И между моряками и красноармейцами сразу же установились приятельские отношения.
      В четыре часа сыграли боевую тревогу. В небе появился немецкий разведчик. Раздался длинный тонкий звоночек, как будто сквозь сердце продернули звенящую медную проволочку. Захлопали зенитки. Разведчик растаял в небе. Теперь сотни глаз через дальномеры, стереотрубы и бинокли еще внимательнее следили за небом и морем. Корабль мчался вперед в полной тишине навстречу неизбежному бою. Бой начался через час. Ожидали атаки торпедоносцев, но прилетели бомбардировщики дальнего действия "Хейнкели". Их было тринадцать штук. Они заходили со стороны солнца и, очутившись над кораблем, сбрасывали бомбы крупного калибра.
      Теперь успех похода, судьба корабля и судьба людей на корабле - всё сосредоточилось в одном человеке. Командир "Ташкента" капитан 2-го ранга Василий Николаевич Ярошенко, человек среднего роста, широкоплечий, смуглый, с угольного цвета усами, не покидал мостика. Он быстро, но не суетливо переходил с правого крыла мостика на левое, щурясь смотрел вверх и вдруг, в какую-то долю секунды приняв решение, кричал сорванным голосом:
      - Лево на борт!
      - Есть лево на борт! - повторял рулевой.
      С той минуты, когда началось сражение, рулевой, высокий голубоглазый красавец, стал выполнять свои обязанности с особенным проворством. Он быстро поворачивал рулевое колесо. Корабль, содрогаясь всем корпусом, отворачивал, проходила та самая секунда, которая кажется людям вечностью, и справа или слева, или впереди по носу, или за кормой в нашей струе поднимался из моря грязновато-белый столб воды и осколков.
      - Слева по борту разрывы! - докладывал сигнальщик.
      - Хорошо, - отвечал командир.
      Бой продолжался три часа почти без перерывов. Пока одни "Хейнкели" бомбили, заходя на корабль по очереди, другие улетали за новым грузом бомб. Мы жаждали темноты, как жаждет человек в пустыне глотка воды. Ярошенко неутомимо переходил с правого крыла на левое и, прищурившись, смотрел в небо. И за ним поворачивались сотни глаз. Он казался всемогущим, как бог. И вот один раз, проходя мимо меня, между падением двух бомб, он вдруг подмигнул черным глазом, усмехнулся, показав белые зубы, и крикнул:
      - Ни черта! Я их все равно обману!
      Он выразился более сильно, но не все, что говорится в море во врем" боя, может быть опубликовано в печати.
      Всего немцы сбросили сорок крупных бомб, примерно по одной бомбе в четыре минуты. Сбрасывали они очень точно, потому что по крайней мере десять бомб упали в то место, где мы были бы, если бы Ярошенко во-время не отворачивал. Последняя бомба упала далеко по левому борту уже в сумерках при свете луны. А за десять-пятнадцать минут до этого мы с наслаждением наблюдали, как один "Хейнкель", весь в розовом дыму, повалился вслед за солнцем в море...
      Бомбардировка окончилась, но напряжение не уменьшалось. Мы приближались к Севастополю. Уже была ночь, и в небе стояла громадная луна. Силуэт нашего корабля отлично рисовался на фоне лунной дорожки, Когда он был примерно на траверзе Балаклавы, сигнальщик крикнул:
      - Справа по борту торпедные катера!
      Орудия открыли огонь. Трудность положения заключалась в том, что ночью нельзя увидеть торпеду и отвернуть от нее. Мы ждали, но взрыва не было. Очевидно, торпеды прошли мимо. Корабль продолжал итти полным ходом. Катеров больше не было видно. Вероятно, они отстали.
      И вот, наконец, мы увидели в лунном свете кусок скалистой земли, о которой с гордостью и состраданием думала сейчас вся наша советская земля. Я знал, как невелик севастопольский участок фронта, но у меня сжалось сердце, когда я увидел его с моря. Таким он казался маленьким. Он был очень четко обрисован непрерывными вспышками орудийных залпов. Огненная дуга! Ее можно было охватить глазом, не поворачивая головы. По небу непрерывно двигались прожекторы, и вдоль них медленно текли огоньки трассирующих пуль. Когда мы пришвартовывались к пристани и прекратился громкий шум машины, сразу стала слышна почти непрерывная канонада. Севастопольская канонада июня 1942 года!
