Восемь

Давид вылез из кареты, стряхнул пыль со своей шляпы, украшенной трехцветной кокардой, которую сам же и придумал для делегатов Конвента, чтобы выразить таким образом дух революции. Когда он отправился закрывать ворота, в них проскользнула какая-то тень. Давид застыл от ужаса, когда человек схватил его за руку. В небе разорвался очередной фейерверк, свет которого позволил художнику разглядеть бледное лицо и глаза цвета морской волны, принадлежавшие Максимилиану Робеспьеру.

— Нам надо поговорить, гражданин, — прошептал Робеспьер вкрадчиво и чуть повысил голос, когда ночное небо снова осветил фейерверк. — Вы пропустили сегодняшнее заседание…

— Я был в Конвенте! — испуганно воскликнул Давид, поняв, о каком заседании шла речь. — К чему выпрыгивать из

тени, подобно разбойнику? — добавил он, стараясь скрыть истинную причину своего страха. — Пойдемте внутрь, раз уж вы хотите поговорить со мной.

— То, что я хочу вам сказать, не должно достигнуть любопытных ушей слуг,—спокойно заявил Робеспьер.

— Я отпустил своих слуг по случаю празднования Дня взятия Бастилии, — ответил Давид. — Иначе с чего бы я, по-вашему, стал сам закрывать ворота?

Пока они шли через двор, художник так дрожал, что был благодарен темноте, которая их окружала.

— Жаль, что вы не смогли присутствовать на слушании, — сказал Робеспьер, когда они вошли в темный пустынный дом. — Видите ли, арестованная женщина вовсе не была Шарлоттой Корде. Это была та самая девушка, портрет которой вы показывали мне и которую мы разыскивали по всей Франции долгие месяцы. Мой дорогой Давид, это ваша воспитанница Мирей убила Марата!

Давид отчаянно мерз, несмотря на теплый вечер. Он сидел в маленькой гостиной напротив Робеспьера. Гость зажег масляную лампу и налил художнику немного бренди, найденного в буфете. Давида трясло так сильно, что он с трудом мог удержать в руках чашку.

— Я никому не сказал о том, что знаю. Решил, что прежде надо поговорить с вами. У вашей воспитанницы есть информация, которая меня интересует. Я знаю, почему она отправилась к Марату: пыталась раскрыть тайну шахмат Монглана. Я должен узнать, что произошло между ними, прежде чем он умер, и была ли у нее возможность поделиться своими сведениями с кем-нибудь еще.

— Уверяю вас, я ничего не знаю об этих ужасных событиях! — закричал Давид, в ужасе глядя на Робеспьера. — Я вообще не верил, что шахматы Монглана существуют, до того дня, когда покинул кафе «Ля Режанс» вместе с Андре Филидором — слышите? Он и рассказал мне о них. Но когда я повторил эту историю Мирей…

Робеспьер порывисто подался вперед и схватил Давида за руку.

— Она была здесь? Вы с ней говорили? Боже мой, почему вы ничего не сказали мне?

— Она сказала, никто не должен знать, что она была здесь, —. промямлил Давид, хватаясь руками за голову. — Мирей появилась четыре дня назад, Бог знает откуда, в чадре, словно арабская…

— Она была в пустыне! — воскликнул Робеспьер, вскочил на ноги и начал бегать по комнате.—Мой дорогой Давид! Ваша воспитанница больше не невинная девочка. Этот секрет восходит к маврам, к пустыне. Это та самая тайна, которую она пытается раскрыть. Чтобы узнать ее, ваша воспитанница хладнокровно убила Марата. Она находится в самом сердце этой могущественной и опасной игры! Вы должны рассказать мне все, что узнали от нее, пока не поздно!

— Я рассказал вам всю правду об этом ужасе! — кричал Давид почти в слезах. — Я покойник, если узнают, кто она. Марата могли ненавидеть и бояться, пока он был жив, но теперь, когда он мертв, его прах поместят в Пантеон — его сердцу будут поклоняться, словно священной реликвии в клубе якобинцев.

