О страшном и поразительном приключении, которое пережила одна чистоплотная женщина

Ранним утром Рената Туронь поехала автобусом в Барты, а оттуда скорым поездом в столицу, где в отделанном темными панелями зале серьезного научного института должна была пройти конференция на тему, над которой она работала: остаточные проявления языческих обрядов в некоторых деревнях на севере страны. В поезде Рената Туронь воображала себе седовласых, образованных и элегантных мужчин, которым — с выражением отвращения на лице, но чувствуя в себе возбуждающую дрожь — она расскажет о ночи кровосмешения, которая бывает в деревне под названием Скиролавки. После долгой дискуссии, может быть, кто?нибудь из этих мужчин ближе заинтересуется поднятой ею проблемой. Тогда они вместе пойдут в кафе, где и ему передастся та возбуждающая дрожь, и тогда (в этом месте воображение Ренаты Туронь начинало работать живее) она пригласит его в свою квартиру, где нет ни Романа, ни ребенка. Там они продолжат дискуссию о проблеме, пока седовласый мужчина (скорее всего в очках) вдруг не обнимет ее и потом, несмотря на легкое сопротивление, не овладеет ею, полный восторга от ее красоты, образования и интеллектуальности.

В почтовом ящике она нашла уведомление о том, что по причине августовской жары конференция об остаточных проявлениях языческих обрядов в деревнях на севере страны перенесена на ноябрь. Тогда Рената вымылась в своей ванной и ближайшим скорым поездом выехала в обратную дорогу, потому что ей вдруг пришло в голову, что, может быть, именно этой ночью в Скиролавках запылает костер на Цаплем острове. И она, по несчастью, разминется с тем, чего так долго ждала.

Скорый поезд не останавливался в Бартах, Рената Туронь должна была выйти на одну станцию раньше. Уже закончился теплый августовский день, но до вечера и сумерек еще оставалось много времени. Туронева не принадлежала к женщинам обеспеченным, впрочем, на свою зарплату она содержала не только дом, но и мужа. Поэтому она прошла мимо стоянки такси и за городком остановилась на обочине шоссе, ведущего в Скиролавки, того самого, которым зимой доктор вез к себе панну Юзю. Рената Туронь воображала, что вскоре на шоссе остановится сверкающий лаком автомобиль с каким?нибудь мужчиной (среднего возраста или пожилого, а может, с двумя мужчинами?) и после получасовой езды через леса она еще до темноты окажется в доме Видлонгов, возле мужа и сына. Воображение (а как отсюда видно, оно у нее было развито в достаточной степени) подсовывало ей и другую версию путешествия: мужчина или двое мужчин предлагают ей короткий отдых в лесу, где они начинают вести себя неприлично, дотрагиваются до ее колен и бедер (она хотела, чтобы какой?нибудь чужой мужчина убедился, какая у нее гладкая кожа на бедрах). Она допускала мысль, что может произойти наихудшее, что она будет защищаться, царапаться, кусаться, но не слишком сильно, чтобы не оставить следов от своих ногтей на их лицах и руках.

Шоссе, однако, словно вымерло. Простояв довольно долго, пани Рената увидела порожний грузовик, возвращающийся с лесопилки. В кабине тряслись трое просмоленных мужчин в грязных комбинезонах. Они посалили ее к себе и двинулись через леса. Украдкой глядя на их небритые и грязные лица, на почти черные руки, она вдруг испугалась, что они вдруг свернут в сторону и там, на какой?нибудь лесной поляне, жестоко ее изнасилуют. Всякая оборона не имела смысла, и она, видимо, даже и не пробовала бы защищаться, чтобы они не порвали на ней блузку и трусы. Втиснутая меж грязных мужчин в тесную кабинку, она раздумывала, какие части гардероба нужно бы снять, а в каких она могла бы остаться в ходе изнасилования. С отвращением она вдыхала запах грязи и мазута, алкоголя и дыма дешевых сигарет. Она боялась, но в ней снова очнулась та странная внутренняя дрожь, которая сопутствовала ей в те часы, когда она сидела у окна в доме лесника. Дрожь нарастала с каждым километром, оставшимся позади, и наконец, когда грузовик резко затормозил возле сворачивающей в лес песчаной дороги, Рената Туронь издала что-то вроде стона наслаждения. «Мы сворачиваем, а вам до Скиролавок еще четыре километра», — сказал ей водитель.

