- Ну, как дела?
      Или:
      - Жалобы есть?
      Поскольку не разъяснялось, какие жалобы имеются в виду: медицинские (на здоровье) или режимные, - я всегда задавал один и тот же вопрос:
      - Когда мне будет выдана авторучка?
      Сначала Ландау, прикрываясь своей фальшивой улыбочкой, вежливо разъяснял, что это - по усмотрению лечащего врача. (Л.И.Табакова почему-то бывала на обходах редко.) Потом стал говорить лаконично, почти без улыбки:
      - Посмотрим.
      Наконец однажды (укатали-таки Сивку крутые горки!), совершенно рассвирепев, метнул в меня ненавидящий взгляд и отрезал:
      - Что вы заладили со своей ручкой? Не положено у нас! И не просите!
      На следующий день я, тем не менее, повторил свою жалобу. На дурацкий, стандартный вопрос "Жалобы есть?" - такой же ответ. Ландау изничтожая меня зрительно, вновь прохрипел, что не положено.
      - Никому!
      Тогда я заметил (каюсь, с моей стороны это был "недозволенный" прием, но не подумал - сорвался), что вот в палате напротив, у Векслера, есть же ручка, и ничего не случается.
      Бедный летчик, подвел я его! Я-то думал, что, глядя на него, они и мне р а з р е ш а т, но они пошли по линии наименьшего сопротивления: отобрали ручку и у Векслера.
      Да простит он мне этот невольный подвох. Хочу надеяться, что роман из жизни полярных летчиков от этого не пострадал.
      Таким был Я.Л.Ландау со своей резиновой улыбочкой. Я и в дальнейшем забавлялся тем, что сдергивал ее с него периодически. Однажды вновь довел его до вспышки - тем, что требовал шахматы в "тихую" палату, в которую меня перевели из "шумной".
      - Игры положены только в шумной палате.
      - Но я же о шахматах говорю. Уж более тихой игры не придумаешь. Ваш отказ попросту не логичен.
      Эх и вскинулся же наш невозмутимый Яков Лазаревич! Аж кулаком хлестнул по столу в нашей "тихой" палате.
      - Что вы мне все о логике! Не положено, и все тут! И не ищите логики в запретах! Здесь вам не санаторий!
      О, да. При отсутствии аргументов в тюрьме всегда звучит эта железная фраза: "Здесь вам не санаторий!"
      Это было 31 января 1974 года. Но и весь февраль я допекал Ландау новым стереотипом:
      - Когда будет прогулка?
      Этим требованием доводил и самого Лунца. Следует сказать, что прогулки не было ни разу, в зимнее время она в институте будто бы не проводится. Одежды не хватает и дворы под снегом... Добились все-таки! Горжусь: не без моего участия.
      Но это позже. Пока стоял январь... Важным и приятным событием стал для меня переход в маленькую, "тихую" палату, осуществившийся 25 января, на место выбывшего летчика. Он все-таки был признан душевнобольным и выбыл в какую-то иную обитель. Кажется, он хотел этого. Ну дай-то Бог, может быть, там он, тихий трудяга, и допишет свой роман. Еще, чего доброго, и издаст. Ладно, тогда почитаем. А пока я с удовольствием занял его место за удобным круглым столом.
      БЫТ. 1 ГЛАВА
      Одним из достоинств жизни в экспертизном "раю" было полное отсутствие идеологического насилия. Ну, в виде какой-нибудь воспитательной или партийно-политической работы, от которой обычно скулы сводит в любом советском учреждении, включая лагеря. Никто не пытался нас пропагандировать, просвещать, улучшать, никому вообще не было дела до того, чем занимаются обследуемые зеки. И это было прекрасно.
