- Конечно, конечно, - закивал Никуйко. - Да только... я ведь и написать-объяснить хорошо не сумею.
      Я предложил ему свою помощь и в дальнейшем действительно сочинил такое письмо. Никуйко был страшно рад, благодарил меня, в глазах у него зажглась надежда. Письмо переписал своим почерком и отнес врачу. Та обещала отправить. Вообще старик ожил, привязался ко мне, как мальчишка. Смешно и трогательно ревновал меня к заходившему в палату Ване Радикову, а после него - к Игорю Розовскому, нашему поэту. В глаза ему однажды выпалил:
      - Зачем вы сюда ходите? Время у Виктора отнимаете! Не ходите к нам больше!
      Вела Никуйко Мария Сергеевна, самый молодой отделенческий врач. Говорили, что она всего два или три года назад окончила институт. Была она дородна и округла во всех статях, этакая красивая, сытая и глупая телка. Очень обидела однажды нашего деда!
      Никуйко курил. Как всем, не получающим передач, ему выдавали ежедневно по 10 сигарет "Памир", а этого ему не хватало. Вот он и спросил как-то у Марии Сергеевны, нельзя ли, чтобы ему выдавали немного больше сигарет.
      - Нет, конечно, - сказала Мария Сергеевна (представляю ее красивое и каменное лицо в эту минуту). - С какой это стати?
      - Мне не хватает.
      - Так бросьте курить.
      - Что вы, я уже 50 лет курю.
      - Ну тогда... у других просите!
      - Да мне неудобно, стыдно просить.
      - Вот еще! - сказала Мария Сергеевна. - У б и т ь было удобно, а попросить курить ему. видите ли, стыдно!
      Дня два после этого Никуйко лежал в лежку. Ничего не ел, бурчал на всех. И все мотал головой, обращаясь ко мне, жаловался:
      - Да как она могла так сказать?! "Убить было удобно..." Как она могла!
      Я думаю, что Никуйко был больным человеком. Ну, это мог быть какой-то возрастной психоз, старческое изменение личности. Ему ведь все-таки 69 лет было. Да еще эта жизнь в глухоте... Так или иначе, он заслуживал снисхождения. И когда та же Мария Сергеевна дала в конце концов (не знаю уж, как там было записано по-научному) заключение о его невменяемости, вздох облегчения, как говорили в старину, вырвался из моей груди. Ну и правильно. Какой уж тут прок государству и урок обществу - казнить несчастного старика? И вполне хватит для него одинокой казенной койки в какой-нибудь провинциальной богадельне.
      ПОТЕРИ И ВСТРЕЧИ
      Побеседовав со мной разок, Любовь Иосифовна будто обо мне позабыла. Даже на обходах не появлялась. Может быть, просто болела? Между тем продолжались анализы. Взяли у меня кровь из вены. Как прочел на бумажке, что лежала перед сестрой: 1. На РВ (реакция Вассермана на сифилис). 2. На протромбин и холестерин. 3. На "С"-реактивные белки и 4. На анти-стрептолизин. Это что за штуки? Кровь на протромбин взяли потом вновь, из пальца. Еще сделали кардиограмму. Ну, это по назначению терапевта, я ведь ей жаловался на сердце, сказал, что в 1972 году подинфарктный приступ был. Наверное, и все остальное - в связи с этим.
      Все свободное время, а его было хоть отбавляй, я в основном посвящал чтению. "Только для вас!, - сказала библиотекарша, принеся мне пять изящных томиков Герцена "Былое и думы", и я с наслаждением погрузился в чтение, уплыл в далекие сумерки николаевской России.
      В сумерки ли? Чем глубже я входил в книгу, тем завидней становился тот свет, что казался Герцену потемками. И еще одно. Книга оказалась вовсе не тем, чем я ее себе представлял.
      Вот коротенькая запись из дневничка от 1 февраля 1974 г. Привожу ее целиком, чтобы не перебить первое, непосредственное восприятие тех дней сегодняшним рассуждением.
