Слух людей настолько обострен, что любой человек из экипажа торпедных катеров, до рассвета подстерегающих врага на коммуникации, за три мили, несмотря на плеск волн и монотонный напев ветра, безошибочно распознает шум винтов и звук моторов. И все-таки враг просачивается, как вода сквозь пальцы, должно быть используя то, на что обычно не обращают внимания. Карта района действий ничего не подсказывает. Район досконально изучен, каждая бухточка и расщелина известны еще до войны, а все подступы к Севастополю пересечены линиями курсов торпедных катеров.
      - Загадали загадку, - сокрушенно тянет Проценко. - Ответ такой: отгадаешь - утопишь, ошибешься - улизнут.
      - Прячутся где-нибудь впритирку под бережком, пока день, - предполагает Константинов. - Как только мы пройдем мимо, они - ход до отсечки и в море!
      - Негде им прятаться, да еще днем! - возражает Местников. - Шлюпку и ту без труда разглядишь. Самые неподходящие места для отстоя. Другое думаю: не место, а время. За временем прячутся.
      Командир соединения проницательно смотрит на Местникова, но молчит. А тот уже крепко ухватился за догадку, хотя столь же крепко сидит в нем нежелание расставаться с тем, что хочется считать неоспоримым: гитлеровцы окончательно устрашены ударами по их караванам с моря и не рискуют покидать Севастопольскую бухту ни днем, ни ночью. Эта мысль засела в Местникове после двух предыдущих походов. Две ночи подряд катера тщетно подстерегали противника у самого Севастополя. Фашисты не показывались.
      - За временем прячутся, - повторяет Местников. - Думаю, что выбирают промежуток, когда наша авиация уже в пути на свои аэродромы, а корабли еще на подходе к району. Иного не вижу.
      Проценко одобрительно поддакивает.
      - Уметь выбрать время сейчас для них все, - продолжает Местников.
      - Для нас также, - многозначительно добавляет командир соединения, глядя на вечереющее небо.
      Местников мгновенно выпрямляется:
      - Прошу добро на выход, товарищ капитан второго ранга, времени в обрез, солнышко вот-вот закатится, надо подоспеть до темноты, чтобы разгадать загадку.
      Проценко соглашается.
      - Выходите четверкой, - говорит он. - Помните наказ адмирала.
      Командир соединения провожает офицеров до тропинки, вьющейся по склону к мосткам рыбачьей пристани, где болтается на зыби шлюпка с гребцом, и, козырнув, поворачивает обратно. Офицеры снова видят его, когда шлюпка выбирается из-под обрыва на рейд.
      Высокая фигура Проценко, неподвижная, как статуя, венчает вершину мыса. За ней, сбоку штабного домика, чернеет остов похожего на старинный замок здания, сожженного гитлеровцами. Они не успели взорвать его, как не успели взорвать строений рыболовецкого колхоза и поселка в углу бухты, но сожгли все, что было доступно пламени. Обугленные стены каменных амбаров темнеют вперемежку с фашистскими блиндажами, траншеями, ходами сообщения, вырытыми на откосах крутого берега по обе стороны мыса.
      Берег, окаймленный чертой прибоя, отступает назад с каждым нажимом весел; все ближе придвигается, нависая над шлюпкой, корпус пловучей базы.
      Головы в бескозырках и клеенчатых шлемах высовываются из всех люков, едва над катерами звучит знакомый сиплый голос командира группы:
      - Подгребем к Умникову!
      Быстрым взглядом Местников обводит катера, ошвартованные лагом друг к другу, взбирается по мокрому от зыби скользкому борту на узкую палубу и говорит низкорослому широкоплечему, чуть постарше Хабарова, лейтенанту, встречавшему прибывших:
      - Умников, кликните Латашинского и Гиршева. А где Головачев?
      - Где мне еще быть, как не здесь, - отзывается, поднимаясь над люком рубки, пожилой моряк с добродушной улыбкой на морщинистом
      лице - заместитель командира группы по политчасти. - Вот толкую с ребятами. А что, уходим?