Рената Туронь отдала небольшую плату за проезд и, теша себя надеждой, что, может быть, остаток пути она проедет в каком?нибудь элегантном авто, смело пошла через лес.

Тем временем наступил вечер — тихий и ясный. Ночь только еще притаилась в лесу, но на шоссе все еще оставался свет уходящего дня. Густой темный лес тянулся по обеим сторонам дороги, то и дело оттуда долетал холодный запах листьев и смолы, но сильнее всего пахло разогретым асфальтом. Идти было приятно, тем более что до Скиролавок было недалеко. Только быстрее, чем она предполагала, на дороге начало темнеть.

Если бы Рената Туронь страдала избытком воображения, может быть, она почувствовала бы страх перед надвигающейся темнотой. Наверное, она ускорила бы тогда шаг или даже начала бы бежать. Но ведь она принадлежала к женщинам рассудительным и разумным. Раз шоссе и лес были безлюдными, то не нужно было ждать злоумышленников. Время от времени на дороге появлялся легковой или грузовой автомобиль, но каждый раз со стороны Скиролавок. И лесной разбойник должен был считаться с фактом, что в каждую минуту из-за какого?либо поворота может выскочить автомобиль, и бандитский замысел тогда пропадет даром. Итак, Рената Туронь чувствовала себя в относительной безопасности и в пешей прогулке находила пользу — немного похудеют ее слишком толстые бедра.

Уже только километр отделял ее от Скиролавок. Потом полкилометра. Совсем близко находился дом доктора на полуострове, а несколько дальше, на перекрестке — лесничество Блесы. К сожалению, сумрак внезапно сгустился, и по обе стороны шоссе появились зеленоватые глазки светлячков. Рената Туронь вспомнила, что проходит именно возле того места, где на небольшой полянке убили маленькую Ханечку, а немного дальше, в яме, оставшейся после саженцев, нашли убитую девушку из чужих краев. Страх пронизал Ренату, затрепетало ее сердце, и ее движения как будто парализовало — она уже не шла резво и пружинисто, а старалась ступать осторожно и тихо. Оставалось уже недалеко до перекрестка. К радости Ренаты Туронь, из-за поворота со стороны Скиролавок выехал грузовик. В свете фар она почувствовала себя увереннее, ускорила шаг. Грузовик медленно миновал ее, и Туроневу охватила темнота, еще большая, чем раньше. Но теперь она уже чувствовала себя в безопасности, потому что сквозь стволы видела освещенные окна лесничества. На момент она задержалась, чтобы успокоить сильно колотящееся сердце. Лесная тишина подействовала на нее благотворно, она слышала отдаляющийся шум мотора грузовика, который вдруг затих совсем — видимо, водитель миновал очередной поворот.

