Между тем положение на Западном фронте ухудшилось. Напряженные бои шли на Брянском и Вяземском направлениях. Все понимали, что враг рвется к Москве. Будь немцы у самых стен Севастополя, это не могло бы ударить нас больнее. Москва - самое дорогое, самое святое для советского человека.
      Мы ясно понимали, что при создавшихся условиях Севастополь в один недобрый день может оказаться в положении осажденной Одессы или блокированного Ленинграда. Мы тщательно изучали опыт этих двух городов, в особенности более близкой нам Одессы.
      В зале заседаний горкома мы созвали партийный актив города. Руководители одесских организаций поделились с нами опытом своей работы в условиях осады. Перед нами встала задача: добиться в городе такой же организованности и дисциплины, такой же крепкой спайки фронта и тыла, какая существовала в Одессе. Хотя подход к Ишуни частей Приморской армии и укрепил оборону Крыма, но на стороне противника по прежнему оставался огромный численный перевес.
      Ночью, лежа на узких койках в убежище КП, обсуждали мы, что должны будем делать, если Севастополь окажется в кольце осады. Прежние наши беседы на эту тему носили довольно отвлеченный характер. Теперь мы познакомились с опытом Одессы и поняли, что осада города для гражданского населения означает жизнь и труд в определенных условиях - условиях тяжелых и крайне своеобразных, в которых тем не менее надо будет делать все самым наилучшим образом.
      Обычно беседу начинал Саша Багрий, затем, один за другим, в нее включались все обитатели соседних коек.
      Помню, однажды, когда уже все давно уснули, Багрий приглушенным голосом, но с горячностью говорил Ефремову:
      - Мы должны рассказывать людям всю правду о положении на фронте, как бы она ни была жестока! К севастопольцам надо подходить с открытым сердцем.
      - Так мы же и говорим правду, да в в Одессе людям всю правду говорили, сказал я. - Сила партии в том и заключается, что она всегда идет к народу с правдой, и только с правдой...
      Ефремов глянул на часы и ахнул:
      - Батюшки, седьмой час! А куда Петросян девался? - спросил он, озадаченно глядя на нетронутую койку заведующего промышленным отделом горкома партии.
      В этот момент дверь отворилась и в отсек шагнул Петросян. Он с гордостью показал нам продолговатый металлический предмет.
      - Восьмидесятидвухмиллиметровка! - Затем жестом фокусника извлек из кармана другую мину. - А вот пятидесятимиллиметровка... Первенцы Морского завода. Сегодня же приступают к испытанию минометов.
      - А как "Не тронь меня"?
      Так называли рабочие, а следом за ними и все севастопольцы пловучую батарею. Построенная Морским заводом батарея прикрывала вход в Северную бухту.
      - Действует вовсю. А бронепоезд - ну прямо красавец! За второй принимаются. Это будет настоящий подарок фронту.
      - Вот что, товарищи, - предложил Ефремов, - не съездить ли нам до завтрака на Морской завод?
      - Поезжайте, - ответил Петросян, - а я сосну... - и он жадно взглянул на свое тощее ложе.
      Но когда мы выходили из убежища, он присоединился к нам со смущенным видом человека, неспособного преодолеть желание еще раз, вместе со всеми, посмотреть на результаты своих трудов.
      * * *
      Новая задача возникла перед нами, когда, по указанию обкома, вместе с райкомами партии и горкомом комсомола мы приступили к отбору людей для партизанского отряда. Трудность заключалась, между прочим, и в том, что нам приходилось противостоять напору массы желающих.
      Мы отобрали людей политически проверенных, дисциплинированных, физически выносливых. В отряд ушло восемьдесят коммунистов. Всего в отряде насчитывалось до двухсот человек, в том числе около шестидесяти комсомольцев. Командиром отряда бюро горкома утвердило члена горкома, директора совхоза имени Софьи Перовской, Владимира Васильевича Красникова.