      - Да, как только объясню задачу. Один за другим подходят командиры катеров.
      Местников коротко передает им о разговоре с Проценко и радиограмме командующего флотом.
      - Прошу запомнить места и обязанности в сегодняшнем походе, - заключает командир группы. Головным - Умников. Давно пора ему внести свой вклад в общий счет и свой счет открыть. Я иду с Умниковым. Справа - Гиршев с обеспечивающим Хабаровым и моим заместителем Слева - Константинов, за ним Латашинский. Первым атакует Умников, а Хабаров прикрывает его и отвлекает на себя внимание противника. Так же поступает Константинов, когда пойдет в атаку Латашинский. Ясна задача?
      Командиры подтвердили.
      - Значит, не дожидаясь ночи, следуем на определенную цель? - интересуется Головачев.
      - Определенная цель у нас, Василий Михайлович, всегда та же самая фашисты, - назидательно напоминает Местников. - Где-то чапают, пока мы в базе. Ловчат, а нам надо переловчить их. Для этого требуется выбрать время, вот ключ от их ловкости.
      Он стучит по стеклу ручных часов:
      - Если до сумерек успеем притти в район поиска, в самый раз угадаем на рандеву. По местам!
      Дружно ревут моторы.
      Местников ныряет в люк боевой рубки. Через несколько мгновений, сменив фуражку на непромокаемый шлем, он поднимается между Умниковым, стоящим у штурвала, и боцманом Самсоновым, который уже примостился за пушкой средней турели. Умников выжидательно глядит на командира группы. Тот разрешающе машет рукой.
      Тотчас головной катер пятится в сторону от пловучей базы, круто разворачивается и, распустив усы бурунов, мчится к воротам бухты. За ним стремительно начинают разбег остальные корабли. Четыре смерча из лены и брызг проносятся мимо обрыва, на краю которого все так же неподвижно стоит командир соединения, и, восхищая красотой маневра "поворот все вдруг", мгновенно огибают косу с маяком на ней.
      Через несколько минут они сливаются с гребнями зыби в черноморских просторах.
      * * *
      Белая башенка маяка долго виднеется позади катеров на фоне позолоченного заходящим солнцем моря. Она исчезает за горизонтом только в тот миг, когда корабли вступают в район Севастополя.
      День еще не померк, но плоские берега, ведущие к Северной стороне, уже слились с темнеющей морской далью. Море повсюду пустынно, своим видом оно как бы оспаривает правильность формулы Местникова: "уметь выбрать время".
      - Уметь выбрать время и набраться терпенья, - сквозь зубы бормочет командир группы и делает жест, означающий остановку.
      - Осмотреться! - приказывает он, когда гул моторов умолкает.
      Словно стократ усиленное эхо, вдалеке рокочут тяжелые раскаты бомбовых взрывов и орудийной канонады.
      Катера плавно покачиваются на волнах. Миг равновесия между днем и ночью миновал. Сумерки начинают сгущаться. Длинные полосы вечерних теней дорожками расстилаются по морю. Ветер свежеет. Линия горизонта расплывается перед напряженным взглядом. Гребни зыби, ломающие ее, напоминают силуэты кораблей.
      Местников трет глаза кулаком, опять всматривается и настораживается, заслышав тихую скороговорку боцмана Самсонова:
      - Гробы ползут, товарищ капитан третьего ранга! Две бэдэбэ на выходе по курсу! Охранение справа. Два эска вижу ближе к нам, а может есть и другие. Смотрите по моей руке....
      Он ведет пальцем вдоль горизонта и несколько раз подчеркивает место, где обнаружил врага.
      Зрение не обмануло боцмана. То, что командир группы вначале принял за гребни, не исчезает, но перемещается по горизонтали. Среди гребней ползут два силуэта, похожие на нижнюю часть гроба - отличительный признак быстроходной десантной баржи. Они за пределами слышимости, ибо ничье ухо не может уловить звука их моторов. Впрочем, теперь это не имеет значения.
      - Понятно, командир? - спрашивает Местников. - Помнить, о чем говорили? Сообразительность, расчет, внезапность - гарантия успеха атаки!