      Командир все еще не уходил с мостика, потому что бой, в сущности, продолжался. Был только новый этап его. Нужно было войти и пришвартоваться там, куда до войны никто не решился бы войти на таком корабле, как "Ташкент", и где ни один капитан в мире не решился бы пришвартоваться. Нужно было выгрузить груз и людей. Нужно было взять раненых и эвакуируемых женщин и детей. И нужно было сделать все это с такой быстротой, чтобы можно было уйти еще затемно. Командир знал, что немцы будут нас ждать утром, что уже готовятся самолеты, подвешиваются бомбы. Хорошо, если это будет "Хейнкели". А если пикирующие бомбардировщики? Командир знал, что, каким бы курсом он ни пошел из Севастополя, он все равно будет обнаружен. Встречи избежать нельзя, и немцы сделают все, чтобы уничтожить нас на обратном пути. Я видел, как стоял командир на мостике и следил за разгрузкой. Его напряженное лицо было освещено луной. Двигались скулы. О чем он думал, глядя, как по сходням, поддерживая друг друга, всходили на корабль легко раненые, как несли на носилках тяжело раненых, как шли матери, прижимая к груди спящих детей? Все это происходило почти в полном молчании. Разговаривали вполголоса. Корабль был разгружен и погружен в течение двух часов. Командир взял на борт около двух тысяч человек. И каждый из них, проходя на корабль, поднимал голову, ища глазами мостик и командира на нем.
      Василий Николаевич Ярошенко отлично знал, что такое гибель корабля в море. В свое время он командовал небольшим кораблем, который затонул от прямого попадания неприятельской бомбы. Тогда Ярошенко отстаивал свой корабль до конца, но не мог отстоять. Он к тому же был серьезно ранен. Корабль пошел ко дну. Ярошенко спас команду, а пассажиров тогда не было. Он последним остался на мостике и прыгнул в море только тогда, когда мостик стал погружаться. Он зажал в одной руке партийный билет, а в другой - револьвер, так как решил застрелиться, если выбьется из сил и станет тонуть. Его спасли. Но что делать теперь? Теперь у него пассажиры - женщины, дети, раненые. Теперь надо будет спасать корабль или итти вместе с ним на дно.
      Корабль вышел из Севастополя около двух часов...
      Сергей Алымов
      Александр Чекаренко
      Отрывок из поэмы
      В штольне тишина,
      Как дома в белой хатке,
      Только попросторней
      В сотню раз.
      С механизмом все теперь в порядке,
      Взрыв произойдет в условный час.
      Немцы наседают, не считаясь
      С тем, что трупы их горой лежат.
      Батареи бьют, и, содрогаясь,
      Стены штольни бронзою гудят.
      Можно бы теперь к воде спуститься,
      Под скалою ждет укрытый плот...
      Ну, а если что-нибудь случится?
      Если немец раньше вниз сойдет?
      Если он ворвется в эту штольню?
      Ведь тогда пропало все, пиши!
      Александр подумал и невольно
      Задержался под землей в тиши.
      Важное ведь дело поручили,
      До конца я дело доведу.
      Стиснув зубы и собрав все силы,
      Александр решает: подожду!..
      Час прошел...
      Вдруг будто дятлы клювом
      Застучали в звонкие стволы.
      Немцы!
      Хорошо же, покажу вам,
      Как клюют советские орлы!
      Немцы наверху. Быстрее белки
      Саша прыгнул к двери.
      Дверь закрыв,
      Подрывного механизма стрелку
      Переставил на мгновенный взрыв.
      Ой ты, море, море голубое,
      Как тебя, родное, не любить!
      Эх, и жаль! С дивчиной дорогою
      Не придется по морю мне плыть.
      Севастополь - город сизокрылый,
      Я с тобой прощаюсь навсегда.