— Я знаю, — сказал Робеспьер мягким тоном, от которого по спине Давида побежали мурашки. — К этому я и веду. Мой дорогой Давид, возможно, я сумею сделать что-нибудь для вас обоих, помочь… Но только если вы первым поможете мне. Я полагаю, ваша воспитанница вам доверяет, надеется на вас, тогда как со мной она едва ли будет говорить. Если я тайно проведу вас в тюрьму…

— Пожалуйста, не просите меня об этом! — простонал Давид. — Я готов помочь ей, но из-за того, о чем вы просите, мы оба можем лишиться головы.

— Вы не поняли, — спокойно продолжил Робеспьер, снова усаживаясь, но на этот раз рядом с Давидом. Он взял руку художника в свои руки. — Мой дорогой друг, я знаю, что вы преданы революции. Но вы не знаете, что такое шахматы Монглана. Они являются эпицентром бури, которая свергнет монархию по всей Европе, поможет сбросить ярмо навсегда!

Робеспьер встал, подошел к буфету и налил себе бокал портвейна, затем продолжил:

— Возможно, если я расскажу вам, каким образом я попал в Игру, то вы поймете… Потому как идет Игра, мой друг, — опасная, смертельная игра, которая уничтожит саму власть королей. Шахматы Монглана должны быть собраны в руках тех, кто, подобно нам, использует мощное оружие, чтобы поддержать добродетели, провозглашенные Жаном Жаком Руссо. Именно он ввел меня в Игру.

— Руссо! — в ужасе прошептал Давид. — Он искал шахматы Монглана?

— Филидор знал его, я тоже, — ответил Робеспьер, извлекая из кармана листок бумаги и оглядываясь кругом в поисках карандаша.

Давид покопался в мусоре на буфете и извлек оттуда пастель. Робеспьер продолжил, одновременно делая какой-то набросок на бумаге:

— Я встретил его пятнадцать лет назад, когда был молодым юристом, приглашенным в Генеральные штаты в Париж. Я услышал, что тяжелый недуг заставил известного философа Руссо остановиться в городских предместьях. Наскоро договорившись о встрече, я вскочил на коня, чтобы навестить человека, в шестьдесят шесть лет создавшего закон, по которому все будут жить в будущем. То, что он поведал мне в тот день, без сомнения, определило мою судьбу. Возможно, ваша жизнь теперь также изменится.

Давид сидел молча. За окнами взмывали в темное небо фейерверки, похожие на цветы хризантем. Робеспьер склонил голову над своим чертежом и начал рассказ.

История законника

В сорока пяти километрах от Парижа, неподалеку от городка Эрменонвиль, находились владения маркиза де Жирардена, где Руссо и его любовница Тереза Левассёр с середины мая 1778 года гостили в отдельном доме.

Наступил июнь, погода стояла благотворная, аромат свежескошенной травы и цветущих роз наполнял луга вокруг шато маркиза. Во владениях де Жирардена было озеро, а посередине его — островок, называемый Тополиным островом. Там я и нашел Руссо. На великом философе был костюм мавра, который, как я слышал, он носил всегда: свободный восточный халат пурпурного цвета, зеленое с бахромой покрывало, красные туфли с загнутыми кверху носами, отделанная мехом шапка а на плече — сумка из желтой кожи. На смуглом лице Руссо застыло напряженное выражение. Этот оригинальный и загадочный человек, казалось, двигался между деревьями по берегу под музыку, которую слышал лишь он один.

Перейдя через мост, я приветствовал его, хотя мне и не хотелось мешать его сосредоточенным раздумьям. Хоть тогда я этого и не знал, Руссо готовился к своей собственной встрече с вечностью (эта встреча наступила всего лишь несколькими неделями позже).

— Я ждал вас, — сказал он спокойно, приветствуя меня. — По слухам, мсье Робеспьер, вы исповедуете те же натуралистические идеи, что и я. В преддверии смерти мысль о том, что хоть одно-единственное человеческое существо разделяет с тобой твои принципы, утешает.

