Вилка

Вечером в среду я ехала на такси через весь город, чтобы встретиться с Лили Рэд по указанному ею адресу: книжный магазин издательства «Готам» на Сорок седьмой улице между Пятой и Шестой авеню. Я никогда не была там прежде.

Днем раньше, во вторник, Ним привез меня в город и преподал краткий урок, как по двери квартиры можно быстро определить, побывал ли кто-нибудь в доме в мое отсутствие. Ввиду моего скорого отъезда в Алжир он дал мне особый номер телефона, по которому можно было звонить в любое время дня и ночи, а его компьютерная система позаботится о том, чтобы соединить меня с Нимом. Для человека, который всячески избегал телефонной связи, это был настоящий подвиг.

Ним знал в Алжире женщину по имени Минни Ренселаас, вдову последнего голландского консула в Алжире. Ей можно было доверять, она имела обширные связи и могла помочь узнать все, что мне понадобится. Обеспечив меня этой информацией, Ним хоть и не без труда, но все же уговорил меня сообщить Ллуэллину, что я постараюсь отыскать для него фигуры шахмат Монглана. Я была совершенно не в восторге от того, что придется лгать, но Ним убедил меня, что разыскать эти проклятые шахматы — это мой единственный шанс хотя бы частично вернуть себе душевное спокойствие. Не говоря уже о том, что это поможет мне дольше оставаться в живых.

Однако последние три дня я беспокоилась не за свою жизнь и не из-за шахмат (которых, возможно, не существует в природе). Я беспокоилась о Соле. В газетах не было ничего о его смерти.

Просмотрев прессу во вторник, я нашла три статьи, где упоминалась ООН, однако в них речь шла о мировом голоде и войне во Вьетнаме. Ни намека на то, что на каменной плите был обнаружен труп. Кто знает, может, комнату для медитаций никогда не убирают? Это казалось очень странным. Более того, хотя в газете поместили краткое сообщение о переносе шахматного турнира и о смерти Фиске, в нем ни словом не упоминалось о том, что гроссмейстер, вполне возможно, умер не своей смертью.

На вечер среды была назначена вечеринка, которую Гарри устраивал в честь моего отъезда. Я не встречалась с Лили с самого воскресенья, но не сомневалась, что к среде ее семья непременно будет знать о смерти Сола. Он работал на них более двадцати пяти лет. Я с ужасом ждала минуты, когда увижу Гарри. Мои проводы грозили превратиться в поминки по Солу. Для Гарри все старые слуги были все равно что члены семьи.

Когда такси свернуло на Шестую авеню, я увидела, что все владельцы окрестных магазинчиков высыпали на улицу по случаю окончания работы и опускают на ночь железные жалюзи. Внутри продавцы убирали с витрин драгоценности. Я оказалась в самом сердце района ювелирных лавок. Когда я выбралась из такси, то увидела мужчин, стоявших небольшими группами. Все они были одеты в строгие черные костюмы и высокие фетровые шляпы с плоскими полями. У некоторых были длинные темные бороды, тронутые сединой.

До книжного магазина «Готам» надо было пройти примерно треть улицы, и мне пришлось пробираться между кучкующимися ювелирами. Наконец я оказалась на месте. При входе в здание был небольшой вестибюль в викторианском стиле, устланный коврами. На второй этаж вели лестницы, а слева от входа находились две ступеньки, по которым можно было спуститься в книжный магазин.

Полы в магазине были деревянными, а под потолком тянулись узкие трубы с горячим воздухом. В дальнем конце зала виднелись проходы в другие торговые помещения, тоже от пола до потолка забитые книгами. Высоченные стопки грозили обрушиться на голову, узкие проходы между ними были забиты людьми, читающими книги. Они неохотно уступали мне дорогу и снова занимали свои места, стараясь не нарушать порядка.