      Перехватив напряженный взгляд Умникова, он показывает на вражеский караван:
      - Действуй! В случае чего - поправлю. Курс на головную бэдэбэ. На подходе увидим и уточним.
      Умников нагибается к старшине группы мотористов, ожидающему возле рукояток управления моторами:
      - Газ до полного!
      И впивается пальцами в обод штурвала.
      Головной катер будто прыгает по ступенькам, пока мотористы переключают его движение с одной скорости на другую. Затем рывки сменяются ровной стремительностью полета на предельной скорости. Звонкий шум истолченной в пену воды, крутящейся вихрем возле форштевня, свист брызг, несущихся сплошным потоком вдоль бортов, приглушенный рев моторов, частые удары днища о гребни сливаются в один звук яростного движения к цели, которое одинаково хорошо знакомо летчикам-пикировщикам и морякам торпедных катеров.
      Серая тьма уже опустилась на море, но взгляд Местникова отчетливо различает белые комки пены вокруг соседних катеров, мчащихся, как приказал командир группы, строем уступа, и вырастающие на горизонте силуэты вражеского каравана. Да, Самсонов не ошибся. Караваи состоит из двух бэдэбэ и четырех эска, охраняющих баржи по-двое с борта. Баржи низко сидят в воде, до отказа нагруженные фашистами и награбленным добром, увозимым из Севастополя.
      Местников выбирается из люка и кричит на ухо Умникову:
      - Жми, командир! Жми на головную! Пока спохватятся, схарчим!
      Поглощенный атакой, захваченный стремительностью движения, чувствуя себя неотъемлемой частицей порыва, влекущего катера наперерез врагу, Умников отрывисто бросает:
      - Веду на кратчайшую дистанцию, иначе боюсь промазать!
      Ответ успокаивает командира группы. Теперь Местников не сомневается в том, что молодой лейтенант сумеет взять точный прицел и разрядиться наверняка. В словах Умникова слышится многое, но прежде всего нежелание израсходовать торпеду впустую, характерное для настоящего бойца, дорожащего каждым выстрелом, и особенно важное для тех, кто при встрече с противником располагает ограниченным количеством боеприпасов.
      Стиснув обеими руками штурвал и отсчитывая секунды, Умников ждет, когда верхняя надстройка баржи сравняется на уровне глаз с высотой буруна у форштевня.
      Тем же самым, дублируя правильность глазомера лейтенанта, занят командир группы.
      Катер уже проник за черту охранения. Прямо перед ним черным гробом колышется па зыби силуэт головной баржи. Правее ее едва проступает над поверхностью моря первый корабль конвоя. В стороне от него, смутно виднеется бурун катера Гиршева.
      Противник молчит. Караван в полном походном порядке следует прежним курсом. Фашистские наблюдатели бездействуют.
      Местникову на мгновение чудится, что Гиршев застопорил моторы. Он встревоженно всматривается. Нет, все в порядке - бурун соседнего катера держится па курсе фашистского эска.
      - Молодцы! - облегченно вздыхает командир группы, поняв, что Гиршев и Хабаров в точности выполняют маневр, стараясь привлечь к себе внимание противника и дать Умникову время разрядиться. - Два с половиной кабельтова, определяет он расстояние до баржи и, не утерпев, подсказывает в тот момент, когда рука Умникова ложится на кнопку выбрасывателя:
      - Залп! Отворачивай вдоль каравана!
      Рубиновый огонек лампочки под кнопкой вспыхивает и гаснет, прикрытый ладонью.
      Лейтенант не нажимает, а что было силы вдавливает кнопку в гнездо. Тут же отпустив ее, он вертит колесо штурвала: надо увести катер в сторону от курса, чтобы уступить дорогу торпеде.
      Белой молнией промелькнув в ночи, она исчезает у борта головной баржи.