      "Почему не прочел книги Герцена раньше? Ведь помню, отрывал ее в юности, в Томске, и не прочел. Я тогда искал в ней рассказа о любви, а увидел - отпугнувшую меня революцию. Сейчас, наоборот, открыл с единственной целью читать о революции, а обнаружил вдруг, что это книга о любви и большой человеческой тоске..."
      Да, в рассказе Герцена меня больше всего привлекли не факты, а думы. Не история века и революции, а личная жизнь и характер Герцена. Образы его друзей, Натали. "Рассказ о семейной драме" потряс своим трагизмом, и я понял, что это - главное, основной сюжет книги.
      Еще я читал, чередуя с Герценом, "Историю моего современника" Короленко. Мог сравнивать эти большие, в чем-то созвучные книги, размышлять...
      Дневник я вел очень осторожно, кратко, затемняя выписками из книг, избегая имен и оценок. Сейчас жалею, конечно, но где была гарантия, что он сохранится? Ведь в том, что все мои бумаги тщательно проверяются, я не сомневался.
      В свободное от чтения время выслушивал и просвещал Ваню Радикова, играл в шахматы с Никуйко. В конце января случились две потери: выбыли один за другим Саша Соколов и Ваня Радиков.
      Саша - 28 января, тотчас после своей "комиссии". Когда увозили сразу значит, признан здоровым. К тому же понедельник - этап на Матросскую Тишину. Увы, не сбылись Сашины надежды, несмотря на "инфантильное сознание". Помню, как его взяли. Он только пришел, разгоряченный, с комиссии и прилег на койку. Помню, как он вскочил обезумело, когда нянька тронула его за плечо. Вскочил, а ноги тут же подкосились.
      "Узнала я, как опадают лица,
      Как из-под них выглядывает страх,
      Как клинописи жесткие страницы
      Страдание выводит на щеках"
      - писала Анна Ахматова в своем "Реквиеме". "Опадают лица". По-моему, нельзя сказать точнее. Вот так опало и Сашино лицо. Собственно лица не стало. Одно белое пятно.
      Не стало и Вани. Этот встретил известие об отъезде спокойно, даже как-то радостно. Но ему ведь нечего было бояться. Увезли еще Песочникова Ногтееда.
      А на место выбывших пришли другие. В большой палате появился 30-летний шофер из Шереметьева, стрельнувший из двустволки в свою мать - Женя Себекин. А еще Володя Шимилин - застенчивый черноглазый мужчина 35 лет, экономист, единственный пока человек с высшим образованием, повстречавшийся мне в "бездне". Через недельку он переберется ко мне в палату, сначала на место Саши, потом заменит Витю Яцунова, и мне тоже предстоит еще обжечься о его исповедь. И тоже проводить его обратно в "бездну", как и прибывшего вместе с Володей с Матросской Тишины (даже в одной камере сидели), только помещенного в другую, затемненную, палату, - Игоря Розовского, нашего экзальтированного поэта-коневода. О, этот высокий, горбоносый человек, умный и насмешливый, легко вступавший в контакты, сразу привлекал внимание. Он ходил по отделению, величественно, как в римскую тогу, запахнувшись в драный, до колен, халат, из-под которого торчали мослатые и шерстистые ноги. Голова у него всегда была чуть запрокинута назад, острый кадык шевелился, а руки, как на буддийском молении, сложены ладонями на груди.
      Не смогу не посвятить ему отдельную страницу.
      И еще появился в отделении реактивный Тумор. И еще какое-то звероподобное, заросшее бородой существо с обезьяньими до колен руками по фамилии Короткевич. На плечах у него, симметрично и ярко, были вытатуированы полковничьи погоны. Привезли его аж с Камчатки.
      Вот так и текли через отделение и через мою жизнь - неторопливым и безостановочным ручейком - все новые и новые люди.
      И было имя им Легион.
      РЕПРЕССИИ
      И все же тюрьма просвечивала сквозь бутафорию "сладкой жизни", она вся была тут, словно волк в костюме Красной Шапочки, и никак не могла спрятать свои желтые зубы. И оттого еще острее был гротеск, смыкание фантасмагории и яви...
