История епископа

Когда я был совсем молодым, еще до того, как принял обет и стал священником, я оставил принадлежащее мне имение в Сан-Реми, где похоронен знаменитый король Хлодвиг7, и уехал учиться в Сорбонну. После двух лет обучения в этом знаменитом университете для меня настало время объявить о своем призвании.

Я знал, что в семье разразится ужасный скандал, если я откажусь от навязываемого мне будущего. Однако сам я чувствовал, что совершенно не подхожу на роль священника. В глубине души я всегда знал, что мое призвание — стать политическим деятелем.

В Сорбонне под часовней были захоронены останки величайшего политика, которого когда-либо знала Франция, человека, который стал для меня идеалом. Вы знаете его имя — Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Он стал редким образцом единения религии и политики. В течение двадцати лет он железной рукой правил Францией, до самой своей смерти в 1642 году.

Однажды около полуночи я оставил уютную постель, набросил на ночную рубаху теплый плащ, спустился по увитой диким виноградом стене студенческого общежития и отправился к часовне Сорбонны.

Ветер гнал по газону опавшие листья, где-то раздавались уханье филина и крики других ночных тварей. Хотя я считал себя смельчаком, признаюсь, я трусил.

Внутри часовни было темно и холодно. В этот час здесь никто не молился, и только несколько свечей догорали у склепа. Я зажег еще одну, опустился на колени и начал умолять покойного духовного отца Франции направить меня. В огромном склепе стояла тишина, и я слышал только биение собственного сердца.

Однако едва я произнес слова мольбы вслух, как, к моему полному изумлению, порыв ледяного ветра загасил все светильники в склепе. Я пришел в ужас! Очутившись в кромешной тьме, я попытался нашарить что-нибудь, чтобы зажечь огонь. Но в этот миг раздался чей-то стон и над склепом выросло бледное привидение кардинала Ришелье. Его волосы, кожа, даже его церемониальные одежды были белы как снег. Привидение склонилось надо мной, мерцающее и полупрозрачное.

Если бы я уже не стоял на коленях, ноги мои непременно бы подкосились. В горле у меня пересохло, я не мог говорить. Тут снова послышался низкий стон. Привидение кардинала говорило со мной. По хребту у меня побежали мурашки, когда я услышал его голос, похожий на колокольный звон.

— Зачем ты потревожил меня? — прогремело привидение. Вокруг меня закружился ледяной вихрь, я стоял в полной

темноте, и мои ноги так ослабели, что бежать нечего было и думать. Я сглотнул и постарался, чтобы голос мой не дрожал.

— Кардинал Ришелье, — выдавил я, заикаясь, — я прошу совета! При жизни вы были величайшим политиком Франции, несмотря на сан священника. Каким образом достигли вы такой власти? Пожалуйста, поделитесь своим секретом, чтобы я мог последовать вашему примеру.

— Ты?!

Привидение вытянулось до самого потолка, будто столб белого дыма. Похоже, мои слова смертельно оскорбили его.

Затем призрак принялся бегать по стенам, как человек по полу. С каждым кругом он становился все больше и больше, пока не занял всю комнату. Теперь вокруг меня словно кружился неистовый смерч. Я отпрянул в сторону. Наконец привидение произнесло:

— Тайна, которую я пытался раскрыть, останется таковой навсегда…

Привидение все еще кружилось по стенам подвала, но постепенно истончалось, исчезая из виду.

— Сила лежит похороненной вместе с Карлом Великим. Я нашел только первый ключ, я надежно спрятал его…

Призрак мерцал на стене, словно пламя, которое вот-вот погаснет от сквозняка. Я вскочил на ноги и как безумный пытался удержать его, помешать ему исчезнуть совсем. На что он намекал? Что за секрет лежал похороненный с Карлом Великим? Я попытался перекричать шум призрачного ветра:

— Пресвятой отец! Пожалуйста, скажите мне, где искать этот ключ, о котором вы говорите?

Привидение почти уже исчезло, но я еще слышал его голос, как утихающее вдали эхо:

— Франсуа… Мари… Аруэ… И все.

