Серая птица то пропадала, то вновь появлялась в поле зрения Харри. Поверх мушки «смит-вессона» 38-го калибра он смотрел на неподвижную спину за стеклом. Палец лежал на курке. Вчера кто-то по телевизору рассказывал о том, как медленно может тянуться время.
      «Гудок, Эллен. Нажми на чертов гудок, это же агент Секретной службы».
      Время тянулось медленно. Как в новогоднюю ночь перед тем, как пробьет двенадцать.
      Первый мотоцикл поравнялся с билетной кассой, а краешком глаза Харри все еще видел красношейку, превратившуюся в маленькое пятнышко. Время на электрическом стуле перед поворотом рубильника.
      Харри до отказа надавил на курок. Раз, другой, третий.
      И время рванулось и помчалось до боли стремительно. Темное стекло на мгновение побелело и посыпалось на асфальт дождем осколков, и Харри успел увидеть исчезающую за окном руку. А потом послышался шелестящий шум дорогих американских автомобилей - и умолк.
      Харри смотрел на окошко кассы. Желтые листья, поднятые кортежем, все еще кружили в воздухе и падали на грязную серую траву. Он смотрел на окошко кассы. Снова стало тихо, и на какое-то мгновение он подумал, что находится на самом обычном в Норвегии переезде, что вокруг - самый обычный осенний день, что там, вдалеке, - самая обычная станция техобслуживания. И даже в воздухе пахло обычной утренней прохладой, отсыревшей листвой и выхлопными газами. И это потрясло его: может, ничего и не было?
      Он все смотрел на окошко кассы, как вдруг тревожный, настойчивый гудок «вольво» за его спиной распилил день надвое…
 

 
      Огни вспыхивали в сером ночном небе, и оно было похоже на грязную парусину палатки, растянутую над этой бесчувственной голой землей. Может, русские начали наступление или просто делают вид, что начали его, - сейчас это нельзя было знать наверняка. Гюдбранн лежал на краю окопа, поджав ноги под себя, сжимая обеими руками винтовку, и, прислушиваясь к далеким, приглушенным раскатам, глядел на затухающие вспышки. Он знал, что ему с его куриной слепотой не стоит смотреть на эти вспышки, иначе можно не заметить русских снайперов, ползущих по снегу нейтральной полосы. Но он и так их не видел ни разу, только стрелял по чужой команде. Как сейчас.
      - Вон он лежит!
      Это был Даниель Гюдесон, единственный городской парень во всем отряде. Остальные были из мест, названия которых кончались на «даль» - «долина». Одни долины - широкие, другие - глубокие, тенистые и безлюдные, совсем как родные места Гюдбранна. Но не Даниель! Не Даниель Гюдесон, с его высоким, чистым лбом, сверкающими голубыми глазами и белозубой улыбкой. Он был из очага прогресса.
      - Шестьдесят градусов левее куста, - скомандовал Даниель.
      Куста? Но ведь здесь, на изрытой бомбами земле, не было никакого куста. Нет, похоже, он там был, потому что другие выстрелили. Щелчок, выстрел, свист. Каждая пятая пуля летела, как светлячок, по параболе. След трассирующей пули. Пуля летела в темноту, но потом как будто уставала, потому что скорость быстро снижалась, и пуля мягко падала на землю. Так это, по крайней мере, выглядело. Гюдбранн подумал, что такими медленными пулями невозможно кого-нибудь убить.
      - Ушел! - с досадой и ненавистью бросил кто-то. Синдре Фёуке. Его лицо почти сливалось с камуфлированной формой, узкие темные глаза вглядывались во мрак. Он был с отдаленного хутора, откуда-то из верховьев долины Гюдбрансдаль, по всей видимости, из темного уголка, куда редко заглядывало солнце, поскольку он был очень бледен. Гюдбранн не знал, почему Синдре пошел на фронт, но слышал, что его родители и оба брата состояли в партии «Национального объединения» [Профашистская партия в Норвегии в годы Второй мировой войны. (Прим. перев.)], ходили по округе с повязкой на рукаве и доносили на тех, в ком подозревали «йоссингов» [«Йоссингами» норвежские фашисты стали называть участников движения сопротивления после столкновения в Йоссинг-фьорде в январе 1940 г. (Прим. перев.)]. Даниель говаривал, что однажды они сами отведают кнута и натерпятся от доносчиков и всех, кто извлекает из войны выгоду.