Ощущение покоя открыло ей глаза на необходимость удовлетворить одну неприятную физиологическую потребность. Она все откладывала это с самого выезда из столицы, потому что не любила железнодорожных уборных, вечно грязных и вонючих. Она сошла с шоссе в кювет, положила на траву дорожную сумку и вынула из нее кусочек лигнина. Подтянула юбку, сняла трусики, присела на корточки. Она закончила неприятное дело, жалея, что не может тут же вымыть руки, когда вдруг услышала за собой шелест сухих листьев и чье-то быстрое дыхание. Потом за затылок ее схватили сильные руки. Она громко закричала. Напавший (как это потом выяснилось) поскользнулся на экскрементах, которые она минуту тому назад удалила из своего организма, и упал на землю. Но тут же вскочил и снова бросился на Ренату. Однако Туронева была женщиной сильной, она повернулась к налетчику лицом и тоже схватила его руками. Он подставил ей ногу и снова опрокинул на землю, разрывая на ней блузку и бюстгальтер. Сильная жажда, казалось, прибавляет ему сил, хоть, борясь с ним, она подозревала, что имеет дело с человеком молодым и слабым. «Пусти», — хрипела она, он, однако, не слушал, только сильнее придавливал ее коленями. Она не видела ни черт его лица, ни носа, ни губ. На миг она почувствовала на своих обнаженных грудях шершавую тяжесть тела одетого мужчины, что наполнило ее наслаждением и лишило сил. Это было молодое, упругое тело; дыхание налетчика показалось ей свежим и горячим. Она чувствовала, как его рука задрала ей юбку и скользнула между бедер. Ей доставило удовольствие его поспешное и жадное блуждание в околицах полового органа, сжатие руки на взгорке лона, боль, которую он причинял бедрам, силой стараясь их раздвинуть. Пришла минута, о которой она давно мечтала, но он вдруг перестал шарить возле промежности, двумя руками схватил Ренату за горло и начал душить. Она поняла, что ее ждет смерть. Тогда она укусила его за руку, схватила за волосы и, напрягая все силы, спихнула его с себя. Ей показалось, что она слышит названную им свою фамилию «Туронева». Налетчик внезапно отскочил в сторону и прежде, чем она осознала, что свободна, исчез в лесной темноте.

Плача, она пошла в лесничество Блесы — в разорванной блузке, держа в руке бюстгальтер. Она плакала и стонала, охваченная страхом, но и слегка печалясь, что ничего не случилось, что он убежал, лишил ее тяжести своего молодого и упругого тела, горячего дыхания, алчной и ненасытной жадности рук. Почему он хотел ее убить? Почему должен был убивать, а не брал того, чего так хотел, хотя бы со страшной жестокостью и не обращая внимания на сопротивление?

Еще этой самой ночью ее допрашивал старший сержант Корейво, а утром прибыл капитан Шледзик. Они обнаружили следы борьбы, а также брошенную в кювете дорожную сумку пани Туронь. Установлено было, что если бы не ее экскременты в кювете, убийца, может быть, достиг бы своей цели, потому что напал сзади и неожиданно.

— Думаю, что он меня там поджидал, — повторяла в своих показаниях пани Туронева. — Я знаю, что он худой и невысокий. Думаю, что это кто-то здешний, кто меня знает, потому что в Скиролавки я приезжаю уже несколько лет. Кажется, он меня уважает, потому что, когда он убедился, — а я в этом уверена — что имеет дело со мной, то перестал бороться.

— А может быть, просто он предпочитает девушек небольшого роста, хилых и слабых физически? — сказал ей капитан Шледзик. — Вы сильная и рослая женщина, поэтому он и отступил. Виктимолог сказал бы, что вы не представляете собой тип жертв убийства на сексуальной почве. Впрочем, как бы там ни было, спасли вас ваши собственные экскременты. Рената Туронь почувствовала себя уязвленной:

— Я знаю, что иногда внушаю робость некоторым мужчинам, — заявила она, презрительно изгибая полные губы. — Но это происходит только в результате моего интеллектуального превосходства. А вы, капитан, хотите меня убедить, что он меня попросту испугался.

Доктор Ян Крыстьян Неглович по просьбе Шледзика освидетельствовал пани Ренату Туронь. Гордо выпрямившись, она совершенно нагая встала перед его столом в кабинете на полуострове, а он скрупулезно считал и записывал в акт каждую царапину на ее шее, каждый синяк и кровоподтек на груди и бедрах.

— Жаль мне того человека, — призналась доктору пани, Туронева, показывая ему все новые и почти незаметные царапины. — Это какой-то юноша, который, видимо, давно внимательно за мной наблюдал, и я пробудила в нем страсть.

— Он ненавидит женщин, — заметил доктор. — Вам очень повезло. Если бы не эти ваши экскременты…

— О боже, и чего все без конца мне об этом напоминают? — сказала она с гневом и наконец начала одеваться. — Мне казалось, что вы — человек более деликатный.