      Однажды вместе с заместителем Красникова мне довелось побывать и отряде, находившемся на ученьях в горах близ Алсу, километрах в двадцати пяти от Севастополя. В Алсу нас поджидал проводник, высланный партизанами. Паренек со светлым чубчиком над гладким, чистым лбом одет быт в гимнастерку, брюки навыпуск и легкие кожаные туфли-постолы, удобные для лазания по горам. Эти туфли, похожие с виду на пьексы, состоят из двух кусков кожи, сшитых дратвой. За плечом у молодого партизана поблескивал ствол винтовки; две гранаты и набитый патронами подсумок оттягивали пояс.
      Мы стали подыматься по каменистому склону. Парнишка шел легко, то ныряя в заросли, то перепрыгивая валуны, и по каким-то ему одному ведомым признакам отыскивал неприметную тропу.
      - Здесь! - сказал наш проводник, когда мы вслед за ним поднялись на небольшую поляну, поросшую пихтами и дубами.
      Поляна, со всех сторон окруженная отрогами гор, круто обрывалась в глубокую расщелину, справа край ее терялся за кустарником.
      Едва ступив на поляну, парнишка в недоумении остановился: вокруг не было ни малейших признаков стоянки.
      - Никак с дороги сбился?
      - Да нет, товарищи... Были здесь... Вот и сосна расщепленная!..
      Стоило же карабкаться в этакую высь, чтобы любоваться какой-то расщепленной сосной!
      В это время раздался пронзительный свист, и из-за куста орешника поднялась в рост фигура партизана. Видимо, это был сигнал: тотчас же из-за всех кустов показались головы в пилотках и кепках...
      Вскоре появился и командир севастопольских партизан Красников, прибывший сюда незадолго до нас для проведения учений.
      - Какова маскировка? А? - спросил он не без самодовольства. Мы подробно расспрашивали Красникова о партизанской учебе, о закладке баз.
      - Если вы располагаете временем, - сказал Красников, - то давайте съездим к Камышловской группе. Там у нас несколько баз.
      Примерно через час мы вылезали из машины близ полустанка Мекензиевы горы и двинулись пешком в сторону Камышловского оврага.
      Мы довольно долго петляли по каким-то неприметным тропам, все дальше углубляясь в густую кустарниковую поросль. Затем вдруг заросли расступились, мы оказались на маленькой тенистой полянке.
      - Здесь?
      - Точно, - ответил Красников. - Попробуйте-ка сами отыскать базу.
      Внимательно обследовав покрытую мхом почву, я не обнаружил ни малейших признаков тайника.
      - Ладно, сдаюсь, показывайте сами.
      Красников поднял валявшуюся невдалеке корягу, опустился на колени и стал отдирать бархатную подушку мха. Обнажилась земля, пришлось еще долго ковырять ее корягой, и наконец показалась дощатая крышка тайника. Когда отодрали одну из досок, я увидел деревянный сруб, вроде колодезного, а на дне его набитые мешки.
      Ничего не скажешь: артистическая работа!
      Обком поручил возглавить партизанское движение на полуострове известному руководителю крымских партизан времен гражданской войны Мокроусову. В середине сентября, приехав познакомиться с севастопольским отрядом, он без устали разъезжал по лесам и горам, где обосновались наши партизанские группы, осматривал оружие, обувь, одежду, присутствовал на учениях.
      Мокроусов провел многочисленные беседы с партизанами, делился с ними своим боевым опытом. Присутствуя на этих собеседованиях, я не раз сокрушался, что не удосужился изучить опыт партизанской борьбы. Оказывается, и это необходимо знать секретарю городского комитета партии...
      * * *
      В конце октября начались сильные бои на Ишуньских позициях. Создавалась реальная угроза прорыва вражеских войск в Крым.
      Двадцать шестого октября из Симферополя позвонил секретарь обкома партии и сообщил, что в Севастополе, по решению Центрального Комитета ВКП(б), создается городской комитет обороны. Председателем комитета обкомом утвержден я, членами - председатель горисполкома, начальник горотдела НКВД и начальник гарнизона.