      - Ну уж нет, - ответил Даниель и прислонился щекой к прикладу винтовки. - Ни один большевистский дьявол не улизнет отсюда.
      - Он знает, что мы его увидели, - сказал Синдре, - и залег в траншею.
      - Ну уж нет, - повторил Даниель и прицелился.
      Гюдбранн смотрел в эту серовато-белую тьму. Белый снег, белая камуфляжная форма, белые вспышки. Небо озарилось снова. По насту забегали тени. Гюдбранн снова посмотрел вверх. Красное и белое свечение над горизонтом сопровождалось далекими раскатами орудий. Ненатурально, как в кино, - если не считать тридцатиградусного мороза, и они были здесь одни, без надежды на подкрепление. Может, действительно на этот раз началось наступление?
      - Ты слишком долго возишься, Гюдесон, он давно ушел. - Синдре сплюнул в снег.
      - Ну уж нет, - повторял Даниель все тише и тише, все пытаясь прицелиться. И вскоре уже из его рта не выходило ни облачка пара.
      Вдруг - громкий визжащий свист, крик: «Поберегись!» - и Гюдбранн упал на обмерзлое дно окопа, закрыв голову руками. Земля содрогнулась. Градом посыпались бурые, обледеневшие комья земли. Один из них ударился о шлем Гюдбранна и упал прямо перед его лицом. Он продолжал лежать и только когда решил, что все прошло, решился подняться. Было тихо, шел снег, его лицо мгновенно покрылось вуалью мягких снежинок. Говорят, никогда не слышишь ту гранату, от которой погибнешь, но Гюдбранн навидался достаточно, чтобы знать, что это не так. Вспышка озарила окоп, и он увидел бледные лица других солдат и их тени, которые в этом мятущемся свете будто ползли к нему по стенам окопа. Но где Даниель? Даниель!
      - Даниель!
      - Я его прихлопнул, - сказал Даниель, он все еще лежал на краю окопа.
      Гюдбранн не верил собственным ушам.
      - Что ты сказал?
      Даниель сполз в окоп и отряхнул с себя снег и комья земли. Он широко осклабился.
      - Чтобы ни одному русскому черту неповадно было стрелять по нашим. Я отомстил за Турмода, - и, чтобы не поскользнуться, уперся каблуками в край окопа.
      - Ни хрена! - закричал Синдре. - Ни хрена ты не мог попасть в него, Гюдесон. Я видел, как русский исчез в той траншее.
      Взгляд его маленьких глаз перебегал с одного товарища на другого, будто вопрошая, верят ли они в похвальбу Даниеля.
      - Верно, - сказал Даниель. - Но через два часа рассвет, и он подумал, что ему пора вылезать оттуда.
      - Вот именно, и он поторопился с этим, - поспешил сказать Гюдбранн. - И вылез с другой стороны. Так, Даниель?
      - Так или не так, - ухмыльнулся Даниель. - Все равно я его пришиб.
      Синдре зашипел:
      - А сейчас ты захлопнешь свою болтливую пасть, Гюдесон.
      Даниель пожал плечами, проверил зарядник и взял новую пригоршню патронов. Потом развернулся, вскинул винтовку на плечо, уперся носком сапога в обледенелую стену траншеи и в один прыжок вновь оказался на бруствере окопа.
      - Подай мне свою лопату, Гюдбранн.
      Даниель взял лопату и встал в полный рост. Его фигура в белой зимней униформе четко вырисовывалась на фоне черного неба и вспышки, которая, словно нимбом, окружила его голову.
      «Как ангел», - подумал Гюдбранн.
      - Эй ты! Какого черта?! - закричал Эдвард Мускен, командир отделения, человек уравновешенный, что редко повышал голос на «стариков» вроде Даниеля, Синдре или Гюдбранна. Доставалось в основном новичкам, когда те делали ошибки. И его окрикам многие из них были обязаны жизнью. А сейчас Эдвард Мускен смотрел на Даниеля широко раскрытым единственным глазом, который он никогда не закрывал. Даже когда спал - Гюдбранн был этому свидетелем.
      - Вернись в укрытие, Гюдесон! - крикнул командир.
      Но Даниель только улыбнулся, и через мгновение его уже не было, и какую-то крошечную долю секунды был виден лишь пар его дыхания. Потом вспышка за горизонтом погасла, и снова стало темно.
