Да, совершенно точно: у нее депрессия. Но что, если люди неправильно судят о депрессии? Почему-то считается, что депрессия — это когда все вещи видятся в черном свете. А вдруг депрессия — это когда все вещи видятся в истинном свете? Вот в чем ужас-то!
При воспоминании о том, какие глупые мысли терзали ее вчера, Галя улыбнулась. Сейчас жизненные силы в ней так и бурлили. Чтобы дать им выход, она подхватила ведро, широким шагом пошла в санузел и там яростно завозила тряпкой по кафельному полу, навевавшему мысли об общественных туалетах. Вчера она была полна тоски, сегодня — полна энергии. А что тому причиной? Один-единственный разговор!
Сегодня утром старшего лейтенанта Романову вызвал к себе Вячеслав Иванович и кратко ввел ее в курс дела о двойном убийстве. При этом он поглядывал на нее как-то так лукаво. Галя догадалась: ее ждет необычное задание. Однако такого не предвидела даже она…
— В общем, дивчина Галина, — Вячеслав Иванович взял быка за рога, — как ты посмотришь на то, что мы тебя внедрим?
— Куда? — еле слышно пискнула Галя.
Вячеслав Иванович продолжил гнуть свою линию:
— В молодежную субкультуру. По возрасту ты подходишь, вызывать людей на откровенность умеешь. Переоденем тебя соответствующим образом, если понадобится, снабдим баллончиками с краской — на служебные деньги, само собой, — и вперед!
— Баллончиками? С краской? — на сей раз внятно переспросила Галя, не веря своим ушам.
— Ну да. Речь идет об этих, как их, райтерах. Или графферах — одним словом, тех, кто рисует граффити. Ну на стенах рисует, на заборах… Детали мы вместе обмозгуем, сейчас важно твое принципиальное согласие. Ну как, решаешься?
— Решаюсь, Вячеслав Иванович! — отрапортовала Галя. Собственно, деваться ей было все равно некуда: генерал Грязнов имеет полное право приказывать. Но то, что он спрашивает ее согласия, — большая честь!
— Прямо так, с ходу? Вот молодец!
— А зачем долго думать, когда и так все ясно?
— Ну неясностей, Галочка, в деле хватает, но, надеюсь, с твоей помощью мы сумеем их ликвидировать. Спасибо за согласие. Честно говоря, другого я от такой ценной сотрудницы и не ожидал. Кстати, следственную группу возглавляет знакомый тебе сто лет Сан Борисыч Турецкий.
Вот почему Галя домой летела как на крыльях и наконец-то у нее дошли руки вымыть полы в ее неотремонтированной квартире. Впрочем, сейчас Галя была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на запущенность жилья. Все расследования, в которых она действовала совместно с Александром Борисовичем и Вячеславом Ивановичем, протекали очень удачно, предоставляя возможность продемонстрировать сообразительность и повысить профессиональное мастерство. А рисовать граффити… Это предложение всколыхнуло в ней забытые, но отрадные чувства. В детстве, класса примерно до четвертого, она очень любила рисовать разноцветными мелками на асфальте. Едва сходил снег, вместе с друзьями они покрывали примитивной, но искренней ребячьей мазней целые километры асфальта. Старухи гоняли их, ворча, что мел добрым людям пачкает обувь, что от их горе-художества никому никакого проку, что дети совсем распустились, вот заставить бы их все это убирать, и Галя смущалась, потому что привыкла верить старшим, их доводы казались ей весомыми, и постепенно увлечение перестало доставлять удовольствие и сошло на нет. С десяти до двенадцати лет она чертила мелом на асфальте только сетку для игры в классики. А потом, уже будучи взрослой, увидела как-то в выпуске телевизионных новостей итальянского художника, который мелками на асфальте рисует целую картину, и стало вдруг досадно и жаль чего-то упущенного. Может, если бы старухи были снисходительнее или она сама — понастойчивее, ее картины тоже сегодня находились бы под прицелами телевизионных камер?