      Передай моей дивчине милой
      То, что я не мог ей передать.
      Охнула земля и задрожала,
      Почернела голубая высь.
      Глыбы камня, вековые скалы,
      Как пылинки, в небо понеслись.
      Вспенилось все море, закипело,
      Будто вал пронесся штормовой.
      Много немцев в небо полетело
      Вместе с севастопольской землей.
      Громкий гром в ущельях прокатился,
      Прогремел за дальнею горой.
      Это с Севастополем простился
      Чекаренко Александр - герой.
      А. Баковиков
      Врага - на дно
      Из романа "Уходим в море"
      В последние недели многие крупные корабли снова были брошены на защиту Севастополя. Они, как и в первые месяцы войны, доставляли городу боезапас и продовольствие, эвакуировали раненых, поддерживали сухопутные войска огнем своей артиллерии.
      Временные успехи гитлеровцев в Крыму сказались и на их перевозках морем. Из румынских и болгарских портов на Одессу шли караваны транспортов с нефтью, танками и живой силой. Нанести по ним удар, снова поставить под наш контроль и этот район моря - такова была цель операции, предстоявшей отряду специально выделенных кораблей, в который входил и "Буревестник".
      Откинув марлевую занавеску над генеральной картой Черного моря, Смоленский внимательно вглядывался в очертания берегов. Дневной свет упал на карту, выхватив пучки разноцветных линий. Они пересекали море в разных направлениях, но самый тугой разноцветный узел завязывался на линии Севастополь Новороссийск и Поти - Севастополь...
      "Пройдут годы, - подумал Георгий Степанович, - у орудий "Буревестника" станут другие матросы, другие офицеры. Наверно, не раз они бережно развернут эту карту и будут с любовью изучать по ней боевые походы своего корабля".
      Перед выходом в море за круглым столом в кают-компаний собрались офицеры. Пустовало только кресло Грачева, которое никто ни при каких обстоятельствах не занимал. Товарищи как бы подчеркивали, что помнят о нем и рассчитывают на скорое его возвращение.
      - ...Вот и все, что я могу вам доложить, - отходя от карты, закончил Георгий Степанович, обращаясь к офицерам. - Операция наступательного характера. И я рассчитываю, что вы, товарищи, сделаете все от вас зависящее, чтобы не уронить честь флага "Буревестника". Действовать, как в феодосийском десанте, смело, инициативно. Гитлеровец любит букву устава и на море. Он от нее не отступит. И когда вы вдруг переворачиваете его представление о том или ином тактическом приеме, он теряется, тупеет, злится и не может понять: почему же получается не так, как он хочет, как его учили, как ему вдалбливали в голову? Если бы мы на подходе к Феодосии, открыв стрельбу, замешкались, входя в порт, противник наверняка успел бы собраться с силами, наладить управление и как-то организовать оборону. А в море при встрече с врагом внезапность нападения особенно ошеломляет противника и тем самым ускоряет его гибель.
      Карты были унесены в штурманскую рубку, и каждый получил разрешение отдохнуть перед съемкой с якоря, но никто не покинул круглого стола кают-компании. Офицеры вспоминали прошлые походы, ругали почту за позднюю доставку писем, говорили о Севастополе, который в последние дни все чаще и чаще упоминался в сводках Совинформбюро, а вестовой Музыченко, как всегда, разливал черный, как деготь, чай.
      * * *
      Скоро рассвет.
      Фосфорится возбужденная винтами вода, пенится, вскипает пузырями и, рассыпаясь, образует за кормой гигантский голубой веер. По буруну, по тугому встречному ветру стоящие на мостике Смоленский, Павлюков и Жолудь ощущают ход корабля.
      - Сегодня мы вроде как в охранении идем, - указав на "Чапаева" и "Грозного", сказал Илья Ильич и, придерживая фуражку, спустился на верхнюю палубу.
      - Здравствуй, Володя! - окликнул он парторга Соколова. - Погода-то! Только немецких "дельфинов" ловить.
      - С ветерком идем, товарищ комиссар, - весело отозвался Соколов.
