* * *
      Вместе с группой моряков я поднялся на Малахов курган.
      Высокий бурьян, кусты иудиного дерева, разбитые блиндажи, обгорелые остовы машин, ржавая жесть консервных банок, распотрошенные матрацы - это все, что осталось здесь от оккупантов.
      На месте, где 5 октября 1854 года был смертельно ранен Корнилов. стоял бронзовый памятник адмиралу. На нем сияла символическая надпись: "Отстаивайте же Севастополь".
      Защитники Севастополя 1941 - 1942 годов, герои второй обороны, с достойным мужеством отстаивали город русской славы; каждый раз после трудной ночи они смотрели на бронзового адмирала и, убедившись в том, что он цел, с еще большим упорством дрались с врагом.
      Нет теперь ни памятника, ни надписи. Один лишь гранитный постамент. Не узнать и знаменитого бастиона, где соратники Корнилова - русский офицер, тридцать солдат и несколько матросов - сражались на удивление всему свету. Англичане обкладывали башню бастиона, в которой заперлись герои, горящим хворостом, пытаясь выкурить их. Но они не сдались. Тогда враги стали заливать бастион водой, а герои продолжали сражаться...
      На северной стороне Малахова кургана уцелело заклепанное орудие, снятое в первые дни осады с одного из миноносцев. На башне орудия сохранилась надпись: "Смерть немецким оккупантам!"
      Где матросы, стоявшие у этой пушки? Что с ними сталось? Придет ли кто из них сюда, чтобы посмотреть на свободный город с высоты кургана?
      Тихо здесь. Внизу зияют развалины Корабельной стороны и Павловского мыска. Вдали чернеют пустые глазницы амбразур Константиновского форта, а южнее раздетый сферический шар Панорамы. И только гладь Южной бухты, отполированная солнцем, сияет вечной жизнью.
      Глядя на руины, на дым, который плыл черным облаком над городом, я вспомнил Севастополь июня 1942 года. На улице Ленина лежал тогда разбитый бомбой старый каштан. Он был похож на тяжело раненого. Но листья на его беспомощно опущенных ветках зеленели - могучий корень давал им животворящие соки. Сейчас Севастополь напоминает тот разбитый каштан. Невольно думаешь, что к у него есть свой бессмертный источник силы, что и он подымется скоро и зацветет. Придут сюда дети, братья героев Малахова кургана, тридцатой батареи, дзота No 11, Суздальской горки, придет доблестная Черноморская эскадра, и снова бухты огласятся свистом боцманских дудок, гулким боем склянок и звуками сирен. Город - будет!..
      Наконец в последний раз вздрогнула от взрывов земля Севастополя, и сразу стихло все кругом. Только лязг гусениц покидающих город танков гулко разносится над бухтой. У мыса Херсонес - крайней точки Крымского полуострова фашисты капитулировали.
      Сталинградская кампания закончилась зимой, и снег многое скрыл от глаз. Разгром немцев в Крыму начался весной, а закончился в разгар ее. Лишь пыль слегка "состарила" своим седым налетом свежую картину битвы.
      Я попал на Херсонес сразу же после того, как остатки разгромленных немецких войск выкинули белый флаг.
      Гитлеровцы стянули на узкий плацдарм тысячи орудий, пулеметов, минометов. Сюда же отошли танки, самоходная артиллерия и свыше пятидесяти тысяч солдат. Мне думается, немцы радовались, когда их вышибли из Севастополя. Здесь была какая-то надежда уйти морем.
      Уже от Стрелецкой бухты почти невозможно было ехать. Я оставил машину и пошел пешком. По пыльным дорогам навстречу нам уныло брели тысячные колонны пленных.
      Под берегом на легком прибое качался чужой транспорт. "Не слышно на нем капитана, не видно матросов на нем".
      Из Казачьей бухты тянул запах гари. Горели баржи и корабли, которым так и не удалось в это утро уйти к Констанце. На поле валялись бумага, рюкзаки, ящики, шинели, банки, одеяла, винтовки, автоматы, гранаты, письма, ордена, зубные щетки, пояса, каски, мины, патроны. Все это было занесено сюда солдатами 17-й армии и теперь брошено в панике. Под высоким обрывистым берегом Херсонеса на камнях лежали тысячи трупов фашистских "завоевателей".