      - Гюдесон! - крикнул Эдвард и полез на бруствер. - Черт!
      - Ты его видишь? - спросил Гюдбранн.
      - Бежит к колее.
      - Зачем этому придурку понадобилась лопата? - спросил Синдре и посмотрел на Гюдбранна.
      - Не знаю, - ответил Гюдбранн. - Может, он будет рубить ею колючую проволоку.
      - Какого лешего ему рубить колючую проволоку?
      - Не знаю. - Гюдбранну не нравился пристальный взгляд Синдре - напоминал ему о другом крестьянском парне, который был здесь прежде. Тот под конец свихнулся, помочился в ботинки в ночь перед дежурством, и потом ему пришлось отрезать на ногах все пальцы. Но зато он теперь дома, в Норвегии, так что, может, он и не был сумасшедшим. Во всяком случае, у него был такой же испытующий взгляд.
      - Может, он хочет пробраться на ничейную полосу, - сказал Гюдбранн.
      - Что за колючей проволокой, я знаю. Я спрашиваю, что он там забыл.
      - Может, он получил по башке гранатой, - сказал Халлгрим Дале, - и от этого сдурел?
      Халлгриму Дале, самому молодому в отделении, было всего восемнадцать лет. Никто точно не знал, что заставило его записаться в солдаты. Жажда приключений, считал Гюдбранн. Дале заявлял, что восхищается Гитлером, но на деле ничего не понимал в политике. Даниель склонялся к мысли, что Дале сделал подружке ребеночка и сбежал, чтобы не жениться.
      - Если русский жив, то Гюдесон не пройдет и пятидесяти метров, как схлопочет пулю, - сказал Эдвард Мускен.
      - Даниель застрелил его, - прошептал Гюдбранн.
      - В таком случае Гюдесона застрелит кто-нибудь еще. - Эдвард сунул руку под куртку и выудил из нагрудного кармана тонкую сигарету. - Этой ночью их там полным-полно.
      Осторожно держа спичку, он чиркнул ею по сырому коробку. Со второй попытки сера вспыхнула, Эдвард зажег сигарету, один раз затянулся и передал ее дальше, не сказав ни слова. Каждый делал осторожную затяжку и быстро передавал сигарету соседу. Никто не разговаривал, казалось, все погружены в собственные мысли. Но Гюдбранн знал, что все, как и он, прислушиваются.
      Десять минут прошли в полной тишине.
      - Наверное, сейчас будут бомбить озеро с самолетов, - бросил Халлгрим Дале.
      Все они слышали про русских, которые якобы бегут из Ленинграда по ладожскому льду. Но хуже того: целый лед Ладоги означал, что генерал Жуков может наладить снабжение окруженного города.
      - Они-то там, наверное, посреди улицы от голода в обмороки падают. - Дале кивнул на восток.
      Но Гюдбранн слышал все это уже много раз с тех пор, как его направили сюда год назад, а эти русские все еще лежат тут и стреляют в тебя, стоит только высунуть голову из окопа. Прошлой зимой они толпами шли к окопам, подняв руки за голову, русские дезертиры, которые решили, что с них хватит, и посчитали за лучшее перебежать на другую сторону в обмен на кусок хлеба и чуточку тепла. Но между появлениями дезертиров были большие перерывы, а те двое бедолаг-перебежчиков со впалыми глазами, которых Гюдбранн видел на прошлой неделе, недоверчиво смотрели на них, таких же тощих и измотанных солдат.
      - Двадцать минут. Он не возвращается, - сказал Синдре. - Он сдох. Он мертвый, как гнилая селедка.
      - Заткнись! - Гюдбранн шагнул к Синдре, который сразу же выпрямился. Но хотя Синдре и был по меньшей мере на голову выше, было ясно, что ему вовсе не хочется драки. Он хорошо помнил, как несколько месяцев назад Гюдбранн убил русского. Кто тогда мог поверить, что в добром, осмотрительном Гюдбранне может быть столько бешенства? Русский незаметно проскользнул в их окоп через два секрета и перебил всех, кто спал в ближайших укрытиях. В одном - голландцев, в другом - австралийцев, до того, как добрался до их блиндажа. Их отделение спасли вши.
