О том, чего Юстына потребовала от Антека Пасемки

В день Воскресения Господнего, поздним пополуднем, в домик Юстыны Васильчук постучал Антек Пасемко. Она отворила ему двери, позволила сесть на скамейку, потому что он сказал, что хочет сообщить ей что-то очень важное.

— Ты, Юстына, не такая, как девчата и молодые женщины в нашей деревне, — сказал он и через минуту добавил:

— Не такая, как все женщины, которых я до сих пор знал. Никогда я тебя не видел с голыми плечами или в коротком платье. Грудь у тебя большая, но ты не носишь ее перед собой, как дочки Жарына, не оголяешь глубоким вырезом, чтобы приманивать мужской глаз. Не ходишь в молодняк с мужчинами, как Люцина Ярош, не воняешь, как Стасякова, а пахнешь мятой, шалфеем и полынью. Не высиживаешь на завалинке с расставленными коленями, чтобы каждый мог хоть немного заглянуть между ног. Когда ты идешь по деревне, ты не смотришь по сторонам, не присматриваешься к мужчинам, не улыбаешься соблазнительно, не оглядываешься. Ни разу я не видел тебя в брюках или в юбке, обтягивающей бедра и ягодицы, ты не пользуешься случаем, чтобы выставить в сторону мужчин свой зад, как это все время делает Зофья Видлонг. Ты мне кажешься женщиной чистой, хоть и был у тебя муж, и жила ты с ним, как жена с мужем. Я знаю об этом от самого Дымитра, которого я подвозил, когда работал шофером. Он мне рассказывал, что ночь за ночью он напрасно льет в тебя семя, а ты остаешься яловой и поэтому он все чаще тебя бьет.

— Это он был яловый, — ответила Юстына и уселась скромно на другой скамейке напротив Антека.

Она была в темной широкой юбке с серым фартуком. Плечи и голову ее покрывал черный платок. Услышав стук в дверь, она набросила на себя траурный платок, как это подобало вдове. Сейчас она скромно сложила ладони на подоле и с интересом слушала слова Антека, хотя глаза ее не выдавали интереса. Поступать так ей подсказывала хитрость. Но откуда это у нее бралось, она не знала.

— Да, это он был яловый, — кивнул головой Антек. — Поэтому мне так больно было слышать, что он тебя бьет, такую красивую и такую чистую. Он показался мне несправедливым, и я отмерил ему по справедливости. Это я столкнул его ночью в прорубь, он утонул и тебя освободил от себя.

— Не говори так, — сказала тихо Юстына. — Не бери вину на себя. Убили его мои молитвы и Матерь Пречистая.

Она машинально посмотрела в угол избы, где висела почерневшая икона, и, убедившись в том, что свечка под ней не горит, сейчас же встала со скамейки и зажгла свечу под образом. Потом снова уселась перед Антеком.

— Мне почти столько же лет, сколько тебе, Юстына, — снова начал Антек. — У меня хорошая профессия. Если бы ты захотела стать моей женой, Юстына, ты, такая красивая и чистая, такая добрая и такая невинная, я готов бы был вернуться на побережье и зарабатывать нам на жизнь день и ночь.

— Год я буду в трауре, — сказала Юстына. — Не шесть месяцев, как другие, а год. Приходи ко мне тогда, и услышишь ответ. Не знаю, скажу ли я тебе «да», и не знаю, скажу ли «нет». Но сначала ты должен достать мне Клобука, который будет выполнять мои желания.

Антек пожал плечами. Удивительными показались ему ее слова, у него было впечатление, что она им пренебрегает, относится к нему, как к малому ребенку. Он отдавал себе отчет, что, хоть они и были почти одного возраста, он из-за своего хрупкого сложения еще выглядел мальчишкой, а она была рослой и зрелой женщиной. Как убедить ее, что он не ребенок?

— Может быть, Юстына, ты обо мне плохо думаешь, потому что моя мать платит хромой Марыне на ребенка. Это правда, что, как это бывает с неженатыми мужчинами, я пошел с молодым Галембкой и Франком Шульцем к хромой Марыне, которую мы напоили… Но клянусь тебе, что у меня с ней ничего не было, она мне была противна. Ребенка ей сделал или молодой Галембка, или Франек Шульц, но она меня в этом обвинила. Моя мать другой веры, чем отец, и часто исповедуется у священника Мизереры. Она не хотела таскаться по судам и сама по своей воле начала платить на этого ребенка, хоть я и не признаю отцовства. Не думай, однако, обо мне плохо, что я к хромой Марыне пошел как мужчина, я ведь и есть мужчина.

— Дымитр тоже был мужчиной, — сказала она издевательски.

— Знаю, — с радостью подхватил он ее слова. — Боишься, что я снова ночь за ночью буду лить в тебя семя и ждать, когда же ты родишь ребенка. Нет, Юстына, так между нами не будет. Я только хочу, чтоб ты была при мне и хочу молиться на тебя, как на святую.

Она с трудом сдержала улыбку, а он заметил движения ее губ и подумал, что она хотела сказать «да», но ей запретила это сделать врожденная стыдливость и скромность. Охватила его радость, и будто бы открылись в нем какие-то заслонки для слов и мыслей, которых он до тех пор никому не поверял:

— Ты не знаешь меня, Юстына. Никто в этой деревне меня по-настоящему не знает, даже мой отец, мать, братья. Я скрываю свои мысли, потому что не хочу, чтобы надо мной смеялись. С одним только человеком время от времени я говорю свободно, с Йонашем Вонтрухом, который, как и я, верит, что землей правит Сатана. А знаю я это из святых книг, которые мне в детстве читал отец. Он другой веры, чем моя мать, он ходит к Шульцу, а не в костел. Я не верю словам пастора Кнотхе и Мизереры. Сам потом читал святые книги, и много страниц из них знаю наизусть, но ни с кем, кроме Вонтруха, об этом не говорю, потому что не хочу, чтобы надо мной издевались. Есть, Юстына, старый Бог и новый Бог, так, как есть Старый и Новый завет. Я научу тебя вере в старого Бога, и вместе будем ему молиться. Ты должна знать, Юстына, что у Бога есть два любимых сына: Сатана и Иисус Христос. Они стоят по обе стороны его трона. Кого из них он больше любит, неизвестно. Но это правда, что землю он отдал Сатане, хоть потом прислал второго сына, Иисуса Христоса, чтобы он выкупил людей своей кровью и открыл перед ними дорогу в рай. Земля же по-прежнему во власти Сатаны, и люди могут выбирать между ним и Иисусом Христосом. В Царство небесное войдут только праведники. А знаешь ли ты, Юстына, что значит быть праведником? Надо карать прегрешения и зло, людскую мерзость и пакости, жить в чистоте и чувствовать отвращение к Сатане, который является среди нас под разными личинами…

Он замолк, потому что ему показалось, что она его не слушает. Он поднялся со скамейки, подошел к Юстыне, поцеловал ей правую руку.

— Я приду к тебе через год, и ты скажешь мне «да» или «нет», — сказал он на прощание.

— Но прежде, однако, принеси мне Клобука, — сказала она, а он кивнул головой и, выходя, подумал, что придет такое время, когда она станет его женой, и тогда он убедит ее в том, что он — человек праведный. Придет, может быть, и такая минута, когда Ионаш Вонтрух поверит, что от присутствия Сатаны можно избавиться не милосердием, а справедливостью.

О худых ягодицах пани Альдоны и о том, как писатель Любиньски разбойничал аж на четырех языках

Богумил Порваш проснулся около полудня на второй день Пасхи с огромным, всепоглощающим чувством ненависти к женщинам. Этому чувству он мог поддаться с наибольшей свободой, и даже черпать из него некое болезненное удовольствие, как от расчесывания еще не зажившей раны, потому что знал наверняка: через час или через четыре пани Альдона сядет в свою машину и покинет Скиролавки. Правда, она еще лежала возле него на топчане и во сне сопела носом, но Порваш сознавал, что когда проснется, ей уже не хватит времени на любовь; со вторника ее ждала работа в столице. Золотые волосы пани Альдоны чудесно выглядели на подушке, но лицо этой женщины, без грима и без помады, измученное страстью, казалось старым и некрасивым. В еле заметных морщинках возле глаз, в более глубоких бороздках около рта можно было разглядеть тени ненадолго усыпленных страстей. Она спала на спине, с разбросанными ногами и согнутыми коленями, будто бы страсти, которые кипели у нее внутри, действительно никогда не засыпали. Тело этой женщины казалось сделанным из какого-то металла, моментально нагревалось и выдерживало нечеловеческие труды. Даже когда она отдыхала, Порваш старался не касаться ее хотя бы кожей, отодвигался на край топчана в страхе, что это прикосновение станет искрой, которая ее разбудит. В жизни своей художник Порваш знал много женщин, но он никогда до сих пор не сталкивался с существом, обладающим такими завышенными запросами, настолько беспощадным в медленном достижении наслаждения. Спустя шесть дней и пять ночей совместной жизни с этой женщиной он чувствовал боль не только в члене, в мошонке, в мышцах живота, плеч, но даже в шее. У него были не только искусаны губы и опух язык, но болели даже волосы на голове. Однако сильнее этой боли были муки его униженного мужского достоинства. У Порваша было впечатление, что он оказался на дне глубокой ямы, полной грязи и отбросов; с ужасом он думал, что, может быть, он никогда больше не сможет поднять ни на одну женщину похотливого взгляда. Он теперь не удивлялся, что целых три мужа сбежали от пани Альдоны. Несмотря на свою красоту и претензии, она, видимо, не смогла найти постоянного любовника, раз, едва познакомившись с Порвашем, потрудилась приехать в далекие Скиролавки. Моментами, а скорее часами, когда он был приговорен только к виду ее худых ягодиц, в нем пробуждалось желание задушить ее, раскаленным железом выжечь ее вечно голодное жаждущее мужчины нутро. Она же, будто угадывая его мысли, становилась еще более возбужденной и гортанно смеялась: «Да, да, сделай это, сделай, Богусь». А его пронизывал ужас, что, самое большее, он сделает мертвым ее тело, но не сможет уничтожить самой похотливости, которая была в ней, но одновременно и рядом, потому что, когда она вставала с постели и накидывала на себя халат, она сразу становилась холодной, равнодушной, будто была в самом деле мертва. Достаточно было, однако, чтобы она его сняла, и снова пробуждались в ней страсти, одним жестом обнажения она высвобождалась из кокона холода и равнодушия. В такие минуты она напоминала царицу Теодору, о которой на приеме у писателя Любиньского рассказывал когда-то доктор Неглович, ссылаясь на «Тайную историю» Прокопа из Цезарей. Но если та жаловалась на судьбу женщины, которую природа снабдила только тремя отверстиями, то эта с поразительной беспощадностью вымогала от мужчины занятия всем, что ей дала природа. И всем сразу, почти одновременно.

А ведь когда она в первый раз легла обнаженная на топчан и, разбросав в стороны худые бедра, показала ему свою женственность, похожую на чуть свернувшийся цветок с бледно-розовыми лепестками, не правильными и слегка обтрепанными по краям (потом он увидел этот цветок уже распустившимся, но еще не совсем раскрытым, поблескивающим нежной росой и манящим таинственной глубиной красноватой чашечки), он почувствовал такое сильное желание, что второпях поломал молнию на брюках, лишь бы поскорее оказаться на ней. Чашечка раскрылась и впустила Порваша в глубину без дна, в расщелину с пористыми и сильными стенами, в какую-то гортань, которая сначала стиснула его с такой силой, что Порваш едва не вскрикнул от боли, потом хотела его вытолкать и снова схватила, всасывая и выпихивая снова и снова, в нерегулярном, но неустанном ритме. А когда наконец Порваш дал облегчение своей жажде и вырвался из нее, он со страхом увидел, что эта гортань все пульсирует, движутся лепестки чашечки, весь этот цветок открывается и закрывается, как рот рыбы, вынутой из воды. Серые глаза пани Альдоны смотрели на Порваша с какой-то холодной иронией, он же не мог оторвать глаз от этого пульсирующего цветка, который раз за разом показывал свою красную глубину. Наконец пани Альдона сложила ноги, как бабочка крылья, и, отняв у Порваша вид своего нутра, медленно поднялась с топчана, набросила халат, становясь официальной, холодной, отталкивающей. "Не бойся, — сказала она Порвашу, гладя его по голове. — Сейчас что-нибудь съедим, а потом я тебя научу, «как со мной надо обращаться».

Чемоданы пани Альдоны содержали копченое мясо, хлеб, масло, разные печенья. Все новые порции она накладывала на тарелку Порвашу, но сама, как уже упоминалось, ела мало. Ее длинные ноги со щуплыми бедрами, еле намеченный живот с синими полосами на коже после перенесенной когда-то беременности, обвисшие груди с большими коричневыми тарелочками сосков, узкая спина и худые плечи — все это, казалось, требовало совершенно иного питания. Механизм этого тела приводило в движение вожделение посредством какого-то удивительного обмена веществ. Узкий рот поглощал только маленькие кусочки, но Порваш просто физически ощущал голод существа, скрытого под халатом, притаившегося в стиснутых бедрах. Он ловил на себе неподвижный взгляд пани Альдоны, вроде бы холодный и равнодушный, а в самом деле — создающий между ними какое-то огромное напряжение, невидимую искру, которая перескакивала с него на нее или наоборот, заряжая в ней мощный аккумулятор вожделения.

Немного она дала ему времени на отдых. Без церемоний она показала ему несколько предметов достаточно несложной формы и научила, как их надо применять. По правде говоря, она этим только подтвердила его предчувствие, что ее тело оставалось только механизмом, вырабатывающим наслаждение, он же должен был умело приводить этот механизм в действие. Так от часа к часу Порваш переставал чувствовать себя человеком, а ненависть, которая придавала ему сил, увеличивала ее удовольствие.

Сколько раз он дал ей настоящее счастье? Она не позволила ему ощутить это, потому что когда, уже измученная, она наконец падала возле него на топчане, а он, притворясь, что спит, сильно зажмуривал глаза, ее пальцы начинали кропотливое путешествие по его телу. Проскальзывали в сплетенные на груди черные завитки волос, ползали по его шершавым бедрам, по животу и подбрюшью. В такие моменты ему казалось, что по нему лазят какие-то гады или стада суетливых насекомых, и вместо удовольствия он чувствовал отвращение. Ему хотелось вскочить с топчана, ударить ее по лицу, поломать любовные приспособления, поранить механизм ее похотливого тела, сильным пинком выбросить ее голой за двери своего дома. Но она, видимо, отгадывая его мысли и желания, шептала ему на ухо: «Ты изумительный, Богусь, как ни один мужчина, которых я до сих пор встречала». И он укрощал свои желания и душил ненависть, считал дни и часы до ее отъезда, в самом деле веря, что дал ей больше, чем другие. Художник Порваш был тщеславен в этих делах, как почти каждый мужчина. Давно он уже вышел из юношеского возраста, когда приходят в экстаз от прикосновения к девчачьим трусикам, и знал, что мужчина многое должен женщине, если от взаимного сближения они хотят получить одинаковую пользу. Но ведь существуют же на свете какие-то границы, которые кто-то когда-то очертил, позволяя мужчине бунтовать и отказываться делать женщине добро? Где, однако, и на каких досках выгравированы права мужчин и права женщин на пути к наслаждению? Спрашивал себя об этом художник Порваш и не находил ответа. И оттого росла его ненависть.