Негловича удивил ее гнев. Он не знал, что жизненный путь Ренаты Туронь начинался от деревенской уборной за сараем. А потом на всем этом долгом пути по свету какие-то грязные и негигиеничные делишки все время отравляли ей вкус жизни и любви. И даже та единственная минута, когда таким необычным способом какой-то таинственный юноша открыл свою страсть к ней, а может быть, и скрытую любовь (потому что она уже именно так о нем думала), эта минута тоже должна была быть замарана пошлым фактом, что она именно тогда удовлетворяла физиологическую потребность. Назавтра вечером, сидя у окна в доме лесника Видлонга, Рената Туронь меньше думала о старой мельнице, а больше — о человеке, который на нее напал в лесу. Она представила себе, что снова встречается с ним в каком-то не вполне определенном месте, разговаривает с ним разумно и мягко, а он трясется от вожделения и наконец бросается на нее с ее согласия и дозволения, без намерения убить. И не будет в это время поблизости никаких гадко пахнущих экскрементов.

О том, что красивая женщина чаще всего сама выбирает себе мужчину

Во время жатвы Клобук покидал лес и выходил в поле. Охотнее всего он навещал стерни богатых хозяев, таких, как Шульц или Кондек, потому что там стояли ровными шеренгами тучные копны сжатого хлеба, в которых попискивали мыши. Люди победнее обычно ждали прихода комбайнов, огромных машин, похожих на древних мамонтов. Командовал ими инструктор сельскохозяйственного отдела Ружичка. Мамонты пожирали солому и выплевывали уже готовое зерно, но их работа стоила очень дорого; бедным немного оставалось от их урожаев. Те, что побогаче, предпочитали иметь собственные сноповязалки, нанимали людей на молотьбу, и поэтому, в согласии с древним порядком вещей, у бедных оставалось мало, а у богатых много. Бедность и богатство, по мнению Клобука, были связаны чаще всего с характером и умом человека. Бедного в деревне никогда не считали действительно умным, а богатого — дураком. И как бы далеко ни забирался памятью Клобук в давние времена, ни одна заколдованная птица не служила бедняку, а только богатому приумножала прибытка и добра. Бедняк сразу хотел от Клобука исполнения всех желаний — красивой жены, отличного дома, мешка денег. А богатый сначала ставил перед Клобуком тарелку с яичницей, а только потом просил его о мелкой услуге — об упитанном бычке или чтобы его коровы больше молока давали. Бедняк, который внезапно разбогател, сразу заболевал от богатства, как тот, кто слишком много съел. Богатый же обрастал своим сальцем постепенно и чем больше имел, тем казался здоровее. Умный же человек — такой, как доктор с полуострова, — никогда ничего от Клобука не требовал.

Жатва всегда начиналась в солнечную погоду. Пахло скошенными хлебами, визжали сноповязалки, люди пели или покрикивали за работой. Потом приходили дожди, и когда у богатых уже стояли шеренги суслонов, на полях людей бедных увязали и тонули в грязи огромные тела комбайнов. Даже солнце не любило бедняков, а предпочитало людей богатых, хоть и говорится, что солнце одинаково светит для всех людей.

Во время жатвы легче всего отличить умного от дурака. Умный крутится по полю или сидит на возу, полном хлеба. Дурак умещает задницу на лавочке возле магазина и пьет пиво или идет на рыбалку. Впрочем, рыбаков Клобук ненавидел всем своим заколдованным сердцем. Если мог — запутывал им лески, отрывал крючки, распугивал рыбу, напускал на них стаи комаров, водил по трясинам и продырявливал резиновые сапоги. После рыбаков на берегу озера оставались долго тлеющие и воняющие костры, пачки от сигарет, пустые бутылки, банки из-под съеденных консервов, бумага от завтраков, жестянки из-под червяков. Рыбак стоял много часов, всматриваясь в воду, будто бы дома ему нечего было делать. За это время он мог бы прочитать какую?нибудь книгу или газету, выпрямить плохо вбитый в стену гвоздь, поиграть с детьми, пойти погулять с женой; сотни дел можно сделать, вместо того, чтобы смотреть на поплавок. Никогда не было удочки у доктора Негловича, так же, как и у Писателя Любиньского или у художника Порваша. Зато с удочкой можно было увидеть молодого Галембку, Франека Шульца, лесорубов Зентека и Яроша. Так же было и у людей из города. Сколько бы раз Клобук ни встречал пана, который даже в красивом автомобиле приехал на озеро и целый день сидел с удочкой в руке, то, заглядывая в его лишенные мысли глаза, он предчувствовал, что этого человека не ждет что?либо прекрасное. Ведь большой человек любит проверять работу своего разума и сердца. Не могло для него быть достойным противником такое беззащитное существо, как рыба в озере. Если даже это был усатый сом или пугливый карп.