      Была, правда, т.н. "трудотерапия" (слово-то какое, вдумайтесь!), на которую ходили по желанию и разрешению врача. Работали где-то в подвале клеили конверты, там был специальный, небольшой цех. Начиналась работа в 9 часов утра и длилась, с часовым перерывом на обед, во время которого все возвращались в отделение, часов до четырех. Нормы выработки не было, поэтому работали спустя рукава, лишь бы занять время. Зеки ходили на трудотерапию для развлечения, чтобы с инструкторшей - вольнонаемной женщиной - поболтать, да и друг с другом, ведь там встречались обследуемые из разных отделений. Отводил на работу и снимал с нее дежурный прапорщик, при съеме он подвергал всех работающих обыску. Из 4 отделения ходило на работу всего 3 - 4 человека, и за исполненную работу в конце недели им выдавали символическое вознаграждение в виде сигарет или конфет.
      Неработавшие занимались в течение дня играми, чтением, разговорами... В отделении были домино, шахматы и шашки, после игры все сдавалось сестре. Наиболее популярной игрой было домино, молодежь играла "под интерес" - на сигареты, в крайнем случае расплата производилась щелчками в лоб.
      С чтением обстояло хуже. Один раз в неделю в отделение приходила библиотекарша - какая-то очень несерьезная и мало разбирающаяся в библиотечном деле рыжеволосая женщина. Она приносила в ящичке или под мышкой десяток-полтора книг. Это, как правило, была примитивная массовая литература "про войну" и "про любовь". Книги от частого употребления были истрепаны, во многих не хватало листов. Мне стоило больших трудов уговорить библиотекаршу принести - из общеинститутского фонда (для зеков там какие-то свои полки) "Былое и думы" Герцена. Все-таки принесла - прекрасное издание 1937-39 гг., пятитомник. Книги были такие чистенькие, незахватанные, словно с 1937 года и до меня никто их с полки так и не снял. На обходе Ландау как-то взял со стола томик - повертел в руках.
      - Гм, Герцена читаете? Ну и как? Интересно?
      - Да, интересно.
      - А я вот не читал... Это что, из нашей библиотеки? Надо будет взять после вас...
      Вот такое ... единение. Не знаю уж, взял ли. Почитайте, Яков Лазаревич, Герцена стоит вам почитать.
      А библиотекарша приносила мне еще Короленко "Историю моего современника". Тоже из какого-то нечитаемого фонда. Между прочим, я узнал от нее, что книги некоторых авторов не выдаются экспертизным, не могут быть выданы, по специальной инструкции. В числе запрещенных в психиатрическом мире писателей: Достоевский, Кафка, Фолкнер. Считается, должно быть, что эти книги могут повредить не очень крепкий мозг, так что ли?
      СКОЛЬКО СТОИТ ВИЗА В КИТАЙ?
      И все же не замкнул мои уста, не отбил охоты к общению промах с Б.Е.Каменецким. Не может быть человек один. Потеряв двоих, я примкнул, хоть и опять ненадолго, к третьему. Впрочем, дружбы "надолго" почти не бывает в стране Гулаг. Хоть и бывает она "накрепко".
      Ваня (Иван Федорович) Радиков был второй "политикан", встретившийся мне в этих стенах. Правда, здесь был другой, более близкий мне случай.
      В отличие от красавца "Шейха" Ваня Радиков не блистал внешностью. Среднего роста, сутулый. Лицо асимметричное, скуластое, "казацкого" типа, глаза неяркие, цвета пивной бутылки и склонные к прищуру. Он был малоразговорчив, не ярок, интеллектом не блистал. Не писал стихов. И тем не менее я привязался к нему, прикипел, крепко и навсегда, к его несложной, но горестной доле...
      Ваню привезли в Москву из Ростова-на-Дону, Это был простой рабочий человек 33-34 лет, шофер из станицы Вешенской - той самой, где живет в своих каменных хоромах на берегу Тихого Дона хваленейший "писатель земли русской" М.А.Шолохов. Ваня был очень одиноким и обиженным жизнью человеком. Круглым сиротой. Родителей своих не помнил, они погибли в 1941 году, в первый месяц войны. Ваня воспитывался у чужих, неласковых людей, затем в детдоме, и сиротское детство определило его психологию. Он был углубленным мизантропом и беспредельным женоненавистником. Сиротство, в конце концов, определило и его "преступление", донельзя наивное, бесхитростное, просто смешное, не приведи оно к тому жуткому порогу, на котором оказался Ваня.