Ветер стих, и несколько свечей снова загорелись. Я остался в подвале один. Спустя долгое время я пришел в себя и отправился обратно в студенческое общежитие.

На следующее утро я был склонен поверить, что все это — лишь дурной сон, но сухие листья, прилипшие к плащу, и удушающий аромат склепа, въевшийся в него, убедили меня, что все произошло на самом деле. Кардинал рассказал мне, что отыскал первый ключ к тайне. По какой-то причине мне надо было искать его у великого поэта и драматурга Франции Франсуа Мари Аруэ, известного как Вольтер.

Вольтер недавно вернулся в Париж из добровольной ссылки в своем поместье Ферне, якобы для того, чтобы поставить на сцене новую пьесу. Однако большинство считало, что он приехал домой умирать. Почему этот сварливый старый атеист, пишущий пьесы и родившийся через пятьдесят лет после смерти Ришелье, должен быть посвящен в секрет кардинала, было выше моего понимания. Прошло несколько недель, прежде чем я получил возможность встретиться с Вольтером.

Одетый в сутану священника, я прибыл в назначенный час и вскоре был допущен в спальную комнату. Вольтер терпеть не мог вставать до полудня и часто целый день проводил в постели. Вот уже сорок лет все кругом говорили, что он на пороге смерти.

Он ждал меня, откинувшись на многочисленные подушки, в мягком розовом ночном колпаке и длинной белой рубахе. Его глаза горели, как два угля на бледном лице, тонкие губы и нос делали его похожим на суетливую хищную птицу.

Священники хлопотали в комнате, а Вольтер шумно противился исполнению их обязанностей, как делал и раньше и впоследствии, до последнего своего вздоха. Я пришел в замешательство, когда он взглянул на меня, одетого в сутану послушника: я знал, как Вольтер не любит духовенство. Сжав скрюченной рукой простыни, он объявил священникам:

— Пожалуйста, оставьте нас! Я дожидался прибытия этого молодого человека. Он послан кардиналом Ришелье.

И Вольтер засмеялся высоким женственным смехом, а священники, оглядываясь на меня, суетливо заторопились выйти из комнаты. Затем он пригласил меня присесть.

— Для меня всегда было тайной, — начал он сердито, — почему этот напыщенный призрак не может спокойно лежать в своей могиле. Как атеист, я нахожу весьма раздражающим тот факт, что умерший священник советует молодым людям посетить меня, лежащего в постели. О, я всегда могу определить, когда приходят от него. У всех вас этакие метафизические складки у рта и взгляд пустой. В Ферне ваш брат являлся с перебоями, а здесь, в Париже, идет сплошным потоком.

Я подавил в себе раздражение, слушая описание самого себя в подобной манере. Я был и удивлен тем, что Вольтер угадал причину моего к нему визита, и обеспокоен. Он упомянул других, разыскивающих то же самое, что и я. — Хотелось бы мне вытащить занозу из сердца человека раз и навсегда, — разглагольствовал Вольтер. — Тогда, возможно, я бы обрел мир.

Он вдруг расстроился, а потом стал кашлять. Я увидел, что он кашляет кровью, но, когда ринулся помочь, старик оттолкнул меня.

— Доктора и священники должны быть повешены на одной виселице, — кричал он, пытаясь дотянуться до стакана с водой.

Я подал ему воды, и Вольтер сделал глоток.

— Конечно, он хочет рукописи. Кардинал Ришелье не может вынести, что его драгоценные личные записи попали в руки такого старого нечестивца.

— У вас есть личные дневники кардинала Ришелье?

— Да. Много лет назад, когда я был молод, меня посадили в тюрьму за подрывную деятельность против короны. Виной тому были накарябанные мной довольно посредственные стишки о романтической жизни короля. Когда меня засадили, мой благородный патрон принес мне для расшифровки некие дневники. Они хранились в его семье долгие годы, но были написаны секретным кодом, который никто так и не смог разгадать. Поскольку заняться мне было нечем, я расшифровал их и узнал много интересного о нашем обожаемом кардинале.

— Я думал, записи Ришелье были завещаны университету Сорбонны!

— Это то, что знаешь ты. — Вольтер глумливо рассмеялся. — Священник никогда не станет хранить личные дневники, написанные секретным кодом, если ему нечего скрывать. Я хорошо знаю, какого сорта вещами занимались святоши во времена Ришелье: думать они могли только о мастурбации, а делать — только то, на что толкала их похоть. Я влез в эти дневники, как лошадь в кормушку, но вопреки моим ожиданиям в записях не оказалось совсем никаких скабрезных признаний. Я обнаружил научные изыскания. Большей чепухи я никогда не видел.

Вольтер начал хрипеть и кашлять. Я даже испугался, что придется позвать обратно священника, поскольку сам еще не был уполномочен проводить святое причастие. После ужасных звуков, напоминающих смертельный хрип, Вольтер сделал мне знак, чтобы я подал ему головные платки. Зарывшись в них, он повязал одним голову, совсем как старая баба, и сел на постели, поеживаясь.

— Что же вы обнаружили в этих дневниках и где они теперь? — заторопился я.

— Они до сих пор у меня. Пока я сидел за решеткой, мои патрон умер, не оставив наследников. Он мог бы получить хорошие деньги, поскольку дневники представляют историческую ценность. В них было много суеверной чепухи, если тебя это интересует. Колдовство и чародейство.

— Мне показалось, вы сказали, они были научными?

— Да, в той мере, в которой священники могут быть объективными. Видишь ли, кардинал Ришелье, когда не возглавлял армии в войнах против всех стран в Европе, занимался изучением власти. А предметом его секретных изысканий были… Возможно, ты слышал о шахматах Монглана?

— О шахматах Карла Великого? — спросил я, стараясь сохранять спокойствие, хотя сердце бешено забилось в груди.

Склонившись над постелью Вольтера и ловя каждое его слово, я со всем возможным почтением просил его продолжать. Единственное, что я слышал о шахматах Монглана, — это что они затерялись в веках. Также я знал, что ценность их трудно представить.

— Я думал, это просто легенда, — сказал я.

— А Ришелье так не считал, — ответил старый философ. — Его дневники содержат тысячу двести страниц с исследованиями происхождения и значения этих шахмат. Кардинал ездил в Ахен, навещал даже аббатство Монглан, то место, где, как он считал, были спрятаны шахматы. Но все тщетно. Видишь ли, наш кардинал думал, что в них заключен ключ к тайне более древней, чем сами шахматные фигуры, возможно такой же древней, как наша цивилизация. Ключ к тайне взлетов и падений цивилизаций.

— Что это может быть за тайна? — спросил я, стараясь скрыть возбуждение.

— Я расскажу тебе о предположениях Ришелье, — сказал Вольтер, — хотя он и умер до того, как разгадал эту загадку. Депай с этим, что хочешь, но больше не беспокой меня. Кардинал Ришелье верил, что шахматы Монглана содержат формулу, она спрятана в фигурах. В этой формуле заключен секрет абсолютной власти.

Талейран замолчал и пристально посмотрел на девушек в тусклом свете свечи. Валентина и Мирен, похоже, спали, зарывшись в одеяла и держась за руки. Прекрасные сияющие волосы веером рассыпались по подушкам, длинные шелковистые пряди — рыжие и белокурые — переплелись. Морис встал, подошел к постели и поправил одеяло, ласково погладив чудесные локоны.

— Дядя Морис…— сказала вдруг Мирей, открыв глаза. — Вы не закончили свою историю. Что за формулу кардинал Ришелье искал всю жизнь? Что, по его мнению, было спрятано в этих шахматных фигурах?

— Это то, что мы с вами должны разыскать вместе, мои дорогие.

Талеиран улыбнулся, заметив, что глаза Валентины тоже открыты, а обеих девушек под теплыми покрывалами бьет дрожь.

— Понимаете, я никогда не видел эту рукопись Ришелье. Вольтер в скором времени умер. Его личная библиотека была приобретена человеком, который хорошо представлял себе ценность дневников кардинала, который понимал, что такое абсолютная власть, и вожделел ее. Этот человек пытался подкупить Мирабо и меня, отстаивавших Декрет о конфискации. Он хотел узнать у нас, не могли ли шахматы Монглана быть конфискованы одной из маленьких партий, члены коей занимали высокие политические посты и имели низкие этические нормы.

— Но вы отказались от взятки, дядя Морис? —спросила Валентина, садясь на постели.

— Моя цена оказалась слишком высокой для покупателя вернее, покупательницы, — рассмеялся Талейран. — Я хотел служить лишь самому себе. И делаю это до сих пор.

Глядя на Валентину в тусклом свете канделябров, он медленно улыбнулся.

— Ваша аббатиса совершила большую ошибку, — сказал он девушкам. — Я, видите ли, примерно представляю, что она сделала. Она вывезла шахматы из аббатства. О, не надо так смотреть на меня, мои дорогие. И разве это не странное совпадение, что ваша аббатиса, как сказал мне ваш дядя, отправилась через весь континент именно в Россию? Видите ли, персона, которая приобрела библиотеку Вольтера, пыталась подкупить Мирабо и меня, персона, которая последние сорок лет мечтает наложить руку на шахматы Монглана, это не кто иная, как Екатерина Великая, императрица всея Руси.

Шахматная партия

Нью-Йорк, март 1973 года

Раздался стук в дверь. Я стояла, уперев руку в бок, посреди своей квартиры. С празднования Нового года прошло уже три месяца. Я почти позабыла ту ночь с предсказательницей и странные события, которые ее сопровождали.

Стук стал более настойчивым. Я нанесла на большое полотно, стоящее передо мной, еще один мазок берлинской лазури и бросила кисть в банку с льняным маслом. Рамы были открыты нараспашку, чтобы комната проветрилась, но мои клиенты из «Кон Эдисон», похоже, жгли мусор прямо под окнами. Подоконники почернели от копоти.

У меня не было настроения принимать гостей. Интересно, думала я, пересекая большую прихожую, почему не сработал домофон? Последняя неделя выдалась довольно трудная. Я пыталась завершить работу с «Кон Эдисон» и проводила долгие часы в баталиях с менеджерами своего дома и компаниями, занимающимися хранением имущества. Подготовка к надвигающемуся путешествию в Алжир шла полным ходом.

Мне только что пришла виза. Я уже обзвонила друзей — ведь у меня теперь больше года не будет возможности с ними увидеться. В частности, мне хотелось встретиться перед отъездом с одним приятелем, хотя он был таинственным и недоступным, словно Сфинкс. Я и не предполагала, как отчаянно буду нуждаться в его помощи после событий, которые в скором времени должны были произойти.

Проходя по коридору, я взглянула на свое отражение в одном из зеркал, висевших на стене. Копна растрепанных волос

была в красную полоску из-за киновари, на носу виднелись, брызги малиновой краски. Я вытерла нос тыльной стороной ладони, а руки протерла о свой наряд — полотняные штаны и мягкую рабочую рубаху. Затем открыла дверь.

За ней оказался наш швейцар Босуэлл в униформе цвета морской волны с нелепыми эполетами, фасон которой, несомненно, выбирал он сам. Кулак швейцара повис в воздухе. Босуэлл опустил руку и уставился на меня поверх своего длинного носа.

— Простите, мадам, — прошамкал он, — но некий бледно-голубой «роллс-ройс» снова заблокировал въезд. Как вы знаете, мы просим гостей оставлять подъезд свободным, чтобы не мешать машинам доставки.

— Почему вы не позвонили по домофону? — сердито прервала его я.

Проклятье! Мне было отлично известно, о чьей машине идет речь,

— Домофон не работает уже неделю, мадам.

— Так почему бы вам, Босуэлл, не починить его?

— Я швейцар, мадам. Швейцары не занимаются починкой. Это работа администратора. Швейцар отмечает гостей и следит, чтобы подъезд к дому оставался свободным,

— Хорошо-хорошо. Скажите моей гостье, чтоб поднималась.

По моим сведениям, в Нью-Йорке был только один счастливый обладатель светло-голубого «роллс-ройса корниш» — Лили Рэд. Поскольку было воскресенье, я почти не сомневалась, что ее привез Сол. И он наверняка уже успел убрать машину, пока Лили поднималась наверх, чтобы поиграть у меня на нервах. Однако Босуэлл все стоял и хмуро смотрел на меня.

— Дело еще в маленьком зверьке, мадам. Ваша гостья настаивает на том, чтобы пронести его в здание, хотя ей было неоднократно сказано, что…

Но было поздно. Из-за угла коридора, оттуда, где были двери лифтов, вылетел пушистый комок. По кратчайшей траектории он пронесся к дверям моей квартиры и стрелой метнулся мимо нас с Босуэллом в прихожую. По размеру он был не больше метелки из перышек, которыми обметают пыль с хрупких вещей, и при каждом подскоке пронзительно взвизгивал.

Швейцар посмотрел на меня с величайшим презрением и ничего не сказал.

— О'кей, Босуэлл, — произнесла я, пожав плечами. — Давайте сделаем вид, что ничего не произошло. Этот зверек не причинит вам хлопот, он вылетит отсюда, как только я найду его.

В это время из-за того же угла появилась Лили. Она шла танцующей походкой, на плечах ее красовалась соболиная накидка с капюшоном, с которой свисали длинные пушистые хвосты. Ее светлые волосы тоже были завязаны в три или четыре хвоста, торчащие в разные стороны, так что невозможно было определить, где кончается прическа и начинается накидка. Босуэлл вздохнул и закрыл глаза.

Лили демонстративно проигнорировала швейцара, чмокнула меня в щеку и просочилась между нами. Для человека ее комплекции было довольно сложно куда-либо просочиться, но Лили носила свои полные формы с гордостью, что придавало ей некоторый шарм. Проходя мимо нас, она произнесла грудным голосом:

— Скажи швейцару, чтоб не поднимал шума. Сол будет ездить вокруг дома до нашего ухода.

Я посмотрела вслед уходящему Босуэллу, издала сдавленный стон, который сдерживала последние несколько минут, и закрыла дверь. К несчастью, мне предстояло провести очередной выходной с самым несимпатичным мне человеком в Нью-Йорке — с Лили Рэд. Воскресенье летело коту под хвост. Я дала себе слово, что отделаюсь от нее как можно быстрее.

Моя квартира состояла из одной большой комнаты с высоким потолком, большой вытянутой прихожей и ванной. Из комнаты выходили три двери: одна вела в гардеробную, другая — в кладовую, а третья скрывала шкаф-кровать. Комната представляла собой настоящие джунгли из больших деревьев и экзотических растений, расставленных так, чтобы между ними оставался запутанный лабиринт дорожек. По этим джунглям в живописном беспорядке были расставлены и разбросаны стопки книг, груды марокканских подушек и множество безделушек из лавки древностей на Третьей авеню.

Безделушки принадлежали к самым разным стилям и культурам. Здесь были расписанные вручную пергаментные лампы из Индии, керамика из Мексики, фарфоровые птички из Франции, хрусталь из Праги. Стены были увешаны неоконченными картинами, краска на которых еще не просохла, старыми фотографиями в резных рамках, антикварными зеркалами. С потолка свешивались наборы колокольчиков и бумажные рыбки. Единственной мебелью в комнате был черный концертный рояль, стоявший у окон.

Лили двигалась по лабиринту, как вырвавшаяся на волю пантера, передвигая и перекладывая вещи в поисках своей собаки. Она сбросила накидку из собольих хвостов на пол, и я остолбенела, увидев, что под ней на Лили практически ничего не надето. Она была сложена, как итальянская керамическая статуэтка пятнадцатого века: с тонкими щиколотками, развитыми голенями, которые расширялись кверху и переходили в трепещущий избыток желеобразной плоти. Лили втиснула свою массу в приталенное платье из пурпурного шелка, заканчивавшееся там, где начинались бедра. Когда она двигалась, то напоминала свежее заливное, дрожащее и полупрозрачное.

Лили перевернула подушку и подхватила пушистый клубок, который путешествовал с ней везде. Она прижала его к себе и принялась кудахтать над ним слащавым до омерзения голосом.

— Ах, мой дорогой Кариока, — приговаривала она, — он спрятался от своей мамочки. Противный маленький песик…

Меня затошнило.

— Бокал вина? — предложила я, пока Лили ставила Кариоку на пол.

Он бегал вокруг, тявкая от возбуждения. Я отправилась в кладовку и достала из холодильника бутылку вина.

— Полагаю, у тебя отвратительное шардонне от Ллуэллина, — прокомментировала Лили. — Он многие годы пытается раздать его.

Она взяла предложенный бокал и отхлебнула из него. Бродя между деревьями, она остановилась перед картиной, над которой я работала до ее появления.

— Скажи, ты знаешь этого парня? — вдруг спросила Лили, показывая на рисунок: там был мужчина на велосипеде, одетый во все белое. — Ты выбрала этого парня в качестве модели, после того как встретила его внизу?

— Какого парня внизу? — спросила я, сидя на табурете рядом с роялем и глядя на Лили.

Ее губы и ногти были выкрашены в ярко-красный цвет, и в сочетании с бледной кожей это делало ее чем-то похожей на дьяволицу, соблазнившую Старого Морехода8 на жизнь после смерти. Затем мне подумалось, что это вполне уместно. Муза шахмат была не менее вульгарна, чем музы поэзии. Они всегда предпочитали убивать тех, кого вдохновляли.

— Мужчина на велосипеде, — твердила Лили. — Он был одет точно так же, весь в белом, капюшон надвинут на глаза. Хотя я видела его только со спины. Мы чуть не наехали на него, ему даже пришлось вырулить на тротуар.

— Правда? — спросила я с удивлением. — Но я выдумала его.

— Это было жутковато, — сказала Лили, — словно бы… словно бы он ехал на этом велосипеде на встречу со смертью. И было что-то зловещее в том, как он шнырял вокруг твоего дома…

— Что ты сказала?

В моей голове зазвенел сигнал тревоги. «И вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому смерть»9. Где я это слышала?

Кариока перестал лаять и начал издавать подозрительно тихие хрюкающие звуки. Выдернув одну из моих орхидей, он принялся за сосну. Я подошла, схватила его и засунула в гардероб, закрыв за ним дверь.

— Как ты смеешь запирать мою собаку в гардеробе? — воскликнула Лили.

— В этом доме собак разрешается держать только в клетке. Теперь скажи, что за новости ты принесла? Я не видела тебя несколько месяцев.

«И была бы рада не видеть еще дольше», — добавила я про себя.

— Гарри собирается устроить для тебя прощальный ужин, — сказала она, сидя на скамейке у рояля и разливая остатки вина. — Он сказал, ты можешь назначить дату. Гарри все приготовит сам.

Маленькие коготки Кариоки царапали изнутри дверь гардеробной, но я не обращала на это внимания.

— Я с удовольствием приду, — сказала я. — Почему бы нам не устроить ужин в ближайшую среду? К следующим выходным я, возможно, уже уеду.

— Прекрасно! — сказала Лили.

Теперь из гардеробной раздавались глухие удары: видно, Кариока кидался на дверь всем своим мускулистым тельцем. Лили встала.

— Могу я забрать собаку из гардеробной?

— Ты уходишь? — с надеждой спросила я. Выхватив кисти из банки с льняным маслом, я отправилась

сполоснуть их в раковине, словно Лили уже уходила. Та минуту помолчала, затем сказала:

— Я вот думаю, какие у тебя на сегодня планы?

— Я собиралась поработать, — ответила я из кладовки, наливая в горячую воду жидкое мыло и наблюдая, как образуется мыльная пена.

— Ты когда-нибудь видела, как играет Соларин? — спросила Лили, робко оглядывая меня огромными серыми глазами.

Я положила кисти в воду и уставилась на нее. Это прозвучало подозрительно похоже на приглашение. Лили давно взяла за правило не посещать шахматные матчи, если не участвовала в них сама.