Много раз в своей жизни Порваш думал о том, чтобы связать свою жизнь навсегда с какой-нибудь женщиной, но решение — хоть и не одна девушка уговаривала его жениться — всегда откладывал до тех времен, когда он добьется финансовой стабилизации. Ведь даже этот крытый шифером дом в Скиролавках фактически не был его собственностью, только был записан на его имя и фамилию. Построил этот дом — так же, как и две виллы в Закопане и одну под Варшавой, — его дальний родственник, частный и не слишком честный предприниматель-строитель. Осознавая, что когда-нибудь у него подвернется нога, последует судебный процесс и конфискация имущества, он позаписывал виллы в Закопане, дом под Варшавой и домик в Скиролавках на фамилии своих близких. Таким образом Богумил Порваш поселился в домике и юридически был его владельцем, так же, как формально стал владельцем автомобиля марки «ранчровер», хотя в действительности все это принадлежало другому человеку, который, впрочем, вскоре, как и предполагал, оказался в тюрьме. Но дело в том, что Порваш и не собирался возвращать домик и автомобиль ни своему родственнику, ни кому-либо из его семьи, оправдываясь перед собой, что расхитителю общественного добра он отплатит кражей частного имущества, а кроме этого, у него просто нет другого жилья. Со временем, когда визиты жены томящегося за решеткой родственника стали все более редкими и ее разнообразные угрозы перестали производить на Порваша какое-либо впечатление, он понемногу начинал верить в то, что и в самом деле он — владелец дома, и это подтверждали серьезные книги у нотариуса в Бартах. Легко ему было прийти к этой уверенности, потому что никто в Скиролавках не догадывался о его ситуации, а родственник в тюрьме, а тем более его семья тщательно скрывали это дело от глаз других людей, опасаясь добавочного наказания, а также немного успокоенные информацией, которую Порваш сообщил им, чтобы они отвязались. Он пообещал, что, когда заработает на своих картинах, он вернет им стоимость домика и машины. И даже, что любопытно, он и сам поверил в то, что когда-нибудь так и сделает. Итак, единственным более или менее дорогим предметом, который Богумил Порваш приобрел в жизни за собственные деньги, было стандартное бельгийское ружье. Купил он его с той целью, чтобы, застрелив время от времени серну, козлика или дикую утку, жить на всем своем, без необходимости тратить деньги в магазине. К сожалению, Порвашу не хватало сердца охотника — сколько раз он держал на мушке какого-нибудь лесного зверя, но ему становилось его жалко, и он стрелял мимо.

Художник Порваш не женился не только потому, что до сих пор был далек от финансовой стабилизации, но и потому, что женщины, с которыми он имел дело, как-то не казались ему достойными супружества. Мечтал художник Порваш — и это годами — о существе невыразимо прекрасном и не запятнанном прикосновением мужчины, а такого он еще не встречал. Поэтому так близок стал его сердцу образ прекрасной Луизы, учительницы, которую выдумал писатель Любиньски. Когда-то Порваш поведал доктору о своем идеале женщины-жены, а тот как-то мимоходом заметил, что культ женской невинности, или гимена, носят в себе обычно те мужчины, которые в детстве или в отрочестве столкнулись с распущенностью своих матерей или сестер. Эти слова поразили Порваша, потому что действительно с ним было именно так. Он родился в столице, в многодетной семье вечно пьяного дворника, который подсовывал свою жену, а позже и дочерей разным, чаще всего пьяным мужчинам. Они все жили в одной большой комнате на первом этаже, в комнате стояли три кровати, где спал Порваш, отец с матерью, два брата и три сестры. Богумил был младшим, и поэтому, когда появлялся какой-нибудь охотник до любви, его попросту отодвигали на самый край, к стене, и занимались любовью тут же, возле него, на той самой кровати и под тем же одеялом. Два старших брата Богумила стали со временем частыми гостями тюрьмы, три сестры гуляли по улице в поисках клиентов, Богумил же никогда не входил в противоречия с законом, хорошо учился, красиво рисовал, а благодаря разным стипендиям и подаркам из Общественной описи он смог окончить лицей, а потом Академию искусств. Для него было очевидным, что родился он не от пьяного дворника, а от кого-то из клиентов, наделенного талантом и интеллигентностью, и поэтому он никогда не был тесно связан со своей семьей. Когда он поселился в этом домике, то не поддерживал контактов ни с родителями, ни с братьями и сестрами, даже не дал им своего адреса. Через два года после смерти матери он узнал об этом от случайно встреченной в столице проститутки, в которой узнал свою среднюю сестру. Сам он ощущал себя сыном какого-нибудь великого художника-пейзажиста (ведь и такие навещали жилище Порвашей). Иногда, внимательно глядя на свои картины, на эти тростники у озера, он по подбору красок, по способу держать кисть старался отыскать в себе кровные узы с какими-нибудь светилами-художниками. К сожалению, ему так и не удалось напасть на след, а скорее, у него никогда не было достаточной уверенности, что след этот верный. Решительно оторвавшись от собственного прошлого, он носил в себе идеал женщины невинной и чистой, что, как оказалось со слов доктора, демаскировало его прошлое. И он быстро избавился от своего идеала, не искал уже женщины невинной и невыразимой, и даже иногда позволял себе насмешки над невинностью прекрасной Луизы.