      Будучи по какому-то поводу обижен властями (кажется, не дали квартиры), он написал откровенное и, надо полагать, сердитое письмо своему знаменитому земляку и депутату - М.А.Шолохову. Выложил в нем все, конечно, что думает. Так, накипевший, бесхитростный "анализ". О том, что государство наше, вопреки словесам, плохо относится к рабочим... О том, что сирот обижают, детей погибших фронтовиков... Что никакой не социализм у нас, а самый настоящий капитализм. Ну и т.п. В выражениях, естественно, не стеснялся, писал "по-рабочему", "по-пролетарски". Что-то позволил себе в адрес покойной В.А.Фурцевой (женщин он особенно не любил)...
      Такое же письмо послал в ЦК КПСС, а в конце письма просил дать ему визу на выезд ... в Китай, где, мол, истинно рабоче-крестьянское государство, где рабочих ценят.
      Вот и все "преступление" Ивана Радикова. Такое невозможное, скажете вы, смешное? Нет, возможное! В нашей стране возможное.
      Вынужденный властями к написанию своих отчаянных заявлений, он был арестован - этими же властями - за них, как за "распространение сведений, порочащих советский общественный и государственный строй"... А потом? Потом в н у т р е н н е е у б е ж д е н и е следователя, что не может нормальный, здоровый советский человек быть недовольным нашим хваленым социалистическим раем и уж тем более просить визу в какой-то там ревизионистский Китай, зашвырнуло Ваню в институт им. Сербского.
      Вот так мы и встретились. И сдружились понемногу. На первых порах он отнесся ко мне недоверчиво, настороженно. Ваня ни от кого не получал передач, но когда я попытался угостить его дружески (кусочком колбасы, яблоком, вареным яйцом), он энергично отклонил угощение: "Зачем это? Не надо!" Однако постепенно преодолел недоверчивость и смущение, даже привязался ко мне - трогательно и верно.
      Меня к этому времени перевели в маленькую палату. Ваня заходил часто, брал у меня книги. "Былое и думы" Герцена, правда, не осилил - быстро вернул, а "Историю моего современника" - томик о тюремных скитаниях Короленко - держал долго. Иногда, видя, что я занят, Ваня со словами: "Можно я посижу здесь?" - садился с краешку ко мне на кровать и подолгу сидел молча, не мешая, только поглядывая на меня тихими и преданными глазами.
      Еще мы играли в шахматы. Ваня играл хорошо, у него были развиты комбинаторные способности. Мы часто разговаривали на самые разные темы. Я рассказывал ему о Герцене и Короленко, расспрашивал о жизни. Кругозор Вани не был широк, но он тянулся к знанию, к книге, слушал с интересом. Ваня говорил что окончил 10 классов вечерней школы, даже пытался поступать в институт (кажется, Ростовский политехнический), но неудачно.
      Много времени я потратил на то, чтобы развеять или хотя бы поколебать его женоненавистнические заблуждения. Кажется, это мне все-таки удалось. Ну почему так распорядилась жизнь, что не познал Ваня Радиков до своих 33 лет ни материнской ласки, ни женской верности и любви?
      Прослышав, что я литератор и усиленно ревнуя меня к новому отделенческому поэту, одолевавшего всех стихами - Игорю Розовскому, Ваня однажды, страшно смущаясь, протянул мне свой опус, сочиненный тут же, в минуту молчания на краешке моей кровати. Этот листок и сейчас у меня единственная ниточка, связующая меня с Ваней Радиковым, - его маленький дар, его легкое, молчаливое прикосновение - он делал так иногда - к рукаву моего халата...
      На лужайке, на полянке,
      Девки водят хоровод,
      Завлекают парня Петю,
      Чтоб пропел кукаревод.
      ...Ох девчата, ох девчата!
      Несерьезный вы народ.
      Легкомысленно живете,
      По-куриному поете.
      Простим Ване поэтическую примитивность этих строк, примем их с улыбкой. Да он ведь и не рядился в поэты. Кстати, даже в этом отрывке сумел он выразить свой антагонизм к прекрасному полу.