      Умников не видит ни разбега торпеды, ни того, что происходит спустя несколько секунд после залпа, когда огромный, чернее ночи, фонтан взрыва, расплываясь, встает над морем перед глазами боцмана и командира группы. Толчок взрывной волны, пронесшейся под водой, вынуждает покачнуться всех, кто находится в моторном отсеке и радиорубке, но лейтенант даже не ощущает его. Он ведет катер вдоль каравана и успевает лишь разглядеть корпус второй баржи, заслонивший ее силуэт конвойного корабля, да сверлящее ночь светлое пятно торпеды, выпущенной концевым катером.
      В этот момент командир группы кладет тяжелую руку на плечо Умникову:
      - Стоп моторы!
      - Промазал, да? - беспокоится лейтенант.
      Командир группы находит в темноте горячую ладонь Умникова и крепко трясет ее:
      - Поздравляю с победой! Можешь не сомневаться: еще полтыщи гитлеровцев на счет Севастополя записано твоей торпедой!
      - А Латашинского?
      - Сейчас узнаем. Вот они, друзья! - обрадованно произносит Местников.
      Из мрака, один за другим, вырываются три буруна и, опадая, открывают за собой знакомые силуэты.
      Разом глохнут моторы, но тишина так и не наступает. Ночь неумолчно гремит близкими раскатами канонады, охватывающими Севастополь от края до края, как гроза.
      Двигаясь по энерции, три силуэта приближаются к борту головного катера.
      - Умников! - весело зовет Хабаров. - Поклон от "завоевателей мира" со дна Черного моря! Опустились благополучно!
      Непринужденный смех обегает катера и обрывается, едва раздается голос Латашинского. Досада и огорчение звучат в нем. Окликнув командира группы, Латашинский докладывает, что выпущенная им торпеда пронизала вторую баржу, но не взорвалась. Бэдэбэ уцелела и ушла вместе с охранением обратным курсом в Севастополь.
      Константинов, отрапортовав о своих действиях, подтверждает донесение Латашинского.
      - Повторим, товарищ капитан третьего ранга? - предлагает Хабаров и признается: - Охота на Севастополь глянуть.
      Командир группы молчит, прислушиваясь к раскатам канонады, обдумывая целесообразность погони и возможность второй атаки. Забираться в глубь бухты рискованно. Он уже рассмотрел в ночи то, чего еще не замечают другие: контуры остова Херсонесского собора. Итти дальше - значит подставить катера под огонь береговых батарей противника. Так подсказывает разум, а сердце спорит и не желает подчиняться ему. Двадцать лет, отданных Севастополю, находятся на одной чаше весов рядом с тоскующим сердцем. Его трепет командир группы ощутил, едва в той стороне, где лежат руины родного города, впервые после двух лет разлуки нашел зовущие глаза Инкерманских створов, по которым всегда определялся, возвращаясь с моря в Главную базу. Они притягивают к себе, манят, тревожат самыми дорогими воспоминаниями...
      Наконец, Местников глухо говорит:
      - Наша задача - топить караваны противника в море на выходе из Севастополя и на подходах к нему. В Севастополе еще будем. Что касается торпеды Латашинского, то хотя она и не сработала, но свое дело сделала. Фашисты струсили и вернулись в бухту. В ней и сдохнут!.. Теперь к делу... Разойтись в прежнем порядке на дистанцию слышимости и на переменных курсах просматривать море. Будем стеречь выход, пока не сменят летчики. Заводитесь!
      Он спускается в радиорубку и пишет короткую шифровку для командира соединения. В тексте радиограммы, как и вчера, только три слова: "Встретил, атаковал, утопил"...
      * * *
      На рассвете над катерами низко проплывает темнокрылый, с алыми звездами, самолет-разведчик. Словно поясняя, что заступает на вахту, он приветственно покачивает плоскостями и, набрав высоту, берет курс туда, где неумолчно гремит канонада, клубятся над горизонтом тучи черного дыма, лежит разоренный врагами, терпеливо ждущий сынов-освободителей родной город.
      Начинается очередной день битвы за освобождение Севастополя.