Лили стояла в конце комнаты, разодетая в ярко-рыжую лисью шубу и вязаные шерстяные чулки. Она увлеченно беседовала с сухоньким чопорным старичком вдвое меньше ее. Он был одет в такой же черный костюм, как и мужчины на улице, но не носил бороды, а лицо его было сплошь покрыто морщинами. Толстые стекла очков в золотой оправе делали его глаза больше, а взгляд пронзительней. Они с Лили представляли странную пару.

Когда Лили заметила меня, она дотронулась до руки джентльмена и что-то сказала ему. Мужчина повернулся в мою сторону.

— Кэт, я рада познакомить тебя с Мордехаем, сказала она. — Он очень давний мой друг и великий знаток шахмат. Я думаю, мы можем задать ему несколько вопросов относительно нашей небольшой проблемы.

Я решила, что она говорит о Соларине. Но за последние несколько дней я уже кое-что узнала сама. Меня больше интересовало, как перевести разговор на Сола прежде, чем я полезу в логово льва.

— Мордехай — гроссмейстер, хотя больше уже не выступает на турнирах, — щебетала Лили. — Он был моим наставником. Он известен и написал много книг о шахматах.

— Ты мне льстишь, — скромно произнес Мордехай, улыбнувшись. — На самом деле я зарабатываю себе на хлеб торговлей бриллиантами. Шахматы — мое маленькое хобби.

— Кэт была со мной на турнире в воскресенье, — сказала Лили.

— А! — воскликнул Мордехай, и его глаза куда более пристально уставились на меня сквозь толстые стекла очков. — Ясно. Итак, вы главный свидетель происшедшего. Я предлагаю, милые леди, присоединиться ко мне и выпить чашечку чая. Здесь недалеко есть местечко, где мы можем поговорить.

— Хорошо… Но мне не хотелось бы опаздывать на ужин. Отец Лили расстроится, если мы задержимся.

— Я настаиваю, — мягко сказал Мордехай, однако в его тоне послышалась решимость. Он взял меня за руку и повел к выходу. — У меня самого назначена встреча на сегодняшний вечер, но должен сказать, что буду очень огорчен, не услышав ваших умозаключений по поводу таинственной смерти гроссмейстера Фиске. Я хорошо знал его. Надеюсь, ваше мнение будет менее субъективно, чем предположения моей… подруги Лили.

И мы стали пробираться через весь зал к выходу. Мордехай вынужден был ослабить свою хватку, пока мы гуськом протискивались по узким проходам. Лили шла первой и прокладывала путь. Было приятно вдохнуть свежего воздуха после духоты книжного магазина. Мордехай снова взял меня за руку. Большинство торговцев бриллиантами к этому времени уже скрылись. Магазины стояли темные.

— Лили говорила, что вы эксперт по компьютерам, — сказал Мордехай, ведя меня по улице.

— Вы интересуетесь компьютерами? — спросила я.

— Не совсем так. Меня восхищают их огромные возможности. Можете называть меня поклонником формул. — При этих словах он весело хохотнул, и его лицо расплылось в широкой улыбке. — Когда-то я был математиком, Лили говорила вам?

Он оглянулся на Лили, но она покачала головой и поравнялась с нами.

— Я был студентом профессора Эйнштейна в течение целого семестра, когда учился в Цюрихе. Он говорил такие умные вещи, что никто из нас не мог понять ни слова. Иногда он забывал, о чем говорил, и рассеянно выходил из комнаты. Однако никто никогда не смеялся над ним. Мы все его уважали.

Он замолчал, подхватил другой рукой Лили, и мы перешли на другую сторону улицы.

— Однажды во время учебы я заболел, — продолжал Мордехай. — Доктор Эйнштейн пришел навестить меня. Сел у моей кровати и завел разговор о Моцарте. Он очень любил Моцарта. Знаете, Эйнштейн был великолепным скрипачом.

Мордехай снова улыбнулся мне, а Лили сжала его руку.

— У Мордехая была очень интересная жизнь, — сказала она.

Я заметила, что в присутствии своего друга Лили ведет себя прямо-таки примерно. Никогда еще я не видела, чтобы она была такой кроткой.