Но о том, что не состоялось, поздно мечтать. Если Галя Романова когда-нибудь и попадет в выпуск новостей, то исключительно как выдающийся сотрудник уголовного розыска. А ради такой славы стоит потрудиться.
Ну и не только ради одной славы. Выливая грязную воду из голубого пластмассового ведра в унитаз и сохраняя неподобающую для такого занятия улыбку до ушей, Галя поняла, что, вопреки всем депрессиям настоящим и вымышленным, она любит свою работу. Любит — и все.
Глава 9 Близнецы Скворцовы принимают соболезнования
Наступило первое после похорон Николая Скворцова утро, когда его дети вернулись к повседневным занятиям. Таня и Родик пошли в школу, Кирилл и Ростислав — в институт. Утро стояло ненастное, неуютное, и солнечный свет (рассветает сейчас рано) скрывался за тучами, из которых — снова-здорово! — полетел мелкий колкий снег. Весна, называется! Хмурым и ненастным был также устремленный на младших Скворцовых материнский взгляд. «Надень шарфик», — требовала Нинель Петровна от Тани, и кончилось тем, что мать собственноручно обмотала вокруг шеи дочери этот самый шарф, огромный, плотный и ворсистый, как половина пледа. Против обыкновения, Таня стерпела шарф, не стала, как бывало раньше, капризничать: «Отстань, мам, не хочу, такого сейчас не носят, он кусучий!» Дети были сегодня необычно молчаливыми. Все отдавали себе отчет в том, что мама страдает из-за смерти отца, а если заботится о них так настойчиво, то лишь потому, что теперь боится потерять кого-то из них. И они боятся потерять маму. Все вокруг напоминало о смерти, все стало так зыбко и непрочно в эти дни…
До станции «Юго-Западная» от их благоустроенной, почти в центре Москвы, квартиры ехать было далековато, зато без пересадок, по прямой. Близнецы одолевали этот накатанный путь без особых эмоций. Разговаривать их как-то не тянуло: обо всем, что было действительно важно, они уже поговорили при подготовке к похоронам. Без взрослых, без лишних свидетелей — но где же найдутся свидетели, способные разобрать их близнецовский код? Со стороны посмотреть, они дремали на одном боковом сиденье, бок о бок — два совершенно одинаковых парня. Одинаково вздернутые носы, одинаковые темные длинные ресницы, одинаково выбиваются из-под модных вязаных шапочек темно-русые кудри, какими мог похвастаться в молодости их покойный отец. Шапочки, кстати, тоже были одинаковыми. Как и обувь, и брюки, и куртки. Доверяя психологам, уверяющим, что близнецам лучше поскорее дать понять, что они — самостоятельные личности, отдельные друг от друга, супруги Скворцовы назвали своих старших сыновей именами с разным звучанием и на протяжении детских лет одевали их по-разному, стараясь не подчеркивать схожесть. К счастью для Скворцовых, близнецы пошли в школу, когда обязательная форма была отменена: вот потрудилась бы мать, перешивая ее так, чтобы форменные синие брючки и пиджачок Кирюши отличались от точно таких же у Ростика! Родительские усилия пропали даром: как только у близнецов завелись свои деньги, они тотчас осуществили давнюю мечту и стали одеваться одинаково — словом, как близнецы. Конечно, на такую одежду родители никогда бы денег не дали: принципы есть принципы! А в последнее время отец строго лимитировал расходы старших сыновей… Но Кирилл и Ростислав у него разрешения не спрашивали. У них есть свои деньги, ими заработанные, которые они вправе тратить, как хотят. А своего сходства они не стыдились. Скорее, гордились им. Да, они всегда чувствовали себя одной личностью, разделенной надвое, двумя полушариями одного мозга, двумя половинками одного ореха. И плевать на психологов.