      На другое утро из Симферополя пришло постановление Военного Совета войск Крыма о введении на всей территории полуострова осадного положения.
      На первое заседание городской комитет обороны пригласил членов бюро горкома, секретарей райкомов партии и коменданта гарнизона. Сообщив товарищам о введении в Крыму осадного положения, я предложил принять обращение к трудящимся Севастополя.
      Далее решили собрать городской актив, провести совещания секретарей первичных партийных организаций, директоров предприятий и учреждений, проинформировать их о положении и разъяснить, какие обязательства налагает на всех нас создавшаяся обстановка.
      По предложению Ефремова постановили 7 и 8 ноября считать рабочими днями.
      События развивались. В ночь на 29 октября член Военного Совета флота Кулаков сообщил мне по телефону, что немецкие части, прорвав Ишуньские позиции, устремились в направлении к Симферополю, Севастополю, Керчи и Евпатории. С тяжелыми боями отходили Приморская в соседняя армии.
      В полдень 30 октября - памятная дата! - в городе стали слышны ухающие звуки, заставившие севастопольцев насторожиться.
      Это были первые выстрелы севастопольских береговых батарей по наступающему противнику.
      Это было начало обороны Севастополя.
      Павел Панченко
      Черноморская столица
      Cевастополь, Севастополь,
      черноморская столица,
      Я не знал тебя, но сердце
      было жителем твоим:
      Тут же все, что с колыбели
      и мерещится, и снится
      Будущим твоим питомцам,
      мореходам боевым.
      Сквозь горячий ветер детства,
      ветер юности соленый,
      Мы к тебе со всех слободок,
      как по сговору, брели,
      Чтоб взглянуть на эту славу
      рвы, редуты, бастионы
      И с Малахова кургана
      перейти на корабли.
      - Все наверх! - и сразу видно:
      нас на палубах немало!
      И ничуть не страшно хлопцам
      в море дедов и отцов:
      Ведь под форменкой обычной
      бьется сердце адмирала,
      В нем с напутствием былого
      слился будущего зов.
      Широко расставив ноги
      на эсминце, на линкоре,
      Мы ходили между синей
      высотой и глубиной.
      Нам на суше было тесно,
      но в открытом настежь море
      Ты манил нас издалека,
      Севастополь наш родной!
      Разве мы забудем это:
      всей эскадрой в бухту входим
      И, влюбленные в свой город,
      мы с тебя не сводим глаз:
      Что слыхать на Корабельной?
      Как дела на Морзаводе?
      А лукавые подруги
      с пристаней узнали нас...
      Мы дышали полной грудью,
      в полный рост мы вырастали.
      Родина! В штормах, в туманах
      осенял нас вымпел твой,
      И в гостях у черноморцев
      был не зря великий Сталин:
      - Есть усилить наблюденье,
      ждать тревоги боевой!
      Били склянки. Дул все чаще
      ветер в боцманскую дудку,
      По-дельфиньи ввысь бросалась
      черноморская волна.
      И однажды услыхали
      мы особую побудку:
      - К бою, море, небо, суша!
      С нами Сталин и страна!
      П. Капица
      На большом рейде
      Рассказ
      Была суббота. Днем на всех кораблях матросы чистили медь, скребли песком палубу, закрашивали пятна на бортах и поблекшие от непогоды надстройки. А к вечеру, когда корабли засверкали чистотой, люди начали готовиться к увольнению на берег. В корабельных банях зашипел пар, со свистом вырывались струйки воды, заклубилась мыльная пена. В кубриках брились, наглаживали форменки.
      С каждого корабля репродукторы разносили песни и вальсы. Флаги и вымпелы колыхались на мачтах.
      Шлюпки отваливали одна за другой от трапов и направлялись к Графской пристани.