— Однако я решил, что карьера математика не для меня, — сказал пожилой джентльмен. — Говорят, к этому должно быть призвание, как к служению Богу! И я подался в торговлю. Тем не менее меня до сих пор интересует все, что имеет отношение к математике. Вот мы и пришли!

Он остановился перед двустворчатой дверью, галантно пропуская нас с Лили вперед. Когда мы поднимались по ступеням, он добавил:

— Да, я всегда считал, что компьютер — это восьмое чудо света! — и снова рассмеялся.

Поднимаясь, я все ломала голову, было ли это простым совпадением, что Мордехай заявил о своем интересе к формулам. В голове у меня, словно заевшая грампластинка, крутился рефрен: «На четвертый день четвертого месяца придут восемь…»

Окна кафетерия выходили на длинный ряд маленьких ювелирных лавочек. Лавки ввиду позднего часа уже позакрывались, и кафетерий был полон людей, которых я видела на улице. Они сняли свои шляпы, оставшись в маленьких круглых шапочках на макушке. У некоторых с висков спускались длинные завитые локоны, как у Мордехая.

Мы нашли столик и начали рассаживаться, а Лили отправилась за чаем. Мордехай подвинул мне стул, затем обошел стол и сел напротив.

— Эти локоны называются пейсами, — сказал он. — Религиозная традиция. Евреям запрещается подрезать бороды или срезать эти локоны, ибо сказано в Левите: «Не стригите головы вашей кругом, и не порти края бороды твоей»17.

Он улыбнулся, в который уже раз.

— Но у вас нет бороды, — заметила я.

— Нет, — печально ответил Мордехай. — Как сказано где-то в Библии: «Исав, брат мой, человек косматый, а я человек гладкий»18. — Он моргнул. — Думаю, с бородой я выглядел бы солиднее. Но, увы, все, что я могу вырастить, — это жалкое поле стерни…

Лили вернулась с подносом. Она поставила на стол дымящиеся чашки с чаем, а Мордехай тем временем продолжал:

— В древнейшие времена евреи оставляли не только края бороды, но и края своих полей нетронутыми, для того чтобы могли прокормиться старики и странники, которые проходили мимо. Странников иудейская вера чтит. Что-то мистическое есть в самой идее странствия. Лили сообщила мне, что вы тоже скоро отправитесь в путешествие.

— Да, — призналась я.

Интересно, какова будет его реакция, когда он узнает, что я собираюсь провести год в арабской стране?

— Вы пьете чай со сливками? — спросил Мордехай.

Я кивнула и стала подниматься, но он уже вскочил на ноги.

— Позвольте мне…

Как только он отошел от стола, я повернулась к Лили.

— Быстрее, пока мы одни, — прошептала я. — Как твоя семья восприняла известие о Соле?

— О! Ему велели проваливать вон! — сказала Лили и взяла ложку. — Особенно был зол Гарри. Папа обозвал Сола неблагодарным ублюдком.

— Велел проваливать! — изумилась я. — Но Сол не виноват, что его пустили в расход!

— О чем ты? — спросила Лили и как-то странно посмотрела на меня.

— Ты же не думаешь, что Сол организовал собственное убийство?

— Убийство?! — Лили вытаращила глаза. — Послушай, тогда, после турнира, я сгоряча вообразила, что его похитили и все такое. Но он вернулся домой и уволился! Взял и бросил нас после двадцати пяти лет службы!

— Говорю тебе, он мертв! — настаивала я. — Я видела его своими собственными глазами. В понедельник утром он лежал мертвый в комнате для медитаций в штаб-квартире ООН. Кто-то убил его!

Лили замерла, не донеся ложку до рта.

— Происходит что-то жуткое, говорю тебе! — продолжала я. Лили шикнула на меня и огляделась. К нам приближался Мордехай с маленькими упаковками сливок в руках.

— Добыть их было не легче, чем вырвать зуб, — сказал он, усаживаясь между нами. — Увы, в наше время люди забыли, что такое помогать друг другу.