Несмотря на то что утренний вагон метро был, как всегда, набит под завязку, а степень нервности народа, едущего на работу, превышала сто процентов, близнецам спокойно позволяли дремать. Их даже не особенно теснили, старались не наступать им на длинные ноги. Двое одинаковых парней будили в зачерствевших душой, ко всему привычных людях удивление, смешанное с нежностью. Изредка — не чаще раза в месяц — какой-нибудь ветеран или какая-нибудь пенсионерка прерывали их безмятежную дрему.
— Молодые, здоровые, а прикинулись, будто спят! А ну уступите место сейчас же!
Однако ветераны и пенсионеры, как правило, не ездят в метро по утрам.
По выходе из метро было ветрено, но снег прекратился. По серому обледенелому пространству среди ноздреватых почернелых сугробов метались люди, подкарауливая маршрутки и автобусы. Братья Скворцовы без особых усилий вскочили в маршрутное такси, идущее до улицы Миклухо-Маклая, опередив возмущенно завопивших конкурентов. Час пик — не место для вежливости.
— People jam, — шепнул Кирилл брату, и Ростик понимающе кивнул. Если «traffik jam» — «варенье из транспорта» — по-английски означает пробку на дороге, то наблюдаемую ситуацию можно было, по аналогии, характеризовать как «варенье из людей». Близнецы лишних слов не тратили. Зачем разглагольствовать, когда и так понятно?
Ростиславу пришла в голову другая мысль: почему бы не купить машину? Еще полгода работы, так, чтоб особенно не напрягаться, и они смогут себе это позволить. Приятель, который летом побывал во Владивостоке, рассказывал, что там существует огромный рынок дешевых иномарок. Не сгонять ли во Владик? Туда — самолетом, обратно — на новеньком, скажем, «ниссане». Ради впечатлений останавливаться в каждом населенном пункте, рисовать на подвернувшихся кстати заборах свой тэг… Эта мысль так понравилась Ростику, что он решил поделиться ею с братом. Попозже. Не в маршрутке же! В утренней маршрутке за осуществимую мечту о персональном транспорте могут и морду набить. Даже две морды. Не посмотрят, что близнецы.
А все-таки отрадно ехать в маршрутном такси, чувствуя со всех сторон напор тел, облаченных в потертые пальто и вылинявшие куртки, и сознавая, что в любой момент можешь сменить образ жизни, предполагающий ежедневные поездки в переполненных маршрутках, на другой, бесконечно более привлекательный! Ради одного этого маршрутку можно потерпеть. Еще потерпеть…
Учебные корпуса на улице Миклухо-Маклая в Москве называют по-разному: «лумумбарий», «обезьянник»… Есть и такие, с позволения сказать, имена, которые напечатать уж никак не получится. Братья Кирилл и Ростислав Скворцовы не признавали этих плоских шуточек и звали место, где они получали высшее образование, попросту «университет». А когда закончат, будут называть «альма матер» или как-нибудь еще — тоже без плоских шуточек и подначек, а с полным уважением. Университет имени Патриса Лумумбы близнецам нравился, и учились они на «отлично» и «хорошо», чему не мешало даже увлечение граффити и подвернувшаяся в последнее время работа. И студенты, и преподаватели относились к ним неплохо.
Сегодня они приехали рано — аудитория была еще пуста. Только староста группы, как всегда, пришла еще раньше их и зубрила учебник в свете одинокой люминесцентной лампы. Обычно те, кто сидит над учебниками с утра до ночи, не пользуются всеобщей любовью, но Сания Алиева была такой миловидной и компанейской девчонкой, что ей охотно прощали и рвение в должности старосты, и вечно раскрытый учебник у нее на коленях. Ростик первым заметил, что Сания похожа на принцессу Юки из старого, черно-белого японского фильма. Ее густые, до пояса, волосы, скромно стянутые резинкой в «конский хвост», приметно выступающая под свитером аккуратная грудь и темно-алые, с коричневым оттенком, губы вызывали горячечное томление и внушали беспокойство: как же с этим быть? Близнецы до сих пор оставались девственниками: не из-за строгого воспитания в семье (в вопросах пола родители Скворцовы как раз были весьма либеральны), а потому, что мешала их одинаковость. Так выходило, что если они влюблялись, то — одновременно и в одну и ту же девушку. Дальше вставала дилемма: либо вдвоем обладать одной и той же подругой (на что она вряд ли согласилась бы), либо один из них выходит победителем, в то время как другой остается не у дел (а это грозило разрывом братских уз). Оставалось ждать и терзаться. Кирилл уже пришел к выводу, что им, чтобы не засидеться в девственниках до старости, начало мужскому опыту следует положить с какой-нибудь совершенно индифферентной особой, но все не решался поделиться своим выводом с Ростиславом. Были и у близнецов кое-какие крохотные секреты друг от друга.