      Широкая каменная лестница запестрела белыми форменками, золотом якорей на ленточках, синими, как море, воротниками с тремя тонкими полосками, похожими на пену волн.
      Группы моряков растекались по площади Ленина: одни направлялись на Приморский бульвар, другие - в Дом флота, третьи - под тень каштанов и акаций Исторического бульвара.
      Только нам - командам морских охотников - недоступны были в этот вечер береговые радости. Все подразделение заступило на суточное дежурство, и наши катера стояли в конце длинного пирса.
      После ослепительного солнечного дня вечер выдался тихий и мягкий. Не было слышно ни урчания моторов, ни тарахтения лебедок, ни боцманских выкриков и свистов. Даже чайки не кружились, как обычно, над бухтой, а лениво покачивались на зеленоватой глади залива. Лишь кое-где поскрипывали причальные тросы...
      Командиры катеров и я, стажер, собрались в кают-компании у старшего лейтенанта Пухова.
      Дмитрий Андреевич Пухов командовал нашим подразделением. Он долго плавал простым рулевым, старшиной, боцманом и морское дело знал отменно. В любую погоду, в темные беззвездные ночи почти на ощупь Пухов мог провести катер по самому извилистому фарватеру. Но не было у него привычки кичиться знаниями. Дмитрий Андреевич охотно и терпеливо передавал свой опыт другим.
      Существует множество лиц, которые кажутся вылепленными иногда любовно и тщательно, иногда кое-как. Пухов не отличался красотой. Брови на его грубоватом и коричневом лице летом выгорали почти добела, нос был слегка вздернутым, а обветренные губы имели голубоватый оттенок. Зато большие серые глаза Дмитрия Андреевича поражали своей какой-то особой чистотой и мягкостью.
      По возрасту Дмитрий Андреевич был много старше нас. А на всех катерах "МО" матросы и командиры подобрались какие-то моложавые, почти мальчишеского вида. Шутники нередко называли наше подразделение "детским дивизионом" и при случае любили подразнить.
      Командир не давал нам покоя ни днем, ни ночью... На учения выводил и в мертвую зыбь и в шторм. И чем хуже была погода, тем больше она, казалось, устраивала Пухова.
      - Вот это да! - говорил он. - Знатно мотает. С ветерком просолит. Моряку вредно быть пресным.
      И Пухов добился своего: на прошедших учениях подразделение получило благодарность за хорошую службу. Поэтому в этот июньский вечер Дмитрий Андреевич был настроен благодушнее обычного. Мы засиделись в кают-компании и не заметили, как подошла полночь.
      Неожиданно по всем пристаням и пирсам раздались тревожные сигналы, зазвенели телефоны. В город помчались рассыльные. По бухтам засновали катера и барказы, переправлявшие моряков с берега на корабли.
      Всем казалось, что это продолжение учений, что людей собирают по условной тревоге.
      И вдруг глухой ночью над затемненным Севастополем загудели неизвестные бомбардировщики. В небо взметнулись лучи прожекторов.
      Ударили зенитные батареи. Навстречу мелькающим, как моль, самолетам понеслись сотни трассирующих пуль, снарядов.
      В городе послышались взрывы, бухты озарились багровыми вспышками.
      "Война! - поняли все. - Война с фашистской Германией".
      Первыми кораблями, получившими приказ немедля выйти в море, были морские охотники. Еще гудели вражеские самолеты, берег сверкал вспышками разрывов, и в черное небо неслись огненными прерывистыми нитями разноцветные трассы, а мы уже на полной скорости мчались в море, получив задание подобрать парашютистов со сбитых самолетов.
      Но ни парашютистов, ни парашютов на воде мы не нашли. Нам только удалось установить, что на парашютах падали в море не люди, а мины. Одна из них с грохотом взорвалась на отмели.
      Какие это были мины - пока никто не знал. Решили, что фашистские самолеты засорили фарватер и бухту простыми якорными минами. У этих мин чугунная тележка-якорь покоится на дне, а рогатый шар, наполненный взрывчаткой, всплывает на стальном тросе и колышется под водой на глубине трех-четырех метров. Такие мины нетрудно подцепить тралом.