      Конечно, общаясь с Ваней, наблюдая за ним, я ни на минуту не сомневался в его психическом здравомыслии. В отличие от Матвеева, он не хотел, даже боялся признания его невменяемым. Тем не менее, в институте Сербского, на моих глазах, он был признан психически больным, социально опасным и обречен, таким образом, на бессрочное заточение в спецпсихбольницу.
      И это было еще одним преступлением советской медицины, советской судебной системы, советского государственного тоталитаризма. Случай с И.Радиковым должен лечь темным пятном и на совесть его сановного земляка М.А.Шолохова. Ведь Ваня Радиков лично е м у писал свое письмо, просил, как у депутата, за которого, видимо, не один раз голосовал, заступничества и поддержки. И что же вышло? Я уж не говорю о том, что этот крик о помощи остался безответным. Естественен и такой вопрос: а каким образом это ч а с т н о е письмо оказалось в следственном деле Ивана Радикова? Уж не сам ли "писатель земли русской" отволок? Впрочем, с него станет. Вспомнил его известное выступление по поводу процесса над А. Синявским и Ю.Даниэлем в 1966 году. Так чего уж тут говорить?
      БЫТ. 2 ГЛАВА
      Питание в институте, как я уже не раз отмечал, было вполне приличным, а после тюремной баланды казалось просто санаторным. Говорили, что на каждого обследуемого отпускается государственной казной 1 рубль 50 копеек в день, и это действительно санаторная норма, если сравнить ее с тюремной и лагерной: 30-40 копеек.
      Обычно первую неделю после прибытия в институт зеки ели жадно, охотно брали добавку, набрасывались на белый хлеб и молоко. Потом наступало насыщение. Все круглели заметно. Когда я после месяца сытной жизни в институте взвесился на весах в сестринской комнате, то не поверил своим глазам - я прибыл в весе на 12 килограммов! Правда, здесь большую роль играли еще передачи.
      В институте Сербского они разрешались не раз в месяц, как в следственном изоляторе, а еженедельно, по воскресеньям. Передать можно было пять килограммов продуктов, при этом дозволялось (опять-таки в отличие от тюрьмы) передавать свежие фрукты, мед, шоколад, вареные яйца (10 штук), сгущенное молоко (2 банки) и т. д.
      В отличие от тюрьмы, в институте не было "ларька", однако, если у заключенных были деньги (переводились родственниками прямо в институт), можно было закупать продукты в московских магазинах. Этим занималась старшая сестра отделения, раза два в неделю она обходила зеков и составляла список-заказ. Можно было купить любую еду, вплоть до мороженого. Чернобородый реактивщик из большой палаты обычно заказывал торт. Пару раз и я воспользовался этим "сервисом": соскучившись по острым блюдам, заказал ... соленые огурцы и острый "Индийский" соус. Принесли. Однажды обнаглел и... заказал бутылку "Кагора". Конечно, отказали, хоть я и пытался доказать, что это лечебное вино.
      В общем, дни, проведенные в институте Сербского, были для меня самыми гастрономическими; как часто я вспоминал о них потом за миской лагерной баланды!
      Дозволялись в институте и свидания. Мне, конечно, нет, но многим зекам-москвичам разрешали, даже минуя следователей. Т.е. запросто врачи разрешали, у них на это были свои, тоже диагностические, соображения. Свидания давали по воскресеньям, на полчаса.
      Еще несколько слов о других условиях нашего быта.
      Одежду мы носили больничную: пижаму, тапочки. У некоторых были больничные халаты из фланели, однако на всех их не хватало. Баня устраивалась раз в 10 дней, тогда же меняли нательное и постельное белье. Мылись мы в ваннах ( в отделении их было две) под присмотром няньки. Назначали одного зека, который тер желающим спины. Обычно эти занимался Петя Римейка.