      Павлюков испытующе посмотрел на него и уже тише проговорил:
      - Ну как?
      - Беседовал с комендорами главного калибра.
      - Настроение?
      - Настроение? Да они в огонь и воду пойдут. Только сказать. Павлюков улыбнулся. Заметив Ханаева, он подозвал его:
      - А вот, кстати, Иван Кириллович, я к вам, в котельное, хочу Соколова послать.
      - Готов проводить, - пожал плечами старик. - А, простите, зачем это?
      - Иван Кириллович! Поход может быть тяжелым, - понизив голос, серьезно сказал комиссар. - Не мешает перед таким походом лишний раз по-товарищески, тепло с матросом поговорить. Хорошее слово много весит.
      - Хорошее слово иной раз не меньше приказа весит, - вспомнив о чем-то, ответил инженер-механик.
      Илья Ильич подумал, что Иван Кириллович имеет в виду их разговор наедине, разговор, который, кажется, помог старику выправиться.
      - Так чем же я-то могу помочь? - спросил Ханаев с готовностью, глядя на парторга.
      - А мы с вами расскажем, что от ваших матросов потребуется, - объяснил Соколов.
      - Если каждый матрос выполнит свой долг, значит нам ни один чорт не страшен. И море дважды пересечем, и бой проведем на славу. Торопитесь, товарищи, пока есть время, - закончил Павлюков.
      Проводив взглядом Соколова и Ханаева, он не торопясь зашагал по палубе.
      Встретив подносчика снарядов Труша, Илья Ильич поглядел на него пристально и остановился. Остановился и матрос.
      - Здравия желаю, товарищ комиссар.
      - Здравствуйте, Труш. Вы что загрустили?
      - Ни в одном глазу, товарищ батальонный комиссар.
      - Мне командир корабля сказал. Труш усмехнулся:
      - Да разве командир видит меня оттуда, с мостика-то?
      - А как же! - серьезно сказал комиссар. - Ему всех видно. Потому он так высоко и стоит. Я ему говорю: уж кто-кто, а Труш, говорю, завалит снарядами пушку. Орел, говорю!
      Матрос, поправив бескозырку и застегнув бушлат, улыбнулся.
      Потом Илья Ильич подошел к командиру орудия Курову.
      Перед выходом в море отец и сын Куровы подали на имя комиссара корабля короткое письмо, в котором писали: "Будем сражаться за нашу любимую Родину так, чтобы с честью оправдать звание советских моряков. Мы не пожалеем ни крови, ни жизни своей для нашей победы. Если погибнем, просим считать нас коммунистами".
      Бескозырка у младшего Курова чуть вздернута на затылок, из-под нее выбились пряди каштановых волос. Начисто выбритый подбородок чуть отдает синевой, а загорелые руки кажутся черными.
      - Ждем только сигнала, товарищ комиссар.
      - Продумай как следует все до деталей! - напомнил комиссар. - Сейчас проверь, потом будет поздно. Драться по-севастопольски! Учти, на всю страну прогремели севастопольцы. Нам нельзя от них отстать.
      - Я за свой орудийный расчет головой отвечаю!
      - Усилить наблюдение! - передали с мостика.
      - Усилить наблюдение! - сообщали от одного орудия к другому. Спустившись в котельное отделение, Ханаев наклонился к уху Соколова и, стараясь перекричать шум форсунок, говорил:
      - Я их предупрежу, что ты от артиллеристов вроде делегата... Как, мол, наши бездымность обеспечивают.
      Соколов кивнул.
      Тонкий, звенящий свист вентиляционных крылаток, шум насосов и турбин сливались в неопределенный гул, который приковывал к себе внимание и слух матросов. По звуку они определяли, как работает сердце корабля. Люди делали свое дело молча, без слов понимая друг друга Командир отделения Рыпанский смотрел на котельных машинистов и, как дирижер, то поднимал руки ладонями вверх, то опускал их вниз. Отсветы пламени падали на его полуобнаженную фигуру. Новый взмах руки - и матрос, не отрывая глаз от приборов, повернул медный барашек регулятора. Задребезжал звонок телеграфа, стрелка остановилась на цифре "18". И опять раздался двукратный свист. Этот сигнал относился уже к стоящим у горения.