      На рассвете несколько тральщиков тщательно протралили внутренние бухты, проверили фарватер, где были замечены падавшие парашюты, но ни одной мины не выловили. Самолеты, видимо, сбросили магнитные либо акустические мины, которые опускаются на дно и там неподвижно лежат на грунте. В севастопольских бухтах уже опасно было плавать. Буксир, пытавшийся пройти по тем местам, где проскальзывали другие корабли, неожиданно подорвался и затонул.
      Стало ясно, что немецкие мины взрываются не сразу, а лишь после того, как над ними пройдет несколько кораблей. Но под каким по счету они взрываются?
      Морские охотники несли патрульную и дозорную службу в море. Они встречали на фарватерах корабли и осторожно проводили их в опасных местах.
      Нашему катеру пришлось проводить большой транспорт. Вперед смотрящий доложил, что он заметил слева нечто, похожее на перископ, который высунулся из воды, продвинулся в сторону и мгновенно исчез. Старший лейтенант немедля переложил руль, на полной скорости направил катер в указанное место и приказал сбросить одну за другой четыре малые глубинные бомбы.
      Минер с боцманом в точности выполнили его распоряжение, но мы насчитали почему-то не четыре взрыва, а пять. Последний был самым мощным: он поднял высокий столб задымленной воды.
      - Что за безобразие! - крикнул Пухов минеру. - Какие бомбы сброшены?!
      - Малые, товарищ старший лейтенант! - ответил тот. - Пятая не наша. Видно, мина подорвалась. Вон остатки буйка плавают... Красный флажок на нем.
      Такими буйками помечались места падения немецких парашютов.
      - Выходит, что мина сработала от взрыва малой бомбы, - вслух рассуждал Пухов. - Интересно бы узнать - все ли они такие чуткие?
      Прибыв на место, он доложил по команде о случившемся и сам взялся проверить свою догадку.
      * * *
      На другой день в зоне вражеских мин было приостановлено всякое движение. Даже шлюпки не имели права пересекать опустевшую часть бухты.
      Утром, при ослепительном сиянии крымского солнца, из Южной бухты вышел морской охотник и направился в запретные воды. Катер уверенно мчался к буйкам с флажкам", которые предупреждали, что вот где-то здесь, на глубине, притаились сброшенные на парашюте немецкие мины. Десятки глаз с мостиков кораблей, с вышек береговых постов следили за охотником.
      Подойдя к опасному месту, катер резко увеличил ход и начал сбрасывать глубинные бомбы. Вода за его кормой кипела. Бомбы с глухим ревом вздымали на поверхности моря высокие и пенистые бугры... И вдруг среди однообразного грохота раздался необычайно сильный взрыв. Огромный столб воды взметнулся к небу и закрыл катер.
      - Подорвались! - решили многие наблюдатели.
      Моряки с тревогой вглядывались в потоки поднятой со дна воды. Казалось, что сверкающая радужная завеса висела в воздухе необыкновенно долго. Наконец, она осыпалась косым дождем и все увидели, что катер цел и с прежней бойкостью мчится по волнам.
      Береговой пост наблюдения запросил семафором: "Есть ли на катере раненые? Не нужна ли помощь?"
      И сигнальщик катера, размахивая с мостика в воздухе флажками, ответил: "В помощи не нуждаюсь. Иду подрывать следующую. Старший лейтенант Пухов".
      - Откуда взялся этот Пухов? - заинтересовались командиры на больших кораблях. - Раньше никто ничего не слышал о нем.
      Немецкие мины время от времени взрывались то на значительном расстоянии от катера, то почти рядом. И тогда у всех наблюдателей захватывало дыхание - им казалось, что от катера не осталось и следа.
      Но они ошибались. "МО", управляемый Пуховым, каким-то неуловимым маневром ускользал, оказывался за полосой с ревом извергающихся газов и мутной воды, летящей на десятки метров вверх.