      Один раз в неделю, по субботам, в отделение приходил прапорщик-брадобрей, который безопасной бритвой очень быстро и ловко голил наши подбородки. Тот же Петя Римейка взбивал в кружке мыло, мы вставали в очередь, и пока прапорщик брил одного, Петя намыливал следующего.
      И это тоже было в порядке вещей, т.к. доверить "психу" бритву, даже безопасную, конечно, было страшно и невозможно.
      ...Я стою в очереди. Мыльная пена, подсыхая, стягивает щеки. Машет бритвой голяр, сопит Петя, шлепая кисточкой по щекам очередного клиента. Я думаю, как все продуманно, споро, ритмично, и какое разделение труда, какие сложнейшие обязанности у этих прапорщиков: один - брадобрей, другой "Прометей"! Чем не жизнь для молодых мужиков с красными шеями!
      ОКНО В МИР
      После гремящего целый день над ухом радиорупора, стукатени домино и диких выходок моих молодых сопалатников, новая палата показалась раем. Здесь было всего четыре койки, причем моя находилась на очень удобном месте, в углу у окна. Рядом с моей кроватью, примыкая к окну, стоял круглый стол, покрытый клеенкой. За ним мы и обедали. Палата выходила на южную сторону, и в полдень в окно весело било слепящее, клонившееся на весну солнце. Снаружи, с правой стороны окна, по стене здания проходил какой-то четырехугольный желоб - не то мусоропровод, не то старый, не работавший грузовой лифт. В этом желобе гнездились голуби, и в палате было слышно их приглушенное, добревшее с каждым днем от весны и солнца воркование.
      Из окна был виден кусочек институтского двора, уголок какой-то одноэтажной постройки. Кажется, это были классы для охранявших институт прапорщиков. Заключаю это потому, что в будние дни по утрам мундиры, поглядывая на часы, валили туда толпой. Шли с папочками. В 9 часов все смолкало, и только минут через 50 они высыпали на крыльцо для недолгого перекура. И снова попадали на час.
      Еще из окна были хорошо видны тонкие нити сигнализации, натянутые на кронштейнах вдоль стены. Это на случай побега. Снаружи, со стороны улицы, их, должно быть, и не видать.
      Над стеной, а вернее за нею возвышался огромный жилой дом. Позже, уже после освобождения, специально съездил - узнал, что это и была та 25-этажная стеклобетонная громадина, на которой висит табличка "Смоленский бульвар, 6-8". До этого дома от моего окна было метров 250-300 и иногда, если в каких-то квартирах горел свет, а шторы не были задвинуты, можно было видеть, как в китайском театре теней, двигавшиеся за стеклами силуэты.
      Но чаще я смотрел не на окна, а на узкую щель-арку, зиявшую между верхним краем институтской стены и "брюхом" дома. Там был виден кусочек московской улицы - текучей, шумной - кусочек Садового кольца! Мелькали автомашины, троллейбусные дуги, фигурки пешеходов. Видна была даже противоположная сторона улицы с окнами-витринами, какие-то вывески (ателье по Смоленскому бульвару, 7). Чужая, прекрасная и недостижимая жизнь плыла за немытыми стеклами моей темницы! Вот какой-то незадачливый пешеход ступил на проезжую часть - хотел перебежать, но тут: пж-ж-ик! - лавина машин! отскочил в сторону! - окатило беднягу размытым снегом из-под колес!
      О, в этот прекрасный калейдоскоп хотелось смотреть вечно! И сколько раз я думал: а вдруг и моя Нина - в дни передач - проходила мимо, вдруг и ее фигурка мелькала в размытом окне? Да конечно проходила. Может, и ее взгляд скользнул - ничего не отметив - по далекому, темному пятнышку моего окна? И от этого еще острее была тоска и четче - сознание фантастичности, ирреальности всего, что происходило со мною.
      ...С тех пор брожу, незримый, рядом с вами,
      А вы зачем-то ищете меня!
      Звенят щеглы, в чащобе стонут совы,
      Кузнечики стрекочут на лугу...
      - Ау, ау! Я слышу ваши зовы
      И вижу вас, лишь крикнуть не могу...