Он взглянул на Лили, потом на меня.

— Ну-ка, что здесь произошло? Вы выглядите так, словно почувствовали могильный холод.

— Что-то в этом роде, — сказала Лили глухим голосом. Лицо ее было белым как простыня. — Похоже, шофер отца ушел…

— Мне жаль это слышать, он ведь долго служил у вас?

— Начал работать еще до моего рождения.

Глаза Лили блестели от слез, мыслями она унеслась далеко.

— Он ведь был немолод? Надеюсь, у него не осталось семьи на содержании? — спросил Мордехаи, глядя на Лили со странным выражением.

— Ты можешь сказать ему… Скажи ему то, что сказала мне, — проговорила она.

— Не думаю, что это хорошая мысль…

— Он знает о Фиске. Скажи ему о Соле.

Мордехаи с вежливым любопытством взглянула на меня.

— Речь идет о какой-то драме? — светским тоном поинтересовался он. — Мой друг Лили считает, что гроссмейстер Фиске умер неестественной смертью. Возможно, вы такого же мнения?

Он осторожно отпил чаю.

— Мордехай, — сказала Лили, — Кэт утверждает, что Сол убит.

Старик, не поднимая глаз, отложил ложку в сторону и вздохнул.

— Я боялся услышать это от вас. — Он посмотрел на меня через толстые стекла очков своими печальными глазами. — Это правда?

Я повернулась к Лили.

— Послушай, я не думаю…

Однако Мордехаи вежливо прервал меня:

— Как случилось, что вы первой узнали об этом, в то время как Лили и ее семья, насколько я понял, пребывают в неведении?

— Я была там.

Лили попыталась что-то сказать, но Мордехаи шикнул на нее.

— Леди, леди, — сказал он, поворачиваясь ко мне. — Будьте любезны, начните-таки сначала!

Я начала сначала и вдруг обнаружила, что рассказываю все, о чем уже поведала Ниму: о предупреждении Соларина перед матчем, о пулевых отверстиях в машине и, наконец, о трупе Сола в здании ООН. Конечно же, кое о чем я умолчала. Я не стала упоминать о предсказательнице, о человеке на велосипеде и об истории Нима о шахматах Монглана. О последней я поклялась молчать, а что касается остального, это звучало так нелепо, что не хотелось повторять.

— Вы все очень хорошо объяснили, — сказал Мордехаи, когда я закончила. — Думаю, мы можем предположить, что смерти Фиске и Сола как-то связаны между собой. Теперь остается только установить, какие люди или события объединяют их, и таким образом мы узнаем правду.

— Соларин! — воскликнула Лили. — Все указывает на него. Конечно же, он и есть связующее звено!

— Дитя мое, почему Соларин? — спросил Мордехаи. — Какой у него мотив?

— Он хочет убрать всякого, кто может его победить, потому что не желает отдавать формулу оружия.

— Соларин не занимается оружием, — вмешалась я. — Он получил степень по акустике.

Мордехаи бросил на меня странный взгляд и подтвердил:

— Это правда. На самом деле я знаком с Александром Солариным. Просто я никогда не говорил тебе об этом, Лили.

Лили надулась, очевидно задетая тем, что у ее тренера были секреты, которыми он с ней не делился.

— Это произошло много лет назад, когда я активно занимался торговлей алмазами. Как-то я был в Амстердаме, на фондовой бирже, и, прежде чем вернуться домой, решил заехать а Россию навестить друга. И там мне представили юношу лет шестнадцати. Он зашел к моему другу, чтобы получить инструкции для игры.

— Но Соларин занимался во Дворце пионеров, — перебила его я.

— Да, — согласился Мордехай, снова бросив на меня взгляд. Он понял, что мне известно немало, и я поспешно прикусила язык.

— В России все играют в шахматы со всеми. На самом деле там больше нечего делать. Итак, я сел играть против Александра Соларина. По глупости я решил, что смогу научить его одному-двум трюкам. Конечно же, он разгромил меня наголову. Этот юноша оказался лучшим шахматистом из всех, кого я знаю. Моя дорогая, — добавил он, глядя на Лили, — возможно, ты или гроссмейстер Фиске и могли бы выиграть у него, но мне трудно в это поверить.