Во время жатвы Клобук узнавал, кто в деревне умный, а кто — глупый. То же самое делали и самые сметливые девушки.

Когда-то молодой Галембка хотел жениться на дочери Кондека, но та — хоть он ей и нравился — выбрала сына Крыщака, потому что молодой Галембка любил во время жатвы рыбачить. И она была права, потому что человек, который ходит на рыбалку, никогда не будет хорошим хозяином, что позже и подтвердилось — ведь молодой Галембка жил за счет трудов своей жены. Может ли быть на свете что-то хуже дурака? Дурак не может понять начала и конца всех вещей, дел и мыслей, не понимает других людей. Если он хочет делать добро, то оно перерождается в зло, если делает зло — оно становится еще большим злом, которое поражает всех вокруг. То, что просто, для дурака бывает сложным. То, что сложно, кажется ему простым. Не доходит до дурака даже настолько явная правда, что некрасивая женщина должна, как правило, подчиниться чьему-то выбору, а красивая женщина может сама себе выбирать мужчину. Дурак бегает за красавицей, просит, скулит, уговаривает, обещает весь мир — и становится предметом насмешек, шуток и презрения людей. Умный ждет спокойно, потому что знает, что если его красивая женщина выбрала, то раньше или позже она найдет способ положить на него руку, как хозяин на холку своего коня. Дурак обращает внимание на красивую женщину, умный старается обратить ее внимание на себя.

С пасхи Франек Шульц носил при себе государственный документ, разрешающий ему выезд в далекие края. Он собирался сколотить там большое состояние и в Скиролавки приезжать только в гости, на автомобиле, таком же красивом, как у Герхарда Вебера. Достаточно было поехать в большой город, купить билет на самолет или на поезд — и айда, за добром и счастьем. Но Франек Щульц все сидел с другими на лавочке возле магазина и только показывал всем то и дело тот документ, билет, однако, не покупал, будто бы ему жаль было поездок к сестре в Барты или словно он все еще надеялся, что ему, а не младшему брату достанется хозяйство после отца. К сожалению, всего сразу иметь нельзя — об этом не знает только дурак.

Со смерти Дымитра Васильчука, где только можно было и когда только выпадал удобный случай, Франек Шульц уговаривал Юстыну и просил ее, чтобы она ночью впустила его в свой дом.

— Ты красивая женщина, Юстына, — говорил ей Франек. — Я ношу при себе паспорт для выезда в далекие края. Если ты мне велишь, я останусь, а если захочешь — уеду, заработаю большие деньги и тебя заберу к себе. Я не знаю, почему мой отец так меня ненавидит, что все свое добро перевел на младшего брата. Может, это я виноват, что слишком быстро хотел стать хозяином в доме. Мой младший брат послушный, а послушный теленок двух маток сосет. Может, злые люди отца против меня восстановили. Болтают, что я живу со своей сестрой, Ингеборг, но ты в это не верь. Я обидел когда-то в сердцах своего отца, сказал ему, что не верю, что все мальтийские рыцари погибли во время военной заварухи. Я ему со злости сказал: они вернутся, и таких, как ты, повесят на деревьях. Поэтому некоторые болтают, что уезжаю, чтобы служить мальтийским рыцарям. Но ты этому не верь, Юстына, меня они не волнуют. В далеких краях живет сестра моего отца, я хочу возле нее заработать денег. Впусти меня к себе, и мы будем счастливы, здесь или там, где захочешь.

