Свои убеждения Приск оберегал, словно сокровище, и о тех, кто болтал о своих взглядах, обычно отзывался как о мотах. Он говорил, что побежденный в философских диспутах не становится от этого лучше, но, воюя с истиной, раздражается от своих болезненных и честолюбивых наклонностей, становится более диким и, в конце концов, повреждаясь умом, начинает ненавидеть и литературу, и философию. Поэтому Приск всегда воздер-{263}живался от споров. Он вел себя неторопливо и отчасти даже надменно, причем не только когда общался с друзьями и учениками, но был таким всегда, от юности до глубокой старости. Хрисанфий часто рассказывал автору этих строк, что Эдесий отличался общительным и приятным для всех людей характером. После философских дискуссий он обычно ходил на прогулку по Пергаму в сопровождении лучших своих учеников. Как учитель, Эдесий взращивал в своих учениках чувство гармонии и заботы о человечестве, когда он видел, что они ведут себя непристойно и заносчиво, гордясь своими познаниями; и когда они возносились на крыльях, хотя и очень тонких, выше Икара, Эдесий аккуратно сбрасывал их вниз, но не в море, а на землю, к людям. Обучая так, он и сам, встречая какую-нибудь торговку овощами, был рад видеть ее и останавливался, чтобы поговорить с ней о ценах, о том, какой доход приносит ее лавка и даже о том, как выращивать овощи. Точно так же он вступал в разговор, когда встречал ткача, кузнеца или плотника. Разумнейшие из его учеников быстро освоили эту манеру поведения, особенно Хрисанфий и те, кто был к нему близок.
      482
      Один Приск не разделял пристрастия своего учителя, но называл его предателем достоинства философии, человеком, знающим лишь жалкие словечки, сильно действующие на душу, но совершенно негодные для дел. Имея такой нрав, даже после смерти Юлиана Приск вел себя безукоризненно. Обогатив многими нововведениями своих учеников, которые, словно корибанты, страстно неслись за его мудростью, оставаясь при этом всегда и везде скрытным и высмеивающим человеческие слабости, достигнув глубокой старости (ему было за девяносто лет), в то время, когда в Элладе разрушались храмы, Приск покинул этот мир. В то время трагически лишились жизни и многие другие, а иные пали от руки варваров. Среди последних был Протерий, уроженец острова Кефалинии, помянуть которого является делом прекрасным и благим. Автор этих строк знал также и Гилария, уроженца Вифинии, жившего и состарившегося в Афинах. Несмотря на необразованность, он выказывал такую мудрость в рисовании, что, казалось, в его руках ожил сам Евфранор. Автор этих строк безмерно восхищался этим мужем и любил его более других за красоту портретов, которые он рисовал. Тем не менее, даже Гиларий не смог избежать всеобщих бедствий: варвары128 схватили его и за пределами Афин (он жил около Корин-{264}фа) и обезглавили вместе с прислугой. Более подробно об этих событиях, происшедших, видимо, по воле бога, я еще расскажу в своей "Всеобщей истории", но это будет сделано в общем, так чтобы было ясно и интересно всем, без упоминания конкретных людей. Здесь же, как того требует мое повествование, я рассказал об отдельных людях.
      483
      Юлиан Каппадокийский, софист, находился в цветущем возрасте во времена Эдесия. В Афинах он был словно тиран, ибо вся молодежь стекалась к нему отовсюду, почитая этого мужа за его красноречие и величие человеческой природы. Были в то время и другие прикоснувшиеся к красоте и достигшие такой же известности: Апсин Лакедемонский, прославившийся как учитель риторики, Епагаф и прочие. Но Юлиан превосходил всех своим природным талантом, так что тот, кто следовал сразу за ним, был намного его хуже. Учеников у него было много и приходили они, так сказать, отовсюду; когда же они рассеивались в разные стороны, то все ими восхищались, где бы они не останавливались. Среди них выделялись божественнейший Проересий, Гефестион, Епифаний из Сирии и Диофант Араб. Хорошо также упомянуть и о Тускиане, ибо он тоже был учеником Юлиана, однако о нем я уже рассказывал в своем сочинении о правлении императора Юлиана. Автор лично видел дом Юлиана Каппадокийского в Афинах. Дом этот был маленький и простой, однако от него, словно от храма, исходил дух Гермеса и муз. Этот дом Юлиан завещал Проересию. В этом доме были сделаны изображения тех из учеников Юлиана, которыми он наиболее восхищался; был здесь также амфитеатр, внешним видом напоминающий общественные театры, но меньше, чтобы его размеры подходили для дома. Ибо в те времена в Афинах между гражданами города и учащейся молодежью была такая вражда,129 что город впервые после древних войн почувствовал за своими стенами опасность. В результате ни одному софисту не позволили ходить в город и выступать перед публикой, так что они были вынуждены ограничить свою деятельность выступлениями в частных амфитеатрах и здесь проводили занятия с учениками. Так они избежали опасности для своей жизни и могли, не рискуя, получать одобрение и похвалу за свое красноречие.