Какое-то время мы сидели молча. На улице стемнело, в кафетерии, кроме нас, никого не осталось. Мордехай посмотрел на свои карманные часы, взял чашку и допил чай.

— Ну-с, возвращаясь к нашим баранам…— бодрым голосом сказал он, нарушив молчание. — Вы не подумали, у кого еще может быть мотив, чтобы уничтожить так много людей?

Мы с Лили отрицательно покачали головами, совершенно потрясенные.

— Никаких объяснений? — спросил старик, поднимаясь на ноги и надевая шляпу. — Ну что ж, я уже опаздываю на ветречу, да и вы тоже. Когда у меня будет свободное время, я подумаю над вашей головоломкой. Однако я уже догадываюсь, что даст анализ ситуации. Вам вполне по силам разгадать загадку самостоятельно. Осмелюсь предположить, что смерть гроссмейстера Фиске не имеет отношения ни к Соларину, ни к шахматам вообще.

— Но Соларин ведь единственный, кто присутствовал на месте и первого, и второго убийства! — воскликнула Лили.

— Не совсем так, — не согласился Мордехай и загадочно улыбнулся, — Есть еще один человек, который присутствовал при обоих убийствах. Твоя подруга Кэт!

— Минуточку…— начала я. Но Мордехай перебил меня:

— Вы не находите странным тот факт, что шахматный турнир был перенесен на неделю «в связи с безвременной кончиной гроссмейстера Фиске», а в прессе между тем не промелькнуло ни единого намека на грязную игру? Вы не находите странным, что два дня спустя вы видели мертвое тело Сола в столь многолюдном месте, как здание ООН, а в газетах опять нет ни одной публикации? Как вы можете объяснить такое?

— Прикрытие! — воскликнула Лили.

— Возможно, — согласился Мордехай, пожимая плечами. — Но ты и твоя подруга Кэт не замечаете очевидного. Вы можете мне объяснить, почему вы не отправились в полицию, когда в машину Лили угодили пули? Почему Кэт не сообщила в полицию, что видела мертвое тело?

Мы с Лили заговорили одновременно.

— Но я говорила тебе, почему хотела…— промямлила Лили.

— Я боялась, что…— пробормотала я.

— Прошу вас, перестаньте! — сказал Мордехай, поднимая руку. — В полиции вашему лепету никто не поверил бы. Даже мне он кажется малоубедительным. А тот факт, что твоя подруга Кэт присутствовала при этом, кажется еще более подозрительным.

— Что же вы предлагаете? — спросила я.

В ушах у меня как наяву раздался шепот Нима: «Возможно, дорогая, кто-то думает, что ты имеешь к этому отношение».

— Я полагаю, — сказал Мордехай, — что вы никак не можете повлиять на события, а вот они могут повлиять на вас.

С этими словами он наклонился и поцеловал Лили в лоб. Затем повернулся ко мне и пожал руку. И тут произошло нечто странное. Старик подмигнул мне! После чего спустился по лестнице и растворился во мраке ночи.

Продвижение пешки

Париж, 3 сентября 1792 года

В фойе дома Дантона горела единственная свеча. Ровно в полночь человек в длинном черном плаще позвонил в наружную дверь. Слуга прошаркал через фойе и выглянул в щелку двери. Человек на ступенях был в мягкой шляпе с низко опущенными полями, которая скрывала его лицо.

— Бога ради, Луи, — сказал человек. — Открой дверь, это я, Камиль!

Засов упал, и слуга распахнул дверь.

— Никакая предосторожность не бывает лишней, мсье, — извинился старик.

— Я отлично все понимаю, — серьезно сказал Камиль Демулен, перешагнув через порог.

Он снял шляпу и запустил пальцы в свою густую шевелюру.