      Пусть на поверхности не было ни лязганья замков, ни матерни вертухаев тюрьма сидела в наших мышцах, мы были связаны с нею неотторжимой пуповиной, которая могла в любую минуту втянуть нас обратно в ее холодное, каменное лоно.
      Кроме того были репрессии. Причем здесь они приняли новую, еще более изощренную форму - психиатрического, лекарственного кнута. Пусть это случалось не часто, но нарушителей порядка, дисциплины, в общем, всех непокорных, - безжалостно кололи. Не знаю, сам я такого не испытал, но, видимо, было еще страшнее, когда нянька приглашала медоточивым голоском:
      - Ну-ка, милый, давай на укольчик!
      Кололи аминазин, от которого любого бунтаря через 20 минут валил с ног неодолимый сон. Эти несчастные двигались потом по отделению как сонные мухи, большей частью они лежали безучастно на койках, поднимаясь только ненадолго в туалет, чтобы выкурить там, в полной прострации, горькую свою сигарету.
      Лежал у нас, в затемненной палате, какой-то кавказец-уголовник (уже из лагеря, он имел,кажется,10-летний срок за убийство) по имени Хасби Марчиев. Это был очень спокойный молодой человек лет 33-х, он целыми днями лежал на кровати, улыбаясь невесть кому тихой, полудетской улыбкой. Ни с кем в отделении он не разговаривал, был само воплощение кротости и послушания. А однажды, словно муха какая ужалила нашего Хасби - он выскочил вдруг в коридор, встал в дверях процедурной и громко потребовал вызвать врача. Дело было в конце дня; кажется, даже в субботу или в воскресенье, и сестра Александра Павловна сказала, что врачей сегодня нет. Но Хасби продолжал шуметь, он долго, мешая русские и кавказские слова, что-то доказывал сестре, возмущался, что его почти месяц держат здесь, а никто не смотрит, не лечит, врач только обманывает, что будет с ним говорить, а сам не показывается...
      Не знаю, на какую скрытую сигнальную кнопку нажала Александра Павловна, но через некоторое время с "черного" входа в отделении появились 3 или 4 прапорщика в белых халатах. Я помню, как скорчился Хасби, увидев эту процессию - понял. А они подхватили его под руки ( предварительно загнав нас в палаты и затворив двери) и увели с собой через ту же дверь, откуда вошли. Спустя несколько минут из процедурной вышла Александра Павловна. В одной руке она держала шприц, наполненный розовой жидкостью, в другой - клочок ваты. Нянька отворила ей дверь, за которой скрылись прапорщики с Хасби... А на следующий день, к вечеру, вернулся и Хасби. Всего сутки пробыл он в карцере; возможно, врач, узнавший об этом случае, не санкционировал дальнейшего пребывания Марчиева под арестом, он ведь и правда дурачил своего подопытного "кролика", скрывался от него. Умиротворенный, тихий, Хасби по-прежнему сутками лежал на койке, улыбаясь в потолок все той же блаженной улыбкой. Кстати, карцер находился где-то на 2-м этаже, в 1 или 2 отделении. Говорили, что в нем очень холодно и спать приходится на голом полу.
      Еще один случай аминазиновой репрессии произошел у меня на глазах, поразив чудовищной несправедливостью.
      Всему виной был все тот же отделенческий шалопай Яцунов. Однажды он нарисовал на листке женский профиль с выпуклым бюстом, под которым написал: "Дорогая Мария Сергеевна, я тебя люблю!" ( У Марии Сергеевны действительно был выдающийся бюст.) Под этой фразой-признанием он поставил подпись "Бучкин", и листок как-то умудрился передать Марии Сергеевне - как бы от ее поклонника.
      И что бы вы думали? Мария Сергеевна приняла шутку всерьез. При этом она даже не удосужилась попросить у Бучкина объяснения - взяла да назначила ни в чем не повинному человеку десять инъекций аминазина!
      Вечером недоумевающего Бучкина потащили в процедурную. Неважно - кто и за что, важно - назначено. Значит надо выполнять. И бедняги вкатили полный курс, целую неделю он почти не вставал с постели.