Так он говорил, а она молчала презрительно, потому что в это время думала, как приманить к себе Клобука и высказать ему свое самое тайное желание. Во время жатвы Франек сообщил своему отцу, что, прежде чем уехать, он еще ему немного поможет в работе. Он уселся в седло трактора и два дня косил сноповязалкой пшеницу. На третий день поехал на поле Юстыны, сжал делянку ячменя для кур, потом помог ей снопы в суслоны ставить. Но хоть он и работал для нее в поте лица, она даже не посмотрела на него поласковее, ни словом, ни жестом его не поощрила, чтобы за эту работу он взял то, что мужчине положено. Юстына в ту пору думала о Клобуке, который от нее сбежал.

Под вечер, после работы на жатве, Юстына села в лодку и поплыла на полуостров, чтобы подоить свою корову. Потом она поставила большую флягу на руль велосипеда и поспешила на молоканку за рыбацкими сараями. Там ее схватил за грудь молодой Галембка, она, однако, так странно посмотрела на него, что ему стало страшно. На обратной дороге цепь велосипеда громко скрипела, аж в голове у нее сверлило от этого визга. Тогда она слезла с велосипеда и повела его. Художник Порваш поправлял ограду возле своего дома, он был в тесных черных брюках и без рубашки, тело его было бронзовым от загара, грудь в черных кудрях. «Прибраться у меня надо, Юстына. Не хватает у меня женской руки», — зацепил он ее. И смотрел на ее бледное лицо, как зачарованный, а когда его взгляд, переместился на ее длинную шею, его восхитил нежный розовый оттенок тела. «У вас Видлонгова прибирает», — ответила ему Юстына певуче и пошла дальше, не замедлив шаг и не ускорив, как будто он не был мужчиной. Вскоре огромное краснеющее солнце опустилось над лесом, Юстына сидела на колоде для рубки дров, и при мысли о Клобуке ее охватывало оцепенение. Вскоре ей удалось его стряхнуть. «А может быть, он вернется?» — подумала она. И тут же к ней возвратилась жизнь, она затопила печку, нагрела воды и мылась так долго и старательно, как тогда, когда пошла к доктору на врачебный осмотр. Она сменила белье на постели и долго лежала ночью в темноте, не двигаясь, словно боясь, что зашуршит солома в сеннике и этот шум спугнет доброго духа. И когда она так лежала, то поняла, что она не одна в избе и даже в постели. В ее теле жило какое-то другое существо, без имени, без тела, жило в ней, кажется, всегда, с детства, но только с недавнего времени стало взрослым и самостоятельным. Когда тело Юстыны охватывало странное оцепенение, тогда то, другое существо выходило из нее и бежало, обнаженное, в лес или, как той зимней ночью, пошло до самого Цаплего острова, поскальзываясь на мокром льду. Это то, другое существо, которое не было и одновременно было Юстыной, иногда прокрадывалось на чердак по лестнице, шло в затянутый паутиной угол, засовывало руку за толстую балку, поддерживающую крышу, и нащупывало пальцами тряпичный сверток с обрезом. «Не бойся его, дурочка, — говорил ей когда-то Дымитр. — Вот тут затвор, а тут в него пулю вставляют. Потом захлопываешь затвор, поднимаешь приклад к плечу и целишься». Учил ее Дымитр долго и терпеливо, потому что хотел, чтобы она помогала ему ночами браконьерствовать в лесу. Он ее все время бил, потому что считал, что она бесплодна. Кто столкнул в прорубь пьяного Дымитра? Эта или та Юстына? Кто желал доктора и прикосновения его холодных рук — эта или та Юстына? Которая из них была настоящей, а которая жила в другой, сливалась с ней и потом отделялась?