— Я только что вернулся из тюрьмы «Ля Форс». Ты знаешь, что там произошло…

Демулен резко оборвал себя, заметив в темноте легкое движение.

— Кто здесь? — испуганно спросил он.

Незнакомец молча встал во весь рост: высокий, бледный, элегантно одетый, несмотря на сильную жару. Он вышел из тени и протянул Демулену руку.

— Камиль, друг мой, — сказал Талейран. — Надеюсь, я не напугал вас. Вот, дожидаюсь возвращения Дантона из Комитета.

— Морис! — воскликнул Демулен, тряся его руку. — Что занесло вас в такой час в наш дом?

Будучи секретарем Дантона, Демулен годами делил со своим патроном апартаменты.

— Дантон любезно согласился выдать мне паспорт, чтобы я мог покинуть Францию, — спокойно пояснил Талейран. — Таким образом, я смогу вернуться в Англию и возобновить переговоры. Как вы знаете, британцы отказались признать наше новое правительство.

— Я бы не стал дожидаться здесь Дантона сегодня ночью,—, сказал Камиль.—Вы слышали, что произошло в Париже? Талейран медленно покачал головой и ответил:

— Говорят, что пруссаки отступают. Как я понимаю, они возвращаются домой, потому что их ряды косит дизентерия. — Он рассмеялся. — Нет такой армии, которая смогла бы на марше три дня подряд пить вина Шампани!

— Это правда, пруссаки уходят, — подтвердил Камиль, не присоединившись к веселью собеседника. — Однако я говорю о массовом избиении.

По выражению лица Талейрана он догадался, что тот еще не слышал новостей.

— Это началось днем, в Аббатской обители. Теперь беспорядки перекинулись на «Ля Форс» и «Ля Консьержери». Убито уже более пятисот человек, если верить подсчетам. Там творится массовая резня, даже каннибализм. Собрание не может положить этому конец.

— Я ничего об этом не слышал! — воскликнул Талейран. — И что же вы предприняли?

— Дантон до сих пор в «Ля Форс». Чтобы хоть немного затормозить волну насилия, Комитет организовал срочные судебные разбирательства прямо в тюрьмах. Мы согласились платить судьям и палачам каждый день по шесть франков и кормить их. Иначе мы вообще не смогли бы их контролировать, Морис. Париж на грани анархии. Люди называют это террором.

— Немыслимо! — охнул Талейран. — Когда новости об этом начнут распространяться, со всеми надеждами на сближение с Англией можно будет распрощаться. Счастье, если она не присоединится к пруссакам и не объявит нам войну. Тем больше у меня причин уехать как можно скорее.

— Вы не сумеете уехать без паспорта, — сказал Демулен, беря его за руку. — Только сегодня мадам де Сталь была арестована за попытку покинуть страну под защитой дипломатической неприкосновенности. На счастье, я оказался рядом и спас ее от гильотины. Они забрали ее в Парижскую коммуну.

Лицо Талейрана вытянулось, когда он осознал всю тяжесть положения. Демулен продолжил:

— Не бойтесь, сегодня вечером она в безопасности в посольстве, и вы будете в безопасности у себя дома. Сегодняшней ночью представителям знати или духовенства не стоит появляться на улицах. Вы в двойной опасности, мой друг.

— Ясно, — спокойно сказал Талейран. — Да, предельно ясно.

Был уже час ночи, когда Талейран пешком возвратился домой по темным улицам Парижа, стараясь по возможности двигаться незаметно. По пути он видел несколько компаний заядлых театралов, возвращавшихся домой, и последних посетителей игорных домов. Мимо него проезжали открытые повозки, набитые гуляками и распространяющие запах шампанского, а смех припозднившихся любителей развлечений еще долго отдавался эхом на пустых улицах.

Они играют с огнем, думал Талейран. Он уже отчетливо видел тот темный хаос, в который соскальзывала страна. Необходимо было уехать, и как можно быстрее.