      Хотя я и многое опускаю, но об одном случае, ярко демонстрирующем образованность и разумность Юлиана, следует рассказать особо. Случилось так, что самые дерзкие из учеников Апсина одержали верх над учениками {265} Юлиана в одной из потасовок во время междоусобной войны,130 которую они вели друг с другом. После того, как победители пустили в ход тяжелые спартанские руки,131 угрожая жизни своих жертв, они еще подали на них в суд, словно бы были потерпевшей стороной. Дело дошло до суда проконсула,132 который, проявив строгость и суровость, приказал арестовать вместе с обвиненными и их учителя, и так все они оказались в цепях, словно посаженные за убийство. Однако проконсул, как римлянин, кажется, не был человеком необразованным или воспитанным в грубой и лишенной искусств обстановке. Итак, Юлиан присутствовал в суде не по своей воле. Апсин также был там, но пришел не принудительно, а добровольно, чтобы помочь истцам. Все было готово для слушания дела, и истцам было позволено начать.
      484
      Руководителем бесчинных спартанцев был некий Фемистокл, афинянин, виновный во всех происшедших бедах; он был запальчивым и дерзким и своим поведением порочил славное имя, которое носил. Проконсул, сурово взглянув на Апсина, сразу сказал ему: "Тебе кто приказал сюда явиться?" Тот ответил, что пришел, потому что беспокоится за своих детей. Проконсул понял его скрытое намерение и ничего не сказал. Затем привели несчастных заключенных. С ними находился их учитель. Волосы у них были острижены, тела ослабели, так что даже судье они показались жалкими. Когда истцам было предоставлено слово, Апсин начал говорить, но проконсул прервал его, сказав: "Римляне этого не допускают; тот, кто первым произнес обвинение, должен выступать с обвинительной речью и во второй раз". Из-за неожиданности такого решения возможности подготовить речь не было. Первым обвинение произнес Фемистокл, поэтому и теперь говорить должен был он. Предчувствуя это, Фемистокл побледнел, губы у него затряслись; он украдкой смотрел на своих товарищей и шептался с ними о том, что следует делать. Ибо они пришли в суд, готовые лишь поддерживать речь своего учителя восклицаниями и аплодисментами. Поэтому в суде воцарилась полная тишина и смущение: молчали все, смущение же испытывала обвинительная сторона. Тогда Юлиан тихо и учтиво попросил: "Разреши мне выступить". На это проконсул сказал: "Ни один из вас, учителей, у которых есть приготовленные речи, говорить не будет; также и ученики не будут вам хлопать. Сегодня вы узнаете, сколь совершенно и чисто римское правосудие. Снача-{266}ла пусть Фемистокл выступит с обвинением, а после него в защиту выступит тот, кого ты считаешь лучшим". Но из обвинителей никто выступить не смог, и Фемистокл опозорил свое имя. Затем, когда проконсул спросил, есть ли кто-нибудь, кто может возразить на первую обвинительную речь, софист Юлиан сказал ему: "Проконсул, твое превосходное правосудие сделало из Апсина Пифагора, который, хотя с трудом, но успешно, обучил своих учеников молчанию. В древности Пифагор (как тебе это хорошо известно) наставлял этим своих слушателей вести себя по-пифагорейски. Но если ты позволишь теперь одному из моих учеников выступить с защитительной речью, то прикажи снять оковы с Проересия, и ты сможешь сам решить, какое образование лучше: аттическое или пифагорейское".