      Я нагнал матроса-разведчика Ведерникова. Он первым ворвался в Севастополь и теперь шел до берега "Херсонца", шагая через трупы оккупантов, обходя горящие машины и разбитые пушки. Мы вышли к берегу. Ведерников снял с плеча автомат и выпустил длинную очередь. Это был салют матроса.
      На крымской земле не было больше вооруженных немцев.
      Пасмурный с утра день разыгрался. Над нами сияло жаркое солнце юга. А впереди, раскинувшееся до самого горизонта, лениво плескалось слегка ворчливое и усталое море. Далеко-далеко чернели крохотные точки. Это шли в Севастополь лихие катера Черноморского флота...
      * * *
      На улице Ленина в домике, пощаженном войной, разместились прибывшие вместе с войсками группы партийных и советских работников Севастополя.
      Ни стула, ни стола, ни гвоздя. Работники горкома партии сидели друг против друга на вещевых мешках и обсуждали план развертывания жизни в освобожденном городе. Положение было чрезвычайное: требовалось немедленно очистить город от трупов и улицы от завалов, дать воду, электроэнергию, открыть баню, пустить пекарню, развернуть торговлю и общественное питание. С чего начинать?
      В Севастополе не было ни света, ни воды. По улицам двигались непрерывным потоком войска. В знойном воздухе дружной весны к небу тянулись дым и пыль. Усталых бойцов томила жажда. Неистовствовали от отсутствия воды кони.
      И вот на улицах появились бочки, корыта, ведра с студеной ключевой водой. Солдаты умывались, пили сладкую воду, наполняли фляжки. Лошади с присвистом высасывали влагу из корыт. Во дворах кипели чаны, билась мыльная пена в тазах, солдаты мылись в импровизированных банях, их белье тут же стиралось и сушилось.
      С первого дня освобождения на улицах города трудились сотни женщин (мужчин в Севастополе почти не было: многих угнали гитлеровцы, другие вступили в Советскую Армию сразу же по ее приходе).
      Без машин, а лишь лопатами да кирками, а то и просто руками, они расчищали улицы, убирали трупы, освобождали от грязи и мусора случайно уцелевшие дома. Они работали так, как будто силы их никогда не могли иссякнуть.
      Нужно было видеть и знать положение Севастополя, каким его оставили оккупанты, чтобы понять, какое чудо сотворили севастопольские женщины!
      Вот краткая хроника этих дней:
      Оккупанты разрушили все предприятия города, но уже 10 мая вышел первый номер газеты "Слава Севастополя". Хлебозавод к 17 часам выдал первый хлеб, а в 18 часов севастопольцы услышали голос Москвы.
      10 мая почта вручила жителям Севастополя 3.500 писем.
      12 мая начала работать баня. 14-го закончена расчистка улиц. В подвале на улице Ленина был показан фильм "Два бойца".
      16-го по водопроводным трубам побежала вода.
      19 мая загорелся электрический свет.
      Все это было сделано севастопольскими женщинами и старыми отставными матросами - внуками и правнуками нахимовских героев.
      Они умели отстаивать город от нашествия врага. Они проявили мастерство и в возрождении жизни в нем.
      Севастополь - любовь и гордость нашей страны. Его слава не померкнет в веках.
      Александр Жаров
      Все было в городе мертво
      Дома, и улицы, и пристань...
      С холма глядел каштан ветвистый
      С глубокой грустью на него.
      Вечерняя сгустилась тень.
      Развалины - над грудой груда.
      А между ними, словно чудо,
      Цвела спасенная сирень...
      Воспрянут, будут жить сады.
      Ряды домов воскреснут тоже!
      Сирень вскипающая схожа
      С голубизной морской воды...
      Вставай, творящий чудеса!
      Кипи неистощимой силой,
      Мой Севастополь, город милый,
      Отчизны вечная краса!
      Семен Кирсанов
      Оживай, Севастополь
      Наша песня
      вошла в Севастополь!
      За холмом
      орудийный раскат,
      воздух города
      пылен и тепел,
      круговая дорога
      под скат...
      Мы въезжаем
      по узким и тесным
      переулкам
      приморской земли,
      ждут пути
      над обрывом отвесным
      полковые обозы
      в пыли.