В то время мне было всего лишь двадцать и я был великим поклонником Руссо — человека, который переезжал с места на место, был выслан из своей страны и вынужден был жить на подаяние, несмотря на мудрость его идей и славу. Не знаю, чего я ждал от встречи с ним. Возможно, мне хотелось обрести более глубокое философское видение или поговорить о политиках либо о романтическом отрывке из «Новой Элоизы». Однако у Руссо, уже ощущавшего приближение смерти, было на уме иное.

— На прошлой неделе умер Вольтер, — начал он. — Наши жизни были переплетены подобно тому, как это было у коней в сочинениях Платона: один всегда мчался по земле, другой рвался в небеса. Вольтер воспевал Разум, я — Природу. Между нами, наши с ним философские идеи когда-нибудь разорвут на части поводья колесницы Церкви и государства.

— Я думал, вы не любили этого человека, — сконфуженно начал я.

— Я любил и ненавидел его. Мне хотелось бы никогда не встречаться с ним. Одно несомненно: я ненадолго переживу

его. Трагедия в том, что Вольтер знал ключ от той тайны, которую я пытался разгадать всю свою жизнь. Из-за его любви к рациональному он так никогда и не понял, что обнаружил. Теперь же слишком поздно. Он мертв. И унес с собой в могилу тайну шахмат Монглана.

Я почувствовал, как во мне нарастает возбуждение от его слов. Шахматы Карла Великого! Каждый французский школяр знал эту историю. Однако неужели это не легенда? Я затаил дыхание, молясь, чтобы он продолжал.

Руссо уселся на ствол поваленного дерева и принялся рыться в своей сумке из желтой марокканской кожи. К моему изумлению, он извлек оттуда незаконченное ручное кружево, весьма изящное, и принялся работать маленькой серебряной иглой, продолжая беседовать со мной.

— Когда я был молод, — начал он, — я жил на то, что получал от продажи моих собственных кружев и вышивки, поскольку оперы, которые я писал, были никому не нужны. Я мечтал стать великим композитором. Несмотря на это, я каждый вечер проводил с Дени Дидро и Андре Филидором за игрой в шахматы — они в то время тоже частенько сидели на мели. Через какое-то время Дидро нашел для меня место секретаря французского посла в Венеции. Это произошло весной тысяча семьсот сорок третьего года — я никогда не забуду этого. Именно тогда в Венеции я стал свидетелем того, что помню до сих пор, словно это произошло вчера. Ведь тогда я познал тайную суть шахмат Монглана.

Руссо погрузился в воспоминания далеких дней, иголка выпала из его пальцев. Я наклонился, поднял ее и вернул ему.

— Вы сказали, что стали свидетелем некоего события, — допытывался я. — Чего-то такого, что имело отношение к шахматам Карла Великого?

Престарелый философ медленно возвратился к реальности.

— Да… Венеция и тогда была уже очень старым городом, полным тайн, — мечтательным голосом продолжил он. — Хотя она со всех сторон окружена водой и блики света играют на ее стенах, есть в ней что-то темное и мрачное. Я видел эту тьму во всем: когда пробирался по продуваемому ветрами лабиринту улиц, проходил по старинным каменным мостам, скользил на гондоле по тайным каналам, где только звук плещущейся воды нарушал тишину моих раздумий…

— Похоже, этот город — такое место, где легко поверить в сверхъестественное? — предположил я.