      Проконсул милостиво разрешил сделать это, как сообщил о том автору этих строк Тускиан,133 присутствовавший на суде, и из рядов ответчиков вышел Проересий, уже без оков. Его учитель обратился к нему, не громко и без крика, как обычно делают те, кто вдохновляет и настраивает атлетов на борьбу за венки, но все же весьма проникновенно: "Говори, Проересий! Пришло время говорить". И Проересий произнес некое вступление. Тускиан не запомнил его, но пересказал мне его смысл. Начав, он бегло описал их страдания и в то же время произнес похвалу учителю. В этом вступлении Проересий пожаловался лишь один раз, когда заметил, что проконсул поступил поспешно, когда, не имея достаточных доказательств их вины, подвергнул их наказанию и заставил терпеть такие муки. Слушая, проконсул наклонил голову, охваченный восхищением перед убедительностью аргументов Проересия, весомостью его слов, складностью и благозвучием его речи. Хотя все хотели выразить вслух свои похвалы в адрес Проересия, однако сидели тихо, словно на то был знак свыше, так что в суде царило таинственное молчание. Затем Проересий перешел ко второму вступлению и произнес следующее (эти слова Тускиан запомнил):
      485
      "Если несправедливые могут обвинить и их обвинению верят прежде, чем выслушают защиту, то так и быть, пусть наш город покорится Фемистоклу!" Тут проконсул вскочил со своего места, и, встряхнув своей отороченной пурпурной каймой одеждой (римляне называют ее "тебеннос"134), этот строгий и суровый судья, словно юноша, стал аплодировать Проересию. Аплодировать стал и Апсин, хотя и нехотя, однако с истиной не поспоришь. И лишь один {267} Юлиан заплакал. Проконсул приказал освободить всех обвиняемых, а из обвинителей только одного учителя, а затем всыпал спартанскими бичами Фемистоклу и его лаконцам, чтобы они помнили и об Афинах. Широко известный и почитаемый своими учениками, Юлиан скончался в Афинах, дав тем самым хорошую возможность посоревноваться на его похоронах в эпитафиях.135
      О Проересии я достаточно рассказал выше, а более подробно - в своих исторических сочинениях. Теперь же самое время перейти к тщательному показу того, что я действительно знаю о нем и чего я был удостоен услышать из его бесед и поучений. Как к учителю, я испытываю к этому человеку чувство огромной, возвышающейся до небес благодарности; но даже эта благодарность ничтожна пред той дружбой, которой Проересий одаривал автора этих строк. В возрасте шестнадцати лет автор этой книги приехал из Азии в Европу, в Афины. Проересию тогда, как он сам говорил, исполнилось восемьдесят семь лет. Даже в этом возрасте волосы его были курчавыми и очень густыми, хотя часть из них поседела и напоминала морскую пену. Сила его красноречия была столь великой, а юная душа так поддерживала его изможденное тело, что автор этих строк считал Проересия нестареющим бессмертным существом и относился к нему, как к богу, который является людям сам и без всяких церемоний. Случилось так, что я прибыл в Пирей в час первой стражи и, заболев в дороге, чувствовал себя очень плохо: у меня была сильная горячка. В этот час ночи, прежде нежели выполнить все, что было обычно принято (корабль был афинский, и у входа в порт такие корабли, как правило, ожидали многочисленные вербовщики учеников для своих школ), капитан повел корабль прямо в Афины.136
      486
      Тогда как другие пошли сами, автор этих строк ходить не мог, поэтому его по очереди несли на руках и так в конце концов доставили в город. Была глубокая ночь того времени года, когда солнце, склоняясь к югу, делает ночи длиннее. Ибо оно уже вошло в созвездие Весов.137 Ночная охота откладывалась.138 Всю эту толпу учеников, капитан, старый знакомый Проересия, постучав в двери, ввел к нему в дом. В то время, когда велись войны за одного или двух учеников, количество вновь пришедших оказалось таким, что смогло бы удовлетворить запросы всех софистических школ сразу. Одни из этих юношей выделялись крепостью тела, другие - богатством; были и те, кто не выде-{268}лялся ничем. Единственным же богатством автора этих строк, который находился тогда в жалком состоянии, было то, что он знал наизусть множество книг древних. Весь дом наполнился весельем, туда и сюда забегали какие-то мужчины и женщины; одни из них просто смеялись, другие подвергали юношей всяким насмешкам. Проересий в этот час послал за некоторыми из своих родственников, приказав им принять вновь прибывших. Сам