      Граждане пешеходы! Рассеянные, уткнувшиеся в асфальт под ногами муравьи-москвичи! Проходя по Смоленскому бульвару мимо привычной булочной, ателье, аптеки, - оторвите свой усталый взор от земли. Взгляните вверх - на далекие, тусклые квадратики окон над желтой неприметной Стеной! Ведь кто-то и сейчас томится за этими безликими, мутными стеклами.
      НАУЧНАЯ ТУХТА ВРАЧЕЙ
      Я говорил выше, что в институт среди находящихся на экспертизе зеков практически не было больных. Конечно, я имею в виду только свое 4 отделение и то недолгое время, которое там находился, хотя и не думаю, что это был какой-то особо благополучный период или что в других отделениях дело обстояло иначе.
      Всего за два месяца мимо меня прошло около 50 человек, из них осталось в памяти, зафиксировано по фамилиям (то есть это те, с кем хоть как-то общался) человек 30-35, и о них почти обо всех я в своих записках упоминаю. Из этого числа, как мне кажется, были действительно больными всего три-четыре человека: наш "тихий дурачок" Петя Римейка; очень похожий на него, только возрастом постарше Бучкин (ниже расскажу о нем); золотоголовенький мальчик Миша Сорокин. Возможно, были больными еще двое-трое: 69-летний Пикуйко, убивший свою жену; чернобородый коммерсант Семен Петрович Б. и поминавшийся мною Игорь Розовский. Итого шесть. Признано же было гораздо больше, при этом среди них были люди абсолютно здоровые: Володя Выскочков, Иван Радиков, Геннадий Исташичев... Это - явно признанные, из тех, что я знаю.
      В общем, повторю свои цифры. Я считаю: 90-95% всех, попадающих в институт Сербского, - здоровые, попросту "закосившие" люди. Да это понятно, ведь почти все истинные больные выявляются без института Сербского, на областных экспертизах. Признается больными в институте, по моему мнению, процентов пятнадцать всех экспертизных. Но это все равно больше процента истинно больных, и таким образом, в числе признанных невменяемыми в институте имени Сербского идет в психбольницы на принудительное лечение до 70 % здоровых людей. Наличие большого числа здоровых людей, признанных больными, отмечают и другие свидетели.
      Это и есть желанный финиш для многих уголовников. Чем же тогда заняты врачи института? Сознают ли они истинное положение дел? Думаю, что да. Большую часть своего времени и энергии они тратят, видимо, на разоблачение симулянтов, а не на диагностику действительно имеющих место психических заболеваний. Конечно, было бы интересно посмотреть их статистику по этому предмету, да где взять?
      Что касается признания психически больными здоровых людей (я говорю сейчас не о сознательном признании, как это имеет место в отношении политических), то врачи, видимо, увлекаясь симптоматикой, искренне верят, что ставят точный диагноз. Хотя опытные врачи, на мой взгляд, должны понимать, что в отдельных случаях зеки их проводят. Ведь точных методов диагностики нет, все субъективно, условно, особенно при маниакально-депрессивных психозах и шизофрении. Да и свою "норму" выявленных больных надо дать - подтвердить какой-то средний, спущенный сверху процент, и вообще - чтоб не усомнились в способности, не ругали как учителей за большее, чем положено, количество двоек... Еще и научность надо продемонстрировать, видимость научности, все на полном серьезе должно быть, институт ведь центральный, головной! Очень много времени тратится на случаи, по сути не стоящие выеденного яйца, видимые, как говорят, невооруженным глазом. Мне кажется, центральный этот институт в большинстве случаев выполняет чисто провинциальную работу: перестраховывая себя, областные врачи направляют в него таких больных, с которыми вполне могли бы разобраться сами.