      Вши у них были повсюду, но в особенности там, где тепло: под мышками, внизу живота, под коленками. Гюдбранн, лежавший ближе всех к выходу, не мог заснуть, оттого что ноги у него болели от так называемых «вшивых ран», открытых ран с пятак размером, усеянных по краям опившимися паразитами. Гюдбранн выхватил штык в тщетной попытке соскрести гадов, когда в дверях показался русский, который еще миг - и всех их перестрелял бы. Гюдбранн увидел только его силуэт, но сразу понял, что это враг, едва различив очертания поднятой винтовки Мосина. И одним этим тупым штыком Гюдбранн так искромсал русского, что, когда они вытаскивали тело наверх, крови в нем уже не было.
      - Успокойтесь, парни, - сказал Эдвард и оттащил Гюдбранна в сторону. - Тебе бы поспать маленько, Гюдбранн, тебя уже час как пора сменить.
      - Я пойду поищу его, - сказал Гюдбранн.
      - Никуда ты не пойдешь!
      - Нет, я…
      - Это приказ! - Эдвард схватил его за плечо. Гюдбранн попытался было вырваться, но командир держал его крепко.
      Гюдбранн заговорил высоким, дрожащим от волнения голосом:
      - А вдруг он ранен?! А вдруг он просто застрял в колючей проволоке?!
      Эдвард похлопал его по плечу.
      - Скоро рассвет, - сказал он. - Тогда мы все и узнаем.
      Он взглянул на других солдат, в молчании наблюдавших за происходящим. Парни снова начали переминаться с ноги на ногу и бормотать что-то друг другу. Гюдбранн видел, как Эдвард подошел к Халлгриму Дале и что-то прошептал ему на ухо. Дале выслушал его и исподлобья покосился на Гюдбранна. Гюдбранн прекрасно понимал, что это значило. Приказание не спускать с него глаз. Как-то прошел слух, что они с Даниелем больше, чем просто хорошие друзья. И этим нельзя было гордиться. Мускен тогда прямо спросил их: правда ли, что они решили дезертировать вместе? Конечно, они сказали «нет», а вот теперь Мускен решил, что Даниель воспользовался возможностью улизнуть! А теперь по плану Гюдбранн пойдет «искать» товарища, и они перейдут на ту сторону вместе. Гюдбранна разбирал смех. Разумеется, приятно было бы окунуться в далекие мечты о еде, тепле и женщинах - о чем вещал над золотистым полем боя льстивый голос из русских громкоговорителей. Но верить в это?
      - Могу поспорить, что он не вернется, - заявил Синдре. - На три суточных пайка, ну как?
      Гюдбранн вытянул руки по швам, проверяя, на месте ли штык.
      - Nicht schissen, bitte! [Не стреляйте, пожалуйста! (нем.)]
      Гюдбранн обернулся - с бруствера ему улыбался человек в русской солдатской ушанке, его лицо было перепачкано кровью. Потом этот человек с легкостью лыжника перемахнул через бруствер и приземлился на лед окопа.
      - Даниель! - закричал Гюдбранн.
      - Хей! - сказал Даниель и приподнял ушанку. - Добрий ветшер!
      Остальные стояли как обмороженные и смотрели на них.
      - Слушай, Эдвард, - громко сказал Даниель. - Тебе бы не мешало поработать над нашими голландцами. У них там между караулами метров пятьдесят, не меньше.
      Эдвард, как и остальные, стоял молча, как зачарованный.
      - Ты похоронил русского, Даниель? - лицо Гюдбранна горело от волнения.
      - Похоронил его? - переспросил Даниель. - Да я даже прочел молитву и спел за упокой. А вы разве не слышали? Я уверен, было слышно аж на той стороне.
      С этими словами он запрыгнул на бруствер, сел, поднял руки в небо и запел глубоким, задушевным голосом:
      - Велик Господь…
      Тут все расхохотались, Даниель и сам смеялся до слез.
      - Ты дьявол, Даниель! - сказал Дале.
      - Нет, теперь я не Даниель. Зовите меня… - Даниель снял русскую ушанку и прочитал на обратной стороне подкладки, - …Урией. Черт, он тоже умел писать. Да, да, хотя он был и большевик. - Он снова спрыгнул с бруствера и посмотрел на товарищей. - Надеюсь, никто не против обычного еврейского имени?
      На какую-то секунду воцарилась тишина, потом все утонуло в хохоте. Друзья стали наперебой хлопать Урию по спине.