      Лом войны
      завалил мостовые,
      пыль лежит,
      как столетняя быль,
      и спокойно везут
      ездовые
      на усах
      эту вечную пыль.
      Мертвый немец
      на пыльной дороге,
      вплющен в землю
      и цвета земли...
      И колеса,
      копыта
      и ноги
      равнодушно
      по трупу прошли.
      Мы врагов
      под ногами
      не видим,
      Это
      стоптанный прах
      мостовых.
      Видим стены
      и вновь ненавидим
      ненавистников наших
      живых.
      Видим раны
      от мин и орудий,
      видим
      зданий
      безжизненный ряд,
      стены эти,
      как люди
      и судьи,
      тишиной
      о враге говорят.
      Воскресай,
      оживай,
      Севастополь!
      Люди
      вытравят
      плена следы!
      Ленин станет
      на бронзовом цоколе,
      зацветут
      золотые сады!
      Детвора
      зашумит
      под колонной,
      кораблями
      заполнится даль.
      Словно солнце
      на ленте зеленой
      сын
      отцовскую
      тронет медаль!
      Мы пришли
      не с пустыми руками
      на вершины
      заветных высот,
      белый мрамор
      и розовый камень
      вся Россия
      сюда принесет.
      Все спокойнее
      волны залива,
      в город входит
      волна синевы.
      И за эхом
      последнего
      взрыва
      К нам доносится
      слово Москвы!
      П. Павленко
      Город - памятник
      Отрывок, из романа "Счастье"
      На рассвете он подсел в автобус к иностранным корреспондентам. Погода была на редкость хороша. Предгорье, круто сбегающее к морю, поблескивало сильной сочной росой. Она стекала косичками с обнаженных скал, как дождь, украдкой проползший по земле, вместо того чтобы упасть сверху. Нежный и грустный запах зимы, запах морского камня и отсыревших, но еще не совсем гнилых листьев очень съедобный запах, что-то вроде опары - веял в воздухе, не соединяясь с запахом близкого моря. В полдень горячие камни и глинобитные стены домиков тоже некстати пахнули горячим хлебом.
      Автобус промчался мимо одинокой могилы у края шоссе; рядом торчали остатки английского танка. Ужасно горели эти проклятые танки. Чуть что - они как свеча. Этот, должно быть, из бригады Черных. Она проходила именно здесь. Сибиряки, они впервые видели черноморскую весну и самый радостный, самый торжественный ее месяц - май. Это было в самом начале его, когда деревья расцвели, не успев зазеленеть. Длинные ветви иудина дерева покрылись мелкими, частыми цветами и торчали, как гигантские фиолетовые кораллы. Розово, точно освещенные изнутри, светились персиковые и миндальные деревья. Красным и розовым, реже синим, горели трещины скал, набитые узенькими кривульками цветов. Танки мчались, замаскированные сверху цветущими сливами и миндалем, будто клочки садов, а из смотровых щелей торчали букетики горных тюльпанов. Когда хоронили погибших, за цветами далеко ходить не приходилось. Многие так и погибали с цветами в руках.
      - Ривьера, - сказал Ральф, корреспондент лондонской газеты. - Или немного Италии. - Точно он не расслышал ни одного слова из рассказа Воропаева о танкистах.
      - Разве на Ривьере сражались? - спросил Воропаев.
      Но ему не ответили за ревом клаксона. Автомобиль преодолевал как раз самую тугую петлю перевала.
      Когда скрылось море и впереди показались сонно полулежащие на боку горы грустный и однообразный пейзаж, - француз, до сих пор дремавший, спросил:
      - Сталин был уже в Севастополе? Говорят, что Черчилль и Рузвельт выехали туда сегодня.
      - Не знаю, - ответил Воропаев.- Я бы никого туда не пускал пока. Англичанин вежливо уточнил:
      - Понятно. Памятники истории всегда нуждаются в некотором оснащении, в доработке.
      - Это же не Дюнкерк, - возразил Воропаев. - А в Севастополь я не пустил бы даже вас. Там еще много мин.
      - Мы, господин проводник, пойдем туда, куда нам захочется, и только туда. Кстати, я голосую за остановку и завтрак.
      Все торжественно проголосовали. Севастополь был им нужен, как прошлогодний снег.
      Когда заканчивали завтрак, Гаррис сказал:
      - Наш почтенный, но строгий полковник будет очень удивлен, узнав, что я выдвинулся как журналист благодаря русской теме.
      Воропаев сел боком к рассказчику. Здесь, где допивали коньяк иностранные гости, в прошлом году проходила дивизия Провалова. Многое вспомнилось...
      Гаррис между тем начал рассказывать, что в 1909 году, когда он проводил время в Париже в качестве юного туриста, в театре Шатло открылся русский сезон. Удобный случай познакомиться с народом, о котором ничего не знаешь. Гаррис попал на "Князя Игоря", услышал Шаляпина, увидел танцы Нижинского и Карсавиной и "Половецкие пляски" Фокина.
      - Вы понимаете, господа, что получилось? "Князь Игорь" - опера. Немного тяжеловатая, как всё русское, но мелодичная. И, конечно, Шаляпин - отличный певец. И, конечно, Нижинский - король танца. Но успех сделали не певцы, не танцоры-солисты, а массовые пляски. Именно они открыли глаза на русскую душу. Страсть, ярость, самозабвение!.. Я не случайно сказал - самозабвение. Слово это выражает состояние души, свойственное одним русским. Забвение себя, своих нужд. - Гаррис оглянулся на Воропаева:
      - Я не делаю ошибок в толковании понятия самозабвения, почтенный полковник?
      - Право не скажу. Я не языковед.
      - А! Это уже очко. А то мне показалось, что вы всё знаете. Итак, возвращаюсь. Если бы ту постановку можно было увековечить на киноленте, мы, американцы, узнали бы русских на десять лет раньше. Я тогда прямо с ума сошел. Тут ордою, как пляшущее пламя, ворвались половцы, машут бичами, потрясают кривыми саблями и вопят, стонут, зовут, и все быстрее взлетают, грозят. Чорт побери, это такая сцена, что в первом ряду партера было страшно сидеть. Я тогда же сказал себе: русское искусство с огромным напряжением сдерживает страсть своего народа к прыжку куда-то вдаль. Сколько красок, сколько ритмов, сколько порыва прорваться куда-то в четвертое измерение! Не дай бог, - думал я, - если эта самозабвенная страсть когда-нибудь вырвется за границы искусства. И первая моя корреспонденция была о русском балете.
      - Браво! - тактично сказал, готовясь подняться, француз.
      - У нас еще есть время, - удержал его англичанин. - Гаррис волен рассказывать столько времени, сколько мы будем допивать его коньяк.
      - Да, балет балетом, а тогда даже хитрый Бриан, рукоплескавший русским балеринам, не мог бы предсказать столь ошеломляющих темпов русского прыжка в неизвестность. Знаете, господин полковник, я иногда жалею, что Россия ушла в политику.
      - Конечно, балет, как и всякое искусство, выражает душу народа, но изучать страну по балету, это все равно, что изучать садоводство по варенью, - сказал Воропаев. Ему не хотелось всерьез спорить с Гарри-сом. Он чувствовал, что не переубедит его. - Даже не выезжая из дома, вы могли бы узнать о России куда больше, если бы прочитали Толстого. Чехова, Горького. Я уж не говорю о Ленине, - добавил он, с трудом подавляя раздражение.
      Выслушав его, Гаррис продолжал рассказывать о том, что говорил ему знаменитый Морис Дени о декорациях Бакста и Бенуа, а Воропаев поглядел на часы. Приблизительно в этот час и в этот день дивизии Отдельной Приморской армии ворвались в прошлом году в балаклавскую долину и увидели вдали, на горизонте, памятник погибшим в 1855 году итальянцам. Начинался подъем на Сапун-гору, севастопольскую голгофу.
      Если бы хоть на одно мгновенье жизнь восстановила картину происходившего здесь, - нет, даже не картину, а одни звуки ее, один ужасный рев сражения, язык американца прилип бы к нёбу, и его сердце, пропитанное алкоголем и скептицизмом, навсегда остановилось бы при звуках того, что он называл "самозабвением", при стихийном разгуле русского боя.
      Дивизии ползли плечо в плечо... Командные пункты не успевали располагаться за стремительно продвигавшимися боевыми порядками, да их даже как будто и не было, ибо просто командовать сражением, понятным каждому солдату.