      Лежал в нашем отделении больной по фамилии Бучкин - 56-летний выпивошка из Поваровки (местечко под Москвой). Худой как скелет, вечно улыбающийся морщинистый мужичок без единого зуба и с седым пушком на голове, он ходил по палатам и рассказывал каждому встречному про свою "жисть". И этому встречному после пяти минут разговора становилось ясно, что перед ним тихий и безобидный помешанный. Так вот Бучкин приехал в институт Сербского ни много ни мало... в 6-й раз! Впервые он был здесь... в 1939 году, 35 лет назад. Затем, арестовываясь время от времени за мелкие кражи или кухонные ссоры, был в институте еще и еще, каждый раз в новом отделении... Ему был знаком здесь каждый угол, многих толстых отделенческих нянек он знал еще девчонками. Между прочим, сейчас Бучкин был арестован за кражу старого, оцененного в десятку пиджака, который он по пьяному делу снял с крючка в электричке. Статья у него (96, мелкое хищение) была всего до шести месяцев, а он сидел под следствием (ждал очереди в институт Сербского!) уже пять.
      Бучкин не горевал: кормят-поят, спать чисто и тепло. Натирал паркет в отделении - пачка сигарет в день обеспечена...
      Спрашивается, что это? Такой сложный случай, что 35 лет высшая научно-исследовательская лаборатория страны голову ломает? И почему каждый раз в новом отделении? Или у него сегодня - паранойя, завтра - шизофрения, послезавтра - маниакал? Скажите, какой наш Бучкин, оказывается, клад для науки, на нем не один институтский доктор диссертацию защитил. А он, их кормилец, оказался здесь... за пиджачок в электричке!
      Шутки шутками, но факт, по-моему, характерный. Так вот институт Сербского и живет, этим и кормится. Короче, его врачи, видимо, часто сами рождают своих больных (если в институт их не густо привозят, то надо же где-то взять?) и делают вид страшной занятости и высокой научности, в плане ученых доктрин профессоров Снежневского, Кобрикова, Банщикова, Морозова и.д., одним словом - смыкаясь с дурачащими их зеками, - гонят свою, научную "тухту" (или, как утверждает А.И.Солженицын, "туфту"). А что сделаешь? Цыпленок тоже хочет жить.
      САША СОКОЛОВ И ДЕД НИКУЙКО
      Важным преимуществом новой палаты было отсутствие надзорной няньки. Правда, дверь в коридор была всегда открыта, и нянька, сидевшая в большой палате напротив, могла присматривать и за нашей. Но для этого ей надо было повернуться на 180 градусов, что при достаточной тучности ( почти все няньки были непомерно толсты) и лености происходило не часто. Поэтому что-что, а уж говорить друг с другом можно было бесконтрольно. Чем мы и занимались.
      Напротив меня, через стол, лежал Ваня Яцунов. Его, как заводилу, специально отделили от остальной молодежи. У него "в ногах", вдоль стены, головою к двери, спал дед Никуйко, у мен - краснобородый Саша Соколов. С ним первым из новых сопалатников и возник у меня, хоть тоже недолгий, контакт.
      Саша сидел за кражу в Москве (с перепродажей грузинам) легковой автомашины. Все его подельники были давно осуждены к большим срокам (8-12 лет), он же был признан душевнобольным и помещен на принудительное лечение в московскую психбольницу №15. Все бы хорошо, да угораздило его (он теперь так сожалел об этом!) совершить побег из больницы. И сам не знает, зачем это было нужно. Просто, как рассказывал он мне, не устоял, осознав возможность. Бежал один, перепрыгнув больничную стену. Зимою, в чем был, в тапочках больничных по снегу. Конечно, недалеко ушел, квартал-два всего. Вернули в больницу, с полмесяца прошло спокойно, как будто ничего и не случилось. А потом вдруг явилась милиция ... скрутили руки, зачем-то наручники надели. Отвезли сначала в тюрьму, оттуда - в институт, уже во второй раз. Саша понимал, что на переосвидетельствование, и очень боялся признания его здоровым. Ведь в этом случае его ожидал суд и, конечно, большой срок. Он, правда, в это не верил. Боялся, а где-то внутри был уверен, что не случится так, ведь уже признан был, лежал в больнице... В прошлом, в школе, тоже случались какие-то контакты с психиатрами... Кроме того, "бред" у Саши был выгодный, надежный для умелого, - "голоса". Они шептались по углам, грозили, обступали... Лечащим врачом Саши была, как и у меня, Любовь Иосифовна, и она понимающе кивала головой, внимая его рассказам. Все как будто шло хорошо, к подтверждению болезни. Саша был особенно утешен результатом "подкомиссии" (беседа с профессором накануне официальной комиссии). Принимавшая его Маргарита Феликсовна Тальпе сказала будто бы, подытоживая разговор, Л.И.Табаковой: "Да, совершенно инфантильное сознание!.." Рассказывая об этом, Саша радовался, вновь и вновь повторяя по слогам это обнадеживающее определение - "ин-фан-тиль-ное соз-на-ни-е".
