Затишье перед бурей

Вермонт, май 1796 года

Талейран, хромая, брел через лиственный лес. Кроны деревьев сплетались над головой, образуя своды диковинного собора зелени и весны, тут и там сквозь них прорывались столбы солнечного света. Яркие зеленые колибри порхали вокруг, собирая нектар с колокольчиков вьюнка, свисавшего со старого дуба подобно полупрозрачным занавесям. Земля под ногами еще была влажной после недавнего ливня, с листьев то и дело срывались капли воды, зелень вокруг была усыпана ими, словно сверкающими бриллиантами.

Больше двух лет провел Талейран в Америке, здесь сбылись все его ожидания, но не надежды. Французский посол в Америке, бюрократ и посредственность, уловил честолюбивые политические устремления Талейрана, знал он и об обвинении в измене, которое все еще висело на бывшем епископе. Посол позаботился, чтобы Талейран не смог представиться Джорджу Вашингтону, и двери высшего общества Филадельфии так же быстро закрылись перед Морисом, как это произошло раньше в Лондоне. Только Александр Гамильтон оставался ему другом и союзником, однако не мог предложить ему никакой работы. Наконец сбережения Талейрана истощились, и он был вынужден продать свое поместье в Вермонте новоприбывшим эмигрантам из Франции. По крайней мере, это позволит ему не умереть с голоду.

Теперь он, опираясь на прогулочную трость, брел по нетронутой земле поместья, измеряя участки, которые назавтра перейдут в собственность новых владельцев, и предавался горьким размышлениям о своей загубленной жизни. В самом деле, что у него осталось? И стоило ли за это малое так цепляться? Ему сорок два года, но ни многочисленные поколения родовитых предков, ни блестящее образование не помогли ему. За небольшим исключением все американцы были неотесанными дикарями и преступниками, изгнанными из цивилизованных стран Европы. Даже высший свет Филадельфии был образован хуже варваров вроде Марата, который имел медицинскую степень, или Дантона, изучавшего юриспруденцию.

Однако большинство тех, кто провозгласил, а затем возглавил революцию, были мертвы. Марат убит; Камиль Демулен и Жорж Дантон оказались на той самой гильотине, куда отправляли других; Эбер, Шометт, Кутон, Сен-Жюст; Леба, который предпочел выстрел в голову аресту; братья Робеспьеры, Максимилиан и Августин, чьи жизни, оборвавшись под лезвием гильотины, положили конец террору. Талейран вполне мог разделить их участь, останься он во Франции. Однако теперь пришло время собрать фигуры. Он коснулся письма, которое лежало у него в кармане, и улыбнулся. Морис принадлежал Франции, тусклому свету блестящего салона Жермен де Сталь, где можно было сплести великолепную политическую интригу. Ему нечего делать здесь, в этой Богом забытой глуши.

Внезапно он осознал, что давно уже не слышал других звуков, кроме жужжания пчел. Морис наклонился, чтобы воткнуть в землю трость, затем устремил взор на листву деревьев.

— Куртье, это ты?

Ответа не последовало. Он позвал вновь, на этот раз громче. Из кустов раздался в ответ печальный голос слуги:

— Да, монсеньор, к несчастью, я.

Куртье пробрался сквозь кусты и вышел на открытое место. Через плечо у него висел большой кожаный мешок.

Талейран оперся на плечо слуги, и они стали пробираться через подлесок обратно к каменистой тропе, где оставили телегу и лошадь.

— Двадцать земельных участков, — размышлял Талей/ ран. — Идем, Куртье. Если завтра мы сможем их продать, то вернемся в Филадельфию с солидной суммой денег, которой хватит, чтобы оплатить проезд до Франции.

— Так значит, в письме мадам де Сталь говорится, что вы можете вернуться? — спросил Куртье, его хмурое отрешенное лицо осветилось подобием улыбки.

Талейран полез в карман и достал письмо, с которым не расставался последние несколько недель. Куртье посмотрел на почерк и цветастые марки, на которых значилось название Французской республики.

— Как всегда, Жермен ввязалась в свару, — сказал Талейран, постучав пальцами по письму. — Едва лишь вернувшись во Францию, она тут же завела нового любовника — швейцарца по имени Бенжамен Констан. Она нашла его в шведском посольстве, под носом у своего мужа. Бурная политическая деятельность Жермен произвела такой фурор, что Конвент единодушно осудил мадам Неккер за подстрекательство к монархическим мятежам и наставление рогов супругу. Теперь ей запрещено приближаться к Парижу ближе чем на двадцать миль, но она продолжает творить чудеса, даже оставаясь за пределами столицы. Жермен — удивительно сильная и очаровательная женщина, кого я всегда буду считать своим другом…

Он кивнул Куртье, разрешая прочесть письмо. И пока они нога за ногу брели к телеге, слуга углубился в чтение.

«Твой день пришел, mon cher amie. Возвращайся скорей и получи награду за свое долготерпение. У меня остались друзья, сохранившие головы на плечах, которые помнят твое имя и былые заслуги перед Францией.

С любовью, Жермена».

Когда Куртье дочитал послание и поднял глаза на своего господина, во взгляде старого слуги светилась непритворная радость. Они подошли к телеге, запряженной старой усталой клячей. Лошадь лениво пощипывала сладкую траву. Талейран потрепал ее по шее и повернулся к Куртье.

— Ты взял фигуры? — понизив голос, спросил он.

— Они здесь, — ответил слуга, убирая письмо в мешок, висевший у него на плече. — А также проход коня мсье Бенджамина Франклина, который его секретарь Гамильтон скопировал для вас.

— Формулу мы можем оставить себе, поскольку она не представляет интереса ни для кого, кроме нас. Однако везти во Францию фигуры слишком опасно. Вот почему я хочу оставить их здесь, в этом диком месте, где никому не придет в голову искать их. Вермонт — французское название, не так ли? Зеленые горы…— Он указал тростью на гряду округлых зеленых холмов. — Прямо здесь, на вершине изумрудных гор, которые так близки к Богу. Пусть Господь присмотрит за ними в мое отсутствие.

Он озорно подмигнул Куртье, однако слуга снова загрустил.

— В чем дело? — спросил Морис. — Тебе не нравится эта идея?

— Вы так много рисковали из-за этих фигур, сэр, — вежливо пояснил Куртье. — Они стоили жизни многим людям. Оставить их здесь — это…

Он умолк, мучительно пытаясь подобрать верные слова.

— Это как если бы все было напрасно, — жестко сказал Талейран.

— Простите меня за прямоту, монсеньор… Но если бы мадемуазель Мирей была жива, вы бы перевернули небо и землю, чтобы спасти эти фигуры. Она доверила их вам не затем, чтобы вы бросили их в этой дикой глуши.

Он посмотрел на Талейрана с выражением мрачной уверенности.

— Почти четыре года прошло — и ничего, ни слова, ни намека, — сказал Талейран, и голос его сорвался. — У меня не осталось ничего на память о ней, и все же я продолжал надеяться. До недавнего времени. Однако Жермен вернулась во Францию, и если бы о Мирей было хоть что-то слышно, это непременно дошло бы до ушей мадам Неккер с ее многочисленными связями. Ее молчание означает самое худшее. Возможно, если мы закопаем фигуры в этой земле, они дадут новые корни моей надежде.

Тремя часами позже, когда они уложили последний камень на небольшой рукотворный холмик в глубине Зеленых гор, Талейран распрямил спину, посмотрел на слугу и задумчиво сказал:

— Возможно, теперь мы можем быть уверены, что их не извлекут на свет еще тысячу лет.

Куртье обрывал стебли плюща и маскировал ими захоронение.

— Зато так, по крайней мере, они уцелеют, — мрачно произнес он.

Санкт-Петербург, Россия, ноябрь 1796 года.

Шесть месяцев спустя в одном из приемных залов Зимнего дворца в Санкт-Петербурге Валериан Зубов и его брат, красавец Платон, возлюбленный Екатерины Великой, перешептывались между собой среди толпы придворных, чередой проходивших в распахнутые двери царских покоев. Придворные все как один заблаговременно облачились в траур. На братьях тоже были черные бархатные костюмы, украшенные приличествующими рангу лентами.

— Нам не жить, — шептал Валериан. — Мы должны действовать сейчас, иначе все потеряно!

— Я не могу покинуть ее, пока она еще жива, — яростно прошептал Платон, когда последняя группа придворных скрылась в царских покоях. — Как это будет выглядеть? А вдруг она поправится? Вот тогда точно все будет потеряно!

— Она не поправится! — ответил Валериан, силясь скрыть злость. — Это ha

— Он приходил ко мне, хотел примириться, — несколько неуверенно признался Платон. — Нынче утром это было. Обещал мне титул и дворец. Не такой великолепный, как Таврический, конечно. Что-нибудь в пригороде.

— И ты ему веришь?

— Нет, — признался Платон. — Но что я могу поделать? Далее если я наберусь отваги сбежать, мне не дадут добраться до границы…

Аббатиса сидела рядом с постелью российской императрицы. Лицо Екатерины было белым, она лежала без сознания. Аббатиса держала в своих руках ее руку, глядя на ее бледную кожу, которая время от времени приобретала багровый оттенок, когда царица начинала задыхаться в последних смертных конвульсиях.

Как это было ужасно — видеть на смертном одре свою дорогую подругу, всегда такую живую и энергичную. Никакая сила на земле не смогла бы спасти Екатерину от этой ужасной смерти. Ее тело было бледным, переполненным жидкостью, подобно перезрелому плоду, который слишком поздно упал с дерева. Это был конец, который Господь предрекает каждому — будь он высок или низок, святой или грешник. «Te absolvum, — думала аббатиса. — Отпускаю тебе грехи твои. Вот только поможет ли это? Однако прежде очнись, мой друг. Ибо мне опять нужна твоя помощь. Последнее, что ты должна непременно исполнить перед смертью. Скажи мне, где ты спрятала ту шахматную фигуру, которую я привезла тебе? Куда ты дела черную королеву?»

Но Екатерина так и не пришла в себя. Аббатиса сидела в своих холодных покоях, глядя в пустой камин. Скорбь так истощила ее силы, что она даже не могла разжечь огонь. Она сидела в темноте и гадала, что же ей теперь делать.

За закрытыми дверьми царских покоев весь двор пребывал в трауре. Однако горевали они не столько по ушедшей из мира императрице, сколько о собственной участи. Они тряслись от страха при мысли, что приключится с ними теперь, когда безумный князь Павел вот-вот будет коронован на царство.

Говорили, что, едва Екатерина испустила дух, он ринулся в ее покои, выгреб все содержимое секретера и, не вскрывая и не читая, швырнул в камин. Павел боялся, что среди бумаг оказаться последняя воля Екатерины, которой императрица часто грозилась ему, — лишить его права наследования в пользу его сына Александра.

Дворец превратился в казармы. Денно и нощно по коридорам маршировали солдаты личной гвардии Павла в мундирах прусского образца с начищенными до блеска пуговицами. Зычные команды разводящих заглушали топот сапог. Масоны и другие либералы были выпущены из тюрем, куда попали по воле императрицы. Павел был тверд в намерении разрушить все созданное Екатериной. Рано или поздно, понимал; аббатиса, он заинтересуется и друзьями матери…

Скрипнула дверь. Подняв глаза, аббатиса увидела Павла он стоял на пороге и таращился на нее выпученными глазами. Павел по-идиотски хихикнул, потирая руки то ли в приступе злорадства, то ли от холода, кто его разберет.

— Павел Петрович, я ожидала вас, — с улыбкой произнесла аббатиса.

— Извольте называть меня «ваше величество» и вставать, когда я вхожу! — гаркнул Павел.

Увидев, что аббатиса медленно поднимается на ноги, он взял себя в руки, пересек комнату и с ненавистью уставился на старую женщину.

— С тех пор как я последний раз входил в эту комнату, расклад сильно изменился, не так ли, мадам де Рок?

— Да, — спокойно ответила аббатиса. — Если мне не изменяет память, в тот день ваша матушка как раз объясняла, почему вы не унаследуете ее трон, но теперь, похоже, все обернулось иначе.

— Ее трон?! — завопил Павел, в ярости ломая руки. — Это был мой трон, который она украла у меня, когда мне было восемь лет от роду! Она была деспотом! — кричал он, побагровев от ярости. — Я знаю, что вы с ней замышляли! Знаю, чем вы обладаете! Я приказываю сказать мне, где спрятаны остальные!

С этими словами он вытащил из кармана камзола черную королеву. Аббатиса в страхе отшатнулась от него, но самообладание быстро вернулось к ней.

— Это принадлежит мне, — спокойно произнесла она, протянув руку.

— Нет, нет! — в ярости кричал Павел. — Я хочу все, так как знаю, что они собой представляют. Они все будут моими! Моими!

— Боюсь, что нет, — ответила аббатиса, не опуская руки.

— Возможно, пребывание в тюрьме сделает вас сговорчивей, — ответил Павел и, отвернувшись от нее, положил тяжелую фигуру обратно в карман.

— Вы, конечно, не намерены исполнить эту угрозу.

— Сразу же после похорон,—хихикнул Павел, застыв в дверях. — Какая досада, что вы не увидите представления. Я приказал извлечь из усыпальницы в Александро-Невской Лавре прах моего убитого отца, Петра Третьего, и принести в Зимний дворец, чтобы выставить его рядом с телом женщины, которая приказала умертвить его. На могиле моих родителей, которые теперь будут покоиться вместе, сделают надпись «Разделенные при жизни соединились в смерти». Их гробы пронесут по заснеженным улицам города бывшие любовники моей матери. Я даже устроил так, чтобы прах отца несли те, кто убил его.

При этих словах Павел истерически расхохотался. Аббатиса смотрела на него с ужасом.

— Однако Потемкин умер, — проговорила она.

— Да, слишком поздно для его сиятельства, — засмеялся Павел. — Его кости извлекут из мавзолея в Херсоне и бросят собакам! — С этими словами он повернулся, чтобы выйти, затем снова остановился и бросил на аббатису последний взгляд. — Что касается Платона Зубова, последнего фаворита моей матери, он получит новое имение. Я отпраздную с ним это событие шампанским и обедом на золотой посуде. Но торжество его продлится только один день!

— Наверное, по прошествии этого дня он, как и я, окажется в темнице? — предположила аббатиса, чтобы узнать о планах безумца как можно больше.

— Такого глупца не стоит сажать за решетку! Как только он обустроится на новом месте, я пришлю ему приглашение в дальний путь. С удовольствием полюбуюсь на его лицо, когда он поймет, что в один день потерял все, что нажил за столько лет пребывания в ее постели!

Как только занавеска за Павлом упала, аббатиса поспешила к письменному столу. Мирей жива, она знала это. Письмо, которое мадам де Рок отправила с Шарлоттой Корде, предъявлялось много раз в банке Лондона. Если Платона Зубова отправят в ссылку, он будет единственным, кто сможет связаться с Мирей через банк. Если только Павел не передумает, у нее появится шанс. Да, ему удалось заполучить фигуру из шахмат Монглана, но всего одну. У аббатисы оставался покров. И еще она была единственной, кто знал, где спрятана доска.

Осторожно подбирая слова на тот случай, если послание попадет в чужие руки, аббатиса написала письмо и стала молиться, чтобы Мирей получила его вовремя. Затем она спрятала его в складках одежды, чтобы во время похорон передать его Зубову, и стала пришивать покров шахмат Монглана к изнанке своей монашеской ризы. Другой возможности спрятать его, прежде чем ее упрячут в темницу, могло и не представиться.

Париж, декабрь 1797 года

Карета Жермен де Сталь, запряженная шестеркой белоснежных лошадей, остановилась перед великолепным дорическим портиком — парадным входом в отель «Галифе» на рю де Бак. Возница спрыгнул и откинул лестницу, чтобы его разгневанная хозяйка могла выйти из кареты. Жермен рвала и метала. Ведь это ее заслуга в том, что всего за год забытый всеми изгнанник Талейран превратился в хозяина апартаментов в этом великолепном дворце, — и какую же благодарность она получила взамен!

Двор уже был уставлен кадками с декоративными деревьями и кустами. Куртье бегал по снегу, отдавая последние указания, где именно в заснеженном парке разместить искусственные островки зелени. Тысячи цветущих деревьев должны были превратить газоны в весеннюю сказку посреди зимы. Завидев мадам де Сталь, слуга смутился и тут же поспешил приветствовать ее.

— Не пытайся задобрить меня, Куртье! — крикнула Жермен еще издали. — Я приехала свернуть шею этому неблагодарному негодяю, твоему хозяину!

И прежде чем Куртье сумел остановить ее, она взбежала по ступеням и вошла в дом.

Она обнаружила Талейрана наверху, в пронизанном солнечными лучами кабинете, окна которого выходили во двор. Когда разъяренная Жермен ворвалась в комнату, он с улыбкой поднялся ей навстречу.

— Жермен, какая приятная неожиданность!

— Как ты посмел готовить прием для этого корсиканского выскочки и не пригласить меня? — закричала она. — Ты забыл, кто вытащил тебя из Америки? Кто занимался твоим возвышением? Кто убедил Барраса, что ты будешь лучшим министром иностранных дел, чем Делакруа? Так-то ты платишь мне за то, что я предоставила в твое распоряжение все свои связи? Я запомню на будущее, как быстро Франция забывает друзей!

— Моя дорогая Жермен, — сказал Талейран и нежно погладил ее руку.—Сам мсье Делакруа убедил Барраса, что я лучше подхожу для этой работы.

— Лучше для какой работы? — гневно воскликнула женщина. — Весь Париж знает, что ребенок, которого носит его жена, твой! Ты, наверное, пригласил их обоих — своего предшественника и любовницу, с которой ты наставлял ему рога!

— Я пригласил всех своих любовниц, — рассмеялся Талейран. — Включая и тебя. Что касается того, как наставлять рога, я бы на твоем месте поостерегся бросать камни в других, моя дорогая.

— Я не получила приглашения, — сказала Жермен, игнорируя его намеки.

— Конечно нет, — сказал он, кротко глядя на нее прозрачными голубыми глазами.—Разве лучшим друзьям нужны приглашения? Как, по-твоему, я мог бы справиться с приготовлениями к приему такого размаха — пять сотен человек1 — без твоей помощи? Я ждал твоего приезда давным-давно!

Уверенность Жермен дала трещину.

— Но приготовления уже идут полным ходом…

— Несколько тысяч деревьев и кустов, — фыркнул Талейран. — В моем замысле это лишь капля в море!

Взяв Жермен за руку, он повел ее к огромным окнам, выходящим во двор.

— Как тебе такая затея: десятки шелковых шатров с лентами и знаменами на лужайках в парке и по всему двору. Среди шатров — солдаты в французской форме, стоящие до стойке «смирно»…

Рука об руку они вышли на галерею, опоясывающую на уровне второго этажа большую ротонду, и спустились по лестнице, отделанной итальянским мрамором. Рабочие устилали ее красными коврами.

— Здесь же, когда начнут прибывать гости, музыканты заиграют военные марши, маршируя по галерее, а когда зазвучит «Марсельеза», они будут ходить вверх и вниз по лестнице!

— Великолепно! — воскликнула Жермен, хлопая в ладоши. — Все цветы должны быть красного, белого и синего цвеов, как и ленты, которыми будут украшены балюстрады…

— Вот видишь! — улыбнулся Талейран, обнимая ее. — Что бы я делал без тебя!

Особый сюрприз поджидал гостей в обеденном зале, где стулья и банкетные столы предназначались только для дам. Каждый джентльмен стоял за стулом своей дамы, галантно угощая ее яствами с блюд, которые все время подносили слуги в ливреях. Эта выдумка покорила сердца дам и дала мужчинам возможность вести беседу.

Наполеон пришел в восторг, увидев реконструкцию своего итальянского военного лагеря, которая встречала его при входе. Одетый просто и без украшений, как посоветовал ему Талейран, он затмил важных особ из правительства, вырядившихся в пышные костюмы, придуманные для них художником Давидом.

Сам Давид в дальнем конце комнаты ухаживал за светловолосой красавицей, при виде которой Наполеон очень встревожился.

— Я не мог видеть ее прежде? — с улыбкой шепнул корсиканец Талейрану, оглядывая ряды столов.

— Возможно, — прохладным тоном ответил Талейран. — Во время террора она была в Лондоне, но теперь вернулась во францию. Ее имя Кэтрин Гранд.

Когда гости встали из-за столов и разбрелись по бальным залам и музыкальным салонам, Талейран подвел к Наполеону восхитительную женщину. Рядом с генералом уже стояла мадам де Сталь и засыпала его вопросами.