      Владимир Рудный
      Три дня
      Севастопольский штурм
      I
      Под вечер шестого мая полковник Родионов вернулся от командующего армией и приказал адъютанту собрать штабистов. Он присел на брус пористого крымского камня у входа в дот, где помещался командный пункт, снял фуражку, расстегнул китель и, опершись локтями о колени, подставил грудь вечерней прохладе.
      Воздух в провалах гор был синим. Острые короткие лучи солнца били в глаза, предвещая час наибольшей активности немецкой артиллерии. Беззвучно вспыхивали в лощинах и на вершинах черные, похожие на минареты, башни, и спустя секунды эхо скал разбрасывало вокруг хлесткий свист и разнообразные голоса разрывов. Позади нас за холмами возникали языки ответного огня дальнобойных. По склонам на передовой стучали минометы. За облаками шли стаи двухмоторных "фазанов" наших бомбардировщиков - в кружеве зенитных пятен. Уже несколько дней и ночей не прекращалось это состязание звуков и красок над долинами перед Сапун-горой, на Федюхиных высотах, на Сахарной Головке. Родионов подумал: в сравнении с тем, что начнется завтра, все это ерунда, завтра эта горная молотьба перерастет в дикий грохот, который трудно даже заранее вообразить, грохот, спрятанный сейчас в длинных штабелях тяжелых снарядов.
      Родионов взглянул на одного из бойцов, стоявшего невдалеке у дота, широкое волжское лицо его было озарено какой-то мыслью, он задумчиво смотрел на дымные горы и, кажется, витал где-то далеко-далеко, в тиши родных приволжских холмов, у прозрачного ручья под заветным камнем, среди чистой живой природы милой земли. Да, Жигули этому спокойному волжанину, должно быть, милей картинных вершин Крыма. Но вот и он стремится туда, к Севастополю, хотя того города в жизни не видел и не увидит теперь, потому что там, на берегу моря - одни руины. Но каждый шаг вперед приближает его к дому. Потому он и ждет дня наступления, быть может, не зная, насколько день этот близок и велик.
      Родионов подумал, что и сам всю войну живет этим ожиданием: когда отступали, он ждал дня, когда остановят врага, когда остановили - дня, когда пойдут вперед. В горах Кавказа Кубань была вершиной надежд. Потом Кубань осталась позади и столь же остро влекли Ростов, Донбасс, Днепр. А лишь месяц назад, в непролазной грязи у Сиваша он опять ночей не спал в ожидании сигнала ринуться со своей дивизией к разъедающую жижу гнилого моря - Сиваша - под огонь, смерть и первым ступить в Крым. Грязь казалась таким бедствием, что он мечтал о пыли, о сухих знойных днях лета. А сегодня люди жалуются на пыль, как на бич войны, и на жару, как на истязание, потому что тут негде умыться и не хватает питьевой воды. Теперь, когда он прошел столько рубежей, столько ступеней, теперь то, что недавно казалось великим, стало малым в сравнении с тем, что впереди, в сравнении с ожидаемым штурмом Севастополя; какая огромная лестница - война, как крута дорога к победе.
      Сегодня в штабе армии Родионову показали приказ ставки о присвоении его дивизии наименования "Симферопольской". Родионов усмехнулся при воспоминании о Симферополе: в армии злословили, что Родионов отбил этот город и у гитлеровцев, и у соседа. Вольно было соседу зевать в решающую минуту боя. Хорош будет он сам, если допустит, чтобы кто-то другой взял у него под носом Сапун-гору и Севастополь. Вверху, на командном пункте армии, сегодня твердо обещали, что именно он, полковник Родионов, а не сосед справа или слева, пойдет взламывать немецкое кольцо.
      - Командиры собрались, Алексей Павлович, - тихо доложил вынырнувший из соседней воронки молоденький адъютант. - Разрешите позвать начальника штаба?
      - Зови.
      Родионов поднялся и вошел в дот.
      Под бетонными сводами продолговатого помещения на самодельной, покрытой ковром тахте, на цыновке, на табуретах у столика с телефоном и радиоаппаратом расположились офицеры штаба. В прорези плащ-палатки, заменявшей дверь, и в глубокую амбразуру скупо проникал с улицы вечерний свет.