При виде вошедших в аудиторию Скворцовых Сания подскочила, как перед строгим преподавателем. Новенький учебник, прошелестев страницами, туго закрылся с легким стуком.
— Ой, Кирюша… Ростик… — певуче запричитала Сания. — Мы все знаем, мы так сочувствуем вам и вашей маме! Это такое горе, такое горе!
Принцесса Юки в фильме часто гневалась, но при этом обладала добрым, чувствительным сердцем. Как и подобает истинной принцессе.
Кирилл и Ростислав приняли соболезнования, принесенные старостой от лица всей группы (у нее вошло в привычку делать все, что угодно, от лица группы), и одновременно, на уровне телепатии, подумали, что за все время от выхода из дома до вот этих самых соболезнований даже не вспомнили об отце. Несмотря на то что отношения между отцом и старшими сыновьями в последнее время натянулись как струна, осиротевшие братья испытали угрызения совести. Сейчас, когда папы не стало, все прежние ссоры и раздоры смотрелись досадными мелочами. Вопреки этим шероховатостям Кирилл и Ростислав сознавали, что у них был замечательный отец. Они должны по нему горевать…
Но им отчего-то не горевалось. Область души, ведающая скорбью, находилась точно в глубоком сне. Что же это — неужели они такие бесчувственные? Или горе настолько велико, что для его осознания должно пройти время? Так огромное темное здание не позволяет обозреть себя изблизи: чтобы оценить его размеры и архитектуру, следует отступить на несколько шагов…
В аудиторию шумно ввалились одногруппники, все разом — должно быть, вместе вышли из общежития. С близнецами здоровались каждый по-своему: кто, по привычке, бодро, кто — приглушенно, пытаясь соответствовать тяготеющему сегодня над группой траурному флеру. Скворцовым уже стало не по себе: что же это, с ними и дальше будут обращаться, точно с больными? Чтобы избежать неприятных расспросов и новых порций соболезнований, они заняли привычные места во втором ряду и открыли учебник — один на двоих, разумеется, — пытаясь заслониться этим ненадежным предметом.
— Добрый день, братья.
Не требовалось отрывать глаза от страницы, чтобы определить, что с ними говорит Абу Салех. Мягкий глубокий баритон и полное отсутствие акцента — если не видеть, то и не догадаешься, что обладатель этого правильного выговора кофейно-смугл и с миндалевидными черными глазами. При первом знакомстве Ростислав спросил: «По-арабски ведь „Абу Салех“ значит „отец Салеха“? А разве ты уже стал кому-то отцом?» — «У меня в Палестине шестеро детей», — наклонил странную и красивую, как у древнего египтянина, голову Абу Салех. Близнецы поразились: когда успел? Оказалось, ему двадцать семь лет… А на вид больше двадцати не дашь.