      Стоя на мостике, старший лейтенант был предельно насторожен. Он не спеша отдавал команды и зорко осматривался, когда всплескивала за кормой сброшенная глубинная бомба. И он пришел к выводу, что не все немецкие "донки" взрываются от детонации.
      "Видимо, продолжают отлеживаться на дне мины другой системы, - думал он. Как же заставить сработать их хитроумные механизмы?"
      * * *
      На берегу товарищи бросились поздравлять Пухова с успехом. А он, пряча руки от пожатий, растерянно и виновато твердил:
      - Подождите, какой там успех! Ерунда получается.
      И, сославшись на усталость, ушел в свою каюту.
      На берегу он узнал, что в это же утро с катером лейтенанта Шептянина приключилась довольно загадочная история. Катер, как обычно, патрулировал в своем квадрате и прослушивал акустической аппаратурой глубины моря. Вдруг акустик среди однотонного гула уловил отчетливое тиканье часов. Не понимая, в чем дело, лейтенант на всякий случай решил дать полный ход, и не успел его катер пройти и трех десятков метров, как раздался сильный взрыв.
      Место было глубокое, катер не мог зацепить "донку", и он не сбрасывал глубинных бомб, а лишь время от времени заглушал и вновь запускал моторы. Что же заставило взорваться мину?
      - Не была ли она акустической? Не шум ли мощных моторов катера подействовал на нее и заставил взорваться? - Этими догадками я поделился с Пуховым. Дмитрию Андреевичу мои предположения показались правильными. После отдыха решили проверить их.
      Получив разрешение выйти на рейд, мы начали носиться по одному и тому же месту, то заглушая, то запуская моторы на полную мощность.
      Но немецкие мины словно сговорились: ни одна из них не взорвалась. Пухов дал команду ходить рядом с буйками, указывающими, где лежат неразорвавшиеся "донки"; но мины продолжали молчаливо отлеживаться на дне.
      Потеряв всякую надежду пробудить проклятые механизмы, мы запустили все моторы и понеслись прямо над буйками. И вдруг катер подбросило - метрах в пятнадцати за кормой поднялся столб воды.
      Командир выровнял завихлявший катер, смеясь что-то крикнул мне, но я не расслышал: от взрыва у меня звенело в ушах.
      Теперь мы точно знали, что молчаливые "донки" не переносят рева моторов.
      Вечером Пухова вместе с командиром соединения вызвали в штаб флота. Пробыли они там часа четыре. На катер старший лейтенант вернулся только в полночь.
      Ложась спать, Дмитрий Андреевич сообщил мне:
      - От командующего "добро" получено, завтра на рассвете выйдем. Он долго ворочался на нижней койке, курил и, мне кажется, так до утра и не уснул. Я тоже не мог спать в эту ночь.
      * * *
      На рассвете вахтенный сыграл побудку. Мы вымылись, позавтракали и начали готовиться к трудному дню.
      Когда катер вышел на рейд, перед нами встал вопрос: с какой же мины начать? По нашим предположениям, на фарватере их оставалось не более пяти штук. Решили начать с тех, над которыми, по сведениям поста охраны рейда, меньше всего прошло кораблей, чтобы не нарваться с первого же раза на взрыв.
      До нас никто еще не делал попыток подрывать мины этаким рискованным способом. Каждая немецкая "донка" могла взорваться под килем катера и разнести корабль в щепки.
      "Это, наверно, случится мгновенно, мы и звука не услышим", - мелькнуло у меня в голове, и я пожалел, что не успел написать последнего письма матери.
      Лишь слаженность в работе команды и скорость хода могли спасти нас от гибели. Короткий и быстрый катер имел все шансы во-время проскочить, увильнуть от опасности. И все же на душе было неспокойно: "А вдруг замешкаемся, не успеем удрать?.."
      "Только бы не на первой мине!" - думалось многим.