      Даже Яцунов, не ожидавший такой реакции со стороны Марии Сергеевны, опешил и переживал. Правда, пойти и признаться у него, конечно, не хватило смелости.
      Нет, вовсе не райским островом был институт Дураков - самой обыкновенной тюрьмой.
      И вкрадчивая улыбочка Ландау была - маской обычного тюремщика, палача. Конечно, нет у меня прямых данных. Но я не сомневаюсь, что и он бросал одним росчерком пера - людей в карцер и на кушетку под аминазиновую плеть.
      А после этого, может быть, и читал Герцена...
      Тюрьма...
      Ушлый волк в личине Красной Шапочки облизывает свои несытые зубы. И урчит плотоядно.
      А мы... едим свою райскую сардельку и на простыни белоснежно спим.
      "ЗЛОЙ МАЛЬЧИК" ВИТЯ ЯЦУНОВ
      Витя Яцунов, четвертый обитатель нашей палаты, был из числа тех, кого в детстве называют трудными детьми. Да он и недалеко ушел от той поры, этот 20-летний веснушчатый юноша из подмосковного местечка Голицино. Хотя имел за спиной уже 3 "ходки" (три тюремных срока), начав с колонии для малолетних. В общем, это был, несмотря на молодость, законченный, профессиональный уголовник. Сейчас он был арестован по 206 статье (хулиганство) за драку в кафе, ему грозил срок до пяти лет, и Витино желание отделаться психбольницей мне было понятно. Кстати, во время последнего срока (тоже за драку) он уже был признан больным и какое-то время находился в меж лагерной психиатрической больнице в г. Рыбинске. Рассказывал о ней жуткие истории, в частности, о смирительных "скрутках", которые там применяются.
      Витя был злым демоном отделения как для зеков, так и для медперсонала. Зеков - третировал. Похищение у Каменецкого листочка с исповедью было едва ли не самой безобидной выходкой. Слабых он бил, отнимал сигареты и продукты. Сильных - обыгрывал в домино, артистически шулерствуя. Постоянно доводил нянек и сестер: то перевесит таблички с фамилиями на дверях палат, то каких-нибудь таблеток в процедурной наберет... Однажды выкрал у няньки из кармана ключ от дверей... В другой раз придремавшую няньку к стулу привязал... Зачастую Витя явно "перекладывал", переигрывал, открыто работая "на публику", но это, видно, входило в его "психиатрическую программу". По принципу: чем нелепей - тем верней.
      Не знаю, чем подкупил я заледеневшее сердце этого злого мальчика... Может быть, тем, что не поддакивал и не смеялся, глядя на его шутовство, но вместе с тем и не порицал, не точил? К его рассказам отнесся по-взрослому, без иронии? Заговорил на какие-то отвлеченные, "красивые" для воровской, уголовной души темы? Например, о большой женской любви. Отрывки из "рассказа о семейной драме" Герцена ему читал, из писем Натали...
      Витя лежал на соседней койке, по-мальчишески подперев щеку ладонью, и смотрел на меня проснувшимися, прозрачными глазами. Приручался, оттаивал.
      Постепенно поведал мне историю своей загубленной жизни и своих преступлений против общества... Конечно, как выяснилось, безотцовщина... Детсад, пустая, скоро надоевшая школа и - более притягательные уроки улицы. Мама работала продавцом... Домой приходила поздно. Хорошая, но... Появился отчим, потом другой. Водочкой угостил... В общем, в 12 или 13 лет - за уличное ограбление - попал Витя туда, где детей называют "малолетками". И все делают для того, чтобы возбудить в них комплекс неполноценности и натравить на мир. И пошел Витя по накатанной дорожке... Ведь давно известно, что не исправляет наш лагерь никого, хоть он и "исправительный". Только развращает и ожесточает. Почему т. н. повторная преступность у нас, как ни в одной стране велика...
      И уже не выбраться из хваткого круга. Так и сказал мне Витя в минуту откровенности: "Я бы рад выскочить, да не могу!.." Он словно бы видел впереди еще более темные глубины.