— Точно, — рассмеялся Руссо. — Однажды ночью я отправился в «Сан-Самюэле», самый прекрасный театр в Венеции чтобы посмотреть новую комедию Гольдони под названием «Благоразумная дама». Театр был подобен шедевру ювелирного искусства: ярусы сине-золотых лож поднимались к потолку каждая ложа была вручную расписана корзинами с фруктами и цветами, и в каждой висели каретные фонари, так что можно было видеть публику не хуже, чем артистов. Театр ломился от публики. Здесь были гондольеры в разноцветных одеждах, куртизанки в шляпках с перьями, буржуа, увешанные драгоценностями, — словом, зрители, совершенно непохожие на искушенных парижских театралов. И все они от души вносили свою лепту в представление. Каждое слово со сцены встречалось свистом, раскатами смеха или шуточками, актеров было трудно расслышать. Я делил ложу с молодым человеком, по виду ровесником Андре Филидора, то есть лет шестнадцати или около того. Однако лицо этого щеголя покрывали густые румяна, губы сияли кармином, а на голове у него красовался напудренный парик и шляпа с плюмажем, модные в Венеции того времени. Он представился как Джованни Казанова. Казанова учился на юриста, подобно вам, но у него были и другие таланты. Сын венецианских актеров, которые выступали на подмостках по всей Европе от Венеции до Санкт-Петербурга, он зарабатывал на жизнь игрой на скрипке в нескольких местных театрах. Молодой человек был потрясен до глубины души, узнав, что видит перед собой человека, только что прибывшего из Парижа. Он мечтал посетить этот город роскоши и декадентства: эти две особенности импонировали юному Джованни больше всего. Он сказал, что интересуется двором Людовика, ведь монарх был известен своей экстравагантностью, любовницами, аморальностью и увлечением оккультизмом. Казанова больше всего интересовался этим последним и засыпал меня вопросами относительно братства масонов, столь популярного в Париже в то время. Поскольку я был не очень сведущ в подобных делах, он решил восполнить сей пробел в моем образовании на следующее утро, в пасхальное воскресенье. Мы прибыли на место, как договорились, на рассвете. Огромная толпа уже собралась перед Порта делла Карта, ее ворота отделяли знаменитый собор Сан-Марко от примыкающего к нему Дворца дожей. Толпа, которая в первую неделю карнавала пестрела разноцветными нарядами, теперь была сплошь черной. Все разговаривали тихими голосами в ожидании некоего события. «Скоро мы увидим старейший ритуал в Венеции, — сказал мне Казанова. — Каждую Пасху на рассвете дож Венеции возглавляет процессию, идущую от Пьяцетты и обратно к собору Сан-Марко. Это называется „Долгий ход“, церемония такая же древняя, как сама Венеция». — «Но ведь Венеция старше, чем Пасха, старше самого христианства», — заметил я, пока мы стояли среди ожидающей толпы за бархатными шнурами. «Я не говорил, что это христианский ритуал, — ответил Казанова с таинственной улыбкой. — Венеция была построена финикийцами, от которых и получила свое название. Финикия располагалась на островах, ее жители поклонялись богине Луны — Каре, она контролирует приливы, а финикийцы царили на море. Они верили, что из морских вод происходит все живое, сама жизнь». Финикийский ритуал. Что-то промелькнуло в моей памяти при этих словах. В это время толпа перестала шушукаться и над площадью повисла тишина. На ступеньках дворца появились несколько трубачей и затрубили в фанфары. Венецианский дож в пурпурной мантии и драгоценном венце появился из Порта делла Карта в окружении музыкантов с лютнями, флейтами и лирами. Музыка, которую они играли, казалось, была навеяна свыше. За ними вышли представители Ватикана в строгих белых ризах и митрах, украшенных драгоценными камнями и золотым шитьем. Казанова подтолкнул меня, чтобы я мог рассмотреть ритуал поближе. Участники процессии спустились с Пьяцетты и остановились у Стены Правосудия, расписанной сценами Страшного Суда. На этом месте в прошлые века Инквизиция вешала еретиков. Вдоль стены возвышались вытесанные из каменных монолитов колонны, привезенные из Крестового похода с берегов древней Финикии. Наверное, неспроста, подумал я, шествие остановилось в благоговейном молчании именно на этом месте. Наконец под звуки божественной музыки процессия двинулась дальше. Кордоны, окружавшие толпу, были сняты, чтобы публика могла присоединиться к шествию. Мы с Казановой взялись за руки и двинулись дальше с толпой, и тут меня охватило странное, едва уловимое чувство, объяснить которое я затруднялся. Меня не оставляло ощущение, будто я стал свидетелем действа, которое было старо, как само время. Действа темного и таинственного, полного символизма, имеющего глубокие исторические корни. Действа опасного. Змееподобное тело процессии изогнулось, поворачивая от Пьяцетты обратно к колоннаде, и мне почудилось, что мы все глубже и глубже погружаемся в темные ходы лабиринта, не имеющего выхода. Я знал, что мне ничего не угрожает — на улице день, рядом сотни людей, однако я не мог прогнать страх. В меня вселяла надежду лишь музыка, а движение, сама церемония страшила меня. Каждый раз, когда мы останавливались по знаку дожа перед каким-либо артефактом или скульптурой, я чувствовал, что кровь в моих жилах пульсирует все сильнее. Словно какое-то послание стучалось в мой мозг, но я не способен был расшифровать его. Казанова внимательно наблюдал за мной. Дож остановился снова. «Это Меркурий — вестник богов, — заметил Казанова, когда мы подошли к бронзовой статуе, словно застывшей в движении. — В Египте его называют Тотом, что значит „судья“. В Греции он — Гермес, проводник душ, потому что он сопровождает души в Аид и иногда выкидывает над богами шутки, похищая оттуда тени умерших. Князь мошенников, Джокер, Шут, Дурак в картах Таро, он был богом воровства и хитрости. Гермес изобрел семиструнную лиру, которая позволяла брать октаву, чем заставил богов ликовать от радости». Я задержался перед статуей некоторое время, прежде чем идти дальше. Передо мной стоял бог, который мог освободить людей из царства смерти. На нем были крылатые сандалии, в руке — сияющий кадуцей, жезл, обвитый парой змей, чьи тела сплетались в восьмерку. Он указывал на землю мечты, волшебные миры, страны, где правят удача, везение и всевозможные игры. Случайно ли это, что на лице статуи блуждала кривая ухмылка, будто бы обращенная к процессии? Может, когда-то давно, в глубине темных веков, этот ритуал был посвящен Гермесу? Дож и процессия делали много остановок на своем трансцендентальном пути — всего их было шестнадцать. Пока мы двигались, в моей голове постепенно вырисовывалась схема. Но лишь во время десятой остановки, перед стеной Кастелло, мне удалось сложить все увиденное воедино. Стена эта имеет три с половиной метра в толщину и облицована разноцветными камнями. Надпись на ней, самую древнюю в Венеции, перевел для меня Казанова:

Если бы человек мог говорить и делать, что думает,

он бы увидел, как может измениться.

В центре стены был вмурован простой белый камень, к которому дож и его свита отнеслись так, словно в нем было заключено некое чудо. И тут меня пробила дрожь. С моих глаз слетела пелена. Я смог увидеть все. Это был не просто ритуал, это был процесс, который разворачивался перед нами, каждая остановка в ходе движения символизировала ступень на пути перехода из одного состояния в другое. Это было похоже на формулу. Формулу чего? И наконец я понял…

Тут Руссо прервал рассказ и, отложив рукоделие, снова залез в свою кожаную сумку и достал оттуда потертый от старости рисунок. Осторожно развернув бумагу, он отдал ее мне.

— Это моя схема «Долгого хода», здесь я указал путь процессии с шестнадцатью остановками, по числу фигур на шахматной доске. Как видите, сам путь представляет собой восьмерку, подобно двум змеям на жезле Гермеса, подобно восьмеричному пути, предписанному Буддой для вхождения в нирвану, подобно восьми ярусам Вавилонской башни, одолев которую человек мог бы достичь богов. Похожую формулу восемь мавров некогда преподнесли Карлу Великому. Она была спрятана в шахматах Монглана…

— Формула? — спросил я в изумлении.

— Формула абсолютной власти, — ответил Руссо. — Формула, чье значение забыто, но чей магнетизм столь велик, что люди продолжают изображать ее, не понимая, что делают, как мы с Казановой в тот день тридцать пять лет назад, в Венеции.

— Этот ритуал выглядит очень красивым и таинственным, — согласился я. — Но почему вы полагаете, будто он имеет нечто общее с шахматами Монглана — сокровищем, которое все считают не более чем легендой?

— Как вы не понимаете! — вспылил Руссо. — Жители островов Италии и Греции унаследовали свои традиции, лабиринты и культы поклонения камням из одного источника — источника, из которого произошли сами.