      Родионов зажег на столе аккумуляторную лампочку - резкий белый луч упал на букет свежей сирени, утром доставленной из Чергуня, и на большой, выгравированный в бетоне стены якорь, - он всегда напоминал Родионову о прежнем хозяине этого дота, о полковнике Горпищенко, погибшем у него на глазах под Большой Лепетихой на Днепре.
      Там, на Днепре, он много слышал от Горпищенко об этих местах, где каждый камень в матросской крови. Теперь, когда он сам пришел сюда, он реально представил себе картины тяжелых битв, выдержанных здесь два года назад морской бригадой. Вот отсюда, из этого дота, морское орудие стреляло по немцам на Итальянском кладбище. А сейчас Итальянское кладбище в тылу дивизии, амбразура дота обращена в тыл и сам дот стал его, Родионова, командным пунктом. Многие солдаты побывали на Итальянском кладбище. Бойцы рассказывают о непогребенных матросах в ржавых тельняшках, об истлевших бушлатах и хранят, как амулеты, морские пуговицы с позеленевшими якорями, такими же, как этот на бетонной стене. Родионов, глядя на якорь, вытравленный в бетоне, каждый раз думал о преемственности духа прошлого и о незримой связи с теми, кто двести пятьдесят дней и ночей - до лета тысяча девятьсот сорок второго года - стоял здесь насмерть против фашистов.
      - Горпищенко, между прочим, как вы все должны помнить, не раз говорил, что Сапун-гору немцам взять не удалось, - начал Родионов, обращаясь к собравшимся в доте офицерам; большинство из них знало и помнило полковника Горпищенко, попавшего после Севастополя в эту дивизию. - И, вообще, учтите, никто не брал эту гору в лоб: никто и никогда. Мы возьмем - возьмем штурмом.
      Родионов строгим, проникающим в душу взглядом всматривался в лица офицеров, освещенные неровным светом, словно проверяя, как понято его решение командирами полков - осторожным Слижевским, хитрым и храбрым Камкиным, горячим, увлекающимся Сташко.
      - Штурм назначен на завтра, товарищи офицеры, - продолжал он. - Час уточнят. Командарм приказал... - и Родионов стал излагать задачу, поставленную дивизии. Все вынули карты, нанося ориентиры согласно указаниям полковника.
      Когда разошлись, была уже ночь. "В мутном небе повисла неполная майская луна, было холодно, и над землей, как ночные кузнечики, верещали маленькие верткие "У-2".
      - Пошла кукуруза, - добродушно приветствовали их на земле. - Заведут сейчас фокстрот на всю ночь...
      За горами на вражеских позициях лучи прожекторов заметались по небу, судорожно прощупывая облака и лунную тень. Лучи скрещивались, дрожа, перебегали то выше, то ниже, схватывали, как орех щипцами, ослепительный, похожий на светлячка самолет. Горы откликались тяжким стоном.
      Красные нити доверху прошивали меч прожектора, не выпускавший цепко схваченный им самолет. Сердце останавливалось в тревоге за судьбу летчика. А он и не пытался увертываться. "У-2" трещал и трещал своим моторчиком, хотя с земли казалось, что со всех сторон его прострочили насмерть. Вспыхивало пламя: внизу рвались бомбы. "У-2" уходил от пораженной цели вместе с пленившими его клещами прожекторов, будто не они его, а он их держал цепко-цепко; он тянул эти клещи за собой к самой земле и внезапно исчез. Лучи отскочили вверх, как упругие пружины, освобожденные от груза. Они снова заметались, пока не нашли другой самолет и столь же бесплодно повели его по небу.
      - Ох, дьяволы, до чего дьяволы! - восхищался наш неспавший передний край. - Трещат, верещат, сыплют бомбы, идут в прожекторе - и хоть бы что.