Внешность бывает обманчива. С первого взгляда Абу Салех производил впечатление обитателя пустыни, которого только что сняли с верблюда и каким-то чудом затащили в высшее учебное заведение чужой холодной страны. Только потом, разговорившись поближе, братья Скворцовы обнаружили, что он свободно владеет четырьмя европейскими языками. Эрудиция его простиралась от современных достижений искусства до новейших открытий в физике. Но и это, собственно говоря, не было главным. Любого человека, которого почтил дружбой Абу Салех, сильнее всего поражала независимость его мышления, необычность трактовки событий, которые кажутся всем самоочевидными… Однако, чтобы насладиться независимостью его мышления, требовалось стать его другом. А в дружбе Абу Салех был разборчив.
Чтобы потолковать с Абу Салехом, братья вместе с ним вышли в коридор и остановились возле доски с расписанием пересдач экзаменов зимней сессии. Мимо них проносились, не задерживаясь, студенты из других групп: спешили разбрестись по своим аудиториям. Им было глубоко наплевать и на пересдачу зимней сессии, и на иногруппников, которые тихо беседуют, уставясь на доску, — должно быть, об этой самой пересдаче.
— Придете на ближайший экшен?
— Трудно сказать… Ты знаешь, у нас умер папа.
— Да, я слышал. Мир его праху. — Романтическое изъявление чувств со стороны Абу Салеха лишалось намека на театральность. — От чего — от сердца?
— Нет. Его застрелили.
— Неужели? А кто?
— Неизвестно пока. Милиция ищет.
— Странно. Кому понадобилось убивать художника? Ну, желаю, чтобы милиция нашла убийцу… А вы все-таки приходите. Не нужно давать трауру слишком большую власть над собой. Мужчины должны скорбеть по отцу ровно столько, сколько положено.
Мимо них по коридору легкой походкой проскользила преподавательница Кира Владимировна, направляясь в свой кабинет за журналом группы, и близнецы уж было собрались в аудиторию, чтобы к ее приходу быть на месте, но Абу Салех придержал Кирилла за локоть. Ростиславу тоже ничего не оставалось, кроме как задержаться.
— Постойте! Похороны — крупные расходы, я понимаю. Кроме того, в семье двое школьников, которые не зарабатывают… Если вам потребуются деньги, я готов дать, сколько нужно.
— Спасибо, Абу Салех, — ответил Кирилл. — Деньги пока есть. В этом году папа хорошо зарабатывал.
— Не в долг! Я не такая собака, чтобы пользоваться человеческим горем. Насовсем даю.
— Правда? Спасибо. Но все равно пока не надо…
— Ну как знаете. Если понадобится, обращайтесь в любое время.
«Все-таки здорово, что есть такие друзья, как Абу Салех», — подумали одновременно близнецы Скворцовы. Они успели занять свои места во втором ряду, откуда так хорошо был виден вороненый «конский хвост» и узкая изящная спина принцессы Сании, ровно за две секунды до того, как Кира Владимировна вошла, поддерживая важную осанку, положила на стол журнал, и группа взметнулась со стульев, приветствуя ее…
А далее прилежные студенты не позволяли отвлекать себя посторонним мыслям.
Глава 10 Илья Михайлович разоблачает исламских террористов
В кабинет Турецкого вызванный им Илья Михайлович Вайнштейн вошел с поклоном — это у него, очевидно, была такая форма приветствия. Вместе с ним в комнату проник смешанный запах краски, древесины, свежей земли и еще чего-то весеннего и, пожалуй, строительного. Выглядел он своеобразно, чем-то напоминал современного мастерового: резиновые сапоги до колен, сплошь в разводах подсыхающей грязцы, серые потертые вельветовые штаны, черная теплая рубаха и черная стеганая куртка, неуловимо смахивающая на телогрейку. Самым примечательным во внешнем образе Ильи Михайловича были его длинные, до плеч, черно-седые волосы, перетянутые на лбу шнурком (то ли на хипповский, то ли на старорусский манер), и широкая, распадающаяся на множество направленных в разные стороны прядей борода. Турецкий не знал, как выглядел Илья Вайнштейн в пору оформления декораций для знаменитого фестиваля, но сейчас телогрейка и борода очень слабо соотносились с репутацией одного из основателей российского движения граффити.