      Это было сражение солдатское, народное, начало и исход которого-каждый знал заранее. Одно лишь было не совсем ясно - продлится ли оно день, неделю или месяц. Но сколько бы ни длилось оно, результат мог быть один освобождение Севастополя.
      Белая известковая пыль стояла над долиной и скатами Сапун-горы; падал частый каменный дождь. Воропаев вспомнил, как человек двенадцать пехотинцев и артиллеристов, впрягшись в пушку, бегом втаскивали ее на крутой скат горы. Они были без гимнастерок, с лиц их катился пот, они бежали, запрягшись в пушку, и во весь голос что-то кричали, Пушка взбиралась вверх довольно быстро, и если кто-нибудь из "бурлаков" падал, его сейчас же заменяли. За пушкой, тоже бегом, на руках, как ребят, тащили снаряды, и если подносчик падал, это была двойная потеря - и бойца и снаряда.
      "Чего вы орете, ребята?" - жалеючи задыхающихся криком солдат спросил Воропаев.
      "Сегодня это Крикун-гора, товарищ полковник, - ответил ему молоденький артиллерист, - а с его стороны, с немецкой - Сапун-гора, а к вечеру сделаем ему Хрипун-гору".
      Понадобилось девять часов непрерывного штурма, чтобы немец почувствовал Хрипун-гору. Вот где развернулось истинное самозабвение.
      Гаррис между тем еще рассказывал:
      - Морис Дени так и сказал мне: "Я приду на спектакль со своим этюдником. Это самый волшебный мираж, который когда-либо мог явиться художнику".
      - Да, в те годы любили яркие краски и пестроту, - согласился француз, все время думавший о том, что пора бы ехать дальше, - коньяку уже не было.
      Гаррис, наконец, позволил французу встать и поднялся сам.
      - Странно, что образ русской души вы нашли... в балете, - с усилием сказал Воропаев. - Вы только его и знаете. Интересно, что бы вы сказали, побывав за четыре года до того в Москве, на баррикадах пятого года? Или если бы вы знали книги Павлова, Сеченова? Мне, например, кажется, что штурм Сапун-горы, к которой мы приближаемся, гораздо глубже мог бы раскрыть вам душу нашего народа. Или Сталинград, скажем. Вы не находите?
      Гаррис пожал плечами.
      Англичанин, взглянув в какой-то маленький справочник, спросил:
      - Как вы сказали? Сапун-гора?
      - Да, Сапун-гора.
      - Мне бы казалось, стоит заглянуть на кладбище союзников 1855 года. Как вы считаете?
      Очень вежливый француз, которому была ужасно неприятна пикировка Гарриса с Воропаевым и который, очевидно, считал своей обязанностью стушевать разногласия, сказал:
      - Я бы так, господа, формулировал: памятники! Мы осматриваем только памятники - в этом какая-то система. Иначе, если мы углубимся в анализ имевших место событий... Как вы считаете?
      - Правильно, - согласился англичанин. - Памятники - это, по крайней мере, система. Вы как? Гаррис сказал:
      - Мне важно сделать дюжину снимков в городе, чтобы доказать редакции, что я тут был. В городе есть какие-нибудь памятники?
      - Нет еще, но весь город - сплошной памятник.
      - Нет, нет, вы только послушайте его, - оживился Гаррис, - это чисто по-большевистски. Памятников у них тут и в помине нет, а между тем он приемом тур-де-тэт бросает вопрос наземь и говорит: весь город надо понимать как единый памятник. Ох, уж эта мне диалектика! В общем, я - как большинство.
      И автобус свернул в сторону, к старому английскому кладбищу 1855 года.
      В. Лебедев-Кумач
      Севастополь
      Восстань из пепла, Севастополь,
      Герой, прославленный навек!
      Твой каждый уцелевший тополь
      Взлелеет русский человек.
      Те камни, где ступал Нахимов,
      Нам стали дороги вдвойне,
      Когда мы, нашей кровью вымыв,
      Вернули их родной стране.
      Израненный, но величавый,
      Войдешь ты в летопись веков
      Бессмертный город нашей славы,
      Святыня русских моряков.
      И наши дети внукам нашим
      Расскажут в бухте голубой,
      Как гордо ты стоял на страже,
      Прикрывши Родину собой!