Человек мучается, когда в нем живут две особы. Иногда он впадает в странное оцепенение, тело его становится как мертвое, чтобы то, другое, существо могло отделиться и жить своей собственной жизнью. Временами, однако, присутствие того, другого, существа приносит сладкое чувство сытости и удовлетворения. Так бывает тогда, когда доктор ночью входит в избу, молча ложится рядом с Юстыной — этой и той, другой, — потому что та, другая, тоже его ждет с тоской. Потом эта первая отдает этой другой собственное тело, раздвигает бедра и подставляет мужчине набухшие губы, похожие на петушиный гребень. Наслаждение бывает общим для обеих, большим и могучим, как смерть. Юстына хочет спать. Но то, другое, существо в ней все бодрствует и мучается тоской, изводится в беспокойстве, что Клобук убежал и доктор никогда не придет.

Слышен скрип дверей и учащенное мужское дыхание. Это не доктор, это Франек — Юстына знает об этом, хоть в избе темно. «Не делай этого», — остерегает его Юстына. Но Франек сдирает с нее перину и бросается на обнаженное тело. Женщина не обороняется, потому что Франек намного сильнее ее, лежит молча, а каждый удар, который он ей наносит, ощущает в себе, как удар ножом. Она стискивает зубы и ждет. А когда чувствует, что мужчину охватывает наслаждение, собирает в себе все силы и сталкивает его с себя. Белое семя мужчины летит на постель, в пыль на полу. «Я лучше рожу ребенка от Клобука, чем от тебя», — бросает она ему в лицо презрительно.

Франек Шульц возвращается в дом отца, довольный, что, несмотря ни на что, взял то, что ему полагалось. На рассвете его будит крик в соседней комнате, где спит отец. В окне виден красный отсвет огня. Горит скирда ржи Шульцев, одинокая скирда у леса. Можно ли спасти горящую так далеко скирду ржи?

Перед обедом Отто Шульц вызывает сына пред свои очи, садится с ним в комнате с белыми стенами и почерневшей от старости мебелью. — Скажи мне, Франц, кого ты обидел? — спрашивает старый.

— Спалю эту курву вместе с ее домом, — выкрикивает Франек. Отто Шульц в молчании теребит свою белую бороду. У него предчувствие, что он в этом году умрет, и поэтому он видит мир иначе, чем раньше.

— Не успеешь ты, Франц, этого сделать, — заявляет он сыну. — Разве тебе никто не говорил, что красивая женщина сама выбирает себе мужчину?

Последний обед в родном доме. Отто Шульц открывает свою единственную книжку в черной обложке и читает обоим сыновьям: "Илий же был весьма стар и слышал все, как поступают сыновья его со всеми Израильтянами, и что они спят с женщинами, собиравшимися у входа в скинию собрания.

И сказал им: для чего вы делаете такие дела? ибо я слышу худые речи о вас от всего народа.

Нет, дети мои, нехороша молва, которую я слышу: вы развращаете народ Господень.

Если согрешит человек против человека, то помолятся о нем Богу; если же человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нем?"

Наутро в столице принаряженный Отто Шульц покупает сыну билет в чужие края, ждет на перроне, пока тот сядет в поезд.

— Привет от меня дяде Герману и тете Гизелле, — говорит он. — Напиши мне, как там устроишься. Не думай о той сожженной копне. Там была плохая рожь.

В Барты Отто Шульц возвращается ночным поездом. Несмотря на столько часов без сна, он чувствует себя хорошо, словно бы к нему вернулись его прежние силы. «Может быть, я еще не умру в этом году», — утешает он себя, выходя на автобусной остановке в Скиролавках.

Наутро, хоть это и время жатвы, велит Отто Шульц своему сыну перепахать остатки сожженной копны. А сам идет в дом Юстыны и говорит ей:

— Скоро я вывезу из сарая свою молотилку. Тогда приеду за твоим ячменем, у тебя его не больше, чем два воза. Обмолочу его тебе, потому что не хочу, чтобы люди думали, что мой сын, который уже выехал, взял тебя силой, а ты сожгла за это мою копну у леса.

Юстына нагнулась к покрытой желтыми пятнышками руке старика и поцеловала ее.

Похоже, что прав Клобук. Во время жатвы легче всего увидеть в деревне, кто умен, а кто глуп.

О любви, которая кажется ненастоящей