      "Как они понимают старшину! - подумал Соколов. - Оттенки каждого жеста, выражение лица - всё улавливают".
      В одном из нефтехранилищ мазут подходил к концу. Матрос понял взгляд командира отделения и сначала указал в сторону нефтехранилища, а потом медленно в горизонтальном направлении повел рукой. Командир отделения кивнул головой вправо. Для матроса это означало: переключиться на правый борт.
      Пламя в топке, у которой стоял котельный машинист, начало "разбрасывать языки" - предвестники дыма. По знаку старшины убавили ход турбовентиляторов. Подозвав Соколова, командир отделения указал пальцем на отражатель.
      Топки были залиты ровным и чистым пламенем соломенного цвета. Старшина посмотрел на Соколова. Видимо, он не был уверен, понял ли парторг, каким достижением является пламя такого именно цвета, и, наклонившись, крикнул:
      - Идем без дыма!
      ...Обойдя корабль, комиссар поднялся на ходовой мостик.
      - Вот и; рассвело, - проговорил Смоленский и, разминая затекшие ноги, повернулся к Илье Ильичу: - Ну как у тебя?
      - Все в порядке. Старик Ханаев сегодня вырядился, как на парад. Отчитал Труша за неряшливый вид. "Я, говорит, даже котельным машинистам приказал надеть чистое рабочее обмундирование". Хороший он старик.
      - Ханаев, как мореный дуб, в обработке тяжел. Перегнувшись над поручнями, Смоленский крикнул сигнальщикам:
      - Что за сигнал на флагманском?
      - Точно держать расстояние между кораблями.
      - Жолудь, почему не спросили сами? Следите! Приучайте себя к мысли, что, кроме вас, на мостике никого нет.
      - Слушаюсь, товарищ командир, - сконфуженно отозвался Жолудь.
      Море устало терлось о борта кораблей.
      Смоленский, потирая озябшие от утреннего холода руки, снова измерял шагами мостик.
      - Ничего в волнах не видно? - в сотый раз спрашивал он. И вахтенный офицер Жолудь в тон ему отвечал:
      - Ни-че-го!..
      - Видно, на роду тебе написано не выпустить ни одной торпеды.
      - Это все проклятая дымка, - говорил Жолудь. - Сколько миль за кормой, а впереди ничего. То же море, то же небо и та же дымка.
      Жизнь шла своим чередом, по раз и навсегда установленным на корабле правилам. Сигнальщики и визировщики, вскидывая бинокли, "прощупывали" горизонт. Неподвижно сидели на своих местах комендоры, гудели вентиляторы, и над палубой, пронзительно крича, пролетали чайки.
      - Берег близко, - сказал Жолудь.
      - По чайкам определяешь? - поддразнил его Смоленский. Потом снова наступила тишина. На мостик, отдуваясь, поднялся Василий Михайлович.
      - Ну так как же, командир? Может, с хода ворвемся в порт? - предложил он полушутя. - Глядишь, Жолудь и разрядит торпедные аппараты.
      И в этот самый момент с марса долетел голос сигнальщика Корчиги:
      - Слева, курсовой двадцать пять - корабли! Вижу корабли! В ту же секунду по палубам и кубрикам, захлебнувшись, ударили колокола "громкого боя".
      - Боевая! Опять офицеры голодные! - поморщившись, воскликнул вестовой Музыченко, пряча в буфет тарелки.
      Нахлобучив бескозырку, чтобы не сорвало ветром, он захлопнул дверь кают-компании и выбежал на полубак. На мостике и у орудий люди мгновенно пришли в движение. Ветер разносил обрывки команд.
      Столкнувшись лицом к лицу с Луговских, Музыченко возбужденно крикнул:
      - Держись, браток, начинается!
      Корабль ощетинился дулами орудий. Матросы ждали сигнала с мостика.