— Вы имеете в виду Финикию?

— Я имею в виду Темный остров, — с видом заговорщика сказал Руссо. — Остров, который арабы сначала называли Аль-Джезаир. Остров между двумя реками, которые извиваются подобно змеям на жезле Гермеса, образуя цифру восемь, реками, которые омывали колыбель человечества. Тигр и Евфрат…

— Вы считаете, что этот ритуал, эта формула пришла к нам из Месопотамии? — воскликнул я.

— Я целую жизнь посвятил тому, чтобы заполучить ее! — произнес Руссо, поднимаясь со своего места и хватая меня за руку. — Я посылал Казанову, Босуэлла и Дидро, чтобы они узнали эту тайну. Теперь я посылаю вас, чтобы вы нашли следы этой формулы, потому что я провел тридцать пять лет, пытаясь понять ее значение. Теперь слишком поздно…

— Но, мсье! — растерялся я. — Даже если вы узнаете, что это за секретная формула, что вы будете с ней делать? Вы ведь писали о прелестях деревенской жизни на природе, о равноправии людей, данном им от рождения. Какую пользу может принести вам эта вещь?

— Я враг королей! — воскликнул Руссо в отчаянии. — Формула, которая содержится в шахматах Монглана, принесет смерть всем королям и царям на все времена! Ах, если бы я мог прожить достаточно долго, чтобы заполучить ее!

У меня было много вопросов к Руссо, однако он побледнел от усталости, лоб его покрылся бисеринками пота. Философ убрал обратно свое кружево, показывая, что разговор окончен. Но прежде чем снова погрузиться в свои размышления, куда мне дороги не было, он посмотрел на меня в последний раз.

— Был однажды великий царь,—мягко сказал Руссо. — Самый могущественный царь на земле! Говорили, что он никогда не умрет, что он бессмертен. Его называли аль-Искандер, двурогий бог, и на золотых монетах он изображен с витыми козлиными рогами, знаком божества, на царственном лбу. В истории он остался как Александр Великий, завоеватель мира. Он умер в возрасте тридцати трех лет в Вавилоне, в Месопотамии, разыскивая формулу. Если бы только секрет оказался в наших руках…

— Я готов исполнять ваши приказы, — сказал я, помогая Руссо, тяжело опиравшемуся на мое плечо, перейти через мост. — Вдвоем мы отыщем шахматы Монглана, если они еще существуют, и узнаем значение этой формулы.

— Мне уже поздно пускаться на поиски, — сказал Руссо, печально качая головой. — Возьмите эту схему, поскольку это единственный ключ, который у нас есть. Легенда гласит, что шахматы Монглана спрятаны во дворце Карла Великого в Экс-ла-Шапель25 или в аббатстве Монглан. Ваша задача — найти их.

Робеспьер внезапно замолчал и оглянулся. Перед ним на столе в свете лампы лежала сделанная им по памяти схема венецианского ритуала. Давид, который внимательно изучал набросок, поднял глаза на своего собеседника.

— Вы ничего не слышали? — спросил Робеспьер, в его зеленых глазах отразился отблеск фейерверка.

— Это лишь игра вашего воображения, — резко ответил Давид. — После вашей истории я уже не удивляюсь, что вы так пугливы. Интересно, как много из того, что вы рассказали было следствием старческого слабоумия?

— Вы же слышали, что рассказал вам Филидор, а мне Руссо,—раздраженно ответил Робеспьер. — Ваша воспитанница Мирей владеет несколькими фигурами — она призналась в этом в Аббатской обители. Вы должны отправиться со мной в Бастилию, надо заставить ее все рассказать. Только тогда я смогу помочь вам.

Художник прекрасно понял угрозу, крывшуюся в его словах: без помощи Робеспьера смерть Мирей была неминуема, и смерть самого Давида тоже. Робеспьер имел огромное влияние и мог обратить его против них, а художник уже по уши увяз в этой истории. Только теперь он ясно понял, что Мирей была права, предупреждая его относительно этого «друга».

— Так вы и вправду работали на Марата! — закричал он. — Этого-то Мирей и опасалась! Эти монахини, письма которых я отдал вам… что с ними сталось?

— Вы до сих пор не поняли, — нетерпеливо сказал Робеспьер. — Эта Игра столь велика, что вы, или я, или ваша воспитанница и эти глупые монахини — ничто по сравнению с ней. Женщину, которой я служу, лучше видеть своим союзником, чем противником. Помните об этом, если хотите сохранить голову на плечах. Я не могу вам ответить, что произошло с монахинями. Я только знаю, что она, как и Руссо, пытается собрать шахматы Монглана ради блага человечества…

— Она? — спросил Давид.

Но Робеспьер уже поднялся, собираясь уходить.

— Белая королева, — ответил он насмешливо. — Подобно богине, она берет, что желает, и дарует, что хочет. Попомните мои слова: если вы сделаете, как я говорю, вы будете хорошо вознаграждены. Она проследит за этим.

— Мне не нужны ни союзники, ни награды, — сухо заметил Давид, тоже поднимаясь.

Каким же Иудой он стал! У него не было другого выхода, как согласиться, но только страх заставил его пойти на это.

Художник взял со стола масляную лампу и проводил Робеспьера к дверям, затем предложил проводить и до ворот, потому что слуг в доме не было.

— Не имеет значения, чего вы хотите, покуда вы делаете То, что от вас требуется, — сухо сказал Робеспьер. — Когда она вернется из Лондона, я представлю вас. Не могу сейчас сказать вам ее имя, но ее называют женщиной из Индии…

Их голоса раздавались теперь в холле. Когда в комнате стало совсем темно, дверь в студию со скрипом отворилась. Освещенная только случайными всполохами от фейерверка, темная фигура проскользнула в комнату и подошла к столу, за которым недавно сидели двое мужчин. Когда очередной залп фейерверка залил комнату, он осветил лицо Шарлотты Корде. Женщина склонилась над столом. В руках у Шарлотты был ящик с красками и покрывало, которое она стащила в студии.

Она изучила лежащую на столе карту, затем осторожно взяла ее со стола, сложила и спрятала за корсажем. После этого женщина скользнула в коридор и растворилась во мраке ночи.

17 июля 1793 года

В тюремной камере было темно. Маленькое зарешеченное окошко было слишком высоко, чтобы до него добраться, оно пропускало лишь тонкий луч света, который делал камеру еще темней. Вода, капавшая с замшелых стен, смешивалась на полу с лужами нечистот и мочи. Тюрьма называлась Бастилией, это с ее штурма четыре года назад началась революция. Мирей попала сюда в ночь на 14 июля, день взятия Бастилии. В ночь, когда она убила Марата.

Она провела в камере уже три дня, и только сегодня ее впервые повели на допрос. Судьям не понадобилось много времени, чтобы вынести вердикт: смерть. Через два часа она покинет эту камеру, чтобы больше в нее не возвращаться.

Мирей сидела на жестких нарах, не прикасаясь к корке хлеба и воде в жестяной кружке, которые ей принесли в качестве последней трапезы. Молодая мать думала о своем ребенке, Шарло, оставленном в пустыне. Ей больше никогда не увидеть его. Она гадала, каково это — быть гильотинированной, что она почувствует, когда раздастся барабанная дробь и палач возьмется за рычаг. Через два часа она это узнает. Мирей думала о Валентине.

Голова ее до сих пор раскалывалась после удара, который она получила, когда ее схватили. Хотя рана уже закрылась, в затылке все еще ощущалась тупая боль. Но допрос был гораздо хуже, чем арест. Прямо перед судьями обвинитель разорвал ей на груди платье, чтобы достать бумаги Шарлотты, которые были засунуты за корсаж. Теперь все поверили, что она — Шарлотта Корде, и если бы Мирей развеяла их заблуждение, жизнь всех монахинь из Монглана оказалась бы в опасности. Если бы только она могла передать на волю то, что узнала! То, что перед смертью рассказал Марат о белой королеве.

За дверью ее камеры послышался какой-то шум, затем звук открывающегося засова. Дверь распахнулась, и Мирей увидела в тусклом свете две фигуры. Один был ее тюремщик, другой, одетый в бриджи, шелковые чулки и свободный костюм с фуляром, был ей незнаком. Шляпа с опущенными полями частично скрывала его лицо. Тюремщик шагнул в камеру, и Мирей поднялась на ноги.

— Мадемуазель, — сказал тюремщик. — Судьи прислали рисовальщика, чтобы зарисовать вас для архива. Он сказал, что вы дали свое согласие…

— Да, да! — быстро сказала Мирей. — Впустите его! «Это мой шанс», — подумала она в возбуждении. Если бы только она могла довериться этому человеку, заставить его рискнуть жизнью и вынести из тюрьмы записку! Она подождала, пока охранник уйдет, затем подошла к художнику. Тот сидел на ящике с красками и держал масляную лампу, которая сильно коптила.

— Мсье! — воскликнула Мирей. — Дайте мне клочок бумаги и что-нибудь, чем написать письмо. Меня скоро казнят, и мне необходимо послать весточку на волю, той, кому я доверяю. Ее имя, как и мое, Корде…

— Ты не узнала меня, Мирей? — спросил художник мягким голосом.

Мирей вытаращила глаза, глядя на то, как он снимает жакет, затем шляпу. Рыжие кудри упали на грудь Шарлотты Корде!

— Подойди, нельзя терять времени, — сказала женщина. — Очень многое надо сделать и рассказать. Мы должны немедленно поменяться одеждой.

— Я не понимаю… Что вы делаете? — громким шепотом спросила Мирей.

— Я была у Давида, — сказала Шарлотта, хватая Мирей за руку. — Он сговорился с этим дьяволом Робеспьером. Я подслушала их. Они уже были здесь?

— Здесь? — воскликнула Мирей, совершенно сбитая с толку.

— Они знают, что это ты убила Марата, и более того, за всем этим стоит женщина, они называют ее женщиной из Индии. Это белая королева, и она отправилась в Лондон…

— В Лондон? — переспросила Мирей.

Это было как раз то, о чем говорил Марат, имея в виду, что она опоздала. Это вовсе не Екатерина Великая, однако она теперь в Лондоне, там, куда Мирей отправила фигуры! Женщина из Индии…

— Поторопись, — говорила Шарлотта. — Ты должна снять платье и надеть эти вещи, я украла их у Давида.

— Вы сошли с ума? — ахнула Мирей. — Эти новости и все, что удалось узнать мне, надо передать аббатисе. Теперь не время для шуток — они нам больше не помогут. А мне надо многое рассказать вам…

— Пожалуйста, поторопись, — спокойно ответила Шарлотта. — Мне тоже надо многое рассказать тебе, а у нас очень мало времени. Смотри, вот этот рисунок ничего не напоминает тебе?

Она вручила Мирей рисунок, сделанный Робеспьером, села на нары и принялась снимать туфли и чулки. Мирей внимательно изучила рисунок.

— Это похоже на карту, — сказала она, и что-то всплыло у Нее в памяти. — Теперь я припоминаю… Это же покров, который мы извлекли вместе с фигурами. Покров темно-синего Цвета, в него были завернуты шахматы Монглана! Рисунок на нем дохож на эту карту!

— Точно! — сказала Шарлотта. — Есть история, которая с этим связана. Делай, что я сказала, и быстро.

— Вы не можете поменяться со мной местами, — сказала Мирей. — Через два часа меня поведут на казнь. Вам не удастся сбежать, они обнаружат подмену.

— Слушай внимательно, — сурово произнесла Шарлотта с усилием развязывая тугой узел фуляра. — Аббатиса послала менй сюда, чтобы защитить тебя любой ценой. Мы знали, кто ты, задолго до того, как я пришла в Монглан. Если бы не ты, аббатиса никогда бы не достала шахматы из тайника и не вывезла из аббатства. Когда она послала вас обеих в Париж, ее избранницей была вовсе не Валентина. Аббатиса знала, что без Валентины ты никуда не поедешь, но это ты ей нужна, только ты можешь добиться успеха…