      Признания его "дураком" Витя хотел страстно. Ведь это не только сейчас спасло бы от лагеря, но и дало бы, как он выражался, "красную книжечку" на все времена. То есть пей, кути, дерись, воруй - все ничего, сойдет, ведь ты "псих", "дурак", и с тебя как с гуся вода.
      Витя нервничал, т.к. лежал в отделении второй месяц, а все-то, вроде, никаких сдвигов не было. Пару раз поговорил с ним врач (Альберт Александрович Фокин), сделали стандартные анализы - и все, забыли. Не понимал он, что в этом-то и заключалась главная "метода" института Сербского: пронаблюдать незаметно, как испытуемый реагирует на такое "забвение", выявить - ждет он чего-нибудь или нет? Здоровый, сознающий, желающий признания будет нервничать из-за неизвестности, а больной, что, останется безразличным. Просто и хорошо.
      Витя ждал. И чем меньше оставалось до конца второго срока, тем отчаянней становились его проделки. Я уже рассказывал о шуточках с няньками. А однажды он чуть не до кондрашки довел дежурного вертухая, имитировав побег... Вечером, после отбоя, Витя залез под наш круглый стол и крылся за длинной, чуть не до пола свисающей клеенкой. Нянька раз заглянула в палату, два - Яцунова нет. Прибежал дежурный прапорщик, заглянул под кровать - нет! Я принял участие в игре, т.к. лежа в своей постели, видел Витю сбоку. Комментировал беготню вертухая и нянек. А там уже сестра носилась по отделению, хлопали дверями, зажигали в палатах свет. Включили и в нашей на минуту. Под стол почему-то никто не заглянул. Вертухай еще несколько раз забегал, держась рукой за сердце. В конце концов он, видимо, поднял тревогу, т.к. примчалось пять-шесть прапорщиков и даже офицер. Зажгли везде свет. Конечно, при такой облаве улыбающегося Витю в скорости извлекли из-под стола. Он укусил при этом прапорщика за руку. Тот матюгнулся и хотел ударить Витю, но сестра с нянькой захлопотали:
      - Успокойся, Витенька! Ложись! Ну чего это ты? Успокойся!
      Обошлась проделка Вите. Примолк на день-два. Потом снова напроказил разбил при открывании форточки-фрамуги стекло в нашей палате. Здесь оказалось обычное, бьющееся. И это тоже внесло некоторое разнообразие в наше монотонное существование.
      Так жили и развлекались мы с ним. Когда лежали рядком на койках и разговаривали шепотом, обмякала его душа. Все-все рассказывал мне Витя: и о "корешах", и о девчонках своих. Привязался ко мне по-доброму. Может быть, потому, что я был один из немногих, кто погладил его в жизни по стриженой, сиротской голове...
      КАМЕРА-ОБСКУРА
      30 января в послеобеденный час вдруг позвала меня сестра и повела куда-то. Вышли из отделения, прошли через комнату, где раздеваются врачи и сестры. По лестнице вниз один пролет. Подошли к двери, на которой табличка "Энцефалографический кабинет". Эге, это уже что-то посложней! В кабинете нас встретили две миловидные женщины, врач и сестра. По углам на столах - груда какой-то сложной аппаратуры, ступить некуда, как на подводной лодке. Прямо на меня глядел экран большого осциллографа. Врач открыла дверь внутри кабинета:
      - Проходите сюда.
      Я очутился в темной, обитой черной материей комнате. Вспыхнул свет. Посреди стояло кресло-стол, вроде операционного, обитое мягкой синтетикой. Меня попросили сесть на него. Получилось полулежа. Врач сказала, что у меня сейчас снимут биотоки мозга.
      - А если я не хочу?
      - Ну, что вы! Это же совершенно безвредно. И не больно. Вы ничего не почувствуете. Только надо лежать спокойно, не напрягаться.
      Ну, хорошо, посмотрим. Ведь кроме всего прочего, и любопытно.
      На голову надели резиновую шапочку с отходящими от нее в разные стороны проводами. Какие-то резиновые присоски прильнули к вискам. Наложили манжетки, тоже с проводами, на запястья. Еще на затылок что-то. Уложили в определенной позе. Все это я уже видел в фильмах о космонавтах. Еще раз попросили лежать спокойно, не шевелиться, ни о чем не думать. Ушли. Щелкнул выключатель, и я остался в полной темноте.