      Не меняя курса, Смоленский приказал увеличить ход. Еле видные, поднимались над туманом стеньги вражеских кораблей. Но с каждой минутой они увеличивались в объеме, четче становились их контуры; Первым шел, видимо, крупный транспорт, так как его мачты были выше и расставлены шире, за ним второй транспорт, а по наклонным мачтам третьего корабля можно было безошибочно определить, что их несет эскадренный миноносец. Очертания кораблей проступали все отчетливее и рельефнее. Теперь уже все стоявшие на верхней палубе считали, про себя: "Три транспорта, два эсминца, катера..." Караван шел вдоль берега.
      - Огня не открывать! - предупредил Беркова Смоленский и, наклонившись к Жолудю, сказал: - Командуйте, командуйте, Жолудь!
      Минер коротко взглянул на командира и выпрямился. До слов Смоленского Жолудю все еще не верилось, что наступила, наконец, минута, которую он так ждал. Пойдут сейчас его торпеды! Еще раз напомнят непрошенным гостям, что Черное море - советское море.
      Было видно, как на миноносцах противника замелькали оранжевые вспышки пламени, а головной транспорт начал резкий поворот в сторону. Жолудь выжидательно молчал. Василий Михайлович, думая, что минер не расслышал приказания командира, наклонился было к его, уху, но в тот же момент раздалась команда Жолудя:
      - Залп!
      С шумом вырвались из широких раструбов торпеды и, легко соскользнув в воду, зарылись в нее, протянув за собой, как серебряные. ниточки, пузырчатый след. Почти одновременно прогрохотали первые артиллерийские залпы "Буревестника", и на секунду оглохшие матросы. кинулись подавать новые снаряды. Они видели вражеские корабли, , слышали свист пролетавших снарядов. Надо было стрелять, стрелять... Перед глазами, верхней команды на фоне белесого тумана, взметнулось, к небу гигантское пламя, и черные клубы дыма, поднимаясь над водой, прикрыли надстройки транспорта. А секундой позже огромной силы
      взрыв вскинул обломки труб миноносца.
      Транспорт, потеряв ход, как-то сразу осел на корму, словно его пригвоздили мертвым якорем к одному месту и теперь медленно тянули вниз. По мере того как корма погружалась в воду, нос транспорта все больше высовывался наружу, словно для того, чтобы лучше разглядеть приближавшиеся миноносцы.. Отчетливо было видно, как метались на верхней палубе гитлеровцы. Они то кидались к шлюпкам, то бросали их и перебегали на другой борт, в отчаянии размахивали руками, показывая на катера. Только матросы носовой пушки транспорта хотя и бестолково, но продолжали еще стрелять. Видимо, расчет ее состоял из опытных моряков..
      Где-то впереди "Буревестника" раздался новый глухой взрыв. Смоленский посмотрел туда. Там головной эскадренный миноносец "Василий Чапаев" добивал артиллерийским огнем один из миноносцев. "Василий Чапаев" первым обнаружил вражеские миноносцы, связал их боем, отвлек на себя корабли охранения и этим дал возможность "Буревестнику" и следовавшему за ним миноносцу успешно атаковать транспорты противника...
      "Буревестник" и следовавший за ним эскадренный миноносец, сделав крутой разворот, теперь расстреливали осевший на корму третий транспорт противника.
      - Ну как? - уже более спокойно проговорил Смоленский и улыбнулся, глядя на лейтенанта Жолудя.
      - Какое утро! - радостно выдохнул Жолудь, который все еще не мог прийти в себя.
      Ему казалось почему-то, что именно это утро особенно приблизило его к победе. И, может быть, впервые за всю войну, вспомнив сегодняшний разговор с Павлюковым, Жолудь подумал: "Как хорошо будет плавать по свободным морям потом, когда кончится война, когда исчезнет нужда в торпедах!"
      А Смоленский почувствовал усталость, ту усталость, которая всегда приходит после большого нервного напряжения. Все часы, проведенные сегодня на мостике, Георгия Степановича ни на одну минуту не покидал своеобразный, знакомый только людям, испытавшим смертельную опасность, подъем. Но глядя на тонущие транспорты противника, Смоленский удивительно отчетливо представил себе зсю картину гибели санитарного транспорта под Ялтой, обгорелые стены Севастополя, грохот зениток, торопливое прощание со стариком-отцом и спящим сыном в первую ночь войны...
      "Нельзя этого простить! И нельзя допустить, чтобы это повторилось!" нахмурясь, не подумал - почувствовал Георгий Степанович.
      - Надо ложиться на курс отхода, - услышал он голос Беспалова.
      Плавно развернувшись и оставляя за собой вскипевший бурун, "Буревестник" нагонял головной эскадренный миноносец. Над кораблями к вершине голубого купола поднималось умытое морем чистое в яркое солнце.
      - Жолудь, у меня пересохло во рту. Вы бы приказали вестовому принести стакан чаю, - попросил Смоленский. - После такой холодной ночи и такого горячего утра нет ничего лучше, чем хлебнуть нам с вами чайку.
      - Сейчас прикажу, - отозвался Жолудь.
      Дымка редела, и зеркальный диск солнца неподвижно висел над горизонтом, освещая гладкую поверхность моря. Вода казалась оцепенелой, как расплавленное стекло, но брось за борт камень, он взбудоражит сонную воду, и пойдут во все стороны круги, ровные, сверкающие, как огромные перстни. В такой час любит играть рыба.
      - Берков, передайте, чтобы внимательно следили за воздухом, - предупредил Смоленский. - Нет сомнения, катера противника вызовут самолеты.
      Не успел артиллерист передать его приказание, как сигнальщик Корчига нараспев доложил:
      - Правый борт, курсовой восемьдесят, самолеты!
      На головном эскадренном миноносце "Василий Чапаев" заполоскал сигнал, оповещавший о появлении самолетов противника. Зенитные орудия кораблей почти одновременно открыли стрельбу. Сначала раздавались отдельные выстрелы, потом залпы участились, слившись в общий рокот канонады.
      Перед глазами Павлюкова, стоявшего около комендоров, мелькали напряженные, потные лица людей, доносились отрывистые команды, понятные только тем, к кому они были обращены. Вдруг кто-то протяжно закричал. Павлюков по голосу узнал Курова. "Что случилось?" - подумал Павлюков, не отрывая глаз от двух бомбардировщиков, выходивших в атаку. И понял: Куров первый сообразил, что крутое пике самолета было последним. С ревом спикировав на "Буревестник", бомбардировщик занес над кораблем свое крыло, как огромный нож, но промахнулся. Самолет зарылся в воду, и через мгновение взлетели вверх его обломки, столб воды и пара.
      - Аминь! - снова загремел бас Курова. - Пошел на дно рыб кормить.
      - Рыб кормить, - почему-то повторил Павлюков, зажмурив ослепленные огнем залпа глаза. Все произошло так быстро, что он толком даже не разобрался, чье же орудие сбило самолет.
      Шутка комендора внесла какую-то бодрящую струю в сутолоку боя. Люди наводили спокойнее и спокойнее стреляли. В бою ничто так не успокаивает, как уверенный человеческий голос, всегда вносящий разрядку.
      Смоленскому непрерывно докладывали на мостик о появлении новых "юнкерсов". Они шли на разных высотах и атаковали с разных направлений, бросали бомбы, пикируя на корабли и бесприцельно. Почти над самой водой прошли торпедоносцы.
      Воспользовавшись короткой передышкой после тоге как был сбит первый "юнкере", Смоленский по просьбе Ильи Ильича передал по кораблю:
      - Матросы! Я надеюсь, каждый из вас сделает все, что от него зависит. Бой только начинается. Бить по тем самолетам, которые представляют наибольшую опасность для корабля.
      - Каждому командиру пушки огонь вести самостоятельно, - оглядывая небо, торопливо напомнил Смоленский Беркову. - Наблюдайте, указывайте цели по обстановке!
      Солнце поднялось высоко. Сняв фуражку и обмахиваясь ею, Смоленский окликнул сигнальщика Корчигу.