Первый эротический контакт Порваша случился в тринадцать с половиной лет. Склонила его к этому подружка сестры, семнадцатилетняя проститутка. Сделала она это для забавы, а скорее — от скуки, потому что как раз они с сестрой Порваша лежали в постелях, ожидая клиентов, а Богусь за столиком у окна делал уроки. «Давай его сюда, ко мне, — приказала она сестре Богумила. — Он уже большой и пусть попробует меня на вкус». Тогда сестра взяла Богумила за руку, отвела его к той, которая лежала на кровати и курила сигарету. Та была одета, левой рукой она подтянула юбку, не выпуская из правой сигареты. Богумил снял брюки и закончил дело, прежде чем девушка докурила сигарету до конца. «Хорошо было, да? — засмеялась она. — Но в следующий раз даром уже не дам». Так художник Порваш узнал вкус женщины и убедился в том, что это так же приятно, как рисовать; в это время он очень любил рисовать на обложках альбомов.

Школьные товарищи Богумила Порваша тоже в это время узнавали тайну любви, но от их рассказов веяло ужасом. Они рассказывали о девушках, которые защищались, кричали, потом чаще всего плакали, в то время как в представлении Порваша это было делом, простейшим на свете. Попросту девушка подтянула юбку и могла даже не докуривать до конца сигарету. Потом ему удавалось бесплатно пользоваться услугами подружек сестры, и он даже стал таким бессовестным, что не соглашался уступить свое место в постели, если не получал потом возмещения натурой. Он не видел отвращения, плачей и криков, все было ясным, простым, очевидным и приятным. Удовлетворение юношеской страсти становилось для Порваша делом, наилегчайшим на свете, если были деньги. Сложнее, если деньги отсутствовали. Он их никогда не имел, поэтому временами должен был шевелить мозгами, чтобы уговорить подружку которой-либо из сестер. Полученное удовольствие Порваш не связывал ни с глубоким чувством, ни с какими-либо обязательствами, с необходимостью разговаривать или гулять, с общностью интересов или стремлений. С удивлением и даже с отвращением он наблюдал на экране кино запутанные любовные перипетии каких-то чужих людей, которые производили на него впечатление идиотов, так как и понятия не имели, что в городах, где они жили, наверняка были такие комнаты, как у них, а может быть, таких мест было больше, и даже лучше устроенных, с девушками, более красивыми.

Однако с годами знакомство с честной девушкой стало для Порваша символом подъема снизу вверх, как для Вокульского — о чем он помнил из уроков польского языка — выход из подвала Хопфера. К сожалению, это удалось ему только после экзаменов на аттестат зрелости и поступления в Академию, когда он выехал на пленэр. Именно там его допустила к себе скульпторша, старше его на четыре года, маленькая, некрасивая, с мышцами, как у штангиста, но пользующаяся репутацией неприступной девушки, а значит, наверняка честная.