 

 
      На пулеметной позиции было холодно. Гюдбранн надел на себя все, что было из одежды, и все равно стучал зубами и не чувствовал пальцев рук и ног. Больше всего мерзли ноги. Он накрутил новые портянки, но это не слишком помогало.
      Он пристально смотрел в пустоту. В этот вечер «Ивана» что-то не было слышно. Может, он справляет Новый год? Может, ест что-то вкусное. Баранину с капустой. Или сосиски. Гюдбранн, конечно, знал, что у русских нет мяса, но никак не мог избавиться от мыслей о еде. У них у самих не было ничего, кроме всегдашнего хлеба и чечевичной похлебки. Хлеб уже давно покрылся плесенью, но они к этому привыкли. А когда он так проплесневел, что стал разваливаться на куски, они стали кидать эти куски в похлебку.
      - Все равно на Рождество нам дали сосиски, - сказал Гюдбранн.
      - Тссс! - шикнул Даниель.
      - Сегодня там никого нет, Даниель. Они сидят и едят котлеты из оленины. С брусникой и таким жирным, сочным соусом. И картошкой.
      - Не заводи снова свою шарманку про еду. Сиди тихо и смотри, если ты что-нибудь видишь.
      - Но я ничего не вижу, Даниель. Ничего.
      Они вместе присели и вжали головы в плечи. На Даниеле была та самая русская ушанка. Стальной шлем с эмблемой войск СС лежал рядом. И Гюдбранн знал зачем. Шлем имел такую форму, что под его края постоянно залетал леденящий снег, к тому же с жутким свистом, который был особенно невыносим во время дежурства.
      - Что у тебя с глазами? - спросил Даниель.
      - Ничего. Я просто иногда плохо вижу в темноте.
      - И все?
      - И не различаю некоторые цвета.
      - Что значит «некоторые»?
      - Красный и зеленый. Я не вижу между ними разницы, они у меня сливаются. Я, например, не мог увидеть ни ягодки, когда мы по воскресеньям ходили в лес за брусникой для жаркого.
      - Хватит о еде, слышишь?!
      Они сидели молча. Где-то вдалеке послышалась пулеметная очередь. Термометр показывал минус двадцать пять. Прошлой зимой несколько дней подряд держалось минус сорок пять. Гюдбранн утешал себя тем, что в такой холод хоть не заедали вши, что ему не захочется чесаться, пока не кончится его смена и он не вернется в койку под шерстяное одеяло. Но эти твари переносили холод лучше, чем он. Однажды он ради интереса оставил нижнюю рубашку на снегу в мороз, и она пролежала так трое суток. Когда он потом взял ее снова и занес внутрь, она была сплошной ледышкой. Но стоило ему подержать ее над печкой, как она снова закишела этими ползучими гадами, и Гюдбранн с отвращением бросил ее в огонь.
      Даниель кашлянул:
      - Хм, а как вы ели это жаркое по воскресеньям?
      Гюдбранн не заставил себя долго упрашивать:
      - Сперва отец резал жаркое, чинно, как священник, а мы, молодые, сидели вокруг и смотрели. Потом мать клала каждому на тарелку по два куска и поливала их таким коричневым соусом, до того жирным, что ей приходилось нет-нет да перемешивать его, чтобы он совсем не застыл. А еще было много свежей, хрустящей брюссельской капусты. Ты бы надел шлем, Даниель. Что, если тебе на голову упадет осколок гранаты?
      - А если целая упадет? Продолжай.
      Гюдбранн закрыл глаза и расплылся в улыбке:
      - На сладкое у нас было пюре из чернослива. Или американское шоколадное печенье с орехами. Но это не всегда. Их мать прихватила с собой из Бруклина.
      Даниель сплюнул в снег. Обычно зимнее дежурство длилось один час, но сейчас Синдре Фёуке и Халлгрим Дале лежали в лихорадке, так что Эдвард Мускен, командир отделения, решил увеличить время до двух часов, пока оба не вернутся в строй.
      Даниель положил руку Гюдбранну на плечо:
      - Ты ведь скучаешь по дому? По своей матери?
      Гюдбранн засмеялся и тоже сплюнул в снег, туда же, куда и Даниель, и посмотрел в небо, на замерзшие звезды. В снегу что-то зашуршало, Даниель поднял голову.
      - Лиса, - коротко сказал он.