      - Иди сюда! Ложись здесь, возле меня, на спину. Возьми бинокль и докладывай. Как только заметишь отрыв бомб, передавай, куда падают. Понял? - А сам, поплевав на руки, взялся за ручки машинного телеграфа.
      - Самолеты... Правый борт, курсовой сто десять, высота три тысячи метров, - передавал Корчига.
      - Самолеты... Левый борт, - докладывал сигнальщик Ткачев.
      - Корчига! - нетерпеливо крикнул командир сигнальщику. Тот молчал. Корчига!..
      - Оторвались!.. Падают слева! - выкрикнул Корчига.
      "Буревестник" рванулся вперед. Опять ударили орудия. Бурые от накала стволы были в непрерывном движении. Бомбы падали за кормой, слева, справа, по курсу, и осколки, шурша и присвистывая, осыпали палубу.
      Томила наступившая жара, но никто не успел снять бушлата. Когда раненный в плечо матрос Бородай вдруг сорвал с себя бушлат, Беспалов крикнул:
      - Снять бушлаты!
      - И гильзы убрать, - подсказал Павлюков, заметив, что о них спотыкаются усталые подносчики снарядов.
      - Торпедисты, убрать гильзы!
      Самолеты противника в разных направлениях чертили воздух, пикировали, уходили, вместо них появлялись новые. Это была серия тех звездных атак, которые гитлеровцы любили проводить по кораблям, перехваченным в открытом море. Соколов, заменявший Грачева, перебегал от одного орудия к другому, распоряжаясь спокойно и деловито.
      Ранило осколком Курова.
      - Луговских, встань ко второму орудию! - приказал Соколов.
      Матрос подбежал к орудию и подал свою первую боевую команду.
      Курова послали на перевязку. Место Луговских занял другой матрос и погнал штурвал, разворачивая тонкий ствол орудия в сторону новой пары самолетов. Слева и справа у борта легла серия бомб. "Буревестник" всем корпусом рванулся вперед, но, точно надорвавшись от чрезмерного напряжения, вдруг резко сбавил ход и зарылся носом в волну. Толчок был так неожидан, что все на палубе подались вперед. Комиссар не сразу понял, что случилась беда. Он увидел побледневшее лицо Жолудя.
      - В котельной беда! - крикнул ему Жолудь.
      Смоленский с красными от напряжения глазами держал одну руку на телеграфе, в другой руке была зажата телефонная трубка. Он кричал Ханаеву:
      - Восстанови любой ценой! Дай мне ход на один час, на час, чорт возьми!
      По тому, с какой страстью Смоленский произнес эти слова, как оглядел он палубу и маневрировавшие недалеко от "Буревестника" два других миноносца, Павлюков понял: если не восстановят ход, "Буревестник" погибнет. Потеряв ход, корабль превратится в неподвижную мишень и будет уничтожен очень быстро, может быть в течение нескольких минут.
      Берков, закусив губы, красным флажком указывал зенитчикам на тени бомбардировщиков, мелькавших под солнцем. Вот один из них, резко отделившись от других, снова пошел в атаку. Он шел, окутанный пушистыми облачками разрывов, и казалось, вот-вот они его закроют, заслонят... Нет, он сделал резкий отворот и уже с другого борта, набрав высоту, снова кинулся в пике.
      Теперь "юнкерсы" выходили в атаку только из-под солнца. Оглядев зенитчиков и подняв к солнцу красный флажок, Берков передал:
      - Прямой наводкой по солнцу!
      Зеленые шары вспыхивали и потухали на золотом солнечном диске...
      Бой достиг небывалого напряжения. После каждого выстрела словно кто-то ударял по верхней палубе огромным молотом. По этому звуку, по содроганию корпуса корабля котельные машинисты безошибочно определяли работу зенитчиков, начало и конец каждой атаки.
      - Отогнали! - до боли надрывая горло, кричал в ухо котельному машинисту Копрову Ханаев.
      Копров, вытирая ветошью мокрое от пота лицо, кивнул. Стук повторялся сильнее, громче. Удары слились в нарастающий гул, как будто по верхней палубе от борта катились, наскакивая друг на друга, сорванные с крепления железные бочки.