он был уроженцем Армении, тех ее областей, которые примыкают к Персии, а родственников его звали Анатолий и Максим. Они поприветствовали вошедших, проводили в комнаты для гостей, а затем - в баню, и все им показали. В это время старые ученики осыпали новичков шутками и посмеивались над ними.139 Помывшись, вновь прибывшие прошли дальше, автор же этого сочинения, которому становилось все хуже, был всеми оставлен. Он не видел ни Проересия, ни Афин и хотел лишь спать. Тем временем его окружили земляки из Лидии, которые решили о нем позаботиться. И так как люди считают тех, кто покидает этот мир в расцвете юности, достойными самого большого восхищения, то об авторе стали говорить много всяких лживых глупостей и морочить тем самым друг другу головы, так что вскоре всеми овладела скорбь, как будто в самом деле случилось большое несчастье. А некий Эсхин, не афинянин, потому что его родиной был Хиос, сгубивший многих, не только тех, кого ему отдавали на лечение, но и тех, на кого он просто смотрел, стоя посреди окруживших меня земляков, сказал, как мне потом стало известно, следующее: "Несите его ко мне, чтобы я позаботился о теле этого умирающего". Ибо Эсхину разрешали губить тела умерших.140 Затем он при помощи каких-то инструментов раскрыл мне губы и положил в них лекарство, о чем много времени спустя свидетельствовал бог. Итак, Эсхин положил лекарство в рот автору данного сочинения, и желудок у него сразу "очистился".141 Он открыл глаза и узнал своих земляков. Этим поступком Эсхин похоронил свои прошлые ошибки и приобрел уважение и того, кого он спас от смерти, и тех, кто весьма обрадовался этому спасению. Ставший таким уважаемый человеком, Эсхин вернулся на Хиос, хотя ему пришлось ожидать долго следующего случая, где он мог бы показать силу своей медицины. Спасенный же им стал хорошим другом спасителю.
      Божественнейший Проересий, еще ни разу не видев автора этих строк, уже много горевал о нем, и, как только он {269} узнал о его необъяснимом и неслыханном спасении, послал за своими лучшими и способнейшими учениками и за теми, кто славился силой рук, сказав им: "Я очень волновался за этого юношу, который спасся, хотя и не видел его ни разу. Я сильно страдал, когда он находился при смерти. Теперь, если вы хотите обрадовать меня, ведите его для очищения в баню, но воздержитесь от всех насмешек и шуток и оберегайте142 его так, словно это мой сын". Все было именно так, и автор рассказал о случившемся тогда очень подробно. Сам же он считает, что во всем случившемся с ним видна рука провидения, поэтому в рассказе о делах Проересия он постарается не упустить ничего истинного, крепко помня слова Платона о том, что истина и богов, и людей одинаково ведет к благу.143
      487
      Телесная красота Проересия была такой (моему повествованию следует вновь вернуться к нему), что, несмотря на то, что он был уже старым, можно было усомниться, обладает ли кто подобной красотой даже в расцвете сил, и оставалось лишь удивляться, что, имея высокий рост, он блистал столь совершенной во всех отношениях красотой тела. Проересий был таким высоким, что в это отказывались верить, пока не убеждались, что это действительно так. Его рост, кажется, составлял девять футов, так что он смотрелся колоссом даже среди самых высоких из живших тогда людей. Когда он был еще молодым, судьба вынудила его покинуть Армению и перебраться в Антиохию. Он не хотел сразу ехать в Афины, ибо страдал от недостатка средств; Проересий был благородного происхождения, но в деньгах ему не везло. В Антиохии он поспешил к Ульпиану,144 который был в этом городе преподавателем риторики, и сразу вошел в число его первых учеников. Немалое время пробыв учеником Ульпиана, Проересий поехал в Афины к Юлиану, где снова стал первым. С ним был Гефестион, его преданный друг, с которым они сообща боролись с бедностью и стремились быть первыми в риторике. Гиматий и трибоний145 были у них одни на двоих, и более ничего из одежды не было. Они имели также три или четыре коврика, утративших от времени свой первоначальный цвет и плотность. Поэтому друзья были как бы два человека в одном, словно мифический Герион, о котором говорят, что он состоял из трех тел. Так и наши герои были двое в одном, потому что, когда Проересий появлялся на людях, Гефестион, спрятавшись среди ковриков, лежал и изучал {270} риторику. То же самое делал и Проересий, когда Гефестион выходил на улицу. В такой нужде они жили.
      Юлиан был расположен душой к Проересию; ему всегда было приятно слушать его, и он преклонялся перед величием его природы. Когда Юлиан ушел из жизни и Афины захотели избрать учителя риторики, который стал бы ему достойным преемником, претендентов на это почетное для софиста место оказалось так много, что их собралась целая толпа, неподдающаяся никакому описанию. Но когда все, кто выбирал, изъявили свое мнение, то были выбраны и назначены Проересий, Гефестион, Епифаний и Диофант, также Сополид, человек из презренного и бедного сословия, и Парнасий, происходивший из простонародья. В соответствии с римскими законами, в Афинах было много как риторов, так и их слушателей. Когда избрали этих мужей, стало очевидным, что софисты из простонародья являются таковыми лишь по названию, и их власть стала ограничиваться стенами комнат, где они преподавали, и кафедрой, на которой они сидели. Весь же город обратился к более способным учителям, и не только этот город, но и все народы, живущие под управлением римлян. Целью этих мужей была не просто риторика, но образование при помощи риторики всех народов. Епифанию посылал своих учеников Восток,146 Диофанту - Аравия; Гефестион же, по внушению Проересия, покинул Афины и общество людей. К самому Проересию приезжали ученики с Понта и окрестных областей, восхищенные этим столь благим мужем. Присылали ему учеников вся Вифиния, Геллеспонт и области за Лидией, то есть то, что теперь называется Азией, вплоть до Карии и Ликии, и границей чему служит Памфилия и Тавр. Весь Египет тоже стал его личным владением как учителя риторики, а также и страна, лежащая за Египтом по направлению к Ливии и являющаяся пределом известных и населенных земель. Об этом я рассказываю в самых общих словах, так как, если говорить точнее, были у него несколько юношей и из других народов, ибо существовал обычай переходить от одного учителя к другому, иногда же ученики, давая неверные сведения о своей национальности, шли не к тому учителю, какому предназначались.
      488
      Однако против огромного природного дара Проересия образовался большой и мощный заговор всех других софистов, которые оказались столь сильны, что, подкупив проконсула, смогли изгнать Проересия из Афин и, таким об-{271}разом, забрать в свои руки управление делами, связанными с риторикой. Но после этого изгнания, в котором он испытал крайнюю бедность, Проересий, подобно Писистрату,147 вернулся обратно. Однако Писистрат был богат, тогда как Проересий жил только своим красноречием, словно гомеровский Гермес, когда он вел Приама к палатке Ахилла в окружении его врагов. Эта удача вернулась к Проересию при новом проконсуле, который был моложе предыдущего; узнав о случившемся, он пришел в негодование. В результате, как говорит пословица, "черепок перевернулся",148 и, с дозволения императора, Проересию разрешили вернуться в Афины. Но враги во второй раз, словно змеи, свернулись, сжались в клубок и подняли свои головы, готовые вновь строить против него интриги. Покуда они занимались своим заговором, друзья Проересия заранее узнали о его возвращении, и когда он приехал (точное описание всех этих событий дал мне свидетель, Тускиан Лидийский, который, если бы не было Проересия, мог вполне занять его место); итак, когда Проересий возвратился, словно Одиссей, который вернулся после долгого отсутствия, то уцелевшими обнаружил лишь немногих друзей, в числе которых был и Тускиан, и они смотрели на него, не веря произошедшему чуду. Обретя их, он исполнился благих надежд и сказал им: "Подождем проконсула". Тот прибыл быстрее, чем ожидалось. Появившись в Афинах, проконсул созвал софистов, чем сильно их всех смутил. Софисты собрались с большим промедлением и не сразу. Собравшись по принуждению, они стали, каждый по возможности, обсуждать поставленные перед ними проблемы, зная, что им будут аплодировать специально собранные и подготовленные для этого люди. Люди же Проересия пали от этого духом. Но проконсул, созвав их во второй раз, будто бы за тем, чтобы воздать почести, приказал всем повременить с выступлением, а сам неожиданно послал за Проересием. Итак, софисты собрались, не зная, что будет дальше.
      Проконсул же объявил им: "Всем вам я назначу одну тему и выслушаю всех вас сегодня. Проересий тоже произнесет речь, после вас или в том порядке, в каком вы пожелаете". Когда софисты на это открыто возразили проконсулу, процитировав, с большим трудом (ибо они ничего не могли правильно цитировать), слова Аристида, что они привыкли не изрыгать речь, но тщательно ее отделывать,149 проконсул сказал: "Говори ты, Проересий!" И тот, {272} произнеся прямо с места, на котором сидел, некое не лишенное приятности вступление, показав, что неподготовленная речь может быть совершенной, поднялся и сказал, что готов к состязанию. Проконсул уже собирался объявить тему, но в это время Проересий оглянулся и внимательно осмотрел ряды присутствовавших в театре. И когда он увидел, что врагов там было множество, а друзей - всего несколько, да и те старались быть незамеченными, то немного пал духом. Но когда демон Проересия вновь вернул его к жизни и вдохновил на борьбу, он опять оглядел всех сидящих и заметил в дальних рядах театра двух мужей, которые там прятались. Эти мужи были очень опытны в риторике, и во время обучения Проересий выслушал от них множество замечаний. Увидев их, Проересий воскликнул: "Боги! Какие это достойные и мудрые люди! Проконсул, прикажи, чтобы они назначили мне тему. Тогда будет уверенность, что все происходит честно". Услышав такие слова, эти мужи укрылись в толпе сидящих зрителей, решив, что их там не найдут. Но проконсул, послав солдат, вывел их на середину театра. После небольшого увещевания он поручил этих мужам назначить тему, связанную с так называемыми "определениями".150 Те, немного подумав и посовещавшись друг с другом, назначили самую трудную и сомнительную из известных им тем, такую, что она не давала никакой возможности блеснуть красноречием. Недовольный, Проересий взглянул на них и обратился к проконсулу: "Чтобы состязание было справедливым, прошу, дай то, что для этого требуется".
      489
      Ответив, что Проересию нечего беспокоиться об этом, проконсул сказал: "Я распоряжусь прислать скорописцев151 и помещу их в середину театра. Эти люди, которые ежедневно записывают слова Фемиды,152 сегодня будут фиксировать наши выступления". Проконсул позвал самых опытных скорописцев, и те встали по обе стороны от Проересия, готовые записывать его слова, однако никто не знал, что он замыслил. Проересий же сказал: "Я прошу усложнить условия". Его попросили пояснить, что он имеет в виду. Проересий сказал: "Пусть мне никто не аплодирует". Когда проконсул под страхом сурового наказания приказал всем присутствовавшим воздержаться от этого, Проересий начал говорить, и речь его, каждый период которой оканчивался на сонорный звук, понеслась обильным потоком. Зрители же, вынужденные по-пифагорейски молчать, в конце концов не выдержали, и весь театр на-{273}полнился гулом и ревом. Проересий произносил свою речь по нарастающей, так что вскоре этот муж вышел за пределы всякой мысли и всякого человеческого суждения. Здесь он перешел к другой части своей речи, в которой еще полнее раскрыл предложенную ему тему. Затем, вдохновенный, он неожиданно подпрыгнул, отказался произносить оставшуюся часть задуманной им речи и защищать положения, которые он там выдвигал, и обратил свою речь на защиту прямо противоположного тезиса. Писцы едва поспевали за ним, а зрители с трудом сдерживали свое молчание - столь обилен был поток его слов. Затем, повернувшись лицом к писцам, Проересий спросил: "Посмотрите внимательно, правильно ли я вспомню все, что говорил ранее". И, не споткнувшись ни на одном слове, он вновь произнес свою первую речь. Тут уже ни проконсул не смог соблюдать установленные им самим правила, ни зрители не испугались его угроз: все бросились лобызать софиста, словно это была статуя бога. Одни целовали ему ноги, другие - руки; третьи говорили, что он бог, четвертые - что он вылитый Гермес Логий.153
      490
      Противники Проересия, напротив, залегли, съедаемые завистью, но некоторые из них даже в таком положении не смогли удержаться от аплодисментов. Сам проконсул в сопровождении телохранителей и знати проводил Проересия из театра. После этого никто не осмеливался говорить что-либо против него, но все софисты, словно пораженные молнией, признали первенство Проересия. Однако спустя некоторое время они вновь поднялись, подобно головам Гидры, окрепли и вернулись на прежний путь. Они соблазнили некоторых наиболее влиятельных в городе людей богатыми обедами с изящными служанками, подобно царям, которые, проиграв битву, происходившую по всем правилам и законам, прибегают к последнему средству: они собирают лучников, пращников, легковооруженных и вспомогательное войско, силы не столь уважаемые, но которые они поневоле вынуждены теперь уважать. Так и эти софисты, прибегнув по необходимости к таким союзникам, организовали свой новый заговор, не только постыдный, но и губительный, словно бы они задумали дурное против самих себя. У них было множество друзей, и заговорщики считали, что все получится так, как они задумали. Но Проересий, кажется, обладал способностью влиять на людей, так что благодаря силе его красноречия и на этот раз все окончилось хорошо. Неясно было только, то ли все ра-{274}зумные люди сами избирали его в качестве учителя, то ли, посещая его занятия, сразу становились умными, потому что их учил Проересий.
      В те времена в толпе придворных появился человек, страстно желавший как славы, так и совершенства в красноречии. Он происходил из города Берита, и его звали Анатолий.154 Завистники называли его Азутрион,155 а что это слово означает, пусть эта зловредная банда притворщиков решает сама. Анатолий же, который желал и славы, и совершенства в красноречии, в конце концов добился и того, и другого. Сначала он достиг вершин так называемых юридических наук, что естественно, поскольку его родиной был Берит - кормилица всех этих дисциплин.156 Затем Анатолий поплыл в Рим, где его мудрость и красноречие приобрели совершенство и значимость, после чего он оказался в числе придворных, где вскоре достиг первых постов. Пройдя через все высшие должности, он приобрел на многих из них хорошую репутацию (даже враги восхищались им). В конце концов Анатолий был назначен на должность префекта претория, занимая которую человек, хотя он и лишен блеска императорского пурпура, обладает такой же властью, как император. Благодаря своему честолюбию, он и здесь добился успеха (ибо он подчинил себе так называемый Иллирик). Поскольку Анатолий любил заниматься жертвоприношениями и обратился к изучению эллинского знания, тогда как все двигались в другую сторону, он, несмотря на то, что мог отправиться в управляемой им области куда хотел и устроить все по своему желанию, заболел своего рода сумасшествием на почве богатства, ибо страстно желал увидеть Элладу. Он хотел претворить в жизнь те риторические образцы, с которыми познакомился в процессе обучения, и наяву воплотить те мысли, которые почерпнул из древних сочинений. Поэтому он приехал в Элладу.
      491
      Анатолий заранее послал софистам некую проблему 157 (вся Эллада стала им восхищаться, когда услышала о его мудрости, образованности, твердости и неподкупности) и распорядился, чтобы они все поупражнялись в произнесении речи по предложенной им теме. Софисты сразу же стали заниматься подготовкой своих речей и каждый день думали о том, как бы превзойти друг друга. Необходимость заставила их встретиться, и после того, как по поставленной проблеме было высказано множество противоположных суждений (автор этих строк не знает ничего более за-{275}бавного, чем эта проблема), они пришли к полному несогласию друг с другом, и каждый честолюбиво хвалил свое собственное мнение, желая прославиться среди учеников. Приезд Анатолия в Элладу оказался более значительным событием, чем знаменитое персидское вторжение, хотя угрожал он не всем эллинам, а только софистам. Эти последние, среди которых был Гимерий, софист из Вифинии (автору этих строк он известен лишь по своим сочинениям), не жалели ни сил, ни здоровья, трудясь над предложенной им темой. В это время Проересий, уверенный в своих способностях, поразил всех тем, что не выказывал никакого честолюбия и не выносил свои мысли на всеобщее обсуждение.
      И вот приехал Анатолий. Он имел мужество совершить жертвоприношения158 и посетил все храмы, как требовал священный закон, и сразу после этого созвал софистов для состязания. Каждый из собравшихся софистов хотел выступать первым: столь самолюбив человек! Но Анатолий лишь посмеялся над учениками, которые аплодируют таким людям, и пожалел отцов, чьи дети учатся у таких наставников. Затем он послал за Проересием, который, единственный из всех, отсутствовал. Проересий водил знакомство с одним из приближенных Анатолия, который был посвящен во все, что происходило, и от него узнал о теме, предложенной Анатолием для состязания (выше автор этих строк назвал данную тему забавной). И хотя тема была недостойна обсуждения, да и сам Анатолий относился к ней несерьезно, тем не менее Проересий, когда его позвали, послушался, пришел и выступил по предложенной проблеме, и красота его речи оказалась столь непревзойденной, что Анатолий вскочил со своего места, а зрители изо всех сил зааплодировали, и не было никого, кто бы не считал Проересия божественным. После этого Анатолий оказал ему особую честь; впрочем, и других софистов он, хотя и неохотно, также пригласил за свой стол. Сам Анатолий был великолепным софистом на пирах и застольях, поэтому и этот пир изобиловал изящными беседами образованных людей.