      Да, уж, каким-каким, а инфантильным Сашу никак нельзя было назвать. По сравнению с Радиковым, даже Матвеевым. Это был культурный, начитанный юноша, с которым мы продуктивно беседовали о Фолкнере, Хемингуэе. Саша работал техником по оборудованию в министерстве не то здравоохранения, не то медицинской промышленности. Он происходил из хорошей, интеллигентной семьи ( отец и мать - инженеры), был образован (техникум) и воспитан в столичном духе. Ум имел легкий, быстрый, на преступление его толкнула богемная жизнь, он переживал его остро, в разговорах со мной - стыдился.
      Вторым моим сожителем и частым партнером за шахматной доской стал дед Никуйко. Я уже говорил, ему было 69 лет. Одинокая, забытая людьми душа. Высокий, прямой как трость, поджарый старик с серебряной головой. Никуйко был глух, а в слуховом аппарате сели батарейки, и он жил теперь в отделении, как в раковине, в полной и, наверное, страшной тишине. Как это у Ходасевича? "Старик, зачарован своей тишиной..." Никуйко часами лежал на кровати недвижно и немо. Хотя в остальное время был подвижен и общителен, как может быть общителен глухой. Хорошо играл в шахматы, гордился своим 1-м разрядом. Когда я однажды (сам испугавшись) выиграл у него, Никуйко был обескуражен: "А ну еще раз!". И вновь проиграл. Смешал шахматы в порыве, бросил. В дальнейшем играл только со мной, каждое поражение переживал болезненно, хотя и молча.
      А вообще был добрый, тихий дед. Не вязалось с ним его преступление убил, зверски, молотком, свою жену... Причем прожил-то с ней всего несколько лет, это был поздний, стариковский брак. Впрочем, если все было так, как он рассказывал, можно в чем-то если не понять, то хотя бы пожалеть старика.
      Никуйко до этого уже сидел в лагере - какая-то халатность, нечаянный поджог или что-то в этом роде. Освободившись, был очень одинок (с первой женой разошелся давно) и сошелся с женщиной лет на 25 моложе себя. Ну и переехал к ней. Поскольку деньги у него были, купил дом в Волгограде и все имущество. Стоило видеть эту сцену, когда Никуйко перечислял, загибая пальцы:
      - Одеял было шесть, из них два - верблюжьих... пододеяльников шесть... простыней - восемнадцать... - ну и т. д., включая мебель, утварь, одежду.
      В общем, приодел женушку. А женщина, как он рассказывал, попалась вздорная, жадная. все-то ей мало; еще ведь и мать у нее была, совсем хищная старуха, та уськала. подгоняла. Пошло как в сказке о старике и рыбке. Телевизор купил - мало, давай дом на нее перепиши. Переписал - мало, облигации давай "золотого" займа... Короче, не стерпел дед однажды. "Кулаком бы, - говорит,- ударить, а я ... молоток схватил!" Что было дальше - и не помнит.
      Никуйко очень страдал и боялся приговора.
      - Как ты думаешь, - спросил он меня однажды в полной тишине палаты, причем я был уверен, что он давно спит. - Расстреляют меня?
      У старика был взрослый сын в Ленинграде (от первого брака), юрист, адвокат. Но он не знал о том, что произошло с отцом, а Никуйко сообщить ему не решался. Я посоветовал все-таки написать сыну. Ну, чтобы тот, скажем, адвоката хорошего нанял...