      - Задраить иллюминаторы по-походному! По местам стоять! - приказал Пухов и, взглянув вперед, решительно перевел ручки машинного телеграфа.
      Он разом включил все моторы. Катер дрогнул. Вода забурлила. Из-под кормы вырвалось мощное рычание...
      Набрав разбег, мы на предельной скорости пронеслись мимо двух. буйков, расположенных по одной линии.
      Взрыва не последовало.
      Круто развернув катер, старший лейтенант повел его назад по оставленному нами серебрящемуся следу...
      И опять впустую: за кормой лишь оседала водяная пыль и убегали возникающие воронки.
      Осмелев, мы начали носиться вперед и назад, будоража бухту ревом моторов.
      И каждый раз, когда катер пролетал мимо буйка, сердце мое то холодело и замирало, то бешено колотилось, и мне от этого трудно было дышать.
      Я находился рядом с Пуховым на мостике. Он стоял за телеграфом, широко расставив ноги, сжимая в зубах погасшую трубку, и, казалось, улыбался одним краешком бледного рта. Только мелкие капли пота на его обветренном, почти белобровом лице выдавали волнение. Но это видел лишь я. Старшинам и матросам казалось, что командир ведет катер с обычной лихостью.
      После одиннадцатого пробега мы, наконец, пробудили механизмы неподатливой мины, лежащей на дне. От сотрясения и сильной воздушной волны матросы попадали на палубу, но быстро оправились и вновь заняли свои места.
      Уши словно заложило ватой. Мы почти не слышали голосов друг друга и объяснялись жестами, как глухонемые.
      Наши надежды на скорость хода оправдались. Мы так же удачно ускользнули от вихревого столба воды, поднятого второй миной, взорвавшейся на четырнадцатом галсе.
      Оставалось еще три. Работать становилось все опаснее, так как разыгравшиеся волны замедляли ход катера.
      Мы чувствовали, что со всех вышек и кораблей с тревогой следят за нами. У Графской пристани виднелись машины скорой помощи. У памятника Погибшим кораблям показалась "каэмка" - дежурный рейдовый катер, готовый в случае необходимости немедленно прийти на помощь.
      Третья мина взорвалась на пятом галсе и так близко от катера, что нас обдало горячим ветром. Невдалеке от борта выросло огромное водяное дерево. Оно с треском надломилось и рухнуло широкой вершиной на палубу. Это был не ливень брызг, а какой-то ревущий водопад, хлынувший с высоты на наши плечи.
      Вцепившись в поручни, мы с Пуховым едва удержались на мостике.
      Тяжелый поток сбил с ног стоявшего рядом с нами сигнальщика и отбросил к трапу. Рулевому рассекло губу сорвавшимся с "подушки" компасом. Матросов раскидало по палубе. Многие из них получили ушибы и ссадины. А одного из мотористов вынесли наверх в полуобморочном состоянии. Он ударился затылком о выступ воздушной магистрали и не мог больше стоять на вахте.
      С вышки штаба сигнальщик замахал флажками. Оттуда запрашивали: не нуждаемся ли мы в перерыве?
      "Благодарю, не нуждаюсь. Работу закончу", - ответил Пухов. Он был упрям.
      Сменив пострадавших вахтенных, мы снова запустили моторы и пошли к двум оставшимся "донкам".
      Минут сорок катер понапрасну утюжил фарватер. Взрывы больше не сотрясали воздух. Начало закрадываться сомнение: правильно ли помечены места падения мин? Может, они погрузились на дно дальше или ближе? Ведь буйки ставились в темноте, "на глазок", ошибка возможна на десятки метров.
      Июньское солнце накалило палубу. Во рту пересохло, ноги дрожали. Мы изнывали от жары и напряжения и все же не хотели сдаваться - упорно продолжали ходить то левее, то правее буйков.