      Всю ночь раскаты бомбовых ударов чередовались с раскатами артиллерийского налета, предпринятого на участке перед Сапун-горой. Под этот шум две группы разведчиков с разных направлений вышли к безымянной высотке у Сапун-горы; Родионов прозвал эту высотку "Зернышком", которое трудно, но во что бы то ни стало нужно взять, - так и вошло это название во все сводки и оперативные документы. Одна из групп отвлекла огонь противника, ложно демонстрируя попытку разведки; а другая забралась в глубь вражеских линий и притащила двух "языков": худого, как жердь, девятнадцатилетнего обер-ефрейтора и черноволосого унтера со сгустком крови над рассеченной правой бровью - он оказал разведчикам сопротивление. Они вытащили его прямо из блиндажа.
      К Родионову гитлеровцев привели под утро. Немца с рассеченной бровью ввели в дот.
      Родионов сел у стола, дал ему чистый лист бумаги, наметил ориентиры немецкой обороны и приказал обозначить расположение траншей, точек, артиллерии, мин и проволоки.
      Унтер все это нарисовал и довольно точно, - все совпадало с уже известными разведке данными: фашисты использовали наши старые укрепления и, кроме того, усилили их цепью новых.
      - Из какой дивизии? - спросил унтера начальник штаба.
      - Сто одиннадцатой, семидесятого полка, - отчеканил, видимо, предельно вымуштрованный унтер.
      - Сто одиннадцатой, семидесятый полк? - все удивленно переглянулись. - Но ведь этот полк, товарищ полковник, разбит нами у Томашев-ки на Сиваше?
      - Спросите его, давно он в этом полку?
      - Четыре дня назад, после излечения в госпитале, прибыл из Констанцы.
      - Морем?
      Унтер угрюмо усмехнулся:
      - Морем до берега не доходят. Самолетом.
      - И много прибыло?
      - На каждом самолете по восемнадцать человек. Тридцать самолетов в прошлую ночь и еще больше в эту ночь.
      - Ну, вот вам и семидесятый! - Родионов развел руками и рассмеялся. Старый фашистский трюк: номер прежний, а полк новый. Они и с дивизией такое выкидывают уже два года. Спроси его, кто командует дивизией?
      - Генерал-лейтенант Грюнер.
      - Где он?
      - Где-то позади.
      - Когда они ждут нашего наступления?
      - Сейчас и всегда, - отчеканил унтер. - С минуты на минуту
      - И каков приказ?
      - Зайти в бункера и стоять насмерть. Фюрер обещает помочь.
      - А солдаты?
      - Солдаты не верят, но выхода нет. Морем никто уходить не хочет - верная смерть. На самолетах летают только генералы и оберсты. Солдат может лететь на самолете в Крым, но не обратно. Фюрер велел стоять.
      - И долго думают стоять?
      - Наш оберет вчера сказал: русские стояли восемь месяцев, мы будем стоять восемь лет. Одну дивизию с пути вернули обратно в Крым...
      Раздался телефонный звонок - из армии торопили с доставкой "языков". Немцев увезли.
      Родионов вышел на воздух. Он сел на тот же камень у входа в дот. Подошел начальник штаба. Родионов отдал приказание заполнить наградные листы на разведчиков.
      Утро быстро разгоняло ночь, и луна меркла в белеющем небе. Над долиной не утихали привычные звуки методичной перестрелки. Родионов расправил плечи, устало потянулся и, сморщив свое обгоревшее лицо, сказал:
      - Что за чертовщина - опять сто одиннадцатая. Под этим номером уже три состава было. Три дивизии мы перебили. Сколько в ней командиров сменилось - не перечтешь. Первая встреча была тут же в Крыму, в Керчи. Неприятная встреча. Они нас столкнули... на Тамань. Потом мы с ними бились на Кавказе под Тихорецкой и Ново-Джарлиевской. Перебили почти весь состав - все с крымскими нарукавными знаками, чорт побери. Догнали их дивизию у Славянской и уже пополненную растрепали под Темрюком. Через Крым немцы отвели остатки этой дивизии к Таганрогу, пополнили свежими батальонами из Германии и бросили в бой против десанта моряков. Там ее снова подсократили морячки, котановцы. На Никопольском плацдарме мы опять встретили эту дивизию - она не досчиталась всего своего хозяйства и тысяч четырех солдат. Фашисты вытащили ее остатки в Одессу. Там пополнили - и в Крым. Ее семидесятый полк мы встретили уже на Сиваше: от него остались рожки да ножки. И вот снова она против нас - на Сапун-горе. На ключевой позиции. Сразимся, товарищи офицеры?