      Невероятно, но даже здесь, где каждый квадратный метр был изрыт бомбежками, а мины лежали плотнее, чем камни на мостовой Карл-Юхансгате, оставались животные. Немного, но они уже видели и зайцев и лисиц. И пару хорьков. Конечно, они пытались их подстрелить - в котел пошло бы все. Но после того как одного немца убили, когда тот побежал за подстреленным зайцем, командование решило, что русские специально пускают зайцев перед их окопами, чтобы выманить их на ничейную полосу. Можно подумать, русские по доброй воле выпустят хоть зайца!
      Гюдбранн облизнул потрескавшиеся губы и посмотрел на часы. Еще час до смены караула. Наверное, Синдре напихал табаку себе в прямую кишку, чтобы у него подскочила температура. С него станется.
      - А почему вы уехали из Штатов? - спросил Даниель.
      - Крах на бирже. Отца уволили из судостроительной компании.
      - Вот видишь, - сказал Даниель. - Таков капитализм. Бедняки вкалывают, как сявки, а богачи - жиреют, и не важно, идет экономика на подъем или на спад.
      - Прямо как сейчас.
      - Так было до этих пор, но скоро грядут перемены. Когда мы выиграем войну, Гитлер еще удивит народы. И твоему отцу больше не будет грозить безработица. Ты тоже должен вступить в «Национальное объединение». Должен.
      - Ты что, правда веришь во все это?
      - А ты нет?
      Гюдбранну не хотелось перечить Даниелю. Он пожал плечами, но Даниель повторил вопрос.
      - Конечно верю, - ответил Гюдбранн. - Но я сейчас больше думаю о Норвегии. Мы не должны пустить большевиков к нам в страну. Если они придут, нам опять придется уехать в Америку.
      - В капиталистическую страну? - Голос Даниеля зазвучал еще более едко. - Чтобы видеть, как демократией заправляют богачи, и быть игрушкой в руках судьбы и коррумпированных чиновников?
      - Это лучше, чем при коммунизме.
      - Демократии исчерпали себя, Гюдбранн. Ты только взгляни на Европу. Англия и Франция, они уже катились к чертям задолго до того, как началась война, со всей их безработицей и эксплуататорством. В Европе есть только две сильные личности, которые могут остановить ее падение в хаос, и это Гитлер и Сталин. Вот из чего мы можем выбирать. Братский народ или варвары. И почему-то почти никто не понял, каким счастьем для нас стало то, что немцы пришли к нам раньше, чем мясники Сталина.
      Гюдбранн кивнул. Ведь Даниель говорит это не просто так, у него же есть какое-то основание так говорить. И с такой убежденностью.
      И тут раздался дикий грохот. Небо перед ними стало ослепительно белым, холм вздрогнул, и за вспышкой они увидели бурую землю и снег, которые, казалось, сами собой поднимались в воздух оттуда, где взрывались гранаты.
      Гюдбранн уже лежал на дне окопа, обхватив голову руками, но все кончилось так же быстро, как и началось.
      Он взглянул вверх, и там, на краю окопа, за пулеметом лежал Даниель и хохотал.
      - Что ты делаешь? - закричал Гюдбранн. - Включи сирену, пусть все проснутся!
      Но Даниель засмеялся еще громче.
      - Дружище! - От смеха на его глазах проступили слезы. - С Новым годом!
      Даниель показал на часы, и Гюдбранн все понял. Конечно, Даниель все это время ждал, когда русские дадут новогодний салют, а сейчас он сунул руку в снежную насыпь перед пулеметом и достал из снега бутылку с остатками коричневой жидкости.
      - Бренди! - закричал он и с победным видом помахал бутылкой в воздухе. - Я берег его три месяца. Держи.
      Гюдбранн уже поднялся с земли и теперь сидел и смеялся вместе с Даниелем.
      - Ты первый! - сказал Гюдбранн.
      - Уверен?
      - Конечно уверен, дружище, ты же его сберег. Но не выпивай все!
      Даниель ударил по крышке так, что она слетела, и поднял бутылку.
      - На Ленинград, весной мы выпьем с тобой в Зимнем дворце! - провозгласил он и снял с себя ушанку. - А летом мы будем дома, мы будем героями нашей любимой Норвегии!
      Он приложил горлышко бутылки ко рту и откинул голову назад. Темная жидкость булькала и пританцовывала. В стекле отражался свет далеких вспышек. Годы спустя Гюдбранн понял, что блики на стекле выдали их русскому снайперу. В следующее мгновение Гюдбранн услышал громкий свист, и бутылка лопнула в руках Даниеля. Посыпался дождь из бренди и осколков стекла, Гюдбранн машинально закрыл глаза. Он почувствовал что-то мокрое у себя на лице, оно стекало вниз по щекам, и он непроизвольно высунул язык и слизнул пару капель. Он почти не почувствовал никакого вкуса, только спирт и еще что-то - что-то сладкое с привкусом металла. Вязкое, должно быть, от холода, - подумал Гюдбранн и снова открыл глаза. На краю окопа Даниеля видно не было. Он, верно, упал за пулеметом, когда понял, что нас заметили, - подумал Гюдбранн, но сердце его забилось тревожно.
      - Даниель!
      Нет ответа.
      - Даниель!
      Гюдбранн вскочил на ноги и подполз к брустверу. Даниель лежал на спине. Под головой у него была пулеметная лента, на лице - русская ушанка. Снег был обрызган кровью и бренди. Гюдбранн осторожно поднял шапку. Даниель широко открытыми глазами смотрел в звездное небо. А посредине лба зияла большая черная дыра. Гюдбранн продолжал ощущать тот сладковатый металлический вкус во рту и почувствовал, что его тошнит.
      - Даниель, - только и прошептал он пересохшими губами.
      Гюдбранн подумал, что Даниель похож теперь на мальчишку, который собрался лепить снеговика, но вдруг лег и заснул в снегу. Всхлипнув, Гюдбранн кинулся к сирене и завертел ручку. И в небо, где гасли вспышки, понесся пронзительный, жалобный вой.
      «Так не должно было случиться», - вот и все, что думал Гюдбранн в эту минуту.
      Ууууууу-ууууууу!
      Прибежали Эдвард и остальные и встали за его спиной. Кто-то прокричал его имя, но Гюдбранн не слышал, он лишь крутил и крутил ручку. Наконец Эдвард подошел и схватился за нее. Гюдбранн разжал руку и, не оборачиваясь, продолжал стоять и смотреть на край окопа и небо над ним, а на щеках у него замерзали слезы. Вой сирены становился все тише и тише.
      - Так не должно было случиться, - прошептал он.
 

 
      Когда Даниеля оттаскивали, его лицо уже успело покрыться инеем: под носом, в уголках глаз и рта. Иногда убитых просто оставляли на морозе, чтобы они окоченели - так было проще их уносить. Но Даниель лежал поперек дороги, мешая тому, кто должен был сменить пулеметный расчет. Поэтому двое солдат оттащили его в сторону и положили на два пустых ящика из-под боеприпасов, отложенных для костра. Халлгрим Дале повязал мешок ему на голову, чтобы не видеть маску смерти с этой ужасной улыбкой. Эдвард уже связался с теми, кто занимался братскими могилами на участке «Север», и объяснил, где лежит Даниель. Ему обещали этой же ночью прислать двух солдат похоронной команды. По приказу командира отделения больной Синдре покинул постель, чтобы остаток смены дежурить вместе с Гюдбранном. И перво-наперво им нужно было очистить испачканный пулемет.
      - Кёльн разбомбили в порошок, - сказал Синдре.
      Они лежали бок о бок на краю окопа, в узкой яме, откуда им было хорошо видно ничейную полосу. Гюдбранн вдруг осознал, до чего ему неприятно находиться так близко к Синдре.
      - И Сталинград - к чертям, - продолжал Синдре.
      От холода Гюдбранн ничего не чувствовал: его голова и тело стали будто ватными, все происходящее вокруг уже не имело к нему никакого отношения. Единственное, что еще регистрировало сознание - это обжигающий руки заледенелый металл и то, что пальцы никак не хотят слушаться. Он попробовал снова. Рядом на снегу, на шерстяном одеяле, уже лежали ложа и спусковой механизм пулемета, а вот с затвором было хуже. В Зеннхайме их учили брать друг у друга детали пулемета и собирать их с завязанными глазами. В Зеннхайме, в прекрасном, теплом немецком Эльзасе. Теперь все было не так, и он не чувствовал, что делают его пальцы.
      - Ты слышишь? - говорил Синдре. - Русские придут и убьют нас. Как они убили Гюдесона.