И старшина как будто угадал его чувство.
      - Что ж мудреного, вы же в походе две ночи не спали, - отозвался он уважительно. - Я и то на вас удивляюсь. Он помолчал и добавил:
      - Вам бы, товарищ командир, поспать сейчас. Часа три отдохнете, а к темноте я вас разбужу... А то вам и лодки потом не поднять будет...
      Командир и так уже почти спал, сидя на разножке. Борясь со оном, он думал и взвешивал. Он отлично понимал, что если немедленно же не отдохнет, он погубит и лодку и людей. Он с усилием поднял голову.
      - Товарищ старшина первой статьи, - сказал он таким тоном, что старшина невольно выпрямился и стал "смирно", - вступайте во временное командование лодкой. Я и точно не в себе. Лягу. Следите за людьми, может, кто очнется, полезет в люк отдраивать... или продувать примется... Не допускать.
      Он замолчал и снова опустил голову на руки.
      - Есть, не допускать, - ответил старшина и хотел помочь командиру встать, но тот опять поднял лицо и взглянул ему в глаза.
      - И меня не допускайте к клапанам до двадцати одного часа. Может, и меня к ним тоже потянет, понятно?
      - Понятно, товарищ капитан-лейтенант, - сказал старшина. Командир снял с руки часы.
      - Возьмите. Чтобы все время при вас были, мало ли что... Меня разбудить в двадцать один час, понятно?
      - Понятно, - повторил старшина, надевая на руку часы. Он помог командиру встать на ноги и дойти до каюты. Очевидно, тот уже терял сознание, потому что повис на его руке и говорил, как в бреду:
      - Держись, старшина... Выдержи... Лодку тебе отдаю... людей отдаю... На часы смотри, выдержи, старшина...
      Старшина уложил его в койку и пошел по отсекам.
      2
      Он шел медленно и осторожно, стараясь не делать лишних движений, потому что и у него от них кружилась голова. Он шел между бесчувственных тел, поправляя руки и ноги, свесившиеся с коек, с торпедных аппаратов, с дизелей. Порой он останавливался возле спящего или потерявшего сознание краснофлотца, оценивая его: может, если его привести в чувство, пригодится командиру при всплытии? Он попробовал расшевелить тех, кто казался ему крепче и выносливее других. Из этого ничего не получилось. Только трое на минуту пришли в себя, но снова впали в бесчувственность. Однако он их приметил: это были нужные при всплытии люди - электрик, моторист и еще один трюмный.
      Трижды за первые два часа ему пришлось прибегать к своему способу облегчения. Но в желудке ничего не осталось, и рвота стала мучительной.
      По третьему разу он почувствовал, что его валит непобедимое стремление заснуть. Чтобы отвлечься, он опять пошел по отсекам, пошатываясь. Когда он проходил мимо командира, он подумал, не разбудить ли его, потому что сам он мог неожиданно для себя заснуть. Он остановился перед командиром. Тот попрежнему продолжал бредить:
      - Двадцать один час... Боевая задача... Держись, старшина...
      - Спите, товарищ командир, все нормально идет, - ответил он, но, видимо, командир его не слышал, потому что повторял однотонно и негромко:
      - Держись, старшина... Держись, старшина...
      Старшина смотрел на него, взволнованный этим бредом, в котором командир и без сознания продолжал верить тому, кому он поручил свой отдых, нужный для спасения лодки Ему стало стыдно за свою слабость. Он пересилил себя и пошел в центральный пост.
      Но там, оставшись опять один, он снова почувствовал, что должен забыться хоть на минутку. Голова сама падала на грудь, и он боялся, что заснет незаметно для самого себя. Тогда он пошел на хитрость: он прислонился к двери, взялся левой рукой за верхнюю задрайку и привалился головой к запястью с тем расчетом, что если случайно он заснет, то пальцы разожмутся и голова неминуемо стукнется о задрайку, что несомненно, заставит его опомниться.
      Какое-то время он сидел в забытьи, слушая громкий стук в висках. Потом этот стук перешел в ровное, убаюкивающее постукиванье, равномерное и не очень торопливое. Это тикали у самого уха командирские часы на руке. Они тикали и как будто повторяли два слова: "Дер-жись, стар-шина, дер-жись, стар-шина..." Он понял, что засыпает, и тут же хитро подумал, что пальцы обязательно разожмутся, как только он уснет, и что поэтому можно сидеть спокойно, отдаваясь этому блаженному забытью. Но часы тикали надоедливо, и надоедливо звучали слова: "Держись, старшина, держись, старшина", - и вдруг он вспомнил, что они значат...
      Он резко поднял голову и хотел снять руку с задрайки. Но пальцы так вцепились в задрайку непроизвольной, цепкой судорогой, что он испугался. Их пришлось разжать другой рукой.
      Ему стало ясно, что нельзя итти ни на какие сделки с самим собой: несмотря на свой хитрый план, он мог сейчас заснуть, как и все другие, и погубить людей и лодку. Чтобы встряхнуться, он запел громко и нескладно. Он никогда не пел раньше, стесняясь своего голоса, но сейчас его никто не слышал. Он пел дико и фальшиво, перевирая слова, но песня эта его несколько рассеяла. Вдруг он замолчал: он подумал, что наверху, может быть, подслушивают вражеские гидрофоны. Потом с трудом сообразил, что никаких гидрофонов нет - лодка лежит в своей бухте.
      Время от времени в лодку доносились глухие взрывы. Наверное, фашисты бомбили наши корабли. Он вспомнил, как перед погружением, когда, сдав груз и бензин, лодка отходила от пристани, в небе загудело неисчислимое количество самолетов, и светлые столбы воды встали на нежном небе рассвета, один из них, опав, обнаружил за собой миноносец. И снова с потрясающей ясностью он увидел, как корма миноносца поднялась над водой и как одно орудие на ней продолжало бить по самолетам, пока вода не заплеснула в его раскаленный ствол.
      - Держись, старшина, - повторил он себе вслух, - держись, старшина... Люди же держались...
      Его охватила жалость к этим морякам, погибшим на его глазах, и внезапная ярость ожгла сердце. Он поднял к подволоку кулак и погрозил.
      - Еще и лодки ждете, чертовы дети?.. Прождетесь... - сказал он тихо и отчетливо.
      Ярость эта как будто освежила его и придала ему сил. Он пошел по отсекам, стараясь найти тех, кого он наметил, и перетащить их в центральный пост, чтобы при всплытии привести их в чувство. Он наклонился над электриком, когда услышал в конце отсека шаги. Перегнувшись и посмотрев вдоль лодки сквозь путаную сеть труб, штоков и приборов, он увидел, что кто-то, шатаясь, подошел к люку и взялся за задрайку. Старшина быстро прошел к нему.
      - С ума сошел? Кто приказал?
      Но тот, очевидно, его не понимал. Старшина попробовал его оттащить, но тот вцепился в задрайку с неожиданной силой, покачивая опущенной головой, и бормотал:
      - Обожди... на минутку только... обожди...
      Он боролся со старшиной отчаянно и упорно, потом вдруг весь ослаб и упал возле люка.
      Борьба эта утомила старшину, и он вынужден был отсидеться. Едва он отдохнул, как упавший снова встал и потянулся к задрайкам. На этот раз схватка была яростней, и, может быть, тот одолел бы старшину и впустил бы в лодку воду, если б не пустяк: старшина почувствовал, что рука с командирскими часами прижата к переборке, и ему почему-то померещилось, что если часы будут раздавлены в этой свалке, то он не сможет разбудить командира во-время. Он рывком дернулся из зажавших его цепких объятий, и бредивший снова потерял силы. Для верности старшина связал ему руки чьим-то полотенцем и долго сидел возле, задыхаясь и вытирая пот. Когда он смог подняться на ноги, было уже десять минут десятого. Он прошел к командиру и тронул его за плечо:
      - Товарищ капитан-лейтенант, время вышло, вставайте!
      - Старшина? - тотчас же ответил тот, не открывая глаз. - Хорошо, старшина... Держись... Не забудь разбудить...
      - Пора всплывать, товарищ командир, двадцать один час, - повторил старшина и поднял голову к подволоку, где за толстым слоем воды была спасительная тьма и воздух, чистый воздух, который сейчас хлынет в лодку.
      Нетерпение охватило его.
      - Вставайте, товарищ командир, можно всплывать, - повторил он, но командир очнуться не мог. Он подымал голову, ронял ее обратно на койку и повторял:
      - Держись, старшина... боевой приказ... двадцать один час...
      Разбудить его было невозможно.
      Когда старшина это понял, он просидел минут пять соображая. Потом прошел к инженеру и попытался поднять его. Но тот был совершенно без сознания.
      В отчаяньи старшина попробовал заставить очнуться кого-либо из тех, кого он наметил ранее. Но и они подымали голову, как пьяные, отвечали вздор, и толку от них не было.
      Тогда он решился.
      Он перенес командира в центральный пост и пристроил его под самым люком, чтобы воздух сразу хлынул на него. Потом подошел к клапанам и открыл продувание средней.
      Все было в порядке. Знакомый удар сжатого воздуха хлопнул в трубах, вода в цистерне зажурчала, и глубомер пополз вверх. Лодка всплыла на ровном киле, и глубомер показал, что рубка уже вышла из воды. Теперь оставалось лишь отдраить люк и впустить в лодку воздух. Тогда, под свежей его струей, командир очнется, и все пойдет нормально.
      Во всей этой возне старшина очень устал. И, как бывает всегда в последних секундах ожидания, ему показалось, что больше он выдержать не может. Свежий воздух стал нужен ему немедленно, тотчас же, иначе он мог упасть рядом с командиром, и тогда все кончится и для лодки и для людей. Сердце его билось бешеным стуком, голова кружилась. Он полз по скобтрапу вверх к люку медленно, как во сне, когда руки и ноги вязнут и когда никак нельзя дотянуться до того, что тебя спасет. Руки его и в самом деле ослабли, и, взявшись за штурвал люка, он едва смог его повернуть. Еще одно огромное усилие понадобилось, чтобы заставить крышку люка отделиться от прилипшей резиновой прослойки.
      Свежий, прохладный воздух ударил ему в лицо. Он пил его всей грудью, вытянув шею, смеясь и почти плача, но вдруг с ужасом почувствовал, что голова кружится все сильней. Он сумел еще понять, что люк надо успеть задраить, иначе лодку начнет заливать, если разведет волну, и не будет уже ни одного человека, кто это сможет заметить. Теряя сознание, он повис всем телом на штурвале люка, крышка захлопнулась под тяжестью его тела, руки разжались, и он рухнул вниз.
      3
      Очнулся он оттого, что захлебнулся. Рывком он поднял голову, пытаясь понять, где он и что случилось.
      В лодке попрежнему было светло и тихо. Он лежал рядом с командиром, лицом вниз, в небольшой луже, заливавшей палубу центрального поста. Командирские часы на руке показывали 21 час 50 минут. Значит, он только что упал, и откуда появилась вода, было непонятно.
      Он встал и с удивлением почувствовал, что силы его прибавились, - видимо, так помог воздух, которым ему только что удалось подышать. Но открывать вновь люк было опасно: раз в лодке была вода, значит рубка не вышла целиком над поверхностью бухты. Он в раздумье обвел глазами центральный пост, соображая, что же могло произойти. Тут на глаза ему попались часы на переборке у глубомера. Они показывали 0 часов 8 минут.
      Это значило, что командирские часы разбились и что он пролежал без сознания больше двух часов. Все это время лодка дрейфовала в бухте, и с ней могло произойти что угодно, раз вода выступила из трюма на настил палубы.
      Он пошел осматривать отсеки и понял, откуда появилась вода.
      Тот, кого он связал полотенцем, сумел освободиться от него и все-таки отдраить носовой люк. Но, по счастью, он только ослабил задрайки: у него или нехватило сил открыть люк, или вода, полившаяся в щель, привела его на момент в чувство, и он понял, что делает что-то не то. Однако и этой щели оказалось достаточно, чтобы вода, покрывавшая над люком верхнюю палубу лодки, всплывшей только рубкой, залила палубный настил и стекала в трюм к аккумуляторам.
      Поняв, что очнулся как раз вовремя, старшина тотчас довернул задрайки носового люка, вернулся в центральный пост, пустил водоотливные помпы и только после этого решился открыть рубочный люк. Воздух снова ударил его по голове, как молотом, но на этот раз он сразу же перевесился через комингс люка и удержался на трапе. Скоро он пришел в себя и поднялся на мостик.
      Торжественно и величаво стояло над бухтой звездное, чистое небо. Вспыхивающее на горизонте кольцо орудийных залпов осеняло мужественный, израненный город огненным венцом славы. Шумели волны, разбиваясь о близкий берег. Свежий морской ветер бил в лицо, выдувая из легких ядовитые пары бензина.
      Старшина стоял, наслаждаясь ветром, воздухом и возвращенной жизнью. Он стоял и дышал, он смотрел в звездное небо и слушал глухой рокот волн и залпов.
      Но лодка снова напомнила ему о том, что попрежнему он остается единственным человеком, от которого зависит ее судьба и судьба заключенных в ней беспомощных, одурманенных людей: она приподнялась на волне и ударила носом о грунт. Тогда он перегнулся через обвес рубки, вгляделся во тьму и понял, что за эти два часа лодку поднесло к берегу и, очевидно, посадило носом на камни.
      Опять следовало действовать, и действовать немедленно. Нужно было сняться с камней и уйти в море, пока еще темно и пока не появились над бухтой фашистские самолеты.
      Он быстро спустился вниз, включил вентиляцию и с трудом вытащил командира на мостик. На воздухе тот очнулся. Но, так же, как недавно старшина, он сидел на мостике, вдыхая свежий воздух и еще не понимая, где он и что надо делать. Старшина оставил его приходить в себя и вынес наверх еще одного человека, без которого лодка не могла дать ход, - электрика, одного из троих, намеченных им для всплытия.
      Наконец они смогли действовать. Командир приказал продуть главный балласт, чтобы лодка, окончательно всплыв, снялась с камней. Электрик, еще пошатываясь, прошел в корму, к своей станции, старшина - к своему трюмному посту. Он открыл клапаны, и глубомер пополз вверх.
      Когда он показал ноль, старшина доложил наверх, что балласт продут, и командир дал телеграфом "полный назад", чтобы отвести лодку от камней. Моторы зажужжали, но лодка почему-то пошла вперед и вновь села на камни. Командир дал "стоп" и крикнул вниз старшине, чтобы тот узнал, почему неверно дан ход.
      Электрик стоял у рубильников с напряженным и сосредоточенным вниманием и смотрел на телеграф, ожидая приказаний.
      - Тебе какой ход был приказан? - спросил его старшина.
      - Передний, - ответил он. - Полной мощностью оба вала.
      - Ты что, не очнулся? Задний был дан! - сердито сказал старшина.
      - Да я видел, это телеграф врет, - сказал электрик спокойно. - Как же командир мог задний давать? Сзади же у нас фашисты. Мы только вперед можем итти. В море.
      Он сказал это с полным убеждением, и старшина понял, что тот все еще во власти бензинного бреда. Заменить электрика у станции было некем, а ждать, когда к нему вернется сознание полностью, было нельзя. Тогда старшина прошел на мостик и сказал капитан-лейтенанту, что у электрика в голове шарики вертятся еще не в ту сторону, но что хода давать можно: он сам будет стоять рядом с электриком и посматривать, чтобы тот больше не чудил.
      Лодка вновь попыталась сняться. Ошибка электрика поставила ее в худшее положение: главный балласт был продут полностью, и уменьшить ее осадку было теперь уже нечем, а от рывка вперед она плотно засела в камнях. Время не терпело, рассвет приближался. Лодка рвалась назад, пока не разрядились аккумуляторы.
      Но за это время воздух, гулявший внутри лодки, и вентиляция сделали свое дело. Краснофлотцы приходили в себя. Первыми очнулись те упорные подводники, которые потеряли сознание последними. За ними, один за другим, вставали остальные, и скоро во всех отсеках началось движение и забила жизнь. Мотористы стали к дизелям, электрики спустились в трюм к аккумуляторам, готовя их к зарядке. Держась за голову и шатаясь, прошел в центральный пост боцман. У колонки вертикального руля встал рулевой. Что-то зашипело на камбузе, и впервые за долгие часы подводники вспомнили, что, кроме необходимости дышать, человеку нужно еще и есть.
      Среди этого множества людей, вернувших себе способность чувствовать, думать и действовать, совершенно затерялся тот, кто вернул им эту способность.
      Сперва он что-то делал, помогал другим, но постепенно все больше и больше людей появлялось у механизмов, и он чувствовал, будто с него сваливается одна забота за другой. И когда, наконец, даже у трюмного поста появился краснофлотец (тот, кого он когда-то - казалось, так давно! - пытался разбудить) и официально, по уставу, попросил разрешения стать на вахту, старшина понял, что теперь можно поспать.
      И он заснул у самых дизелей так крепко, что даже не слышал, как они загрохотали частыми взрывами. Лодка снова дала ход, на этот раз дизелями, и винты полными оборотами стащили ее с камней. Она развернулась и пошла к выходу из бухты. Дизеля стучали и гремели, но это не могло разбудить старшину. Когда же лодка повернула и ветер стал забивать через люк отработанные газы дизелей, старшина проснулся. Он потянул носом, выругался и, не в силах слышать запах, хоть в какой-нибудь мере напоминающий тот, который долгие шестнадцать часов валил его с ног, решительно вышел на мостик и попросил разрешения у командира остаться. Тот узнал в темноте его голос и молча нашел его руку. Долго, без слов, командир жал ее крепким пожатием, потом вдруг притянул старшину к себе и обнял. Они поцеловались мужским, строгим, клятвенным поцелуем, связывающим военных людей до смерти или победы.
      И долго еще они стояли молча, слушая, как гудит и рокочет ожившая лодка, и подставляли лица свежему, вольному ветру. Черное море окружало лодку тьмой и вздыхающими волнами, оберегая ее от врагов.
      Потом старшина смущенно сказал:
      - Конечно, все хорошо получилось, товарищ капитан-лейтенант, только неприятность одна все же есть...
      - Кончились неприятности, старшина, - сказал командир весело. - Кончились!
      - Да уж не знаю, - ответил старшина и неловко протянул ему часы. - Часики ваши... Надо думать, не починить... Стоят...
      1941
      А. Ивич
      Небо Севастополя
      Настоящая доброта
      Радость жизни долго не уходила из Севастополя. Откуда взялись цветы - не знаю. Но в один из весенних дней, незадолго до третьего штурма города, неожиданно открылся цветочный магазин на улице Фрунзе. Он просуществовал всего два или три часа - цветы раскупили сразу. Проходил краснофлотец с автоматом за плечом. Останавливался у витрины с выбитым стеклом и широко улыбался. Раздумывал секунду, заходил и снова появлялся на улице, неловко прижимая к груди охапку цветов. Он засовывал левкой в дуло автомата, нарцисс за ленту бескозырки и протягивал охапку первой встретившейся девушке. Улыбка долго не сходила с его лица.
      Но настали дни, когда зачахла единственная кем-то засаженная на Приморском бульваре клумба, перестал ходить трамвай и реже появлялись улыбки на похудевших лицах севастопольцев.
      Было начало июня. Грохот наполнял город. Гудок Морзавода не успевал оповещать о самолетах, группа за группой, почти без перерыва, налетавших на город, на аэродром, на позиции. Чаще рвались снаряды на улицах и бульварах, рушились уцелевшие стены уже поврежденных бомбами домов.
      Для третьего штурма фашисты сосредоточили около тысячи самолетов. Им могло противостоять меньше сотни наших, потому что был один только аэродром Херсонесский да еще крохотная площадка почти в самом городе - "Куликово поле". Больше авиацию разместить было негде.
      "Чайки" все еще летали с Куликова поля. У летчиков - то же сосредоточенное спокойствие, что на фронте и в городе, та же страда тяжелых и упорных сражений, что и на позициях.
      Куликово поле обстреливалось почти беспрерывно. Четыреста снарядов за день - не редкость.
      Эскадрилья в эти дни пополнилась молодыми летчиками, прибывшими с "Большой земли".
      Как бы отлично ни кончил летную школу сержант, надо ему войти в строй. Сперва послушать разборы полетов, потом слетать в учебном самолете, чтобы ознакомиться с районом действий, проверить технику пилотирования, а потом лишь начать бои.
      Попытка применить этот общий порядок могла бы вызвать только смех в те дни. Какой там учебный самолет, когда вражеские самолеты висели над аэродромом! Добраться от землянки до своей машины - и то уже проблема.
      Звонят с командного пункта: вылетать Феоктистову с Воловодовым - одним из новичков эскадрильи. От блиндажа к самолетам приходится пробираться короткими перебежками, ложась, когда свистит снаряд, определяя на слух, где он разорвется. Добравшись до капониров, надо выжидать подходящую для взлета минуту.
      Снаряды по аэродрому фашисты кладут сериями - несколько штук один за другим, потом интервал. Сидя в кабинке, запустив моторы, летчики ждут конца серии, выбирая направление рулежки - такое, чтобы не свалиться в воронку. С каждым днем, сколько ни разравнивали аэродром, все труднее находить прямую дорожку, годную для взлета.
      Наконец-то Феоктистов и Воловодов взлетели. Они сделали круг над городом и пошли к бухте, откуда появлялись обычно вражеские бомбардировщики.
      Им не пришлось долго ждать. С моря шли "юнкерсы" - семь машин плотным строем.
      Феоктистов, склонный к строгому расчету, в обычных условиях не стал бы без маневра вклиниваться в такую плотную группу. Но в эти июньские дни осторожные атаки были редкостью. Севастополь и на земле, и на море, и в воздухе оборонялся с ожесточением, в которое вкладывались все душевные силы.
      Феоктистов все же предпринял было своего рода обходный маневр: собрался атаковать группу с фланга. Но в последние, решавшие характер боя секунды он вспомнил, что за ним идет новичок-сержант, и сразу мелькнула мысль: "Если осторожничать, я его, конечно, живым домой приведу. А дальше? Приучится "осторожно" воевать, пропадет! Жалко губить парня".
      Надо сказать, что самая характерная черта Феоктистова - душевная мягкость и доброта. Нет в эскадрильи человека, который не чувствовал бы его заботливости, готовности помочь в трудную минуту и оказать услугу товарищу.
      Феоктистов, не раздумывая больше, идет в лоб "юнкерсам", под весь их огонь. Он врезается в строй, дает очередь по правому ведомому, потом по левому. Оглянулся. Воловодов не растерялся, врезался за ним в группу бомбардировщиков.
      Как обычно бывает при таких смелых атаках, строй вражеских самолетов рассыпался, плотность уже не та, фашистские стрелки нервничают, и трассы их проходят далеко от "чаек".
      Не прошло и минуты, как Феоктистов поджег один "юнкере". Мотор бомбардировщика горел, но пилот еще пытался продолжать путь. Воловодов заметил пламя и направил огонь своих пулеметов на подбитую машину. "Юнкере" свалился в море. Остальные наскоро сбросили бомбы в воду, развернулись и поспешили уйти.
      Вернулись и Феоктистов с Воловодовым на свой аэродром, сели, вылезли из кабин. Сняв парашют, Феоктистов подходит к своему ведомому Ласковая улыбка образует мелкие морщинки вокруг глаз:
      - Ну, как - понравилось?
      А Воловодову - словно после холодного душа в знойный день - и приятно, и мурашки по спине бегают.
      Отвечает он, впрочем, самым равнодушным тоном, словно ему такой бой и два десятка пробоин в самолете - не диковинка.
      - Ничего, все нормально.
      Успел уже научиться севастопольскому хорошему тону!
      Впрочем, он усвоил его не только в разговоре. Ему и в самом деле после такого "ввода в строй" врезаться в плотную группу бомбардировщиков казалось самым естественным делом. Дрался он в Севастополе замечательно и летал до последнего дня обороны.
      Так еще раз подтвердилось севастопольское правило - кто воюет, не думая о своей жизни, у того больше шансов не только на успех, но и на жизнь.
      Пыль на аэродроме
      Работать на Херсонесе летчикам, пожалуй, было еще труднее, чем на Куликовом поле. Фашистские аэродромы были почти рядом.
      Над летным полем непрерывно с конца мая висели в воздухе "мессершмитты". Едва они замечали, что наши самолеты готовятся к взлету, как сейчас же вызывали по радио бомбардировщики и истребители. Бросая бомбы по капонирам, на взлетную площадку, враги стремились помешать вылету, а так как все же наши самолеты взлетали - их сразу встречала сильная группа фашистских истребителей. Бой начинался на взлете и кончался лишь посадкой.
      Вряд ли за все время существования военной авиации были где-нибудь такие немыслимые условия для регулярной боевой работы.
      Но разве легче было пехотинцам и артиллерии на позициях вокруг города сдерживать натиск десятков фашистских дивизий? Разве легче было кораблям прорывать морскую блокаду?
      Все это было одинаково трудно, и все это осуществлялось.
      Хитрили и взлетали.
      С конца аэродрома к центру летного поля мчится автомашина. Можно подумать, что шофер обезумел: на полном газу петлит по аэродрому без пути-дороги и без видимой цели, поднимая тучи пыли. Из капониров выруливают два самолета и, поколесив, возвращаются обратно.
      Но только на земле все это кажется неразберихой. С высоты двух или трех тысяч метров, где патрулируют "мессершмитты", клубы пыли дают ясное впечатление взлета.
      Проходит несколько минут - гул моторов. "Мессершмитты" дали знать на свой аэродром - "большевики готовятся взлететь". И вот летят фашистские бомбардировщики.
      Серия за серией падают на аэродром бомбы. Пикируют и штурмуют вражеские самолеты. Они уходят только тогда, когда опустошены их бомболюки и патронные ящики.
      Мгновенно выскакивают из укрытия наши летчики, и дается старт.
      Первыми взлетают истребители и сразу же бросаются в атаку на патрулирующие "мессершмитты", чтобы связать их боем, пока рулят штурмовики.
      Но какой-нибудь вражеский самолет может все же проскочить вниз. И потому часть наших истребителей кружится, не вступая в бой, над самыми штурмовиками.
      Бой, конечно, приходилось вести неравный. Когда дюжину "мессершмиттов" связывали четыре наших самолета, это считалось удачным соотношением сил. Нередко такую же задачу приходилось выполнять паре.
      Но вот "ильюшины" вышли на линию фронта, отштурмовалй, возвращаются. "Мессершмитты" кружатся вокруг них, как оводы, провожают до самой посадки. Бой нашим истребителям приходится вести непрерывно, а посадку делать под огнем не только дальнобойной артиллерии, но и самолетов.
      Садятся штурмовики, садится часть истребителей. В воздухе остается только звено Сикова. Николай Сиков - командир звена. Ему сопутствует слава лучшего разведчика полка.
      В тот самый миг, когда последняя пара сделала заход на посадку и вышла на прямую, спикировали два "мессершмитта". Сиков круто развернулся, пошел "мессерам" в лоб, как только те вышли из пике, и нажал на гашетки. Фашисты отвернули. Но сесть Сиков не может - враги сразу накинутся на него.
      Теперь решают секунды. Николай сделал единственно возможное - вираж на бреющем, чуть не задевая плоскостью землю, и посадку против правил - Слева от только что приземлившегося самолета.
      Зарулил, на ходу, еще под огнем "мессершмиттов", выскочил из кабины - и в блиндаж.
      В общем, пятьдесят восемь минут летали, и все пятьдесят восемь минут шел бой. А вернулись без единой потери.
      Сидит Сиков в блиндаже и не знает: то ли поблагодарят - все-таки хорошо прикрывал на посадке, то ли взгреют - все-таки сел против правил.
      Ничего, сошло.
      Испытание "двойки"
      В тот же день четыре летчика авдеевской эскадрильи поднялись в воздух сопровождать штурмовые машины. Сам Авдеев на этот раз не пошел. Если вылетишь теперь, третий раз за день, то командир полка, пожалуй, четвертого вылета не разрешит. А вечером лететь обязательно надо - из-за этого рыжего "зета". Когда-нибудь же попадется он, наконец, под пулю.
      Это был удивительно наглый фашист - рыжий в яблоках "мессершмитт" с буквой "зет" на хвосте. Он патрулировал над Херсонесским аэродромом и, как коршун, кидался вниз, когда замечал автомашину или даже одного проходящего человека. Он умел ловко сманеврировать, уйти от зенитного огня, от атаки наших истребителей. В бой ввязывался всегда с самой выгодной позиции - клюнет и уйдет. А клевал он, чёрт его дери, метко.
      Появлялся "зет" обычно под вечер, и этого вылета в сумерках Авдеев не хотел пропустить.
      Но не сидеть же без дела в землянке, пока его летчики в воздухе? Неприятное занятие - ждать возвращения своих. Когда сам в полете, гораздо спокойнее.
      Авдеев вспомнил, что надо облетать "двойку", испытать новый мотор. Вот и занятие.
      Он сел в кабину, взлетел - и все это прежде, чем успели уйти вдаль штурмовики и сопровождавшие их истребители.
      Конечно, Авдеев взлетел с полным комплектом боезапаса. Он не собирался идти в бой, но, как всегда в эти дни, "мессершмитты" висели над нашим аэродромом, и мало ли какие встречи могли произойти!
      Сделав первый круг, командир взглянул на своих летчиков, пристроившихся сверху к штурмовым машинам.
      Что-то неладно. Один ястребок отстал от группы и, словно потеряв ориентировку среди бела дня, неуклюже вертелся над своим аэродромом.
      Авдеев дал газ, подошел ближе и посмотрел номер машины. Все стало ему ясно.
      Молодой сержант, только недавно кончивший курс, еще не оперившийся боец, растерялся: он не привык взлетать под наблюдением "мессершмиттов". Нельзя даже особенно винить его за это.
      Авдеев пристроился к сержанту и помахал ему крылом.
      - Иди, иди, мальчик, я тебя прикрывать буду.
      Странное положение для командира эскадрильи - идти ведомым у самого молодого летчика и оберегать хвост его машины. Сержант приободрился и занял свое место в строю.
      Так шли до фронта
      А над фронтом увидел Авдеев восемь "мессершмиттов", стрелявших по нашим войскам. Тут он не выдержал, вырвался вперед, дал знак четверке "Яковлевых" и ринулся вниз, в атаку.
      Снизился и видит: попали в кашу. Куда ни взгляни - слева, справа, сверху, внизу - вражеские истребители. Нет, не восьмерка - их тут было несколько десятков.
      Значит, надо всех их связать боем, чтобы они не кинулись на штурмовики. И надо помочь своим "якам" выбраться невредимыми.
      Это было нелегко. "Мессеры" чувствовали себя уверенно - перевес сил в воздушном сражении у них был огромный.
      "Илы" уже отштурмовали. Три летчика авдеевской эскадрильи, в том числе и сержант, вырвавшись из кольца, ушли вместе со штурмовиками, прикрывая их. Авдеев остался вдвоем с Акуловым, опытным летчиком.