      - Побьем и на этот раз, - ответил кто-то из окружавших Родионова молодых командиров.
      - Тут они начали, тут мы их и кончим.
      - Это верно, - согласился Родионов. - Отсюда, пожалуй, не уйдут даже и остатки этой дивизии. А сейчас хорошо бы часика два соснуть. До самого Севастополя. Ну, все по местам! Марш!
      Он ушел в дот, и все разошлись по землянкам, но мало кто спал в эти последние перед решающей битвой часы.
      Когда солнце разогнало утренние туманы, Родионов уже был на на блюдательном пункте, спрятанном в траншеях среди кустарника напротив Сапун-горы.
      Все сверили свои часы с часами приехавшего к началу операции генерала из штаба армии.
      Наступало первое утро трех дней и трех ночей штурма.
      II
      В девять ноль-ноль седьмого мая по всему фронту от Балаклавы до Качи, от Генуэзской башни до северных маяков, на старинных бастионах Севастопольской обороны, над каменными лестницами славных редутоь, над скалистым утесом Кая-Баша, над Сапун-горой, над Сахарной Головкой, над долиной Инкермана и Бельбеком, над Мекензиями, над бетоном батарей Северной стороны - началось то, что участникам битвы запомнилось на всю жизнь и в веках останется под именем Великого штурма.
      В одну и ту же минуту вдоль высот пробежала круговая цепь орудийных вспышек, сотни и сотни орудий взорвали воздух над железным поясом вражеской обороны и подняли в небо смерч земли, камня, железа, стали. Разрыв налетал на разрыв, и над горами росли и росли сплошные стены дыма. Небо впереди становилось все темнее, густая мгла закрыла солнце, горы во сто крат усиливали грохот штурма. В гуле канонады тонули не только голоса людей, но и рокот бесчисленных самолетов, сходившихся к Севастопольской крепости с севера, юга, востока и запада, и тяжкие разрывы сброшенных ими бомб. Белые столбы мешались с черными, языки пламени окутывали все впереди, нельзя было уже разглядеть ни Сапун-горы, ни "Зернышка" перед нею, - все стонало, горело, дрожало, а в небе, в воющей синеве метались десятки машин: "яки" бились с "мессерами", и хвостатыми факелами падали подбитые самолеты.
      - Четвертую войну воюю - такого не видел! - крикнул Родионов. - На равнине, пожалуй, такого и не увидишь. Какая баталия!
      И действительно, узкий крымский театр, горы и долины открывали перед ним эту битву во всем ее страшном многообразии. Он видел одновременно и работу артиллерии, и воздушные бои, и падающие самолеты, и летчиков, повисших под куполами парашютов, и зенитный огонь наших и вражеских батарей, и огоньки минометов на передовой, и путь танков, залезающих на скалы, и даже цепи пехоты, поднявшиеся и выходящие в атаку. Ему казалось, что он слышит, чувствует, как кричат там "ура!", видит, как сверкают глаза у рвущихся вперед бойцов.
      - Сташко, Сташко! - надрывался на наблюдательном пункте телефонист, заткнув пальцем свободное от трубки ухо.
      - Не могу вызвать Сташко, товарищ полковник, - жалобно докладывал он, не бросая трубки, - не слышно!.. Связь исправная, товарищ полковник... Но ведь не слышно, такое творится!.. Есть, накрыться плащ-палаткой!
      В землянке рядом с наблюдательным пунктом радисты в наушниках следили за эфиром. В эфире звучали - то немецкая речь, то команды наших пехотных командиров, то возгласы артиллерийских корректировщиков, то жаркие переговоры летчиков между собой в воздухе, то спокойный голос станции воздушного наведения, находящейся где-то неподалеку на вершине одной из гор: