- Фазаны, фазаны! Заходите справа. Вниманию замыкающего; на хвосте "мессер", на хвосте "мессер"!
      - Коршуны, коршуны! Лучше прикрывайте фазанов. На замыкающего сел "мессер". Справа два "фокке"!
      - Шарики, шарики! Там пошла наша пехота. Не бейте по нашей пехоте. Левее, левее возьмите. Противник левее!
      Из землянки видны были все эти бои, заходы бомбардировщиков, драки истребителей с "мессерами" и атаки штурмовиков впереди наступающих цепей.
      Прошел час, другой, третий. Солнце выползало из надземной мглы к зениту; но, нагоняя солнце, росла зыбкая стена пыли, дыма и огня. Воздушная битва шла уже в солнечном, ослепляющем свете. А "а земле канонада не стихала, наоборот, она достигла своего апогея, когда из лощин с каменным скрежетом помчались огненные бруски эрэсов, когда заговорило это страшное для врага советское оружие, все сжигавшее и сметавшее и на "Зернышке", и на Сапун-горе.
      Тут же из-за Мекензиевых гор, из Инкерманской долины, из самого Севастополя ответили немецкие дальнобойные орудия. Но их огонь терялся в шквале нашей артиллерии, как терялись управляемые ассами "мессеры" и "фокке-вульфы" в массах нашей авиации, все утро и весь день висевшей над полем битвы.
      Пехотные цепи перевалили за "Зернышко" и залегли в лощине перед горой, где вьется дорога на Севастополь.
      С наблюдательного пункта эта лощина не просматривалась: ее скрывала только что взятая высота. Видно было лишь подножье Сапун-горы, где цепочки пулеметного и автоматного огня ясно обозначали линию немецких траншей. Родионов и наблюдающий за действиями дивизии генерал следили за этим местом в стереотрубы, надеясь увидеть там наступающих. Но фашисты держались, и наша пехота не шла. Связисты докладывали, что пехота лежит в лощине, не поднимается.
      Из траншей противника по этой лощине били и пулеметы, и минометы, и противотанковые пушки. С гребня их поддерживали "фердинанды", и даже немецкие зенитки перенесли огонь с неба на землю. Гитлеровцы понимали, что эта лощинка - последний рубеж перед горой, и именно сюда, на этот маленький участок, они нацелили всю мощь своей артиллерии.
      Родионов нервничал. Сила внезапности артиллерийского удара прошла, а позиции на горе, главные позиции еще не прорваны. Согнанный с "Зернышка" противник сможет притти в себя и даже контратаковать, если сейчас же, немедля, не опрокинуть его на этом главном рубеже, - иначе впору все начинать сначала. Из армии запрашивали точную обстановку. Родионов в пятый раз вынужден был повторять неприятное "лежим", и это проклятое слово, вероятно, пошло сейчас по штабам, по соседям, как дурная слава об его дивизии.
      Родионов попросил у генерала разрешения отлучиться в полки.
      Саша, верный шофер, накануне благополучно промчавший полковника через облако разрыва, запылил по долине к "Зернышку".
      На НП не отрывали глаз от машины и вздрагивали, когда поблизости от нее падал снаряд. Потом машина скрылась за холмом.
      Начальник штаба и генерал стали ежеминутно теребить телефониста:
      - Узнайте, как полковник?.. Где полковник?.. Да шевелитесь же!
      Но вскоре с НП увидели, скорее поняли, где он: поднялись цепи и по лощине во весь рост пошли на гору, не пошли, а помчались в бурной атаке бойцы. Их вел Родионов, вел за собой сквозь огонь, и люди, падая,, знали, что они победили. Не редели наши ряды. Живые занимали места павших. Это был порыв, порыв солдат, верящих в святую необходимость, и бессмертие своего подвига.
      Когда Родионов вернулся на наблюдательный пункт, радист доложил о перехваченном открытом тексте радиограммы командира одной из немецких частей. Он докладывал командиру сто одиннадцатой дивизии генерал-лейтенанту Грюнеру:
      "Оборона прорвана. Отступаю. Примите меры!"
      Взяв первую и вторую линии траншей на Сапун-горе, бойцы шли по еще горячей от огня и металла земле, в дыму своих же снарядов, по вспоротым, распотрошенным нашими пушками дотам, по разорванным на куски, вместе с их орудиями и оружием, гитлеровцам. Вал нашего огня передвинулся дальше, следом за ним отошла вперед и граница относительной тишины, граница пространства, куда редко падали немецкие снаряды.
      Противник засел на вершине горы.
      Мимо наблюдательного пункта вели пленных. Родионов спрашивал переводчика, нет ли среди них кадровиков, старослужащих сто одиннадцатой дивизии с нарукавными знаками "За Крым". Но это все шли солдаты недавнего пополнения, молодые и пожилые, сброд из разных частей и батальонов, наспех собранный в эту дивизию. Они растерянно смотрели на наших людей и на горы, на мирную, спокойную природу русской земли, обрушившей в это утро на них такое возмездие.
      День шел к концу. Фашисты еще стояли и держали наших на середине склона; по различным признакам Родионов определил, что они даже готовятся к контратаке.
      Снова звездным налетом нависла над противником наша авиация. Артиллерийский вал поднялся на вершину штурмуемой горы и перешагнул ее. Нестерпимы стали острые запахи гари, серы и пороховых газов, за день пропитавшие воздух над долиной. К грохоту и дрожи гор все стали уже привыкать. Но Родионов сердцем и разумом военного почувствовал, что именно сейчас, в кажущуюся минуту спада, наступает кульминационный момент, когда чаша весов должна дрогнуть и определить успех сегодняшнего боя.
      Генерал в волнении закурил и, обращаясь к Родионову, заметил:
      - Ну, дорогой, сейчас - или мы опоздаем.
      Генерал подошел к армейскому проводу и через секунду сообщил Родионову, что началось движение у Балаклавы, у Карани и на правом фланге за Сахарной Головкой - морская бригада штурмовала гранитный утес Кая-Баша, а гвардейцы брали Сахарную. Все глянули вправо и влево на видимые в мутнеющей дали высоты на краях подковы фронта - там сейчас были и авиация, и стопушечный жар неутомимой нашей артиллерии; оттуда, с побережья бухт, доносился, подобный утреннему, скрежет скал и гор, и всем стало ясно, что там тоже пошли в генеральное наступление.
      В землянке радистов прозвучало хлесткое морское слово, долетевшее, наверно, оттуда, где моряки штурмовали Кая-Баш.
      - Полундра! - гремело в эфире, вызывая у радистов теплую улыбку и восторженный шепот: "моряки пошли".
      Родионов вспомнил командира моряков, гвардии полковника Ивана Власова, с которым он виделся за день до штурма; Власов больной, в жару и лихорадке, избрал для командного пункта полуразбитую Генуэзскую башню. Верно он стоит сейчас на развалине, как на мостике корабля, и, опираясь на руки друзей, командует штурмом.
      - Полундра! - донеслось снова по эфиру уже откуда-то совсем близко, и вдруг кто-то из радистов крикнул:
      - Да это же наши, пехота по-моряцки кричит! Наши пошли!..
      По склону Сапун-горы бежали вверх бойцы, бежали под матросский клич, занесенный ветром из Балаклавы, подсказанный севастопольской землей, - эти люди опять поднялись, ободренные движением на флангах. Рывком, в какие-то два десятка минут взлетели они на вершину, где немцы уже поднимали руки. На НП смешались голоса телефонистов, вооруженных биноклями командиров и наблюдателей:
      - Вижу флаг! Второй! Третий! Пятый! Седьмой! Много флагов!
      - Двести немцев подняли руки!
      - Сташко доносит, что он на гребне!
      - Слижевский перевалил на ту сторону!
      - Победа, товарищи, победа!
      - Будем купаться в Севастополе!..
      Родионов расцвел от удовольствия, и его морщинистая улыбка как-то сразу показала, в каком напряжении он жил весь этот день.
      - Ох, и будет мне морока решать, кто первый на гору взобрался! добродушно сказал Родионов. - Глядите, товарищи, сколько флагов понатыкали! Где только кумач берут? И каждый докладывает - первый!
      Новая партия пленных шла по тропе под конвоем одного нашего солдата, да и то раненого. Родионов сказал начальнику разведки:
      - Смотрите, не упустите мне кадровиков! Собрать все знаки "За Крым". Это нужные трофеи. Я хочу посмотреть, сохранился ли кто-нибудь из тех завоевателей...
      Стало удивительно тихо. Вернее, после такого дня затишье казалось глубокой тишиной. Из наблюдательного пункта можно было высовываться сквозь маскировку прямо наверх, не страшась, что увидит противник, хотя он еще сидел слева на высотах, а отдельные группы и корректировочные посты остались и справа в скалах. Родионов махнул на них рукой, как бы говоря: "теперь пусть обнаруживают, вопрос все равно решен". В окружении штабных офицеров он стоял на высоте в сумраке заката, над полем недавней битвы. Исподлобья глядя на генерала, он сказал:
      - Ну, товарищ генерал-майор, теперь пойдем в Севастополь!
      - Уж ты хочешь, Алексей Павлович, все себе заграбастать, - усмехнулся генерал. - Дай и другим повоевать.
      - У кого ключ, тот и входит! - в глазах Родионова сгустилась тревога: неужели теперь, когда сделано главное, когда пройден рубикон, его оставят во втором эшелоне и вперед выйдет другая дивизия, другой командир будет добивать его врага - сто одиннадцатую вместе с ее номером, с теми ее офицерами, которые два года назад нашивали себе на рукава бронзовую карту Крымского полуострова с готической надписью?
      Он молча побрел на командный пункт к доту, куда сходились для доклада командиры частей. Он выслушивал их, вел строгий деловой разбор, указывал на ошибки, был, как всегда, точен, резок и справедлив, но все, близко знавшие Родионова, чувствовали, что он чем-то глубоко встревожен, что-то беспокоит его. И, быть может, все понимали, что именно беспокоит Родионова, потому что все в эту ночь думали о следующем этапе боя, о близком Севастополе, о завтрашнем дне.
      III
      В ночь на восьмое мая радио передало сообщение Совинформбюро о прорыве немецкой обороны на Севастопольском фронте. Ужиная в доте Горпищенко, Родионов услышал из Москвы о том, что он накануне сделал и видел. Родионов подумал, что сейчас в его доме на Чистых Прудах тоже, наверное, включено радио и, слушая сообщение о Сапун-горе, жена вспомнит о нем; но никому не понять, как он счастлив и несчастен в эти минуты, с какой тревогой он ждет решения командарма о завтрашнем дне.
      С этой тревогой он не расставался всю ночь. Придя на командный пункт, он увидел серию белых ракет над нашими позициями. Они возвещали начало фашистской контратаки: передовые части требовали артиллерийской поддержки. Родионов снова увлекся боем. Забыв обо всем, он стал готовить врагу отпор.
      Наши подтянутые вперед легкие батареи открыли ураганный огонь, они клали снаряды прямо перед нашими позициями, а тяжелая артиллерия отсекла атакующих гитлеровцев от их тылов, замкнув таким образом противника в смертельной ловушке. В яростном бою, в шквале огня была не только отбита попытка гитлеровцев заткнуть брешь, но и развит достигнутый накануне успех. Сташко, Слижевский и Камкин заняли следующий ряд траншей противника, а наша разведка дошла почти до хутора Дергачи.
      Мимо наблюдательного пункта, где Родионов провел всю ночь без сна, опять вели пленных. Их сводили в воронку от тонной бомбы, бегло опрашивали и, как только собиралась солидная группа, маршем отправляли в тыл.
      Родионов уехал в санбат навестить раненых героев штурма и вручить им ордена. Вернулся в полдень восьмого мая и получил приказание, которого больше всего опасался: пропустить соседа через свои боевые порядки, самому же оставаться во втором эшелоне и готовиться к действиям на девятое мая.
      Родионов с обидой сказал генералу, что невелика, мол, честь стоять во втором эшелоне в пяти километрах от такого города, как Севастополь, имея в кармане ключ к нему. Генерал пожурил его за горячность, несвойственную старому вояке, и твердо заверил, что завтра, в решающую минуту, дивизия будет выведена вперед и завершит штурм.
      То, что было накануне под Сапун-горой, в этот день повторилось на флангах. У Балаклавы и на Северной стороне не смолкала канонада. Там сжимали подкову фронта тяжелым, но упорным движением вперед; здесь же, в центре подковы, хозяином дня был Морянов, заместитель Родионова по тылу; он бросил на горные дороги все повозки, все тракторы, в течение дня передвинул склады почти к самой горе, пополнил боекомплектами батареи и патронные сумки стрелков, развернул на месте недавних боев санитарные пункты и похоронил убитых.
      Саперы расчищали от мин лощинки за "Зернышком", а связисты тут же опутывали высоты километрами провода.
      К концу дня Родионов вышел на новый НП среди развороченных немецких блиндажей и разметанных нашей артиллерией дотов. Это было пристрелянное немцами место, куда они сейчас бросали снаряд за снарядом. Родионов стоял под разрывами и ругал дивизионного инженера:
      - Какого дьявола выбираете "глаза" на таком месте, где не видно противника. Мало ли что - во втором эшелоне! Что ж я век здесь буду стоять? Я должен видеть, как сосед ведет бой!
      Ночь на девятое была тяжелой. Немецкие самолеты бомбили квадрат за квадратом все занятое дивизией пространство. А далеко над Севастополем поднималось зарево. Родионов сказал:
      - Жгут. Трусят и выбрасывают весь запас бомб. Значит все. Не в первый раз так.
      Утром он перебрался под большой, изрытый дождем и ветрами камень и расположился на открытом месте, подчеркивая временность своего пребывания там. Саша, поставив машину тут же возле дороги, сидел рядом с полковником; чуть ниже вились тропы, по которым сейчас шли бойцы более счастливой дивизии, выдвинутой генералом вперед.
      Кто-то, увидев шагавшего вверх матроса, шутя сказал:
      - Ну вот, Алексей Павлович, все ясно: моряк идет к Севастополю, и наверняка у него за пазухой флаг.
      Комдив то и дело вызывал по телефону командиров полков:
      - Ну, как там сосед, продвинулся?.. Смотри, не зевай, Сташко. Не отрывайся, на плечах иди. Мало ли что они воюют. И мы повоюем... Надо будет вырвемся вперед, не спросим!.. Ничего, ругать не будут. Делу лучше...
      На той стороне шел бой, ревниво переживаемый Родионовым. Другая дивизия приближалась уже к хутору Дергачи, и Сташко время от времени докладывал, что он тоже не отстает. "На пятки наступаю!" Свистели снаряды - они поддерживали бой соседа. Шли раненые - раненые соседа. Шли пленные - тоже захваченные соседом.
      Какой-то боец той, воевавшей, дивизии, увидев полковника, подвел к нему здоровенного шофера из немецкого артиллерийского дивизиона, оставил "на сохранение", а сам побежал обратно - на передовую. Немецкий шофер сказал, что пушки дивизиона разбиты и все кончено. Час назад ему дали автомат, и вот он сдался.
      Пленный осведомился, скоро ли отправят его отсюда в тыл в лагерь... Внизу из лощины раздался в это время скрежет "Катюш"; пленный побледнел.
      Саша смотрел на гитлеровца презрительно. Он сказал, что сейчас, мол, придется принимать все недолеты и перелеты, которыми ответят фашисты на работу ненавистного им оружия. И действительно, разрывы застучали по склонам Сапун-горы. Все прижались к камню. Обернувшись, Родионов увидел согнутую в три погибели фигуру пленного, нахлобучившего на голову каску и спрятавшего лицо в колени. И Саша и Родионов брезгливо отвернулись.
      - Скажите ему, что отпускаю его в Севастополь, - бросил через плечо Родионов. - Пусть идет, если хочет.
      - Наин, найн, - испуганно ответил пленный. - Нет, я не хочу в Севастополь!..
      Внезапно в гулкий грохот боя ворвался рокот низко летящего самолета; какой-то "У-2" мчался по долине между гор в самое пекло, приветливо покачивая крыльями, и многие подумали в это мгновение одно и то же.
      - Смотрите! Это наш летчик летит к Севастополю.
      И Родионов ревниво подумал о том же; он запросил полки об обстановке. Но вдруг зазвонил телефон командующего. Телефонист доложил:
      - Товарищ полковник, генерал вызывает...
      Родионов с жадностью схватил трубку и приник к ней, дрожа от волнения:
      - Слушаю, товарищ генерал-майор. Одну минуточку: тут "Катюши" играют, не слышно вас. Сейчас кончат... Все. Слушаю... Есть, вынуть карту. - И шепотом адъютанту: "Давай, давай скорей двадцатипятитысячную, севастопольский лист". Так. На Дергачи? Так. Затем - сто шестьдесят пять и один? Есть. Что? Не разобрал. А?.. "Мессер" бомбы бросает, товарищ генерал, не слышно. Да, кончил... Сбили... Благополучно. Шофера ранило. Да, продолжаю: Малахов слева?.. Разрешите, товарищ генерал, и на Малахов? История, товарищ генерал, история!.. Есть, слушаюсь... У меня ничего... Оправдаем... Есть... Перехожу вперед на новый НП.
      Родионов положил трубку, мигнул телефонистам, чтобы собирались вперед в облюбованную уже разведчиками траншею, откуда прекрасно виден был театр войны до самого Севастополя, и мягко спросил Сашу, бинтующего раненную осколком ногу:
      - Так в санбат, Саша?
      - Да тут осколочек, товарищ полковник. Пустяк, перевяжу. Уж я с вами в Севастополь...
      - Ну, смотри. Дело хозяйское. Если так - ладь машину и жди меня впереди за Дергачами. Я пока пойду напрямик, а там двинем в Севастополь.
      Через полчаса Родионов стоял за горой в немецких траншеях и хриплым голосом командовал по радио:
      - Сташко, Сташко, у тебя двадцатипятитысячная? Дергачи видишь? Дальше балка, там курган... Малахов курган? Дело твое. Я твоей разведкой не командую... Раз флаги заготовили, значит знают, что делают... Ты вот не на Малахов, ты на фланги смотри, фланги держи!.. То-то.
      - Панкул! Скажи своим бомбардировщикам, чтобы обеспечили фланги Сташко и Слижевскому. Да смотри, пусть по своим не кроют!
      - Пушки выкатывай вперед, пушки! Побежали фашисты, не отставай!
      Впереди в долине, у Дергачей, за Килен-балкой, на последних подходах к Севастополю развернулась панорама решительного завершающего боя. Гитлеровцы дрогнули, и видно было, как поднимается и бежит толпой враг, ища спасения от артиллерийского урагана, от штурмующих самолетов, от вихря свинца, от верной смерти, настигающей его и с неба и с земли. И все поднялось в долине, все двинулось вперед в стремительном темпе преследования; люди уже перестали обращать внимание на огонь, на снаряды, на вой бомб, люди видели только Севастополь, море, падающее к закату солнце и восходящую победу.
      В Дергачах настигли и разгромили штаб сто одиннадцатой. В разоренных блиндажах, среди разбросанных термосов с горячим чаем валялись трупы гитлеровцев. Возле шоссе стояла группа пленных офицеров. Это и было ядро дивизии. Какой-то пожилой рязанец, взмокший, седой от пыли, срывал с них нарукавные знаки "За Крым" и бросал на дорогу; на шоссе росла горка бронзовых карт Крымского полуострова, эмблема "покорения Крыма", учрежденная Гитлером в июле 1942 года.
      - Что вы делаете? - в ужасе крикнул Саша; он проезжал по заданию Родионова вперед и увидел на дороге эту кучку бронзы. - Это же трофеи! Это то, что искал полковник!
      Саша выскочил из машины и заковылял, волоча ногу, к немецким значкам. Но по дороге мчалась колонна грузовиков с пушками на прицепе. Тяжелая гаубица колесом наехала на бронзовую кучку, смяла ее и вдавила в землю. Потом люди и кони шли и шли, наступая на этот поверженный в прах знак фашистской самонадеянности. Саша махнул рукой, влез в машину и поехал догонять Родионова.
      Первыми доложили Родионову о выходе к Севастополю Сташко и Камкин. Сташко, высокий смуглый человек, без шапки, в маскхалате, бежал по Кялея-балке впереди радиста, навьюченного рацией и шестом для нее. Охранявшие своего командира разведчики отстали. Сташко стремительно выбежал на холм над Килен-балкой. Ветер с моря, севастопольский ветер, взъерошил его черные волосы. Сташко крикнул:
      - Вот он!
      Впереди, внизу, справа, слева был виден Севастополь. Сверкающие бухты, ярусы улиц, купол разрушенной Панорамы, мачты и трубы затонувших кораблей, огонь и дым пожаров, фонтаны воды, земли и камня, поднятые минами и снарядами, трассы пулеметного и автоматного боя, неразбериха самолетов, бьющихся в небе. Все, кто поднялся на гребень высоты, остановились потрясенные. Люди упоенно произносили:
      - Севастополь!
      - Развертывайте рацию! - резко приказал Сташко. - Вызывайте командира! Товарищ, полковник! Товарищ полковник! Я - Сташко. Я - Сташко. Нахожусь над Севастополем, над Севастополем! Мои подразделения вошли в город. Ведут бой на Корабельной стороне. Прошу перенести огонь артиллерии...
      Сташко остался на командной высоте. Он махнул офицерам рукой вперед, что означало: спешите, догоню.
      Не чувствуя ног, люди пересекли бесчисленные воронки и ложбинки от мин, развороченные доты, землянки, разбитые снарядами бетонные бастионы, перепаханные огнем и железом противотанковые рвы, разметанные проволочные заграждения.
      Об этих подступах пленные еще утром говорили, как о неприступном поясе внутреннего городского обвода. И вот все это в течение нескольких часов превращено в мусор, уничтожено, сметено в одну кучу вместе с гарнизоном.
      На Корабельной стороне у палисадника дома на Истоминской улице стояла машина полковника. Родионов сидел у рации и передавал:
      - Корабельная сторона очищена. Веду бой в городе. Противник не прекращает пулеметного и минометного огня. Его артиллерия бьет по наступающим и по переезду у вокзала.
      Окончив разговор с командующим, он вытер платком влажное, опаленное солнцем лицо, улыбнулся, сощурил красные от бессонницы глаза и добродушно сказал Саше:
      - Жене бы передать: вошел, мол, Алексей Павлович в Севастополь... Он хотел еще что-то сказать, но тут подбежал запыхавшийся Сташко. Он произнес "товарищ полковник", осекся и тихо завершил:
      - Двигаюсь в город с резервом.
      - Дожил, Сташко, дожил, - усмехнулся Родионов. - Командир дивизии тебя обгоняет. Камкин-то уже дале-е-е-ко впереди. Так-то, брат... Он кивнул Саше и поехал вперед, туда, где шел уличный бой.
      * * *
      Вечером, на переезде у Севастопольского вокзала, где, как на полевом бивуаке, дымили костры, я останавливал машину за машиной, спрашивая, не подбросит ли кто в тыл. Шоферы смеялись:
      - Кто теперь в тыл... Сейчас все в Севастополь!
      На случайной полуторке, когда-то захваченной у нас гитлеровцами и теперь отбитой и угоняемой расторопным артиллеристом к Сапун-горе, я выехал в эту ночь в обратный путь. Дорогу недавнего боя запрудил сплошной стремившийся в город поток. Нас догнала только одна машина - там сидел Родионов. Я перешел к нему и увидел на груди у шофера Саши полученный им сегодня орден "Славы".
      Освещенное луной лицо Родионова было счастливым и усталым после трех дней и трех ночей штурма.
      - А ведь подумайте, - сказал он. - Вот так сразу и кончилась тут война. Теперь мы в глубоком тылу. На курорте.
      - Был фронт, стал курорт, - сказал Саша.
      - Сто одиннадцатую вы добили, генерал, ее командир, в плену. Теперь отдыхать, Алексей Павлович? - спросил я.
      - Вот еду на старый КП, помыться надо, поспать.
      - Ну, теперь вы уже суток на двое заляжете?
      - Пожалуй, нет, - в раздумье ответил Родионов, кивая на непрерывный встречный поток машин, повозок и людей. - Видите, что творится, все в Севастополь. Придется часика через два повернуть обратно: буду выводить дивизию. У нас впереди большие дела, воевать еще надо...
      Сергей Алымов
      В бою заслужили мы славу свою
      Лазурные бухты, жемчужные горы,
      Высокий, далекий огонь маяка.
      Эх, Черное море, красивое море,
      Родной Севастополь - любовь моряка!
      Сверкают под солнцем широкие дали,
      В бою заслужили мы славу свою.
      Сказали: - Вернемся... - И слово сдержали.
      Встречай, Севастополь, морскую семью.
      Счастливый народ выбегает на взгорья,
      Веселая чайка летит над волной.
      Встречай, Севастополь, орлов Черноморья,
      Навеки прославивших город родной.
      Лазурные бухты, жемчужные горы,
      Высокий, далекий огонь маяка.
      Эх, Черное море, красивое море,
      Родной Севастополь - любовь моряка!
      Евг. Поповкин
      Штурм Сапун-горы
      Из второй книги романа "Семья Рубанюк"
      Гитлеровцы, в беспорядке отступив к Севастополю, еще яростно сопротивлялись, по ночам бомбили населенные пункты и дороги, но уже ни у кого не было сомнения в том, что полный разгром оккупантов в Крыму - дело нескольких дней.
      Уже совсем стемнело, когда Петро и Сандунян, свернув около шаткого деревянного мостика с истолченной в мельчайшую белую муку дороги, пошли по широкой сырой лощине, переполненной людьми, повозками, лошадьми, орудиями... Под кустами лежали и сидели кучками солдаты, от костров тянул горьковатый дымок, хрустели сеном лошади.
      Первый, кого они узнали из своих, был Евстигнеев. Стоя к ним спиной, он говорил что-то двум солдатам. Те слушали вытянувшись.
      Петро подошел ближе. Евстигнеев, почувствовав, что кто-то стоит за его спиной, обернулся. Глаза его изумленно округлились.
      - Товарищ гвардии старший лейтенант!
      Он по-стариковски засуетился и, растерявшись от радости, не мог сказать ничего внятного.
      - Ну, как в роте? - спросил Петро. - Все живы?.. Э-э, вам лычки старшины, Алексей Степанович, дали?
      - Ротой товарищ Марыганов командует. Он сейчас на совещание пошел. Майор Тимковский собирает.
      - Тимковский уже майор?
      - Перед самым наступлением присвоили звание.
      - Ну показывайте, где штаб. Пошли, Арсен!
      Переговариваясь, они подошли к палатке, из которой доносились громкие голоса, смех. У входа в нее стояли офицеры и курили. В одном из них Петро сразу признал комбата Тимковского.
      - Разрешите доложить? - вскинув руку к шапке, радостно дрожащим голосом сказал Петро. - Партизаны Рубанюк и Сандунян прибыли в свою родную часть...
      * * *
      Петро принял от Марыганова роту и, как только у него выдался свободный час, пошел в полк.
      Было еще утро. Командир полка Стрельников и его заместитель по политчасти Олешкевич сидели за палаткой на траве и завтракали.
      - Ну-ка, партизан, иди, иди, докладывай, - крикнул Стрельников, заметив Петра. - Садись, перекуси с нами.
      - Спасибо. Уже завтракал.
      - Как воевалось в лесу? Рассказывай...
      - Неплохо. По роте своей соскучился здорово...
      Петро сел на траву. Склоны близких долин тонули в белой пене цветущих яблонь. В ветвях шиповника молчаливо прыгали воробьи, воровато подбирались к остаткам снеди, лежащей на разостланной газете. Петро начал рассказывать о партизанском лагере.
      Стрельников, немного послушав его, перебил:
      - Ты извини, мне в штаб дивизии сейчас нужно идти. Вот что могу тебе сказать: разведчики довольны твоей работой. Не осрамил нашу часть.
      - Старался добросовестно, - сказал Петро. Стрельников поднялся, пожал ему руку и ушел... С минуту Олешкевич молчал, щурясь на залитые солнцем горы, потом спросил:
      - Отвоюемся, какие у тебя личные планы на дальнейшее?
      Петро ответил не сразу. Он заметил в газете портрет улыбающейся девушки в костюме летчицы. Она была похожа на Нюсю, закадычную подругу Оксаны: лукавые, веселые глаза, изогнутые тоненькие дужками брови, полные губы. Петро торопливо отряхнул газету и прочел подпись под снимком:
      "Кавалер двух орденов гвардии лейтенант Анна Костюк. Совершила в ночное время на своем легком бомбардировщике более двухсот боевых, вылетов".
      - Что увидел? - спросил Олешкевич.
      - Землячку. Из Чистой Криницы...
      Олешкевич взял газету, посмотрел на портрет девушки.
      - И до войны летчицей была?
      - Рядовой колхозницей. В звене у сестры работала.
      - Молодец! Ну, так ты на мой вопрос не ответил.
      - Вы спрашиваете, чем я думаю после войны заняться? Самым что ни на есть мирным делом. Садоводством.
      - В армии нет желания остаться? Пожизненно? Хороший из тебя вояка получился.
      - Если бы нас не трогали, я бы с большим удовольствием занимался агрономией.
      Олешкевич еще долго расспрашивал о партизанах, о Сандуняне, потом сказал:
      - Ну, иди, Рубанюк. Готовь свою роту. Самое серьезное еще впереди...
      Бои предстояли жестокие. Противник очень сильно укрепил высоты перед Севастополем: Сапун-гору, Горную, Кая-Баш, Сахарную Головку. В штаб армии был доставлен захваченный приказ главнокомандующего армейской группой "Южная Украина" генерал-полковника Шернера от 20 апреля 1944 года. Генерал писал:
      "В ходе боев нам пришлось оставить большую территорию. Ныне мы стоим на грани пространства, обладание которым имеет решающее значение для дальнейшего ведения войны и для конечной победы. Сейчас необходимо каждый метр земли удерживать с предельным фанатизмом. Стиснув зубы, мы должны впиться в землю, не уступая легкомысленно ни одной позиции... Наша родина смотрит на нас с самым напряженным вниманием. Она знает, что вы, солдаты армейской группировки "Южная Украина", держите сейчас судьбу нашего народа в своих руках".
      ...Рота Петра - в числе штурмующих. За ночь, несмотря на беспрерывный обстрел, она выдвинулась вперед, к самым проволочным заграждениям у безымянной высоты, и хорошо зарылась в землю.
      Чуть светало... Яркозеленая звезда, низко повисшая над темным кряжем, казалась взвившейся вверх ракетой. Голая, с крутыми каменистыми скатами гора тонула в предутреннем голубоватом сумраке. Перед ней, правее и левее, синели очертания других высот; ветерок налетал из-за них порывами, оставлял на губах солоноватый привкус моря.
      Обходя многочисленные воронки, Петро подошел к укрытиям, где расположились подрывники, приданные его роте. Среди голосов он различил басок Евстигнеева. Слышался стук ложек.
      По ходу сообщения Петро прошел в укрытие, поздоровался.
      - Севастопольцы есть здесь? - спросил он.
      - Есть! Стрижаков.
      - Павлуша, отзовись...
      - Я!
      Перед Петром возник худощавый, невысокий солдат. Держался он с Петром почтительно и в то же время с достоинством человека, видавшего всякие виды и уверенного в себе. Поэтому и не смог Петро сразу определить, сколько ему лет: за двадцать или все тридцать.
      - Родились в Севастополе? - спросил Петро, обращаясь на "вы", хотя большинству солдат по фронтовой привычке говорил "ты".
      - Никак нет.
      - Что ж, долго жили в нем?
      - Не довелось. Оборонял в сорок первом.
      - А-а... Тоже севастополец... Справедливо. Если возьмем гору, будет виден город?
      - Как на ладошке... Там уж зацепиться ему не за что.
      - Значит, сопротивляться будет отчаянно.