашних телевизоров, не углядели даже, какая именно шкала зажглась после того, как машина проанализировала рукопись. Но зато насладились громовым возгласом известного спортивного комментатора, который в этот раз по какой-то причине не вел репортажа, но в самый последний момент непостижимым образом все же прорвался к микрофону и прокричал-таки свое единственное слово.
      - Гениально-о-о!! - раскатисто знакомо неслось над стадионом и в микрофоны, можно сказать, на весь мир, как когда-то неслось восторженно исторгнутое с хрипотцой короткое, но растягиваемое сколько хватало дыхания: - Го-о-о-л!!!
      Комментатор возопил это так, как не вопил в Канаде, когда советские хоккеисты забивали свои ошеломляющие шайбы, решавшие исход немыслимой суперсерии игр.
      А что творилось в эти мгновения на стадионе! Люди повскакали со своих мест, кричали, размахивали руками, бросали в воздух кепки, шляпы, платки и разные легкие предметы. В тот же момент в небо взлетели голуби и разноцветные шары. Много-много голубей и много-много шаров, не сотни, а тысячи и тысячи. Словом, ликование было всеобщим и бурным. Вы чувствуете, как немеет мой язык при описании столь волнующего момента. Одно могу сказать: в эту минуту невольно подумалось: где гроза, там и вёдро!
      Диктор, до предела напрягая голосовые связки, вдохновенно продолжал:
      - Итак, друзья мои, новое произведение - "Якорь спасения" - нашего почитаемого Акима Востроносова, теперь это мы можем утверждать с полнейшим основанием, оказалось великим произведением. Гениальный писатель, это мы теперь произносим твердо, уверенно одержал неоспоримую победу.
      А охваченная нетерпением дикторша подхватила:
      - Да, да, мы стали свидетелями полнейшего триумфа гения Акима Востроносова. Я думаю, не одна я в эти минуты готова заключить в объятия и пылко расцеловать гениального писателя...
      Камеры телерепортеров, естественно, были направлены в эти минуты на славного победителя. Аким Востроносов стоял на деревянном помосте и торжествующе счастливо улыбался.
      Глава четырнадцатая и последняя,
      в которой события еще раз меняют ход
      и все окончательно разъясняется
      Получив рукопись, Аким небрежно свернул ее в трубку, сунул в карман пиджака и тут же пригласил всех членов жюри отпраздновать победу. Под всеобщие ликующие возгласы он неторопливо дошел до машины, стоявшей у кромки зеленого поля, сел в нее и укатил.
      Члены жюри тут же поспешили за ним, сопровождаемые, как и счастливый триумфатор, оглушительными аплодисментами многотысячных трибун.