— А я к вам, Александр Борисович, — не дожидаясь вопросов, густо заговорил Илья, — сей минут из лесу. Домик разукрашивал для одного хозяина. Благодать там сейчас, кругом подснежнички цветут. Я ведь лес ох до чего уважаю! Проживаю я на самой окраине, из окна у меня свой лесок виден. Я туда по грибы все лето хожу. Бывало, приглашу Николку покойного, вот мы вместе тихо-мирно по грибы-то и сходим. Николка тоже грибник знатный был. Любил он это занятие.
Илья внезапно улыбнулся — неожиданно располагающей улыбкой, просиявшей среди бороды, и Турецкого, который пытался представить основания дружбы между столь непохожими людьми, как Скворцов и Вайнштейн, осенило. Да, и в самом деле, хорошо ведь погулять по летнему лесу, залезающему в черту города, а потом принять водочки под соленые рыжики в компании такого гостеприимного хозяина, как Илья! Такой все, что есть в холодильнике, на стол поставит, не пожмотничает, и выслушает за выпивкой все, что на душе накипело. А то, что сам в это время будет бред нести, как тогда, на поминках, — так ведь нет достоинств без недостатков.
— Илья Михайлович, — максимально тактично, с попыткой избежать словесной шелухи, начал допрос Турецкий, — чем вы сейчас зарабатываете себе на жизнь?
— А вот этим и зарабатываю. — Илья повернул кверху ладони с полусмытыми следами масляной краски и россыпью мелких, чернеющих сквозь задубелую кожу заноз. — Кому домик, кому квартирку до ума доведу… Красоту несу людям. Раньше люди думали, если в дому все, как у других, стало быть, порядок. А сейчас понимают, что дом — это когда не как у других, а как хозяину по нраву. Хозяину по нраву — и дом улыбается…
— Вы дизайнер?
— Не люблю я этих нерусских слов, — посуровел Илья. — Ну назовите хоть горшком, только в печь не сажайте.
— Вы работали с Николаем Скворцовым?
— Работал, а как же. Когда Николка звал, то и работал… Только вы, Александр Борисович, больно долго чего-то подбираетесь. Не о том ведь спросить хотите, а? А о том вы спросить хотите, кто Николку убил. Я сказать могу, только никто мне не верит. Беспечны русские люди, не хотят верить, что кругом — безжалостный враг…
Предчувствуя, что бред надвигается, Турецкий попытался перебить его новым вопросом — самым безобидным:
— Со Скворцовым и Белоусовым вы познакомились в юности?
— Да, втроем мы были тогда. Я, Николка и Ролка Белоусов… Вот он-то, если хотите знать, Николку и убил.
— Убил? У вас есть доказательства?
— Какие еще нужны доказательства, если он Николку ко всякой бесовщине склонял? — Слово «бесовщина» Илья Михайлович произнес смачно, маслено, упирая на «о». — Он его уговорил детей отправить с иностранцами учиться, туда, где одни антиглобалисты и наркота голимая. Ну и чего хорошего они там наберутся? В русском человеке с младых ногтей надо развивать русское национальное самосознание. Вы, Александр Борисович, и сами должны понимать.
«Очаровательная картинка, — скептически подумал Александр Борисович. — Человек по фамилии Турецкий и человек по фамилии Вайнштейн беседуют о русском национальном самосознании».
— Понимаю, Илья Михайлович. И все же уточните, к какой бесовщине склонял Белоусов убитого, — Турецкий подчеркнул слово «убитого», — Николая Скворцова.
Вместо ответа Илья Михайлович засунул руку в карман штанов, пошуровал там и вытащил изрядно помятый, жалостно шуршащий, точно при последнем издыхании, лист газеты. Не требовалось быть экспертом-цензором, чтобы определить: газета очень малотиражная и очень радикальная. Об этом говорил и ярко-красный цвет линючих заголовков, и слепой шрифт смещенных то вверх, то вниз строк, и непрофессионально нарисованные карикатуры, которые в сочетании с убогой версткой создавали впечатление полной самодеятельности.