Приблизившись к воротам своего сада, Талейран заметил в глубине двора пятно света и встревожился. Он строго приказал, чтобы все ставни были закрыты, а шторы опущены, чтобы никакой проблеск света не позволял определить, что он дома. В эти дни находиться дома было опасно. Однако когда Морис достал ключ, железная створка ворот со скрипом открылась. Со свечой в руке перед ним стоял его слуга Куртье.

— Бога ради, Куртье, — прошептал Талейран. — Я же говорил, что света не должно быть. Ты чуть не до смерти напугал меня.

— Простите, монсеньор, — извинился слуга, который всегда обращался к своему хозяину в соответствии с его духовным саном. — Надеюсь, я зашел не слишком далеко, нарушивеще один приказ.

— Что ты сделал? — спросил Талейран и проскользнул в калитку, которую слуга тут же запер за ним.

— У нас гостья, монсеньор. Я взял на себя ответственность и разрешил ей дождаться вас в доме.

— Это серьезный проступок. — Талейран остановился и взял слугу за руку. — Толпа задержала сегодня мадам де Сталь и препроводила ее в Парижскую коммуну. Бедная женщина чуть не лишилась жизни! Никто не должен знать, что я планирую покинуть Париж. Кого ты впустил, говори!

— Это мадемуазель Мирей, монсеньор, — сказал слуга. — Она пришла одна, и совсем недавно.

— Мирей? Одна и в такое время? Талейран поспешил за слугой.

— Монсеньор, при мадемуазель был саквояж, а платье ее совершенно испорчено. Она едва способна говорить. Я не ошибусь, если замечу, что пятна на ее кружевах — это пятна крови, очень большие пятна.

— Боже мой! — пробормотал Талейран.

Со всей поспешностью, которую позволяла его хромота, он проковылял через двор и вошел в прихожую. Куртье указал на кабинет, и Талейран поспешил через просторный холл, заставленный наполовину упакованными к отъезду ящиками с книгами. Девушка лежала на обитом бархатом диване. В зыбком свете свечи, которую услужливо принес Куртье, Морис увидел, какое бледное у нее лицо.

Талейран с трудом встал на колени и обеими руками принялся растирать безвольную руку девушки.

— Мне принести соли, монсеньор? — спросил Куртье с невозмутимым видом. — Все слуги получили расчет, поскольку утром мы уезжаем.

— Да-да, — ответил Талейран, не отводя глаз от Мирей. Сердуе его похолодело от страха. — Но Дантон с паспортом не явился, а теперь еще и это…

Он снова бросил взгляд на слугу, который по-прежнему стоял рядом со свечой в руке.

— Хорошо, принеси соли, Куртье. Как только мы приведем мадемуазель в чувство, ты отправишься известить Давида. Мы должны выяснить, что произошло, и выяснить быстро.

Талейран молча сидел у дивана, глядя на Мирей, в голову ему лезли ужасные мысли. Взяв со стола свечу, он ближе поднес ее к неподвижному телу девушки. Ее волосы цвета земляники слиплись от крови, лицо тоже было покрыто грязью и засохшей кровью. Он нежно поправил ей волосы, наклонился и поцеловал Мирей в лоб. Пока Морис сидел и смотрел на нее, что-то начало твориться в его душе. Как странно, думал он. Мирей всегда была такой разумной, такой серьезной… Куртье вернулся наконец с нюхательной солью и отдал маленький хрустальный флакончик своему хозяину. Осторожно приподняв голову девушки, Морис поднес к ее лицу открытый флакон и держал его до тех пор, пока она не начала кашлять.

Глаза девушки открылись, и она в ужасе уставилась на мужчин. Потом она, похоже, поняла, где находится, резко села и схватила Талейрана за руку, дрожа от страха.

— Как долго я была без сознания? — всхлипнула Мирей. — Вы никому не сказали, что я здесь?

Лицо девушки было белым, она вцепилась в руку Мориса мертвой хваткой.

— Нет-нет, моя дорогая, — ответил Талейран успокаивающим голосом. — Ты здесь совсем недолго. Как только почувствуешь себя лучше, Куртье даст тебе горячего бренди, чтобы успокоить нервы, а затем мы пошлем за твоим дядей.