      Лежать было приятно, легко. Значит сейчас на осциллографе пишут мои биотоки? И самописец чертит кривую? Ну тогда!.. И я начал, четко читать про себя стихи, отчеканивая ритмично:
      Пом-нят ли там о пе-чаль-ном зат-вор-ни-ке,
      Или по-ра за-бы-вать?
      Читал и читал подряд все свои стихи, написанные за эти полгода во владимирских тюрьмах. Исчерпав их, взялся за Тютчева. Читал, налегая на ритмику. Представляю, какая пляска поднялась у них на экране!
      Прибежала сестра.
      - Вы что, бровями двигаете?
      - Да нет, что вы, лежу как лист.
      - Спокойно, спокойно. Расслабьтесь совсем.
      Поправила завязочки, ушла. И снова читал я стихи, посылая по проводам дактили и хореи.
      На этот раз пришла врач. Тоже попросила расслабиться. Дала в правую руку какую-то втулку с кнопкой и попросила нажимать ее каждый раз, когда вспыхнет свет. Опять был мрак, стихи. Вдруг слева над головой вспыхнула красная лампочка за рифленым стеклышком. Я нажал кнопку. Ну и так далее, через разные промежутки времени лампочка загоралась, видимо, определялась скорость моей реакции. Тут я не халтурил, хотя стихи читал по-прежнему.
      Затем стали подключать звук - негромкий зуммер. Здесь уже через строго равные промежутки: звук - свет, звук - свет. При вспышке надо было, как и раньше, нажимать кнопку. Так играли мы долго, потом вдруг звук... а света не последовало. Конечно, палец дернулся, но на кнопку я не нажал. Глупости, обычная выработка условного рефлекса и проверка его по Павлову...
      А может, как раз и надо было его нажать?
      Эксперимент, слава Богу, вскоре окончился. Меня освободили от присосок. Вся процедура длилась добрый час. Когда уходил, смотрели (сестра, по крайней мере) на меня с ужасом. Не знаю, уж как он там выглядел, мой пульсировавший стихами мозг. Полагаю, токи были сильные.
      На следующий день эксперимент с камерой-обскурой повторили. На этот раз, прежде чем приступить к опыту, врач спросила меня:
      - Вы биолог?
      - В некотором роде. Я фармацевт.
      Ну, тогда поймете. Вот смотрите, ничего страшного, мозг испускает электромагнитные колебания...
      Она подвела меня к барабану, на котором была записана энцефалограмма, и стала объяснять ее принцип.
      - Вот период покоя... Вот порог, ожидание... Здесь вспышка.
      Конечно, смутила их бешеная работа моего мозга. Повторилось все вчерашнее. Даже в большем объеме, часа на полтора. На этот раз я прочел все, что знал Тютчева, но еще несколько стихотворений Гумилева, самых чеканных.
      Больше на энцефалографию меня не приглашали. Видно, поняли, что дурачу.
      Это была вершина т.н. научных исследований, которым подвергали мою персону в институте имени Сербского.
      МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ. 1 ГЛАВА: "ОБЪЕКТИВНЫЕ" МЕТОДЫ
      Все немногочисленные методы исследования, применяемые в институте имени Сербского для установления психического состояния обследуемых, можно разделить на две группы: на объективные методы и методы субъективные. Под объективными я подразумеваю исследования с помощью какой-либо, пусть не очень сложной и неспецифической, исследовательской техники; субъективными же называю методы, основанные на личном, так сказать, бесприборном наблюдении. Конечно, классификация эта приблизительна, но я применяю ее, чтобы облегчить свой рассказ. Я включаю сюда все исследования, какие наблюдал и каким подвергался в 4-м отделении института.