— Вот, полюбуйтесь, — Вайнштейн ткнул пальцем с обломанным грязным ногтем в середину страницы, — что пишут в ногу…
Турецкий подумал, что ослышался. «Сон в руку» — вроде есть такой устойчивый оборот; но «письмо в ногу» — это, воля ваша, что-то свеженькое.
— В какую еще ногу? И кто пишет? Белоусов?
— Газета так называется — «В ногу!» — снизошел к следовательской непонятливости Илья. — Орган молодежного рабочего движения России. Вот, смотрите лучше: «Победоносная Россия: полумесяц вместо креста». Пишут, как плохо, что наши предки пошли на поводу у Византии, заместо того, значит, чтобы ислам принять. Их не спросили, когда принимали! Да если б Россия-матушка не была православной, никакой России бы и не было. И их бы тоже не было, засранцев…
— Погодите, Илья Михайлович! Я что-то не успеваю следовать за вашими рассуждениями. Вы считаете, что эту статью написал Белоусов? Почему? И в чем здесь связь с убийством?
— Написал или нет, откуда мне знать? Я только видел, что после Ролкиного ухода у Николки в квартире эта газета появилась. Он ее скомкал: вроде чтобы показать, что это дрянь. Я развернул, почитал: точно, дрянь голимая. Мы же с Николкой не какие-нибудь нехристи, нас на магометанские понты не возьмешь! Сунул я эту газетенку в рабочую торбу, где я краски ношу, и забыл о ней. А она, видишь, сгодилась.
— А почему вы думаете, Илья Михайлович, — терпеливо вздохнул Турецкий, — что газету принес Белоусов? И даже если принес, что он согласен с ее содержанием? Может, ему ее просто на улице дали в качестве агитации. Лично мне постоянно суют всякую печатную ерунду: чаще листовки, но попадаются и газеты…
Илья Михайлович скроил удивленную физиономию. От попытки изобразить загадочность нос его разбух и свесился до губы. Сейчас он казался похожим на еврея. Со своей черной пушистой бородищей — не меньше, чем на хасида.
— Да уж я-то Ролку знаю! Такому не подсунешь!
— Даже если так, — Турецкий продолжал быть терпелив, — в чем, по-вашему, состояла цель, которую преследовал Белоусов, давая Скворцову газету «В ногу!»?
— Агитация, — твердо ответил Илья. — Хотели большого русского художника втянуть в исламский заговор против России. Не получилось, потому и убили. Больно много Николка про них, стало быть, прознал.
— Зачем же он им понадобился?
Но Вайнштейн уже не слушал вопросов: его несло по волнам политического вдохновения. Мысль Ильи Михайловича, окрепшая в лесной тиши на окраине столицы, успела обрисовать в главных чертах и заговор, и роль художника-райтера в нем. По его версии (которая, по мере развития, превращалась из гипотезы в непререкаемую истину), исламские террористы непременно попытаются устроить в Москве то же самое, что устроили в Нью-Йорке 11 сентября. Правда, за неимением башен-близнецов мишенью должна была стать высотка МГУ. Этот единственный пункт в слаженной, хотя и безумной, системе провисал: по крайней мере, Вайнштейн никак не обосновывал, почему именно цитадель знаний вселяла такую ненависть в горячие сердца исламских террористов. Зато участие Николая Скворцова в заговоре он обосновал, и с лихвой. Матерому райтеру было предназначено изобразить на башне высотки бомбу — в качестве мишени для атакующего самолета. Так как теракт был намечен на ночное время (в подтверждение этой догадки Илья принялся царапать карандашом на бумаге, бесцеремонно заимствованной из свежей стопки на столе Турецкого, какие-то хитроумные выкладки), краски должны быть фосфорическими, так что изображение будет видно только ночью, а днем не будет — чтобы мирные граждане ничего не заподозрили…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