— Нет! — вскрикнула Мирей. — Никто не должен знать, что я здесь! Вы никому не должны говорить, особенно моему дяде. У него меня будут искать в первую очередь. Моя жизнь в большой опасности. Клянитесь, что никому не скажете!

Она попыталась вскочить, но Талейран и Куртье удержали ее.

— Где мой саквояж? — закричала Мирей.

— Он здесь, — сказал Талейран, показывая на кожаную сумку. — Рядом с тобой. Моя дорогая, ты должна успокоиться и лечь. Пожалуйста, отдохни немного, тогда тебе станет лучше и ты сможешь обо всем рассказать. Уже поздняя ночь. Не хочешь ли послать за Валентиной или дать ей знать, что ты жива?

При упоминании имени Валентины на лице девушки появилось выражение такого ужаса и горя, что Талейран в страхе отшатнулся.

— Нет, — тихо произнес он. — Этого не может быть. Только не Валентина. Скажи мне, что с Валентиной ничего не случилось. Скажи мне!

Он схватил Мирей за плечи и принялся трясти ее. Она медленно сосредоточила на нем взгляд. То, что он прочел в ее бездонных глазах, потрясло Мориса до глубины души. Он с силой сжал плечи девушки и повысил голос.

— Пожалуйста! — взмолился он. — Пожалуйста, скажи, что с ней ничего не случилось! Ты должна мне сказать, что с ней все хорошо.

Глаза Мирей были сухими. Талейран продолжал трясти ее. Казалось, он не понимает, что делает. Куртье медленно подошел к хозяину и положил руку ему на плечо.

— Сир, — сказал он. — Сир…

Талейран смотрел на девушку так, словно готов был лишиться чувств.

— Это неправда, — прошептал он, отчетливо произнося каждое слово.

Мирей лишь глядела на него. Постепенно он пришел в себя и ослабил хватку. Руки его опустились, на лице отразилась растерянность. Он оцепенел от горя, не в силах поверить в то, что произошло.

Отстранившись от Мирей, Талейран встал и подошел к камину. Он взял с каминной полки причудливые бронзовые часы, достал золотой ключик и начал медленно и осторожно заводить их. Мирей услышала в темноте громкое тиканье.

Солнце еще не взошло, но первый бледный свет пробился сквозь шелковые занавески спальни Талейрана.

Морис провел без сна почти всю ночь. Ужасную ночь. Он не мог представить себе, что Валентина мертва. У него словно вырвали сердце из груди, он не находил слов, чтобы описать свои чувства. У Талейрана никогда не было настоящей семьи, и он никогда прежде не ощущал потребности в том, чтобы рядом был близкий ему человек. Может, лучше бы все так и оставалось, возникла у него жестокая мысль. Тот, кто никого не любит, никогда не узнает горечь потери.

Перед мысленным взором вновь и вновь возникали белокурые волосы Валентины, сверкающие в свете камина. Вот она наклонилась, чтобы поцеловать его ногу, вот гладит его лицо своими тонкими пальчиками. Он вспоминал все наивные выходки, которыми она так любила удивлять его. Как могла она умереть? Как могла?

Мирей была не в состоянии рассказать об обстоятельствах гибели кузины. Куртье приготовил для нее горячую ванну, напиток из горячего бренди со специями, добавив немного настойки опия, чтобы девушка смогла заснуть. Талейран предоставил ей свою огромную кровать с пологом из бледно-голубого шелка. Бледно-голубого, как глаза Валентины.

Сам он полночи не спал, пристроившись рядом в кресле, обитом синим шелком. Мирей несколько раз совсем уже засыпала, но просыпалась с рыданиями. Глаза ее были пусты, она громко звала Валентину. Тогда Морис утешал ее, и через некоторое время девушка снова проваливалась в тяжелый сон, а он возвращался на свое неудобное ложе и укрывался шалью, которую дал ему Куртье.