      Сказать могу: объективные методы были беспомощны и никчемны. Я уж не говорю неспецифичны, ибо в психиатрии, увы, вообще не существует методов специфической, безошибочной диагностики. Собственно, это были, за небольшим исключением, обычные клинические исследования: общие анализы крови и мочи, рентгеноскопия грудной клетки, все обследуемые осматривались терапевтом и окулистом, терапевт измеряла артериальное давление, аускультировала сердце и легкие, пальпировала живот. Исключительно по моим жалобам на сердце мне по назначению терапевта была сделана кардиограмма, а также анализ крови на протромбин, холестерин и др. Окулист поверяла остроту зрения, некоторым измеряла внутриглазное давление.
      Кое-кого направляли еще на консультацию к невропатологу, я лично этого избежал. По жалобам и просьбам направляли к хирургу, отиатру и пр.
      Некоторым отклонением от общеклинических исследований было рентгеновское просвечивание черепа. Этот снимок делали всем, хотя он, конечно, тоже не имел никакого диагностического значения, ведь шизофрению на рентгеновской пленке не углядишь. Зато рентген черепа имел определенное психологическое воздействие на зеков - людям казалось, что их обследуют, коли уж подбираются к мозгу, добротно и глубоко.
      Несколько более сложным, хотя все-таки чисто условным, было энцефалографическое обследование или запись биотоков мозга. Что оно могло показать? Ну разве что от дебилов, олигофренов можно было ждать специфической, ущербной энццефалограммы, но ведь таких и простым глазом видать. Я думаю, что это внешне эффектное обследование имело больше психологическое воздействие на симулянтов, чем служило диагностике.
      Основной энцефалографический кабинет находился недалеко от нашего 4 отделения. Но в институте были еще какие-то энцефалографические лаборатории. Так, Володю Шумилина водили на первый этаж, где также снимали токи мозга, однако эта процедура происходила не в затемненной камере, а в обычной комнате. Опытов с лампочками и зуммерами там было больше и они были разнообразнее. Вот такой пример: в комнате висело табло, на котором то появлялась, то исчезала светящаяся надпись - какое-то слово, которое нужно было постараться прочесть. Мозг напрягался, вот-вот готова была вспыхнуть догадка, но... слово исчезало. Затем все повторялось. Володе Шумилину, правда, так и не удалось прочесть это слово.
      А Игоря Розовского и Женю Себекина водили куда-то через двор, в другой корпус. Там испытуемый должен был производить в уме заданные арифметические действия, например, сложение, а электронная машина оценивала результат. Еще нужно было играть с машиной в какие-то логические игры. Так и говорили обследуемому: "Вам нужно поиграть - посоревноваться с машиной". К сожалению, сам я у этой хитрой машины не был и рассказать подробней не могу. Игорь ходил туда с удовольствием, т.к., во-первых, дышал воздухом при переходах через двор, а во-вторых, там работала миловидная лаборантка, которая ему нравилась. Я подозреваю, что на это исследование зеков водили во Всесоюзный научно-исследовательский институт "Биотехника", с которым у института Сербского был общий двор. Да и чисто логически: не могли два таких института не сотрудничать. Наука и практика. Отставала только здорово эта наука...
      ВТОРАЯ ВСТРЕЧА С ВРАЧОМ
      1 февраля, во время "тихого часа", состоялась наконец вторая встреча с врачом. На этот раз в той же "актовой" комнате, где я был на комиссии. Любовь Иосифовна сидела за одним из столов, меня усадили визави. Выглядела расстроенной и усталой, опять поглядывала на часы. Через комнату сновали врачи, за столом в углу что-то писала врач Валентина Васильевна.
      - Ну, вы у нас уже адаптировались? Не могу понять, чем вызвано ваше напряжение.
      Я пожал плечами. Конечно, где уж тут понять, что мы с нею просто-напросто заряжены разноименным электричеством, ну а "адаптироваться" к несвободе - не каждому дано.
      Следующие вопросы были еще примитивнее:
      - Вы не могли бы охарактеризовать свой характер?..
      - С кем из больных в палате вы ближе всего сошлись?..
      - Кто ваш любимый писатель?..
      На последний вопрос я прыснул.
      - Почему вы смеетесь?
      - Вы спрашиваете так, будто я школьник, прочитавший за свою жизнь 2-5 книг.