      И вот почти перед обедом, когда нам был передан приказ - "в двенадцать вернуться на место стоянки", в кипящей за кормой струе, наконец, взорвалась одна из неподатливых мин. По днищу катера как бы ударило тяжелым молотом. Корму подкинуло так, что оголились винты, а нос глубоко зарылся в волны.
      Вода хлынула на палубу, сбив с лог вперед смотрящего.
      Почти одновременно справа по носу горой вспучилась поверхность моря... Раздался второй взрыв, похожий на извержение вулкана.
      Катер сильно тряхнуло, подбросило и повалило на борт. Моторы заглохли, и наш корабль беспомощно закрутился на месте.
      Покатившиеся по палубе люди хватались за тумбы, леера, кнехты, чтобы не быть смытыми в море.
      Пухов тоже упал, но моментально поднялся. Старший лейтенант, видимо, сильно ударился, потому что бессмысленно тряс головой и, казалось, не мог вспомнить, какую сейчас требуется подать команду...
      Не Слыша гудения моторов, Пухов неверной походкой направился к люку машинного отделения, морщась, откинул крышку и крикнул:
      - Механика ко мне!
      Механик с трудом выбрался наверх. Он был бледен и едва стоял на ногах.
      - Что у вас там случилось?
      - Всех раскидало... И меня здорово ушибло. Средний мотор заливает, а правый, видно, с места сдвинуло... Запускаю вспомогательный.
      От сотрясения сработали катерные огнетушители. Кислотной пеной обдало людей.
      Вода попала во все отсеки. Она, шипя, струйками била из появившихся щелей. В кубрике всплыли пробковые матрацы, одеяла, простыни, обмундирование... Казалось, что морской охотник тонет.
      Но когда к нам подошли "каэмка" и катер контр-адмирала, то окончательно оправившийся Пухов по-обычному спокойно рапортовал:
      - Тяжело раненых нет. Фарватер очищен от мин. К берегу дойдем своим ходом.
      На одном моторе, который фыркал и чадил, словно примус, мы двинулись к месту стоянки. Вода по прежнему сочилась из всех щелей и плескалась в трюмах. Катер клевал носом и полз одиноко по Северной бухте со скоростью захудалой баржи...
      Мы свернули в более тихую Южную бухту. И вот тут случилось неожиданное: на двух миноносцах, подготовленных к выходу в море, командиры вдруг сыграли большой сбор, выстроили, как на параде, свои команды по бортам и встретили нас перекатившимся с палубы на палубу "ура!"
      Торжественное приветствие больших кораблей было столь трогательным, что Пухов от растерянности выронил изо рта свою трубку. Смущенный, он стоял навытяжку и отдавал честь дрожавшей рукой. Глаза его как-то странно светились. Мне показалось, что в них вот-вот блеснут слезы. И, видимо, поэтому у меня самого невольно защекотало в носу, и я подумал: "В нашем подразделении не найдешь человека красивее Пухова".
      В этот миг его усталое, дубленное солнцем и ветром лицо действительно было каким-то по-своему красивым и мужественным.
      А. Чурбанов
      Бессмертный подвиг
      На фронте под Севастополем шли ожесточенные бои. Стволы наших орудий накалялись Обугливались ствольные накладки винтовок. Враг напирал. Но севастопольцы стояли подобно железной стене.
      Рука об руку с армейцами сражались моряки Черноморского флота, сдерживая натиск врага.
      Батальон майора Кагарлицкого занял позиции на высотах северо-западнее Дуванкоя. За спинами моряков - Севастополь. Горький дым расстилался над городом.
      Противник рвался в Бельбекскую долину на Симферопольское шоссе, чтобы выйти на Северную сторону Севастополя.
      Командир роты старший лейтенант Бабушев и политрук Фильченков стояли в окопе. Они курили, переговаривались.
      - Авангард нашего полка получил приказ отходить на новый рубеж, - сказал Бабушев и поднес бинокль к глазам. - Немцы подходят к нашим позициям. Завтра утром батальон, видимо, вступит в бой.