Ее требования поразили Порваша. Это не было уже простое подтягивание юбки и курение сигареты, необязательно даже до конца. Длилось это не коротко, а по многу часов, иногда всю ночь. Мускулистая скульпторша относилась к нему, как к обезьяне, которую она приучала играть со своим телом, и это были игры необычайно изысканные, удивляющие своей формой и содержанием, временами приятные и даже очень, но чаще болезненные и мучительные. От этой скульпторши Порваш узнал, что в любви с честной женщиной только небольшая роль отводится мужскому члену. Женщина честная и неприступная требовала большего применения рук, которые должны были ее обнимать, ласкать, гладить, требовала работы губ, которые были предназначены не только для произнесения теплых и нежных слов (а их честным женщинам никогда не было достаточно), но и для постоянных поцелуев и прикосновений. Итак, в контакте с честной женщиной мужчине не оставалось ничего, что могло бы составлять его исключительную собственность, а все принадлежало женщине — каждый участок мужского тела, каждая мысль, каждое слово, каждый удар сердца. И этого мало — в совокуплении с честной женщиной мужчина все время как бы оставался несостоятельным должником, чаще, чем похвалы за свою любовь и эротические процедуры, он слышал плач и упреки, что он ее мало любит и ласкает, что ее честность не вполне вознаграждена. И Порваш тосковал о женщинах легких и доступных, так просто решающих эти дамско-мужские проблемы. К сожалению, выйдя из мрачного подвала своего прошлого, Порваш считал возвращение туда невозможным, потому что это означало бы, что он ничего в жизни не достиг. А амбиции, которые без остатка наполняли душу Порваша, не могли не касаться и его отношения к женщинам. С тех пор он хотел, чтобы у него были женщины все более честные и неприступные, и стремился оправдать их ожидания, даже поражать, пробуждать восхищение, признание, уважение, любовь. Вступив на эту дорогу, Порваш не мог выйти из игры, даже если в действительности время от времени его и точила тоска по прошлому. Он уже хорошо понимал, что от продажных женщин каждый мужчина за те же самые деньги мог получить то же самое, а в отношениях с честными женщинами существовала надежда получить больше других. Со временем Порваш даже стал чувствовать что-то вроде сострадания к продажным женщинам, его поражала, их стыдливость и стандартность, склонность только к одной схеме любви. Он помнил, что только в исключительных случаях и за большие деньги они соглашались делать то, что честные женщины делали охотно и без всякого сопротивления. Это те поражали своим великолепным бесстыдством и готовностью к весьма изысканным услугам. Впрочем, честные женщины тоже были в своем роде продажными, они отдавались за наслаждение или за надежду на наслаждение, что свет, однако, ценит выше, чем деньги. Для проститутки достаточно махнуть перед ее носом набитым кошельком, а честной женщине надо наобещать множество изысканных наслаждений, и в понятии Порваша они не слишком отличались друг от друга. Но из-за своих больших амбиций он предпочитал женщин честных. И, войдя с ними в отношения, он ни разу уже с этой дороги не свернул, стараясь выполнить свой обет. С тех пор жизнь художника Порваша, как и многих других мужчин, общающихся с честными женщинами, была сплошной большой полосой нечеловеческих усилий. Чтобы давать наслаждение, мужчина с амбициями был обречен на огромное одиночество, должен был иметь интуицию и знания, приходящие с опытом, иногда нужные и приносящие плоды, а иногда отягощающие воображение, как объемистый мешок. Со временем воображение Порваша перестали наполнять женские лица с такими, а не иными глазами, с таким, а не иным цветом волос, рисунком губ и век, но, так как все его контакты с женщинами раньше или позже направлялись в одну и ту же сторону, он в конце концов стал видеть в воспоминаниях только их половые органы.