      - Сколько же вы прочли?
      - Достаточно, чтобы говорить о литературе профессионально.
      - То есть как профессионально?
      - Ну хотя бы не задавать таких вопросов. Извините, но спрашивать литератора, кто его любимый писатель, я считаю просто неприличным.
      Обиделась. Вскинула голову. Видимо, исчерпав вопросы "психологические", перешла к сути.
      - Ну хорошо. Скажите, как вы относитесь к предъявленному обвинению?
      - На этот вопрос, как и на все, касающиеся следствия, я отвечать не буду. Вы это знаете.
      - А как вы оцениваете свое заявление?
      - Какое заявление?
      - Н-ну, ваше заявление. То, что в деле...
      - Если вы имеете в виду заявление об отказе участвовать в следствии, то считаю его основополагающим. В нем ответ на все ваши вопросы.
      - Так ваши взгляды не изменились?
      - Нет.
      - Ладно, Виктор Алексеевич (так хорошо изучила Любовь Иосифовна своего подопечного, что даже отчество переврала!). Поговорим в следующий раз. Своим молчанием вы только себе вредите. Ведь вы же боитесь нашего заключения. Скажите, боитесь?
      - Нет. Не боюсь.
      - Ну хорошо. Идите. Вопросы есть у вас?
      Я спросил, как мне заказать выписанные окулистом очки.
      - Я даже не знаю... Пошлите рецепт жене в письме...
      - Это будет очень долго. Вы же отправите письмо следователю.
      - Конечно. Мы все письма посылаем через следователя.
      - А то, что я посылал на днях на имя тещи? Коротенькое, с просьбой о фруктах?
      - И его тоже.
      - Значит, Яков Лазаревич меня обманул. Да и вы тоже. Ну хорошо. Я могу быть свободен?
      - Да. Но вы пошлите все-таки рецепт. Разве следователь не передаст его жене? И письмо напишите. Может быть, мы и пошлем, судя по содержанию. Почему вы не напишете? У нас все пишут.
      Она так настойчиво уговаривала. Ну конечно, ведь письма - тоже метод изучения психического состояния.
      Поразмыслив, я решил: а почему бы и нет? Конечно, я не сомневался, что следователь упрячет письмо в свой сейф. Но если уж так хочет Любовь Иосифовна произвести психиатрическое исследование моего письма, почему бы не представить ей такую возможность? Пусть останется лишний документ, подтверждающий мою здравость.
      И я потратил два следующих дня, благо это были суббота и воскресенье, "тихие" дни, на сочинение большого письма Нине. Писал и с расчетом на Любовь Иосифовну, в частности описывал свое впечатление от института:
      "Чувствую себя хорошо. Обстановка, весь стиль жизни в стенах института совершенно иные по сравнению с тем миром, в котором до сих пор обитал. Ну, начать с того, что вокруг полно совершеннейших чудес, вроде паркетного пола, клеенке на столе или настоящих.
      простыней. Впервые за полгода пью молоко и нахожу, что оно весьма не вредит моему пищеварению. А самое главное - отдыхаю от металлического лязганья, табачного смрада и в особенности - от матерщины. Долго ли продлится это очарование - не знаю, думаю, что не больше месяца. Как ни странно, но эта усталость, эта нега хоть и лечат, одновременно томят: то ли через свою очевидную бутафорность, то ли потому, что, выражаясь языком французского классицизма, "бездна зовет своих детей". Так или иначе, стараюсь использовать случившуюся передышку в полном объеме..."
      И еще. Здесь прямо указал, что понимаю, для чего Любови Иосифовне понадобилось мое письмо:
      "Выписали мне новую коррекцию, и если мой врач, когда будет исследовать это письмо с точки зрения психиатрии, вложит в него рецепт (я порошу об этом), то ты закажи мне эти очки, пожалуйста..."
      Ушло письмо. Не знаю уж, что почерпнула из него моя докторица. На мой диагноз, оно, конечно, не повлияло, так как не на уровне Любови Иосифовны решалась моя судьба. Но формальности были соблюдены. То есть проведено и такое исследование.