Целестина, или Шестое чувство

      Беата Ковальчук смущенно закусила губу и втянула голову в плечи. Дмухавец велел ей сесть.
      - Половина из вас, - сказал он, - заявляет, что в будущем намерены заниматься искусством. Ни один не пожелал стать политиком. Две барышни честно признались, что после окончания школы собираются выйти замуж и быть образцовыми матерями. Одна хочет стать врачом. Некий предприимчивый юноша строит далеко идущие планы: он откроет маленькую мастерскую по ремонту автомобилей и со временем превратит ее в небольшой заводик. Писал он на всякий случай левой рукой, должно быть опасаясь, как бы я не перебежал ему дорогу.
      Смех в аудитории, перемигивания.
      - А теперь, - произнес Дмухавец, откладывая все листочки, кроме одного, займемся единственным ответом, под которым стоит подпись, хотя анкета, насколько вы помните, была анонимной. Послушайте. "Кто я? Я - конгломерат огромного количества атомов, обладающий неисчислимыми возможностями. Однако писать я о них не буду, так как считаю анкеты бюрократическим изобретением психологов. К тому же тема сегодняшней анкеты на редкость неудачна. С уважением Ежи Гайдук".
      Всеобщее ошеломление. В классе сразу стало тихо. Ежи Гайдук, решительно не замечая устремленных на него взглядов, сидел неподвижно, с каменным лицом индейского воина.
      - Ну, и что вы об этом скажете? - полюбопытствовал классный руководитель, обводя взглядом своих учеников. Никто ему не ответил. - Послушай, Ежи, Дмухавец приблизился к парте, за которой сидел Гайдук, - твои товарищи молчат. Ты случайно не знаешь, почему?
      Гайдук неторопливо пожал плечами.
      - В свое время, - не отступал учитель, - я довольно внимательно штудировал учебники по психологии развития. В них настойчиво утверждалось, что молодежь охотно занимает крайние позиции и не признает компромиссов, полна идеалистических представлений и склонна к агрессивной поверхностной критике и опрометчивым суждениям. Однако к вам я никак не могу этого отнести. Никак, хоть тут тресни.
      Гайдук иронически усмехнулся.
      - Он усмехается, - во всеуслышание объявил учитель. - Нет, нет, я серьезно, Ежи, дружок, ну скажи что-нибудь! Даю слово, такие явления, как юношеский идеализм и склонность к агрессивной критике, существуют. За примерами недалеко ходить: возьмите третий "А". Почему в твоем классе один осторожнее другого?
      Дмухавец явно ждал ответа. Ежи Гайдук, насупившись, встал. Вид у него был решительный.
      - Третий класс вы дольше знаете, - пробормотал он. - А что касается нашего класса - я не могу говорить от имени своих одноклассников. Я их не знаю. От своего имени - пожалуйста, скажу. Да, я осторожничаю, я конформист, потому что хочу как можно скорее поступить в институт. Для этого требуется аттестат без троек и положительная характеристика. Ежели я займу крайнюю позицию и буду с юношеским задором подвергать все агрессивной критике, такой характеристики мне не видать.
      - Думаешь? - засопел Дмухавец.
      - Уверен, - холодно ответил Гайдук. - Однажды я уже оставался на второй год за нонконформизм.
      В классе вдруг поднялся шум.
      - Он прав! - подал голос от двери Павелек и встал с извиняющейся улыбкой. - Вы нас призываете быть искренними и тому подобное... но разве можно быть по-настоящему откровенным с учителями? Мне кажется, нельзя.
      - Точно! - поддержал его ломающийся баритон с последней парты.
      - Школа по своей сути всегда казенна, - заявил Павелек. - Ту нет ничего удивительного, ведь в школе устанавливаются отношения властелин - подданный. Извините, но странно, что вы этого не видите, пан учитель.
      - Мы должны только учиться и сидеть тихо! - Баритончик на последней парте явно осмелел.
      - Пока не получим аттестата и права на самостоятельность, - добавил Павелек.
      - А вот и нет! - крикнул Дмухавец и схватился за сердце. - Вы никогда не получите права на такую самостоятельность, которая избавит вас от необходимости участвовать в жизни общества! Когда-нибудь вам придется сказать "да" или "нет", выступить в поддержку слабых против сильных - можете не сомневаться, жизнь поставит вас перед такой проблемой. А вы к тому времени уже не в состоянии будете ни бороться, ни рисковать, так как привыкнете к мысли, что самое безопасное - сидеть и не рыпаться. - Дмухавец остановился перед Гайдуком, тыча ему пальцем в грудь.
      - От меня вы никаких деклараций не услышите, - обозлился Гайдук. Думаете, ребята из третьего "А" искренни?
      - Безусловно.
      - А я в их болтовню не верю. Они просто знают, чего вы от них ждете.
      Гайдук хватил через край. Дмухавец покраснел, засопел и сорвал с носа очки:
      - Ну, знаешь!.. Мальчишка! За кого ты меня принимаешь?!
      - Вот, пожалуйста, - пробормотал Гайдук.
      С места вскочила черноволосая Кася. Она была старостой класса и действовала из лучших побуждений.
      - Нет, пан учитель... он совсем так не думает, как говорит... то есть... мы очень извиняемся... ну, Гайдук, извинись перед паном учителем...
      - За что? - огрызнулся Гайдук. На него просто страшно было смотреть: фанатический блеск в глазах, насупленные брови, нижняя челюсть выпячена вперед. - За откровенность?
      Дмухавец едва заметно усмехнулся и надел очки.
      - Ну, а ты что об этом думаешь? - спросил он.
      Вопрос был адресован Павелеку, но угодил в Целестину. Она нерешительно поднялась, краснея от волнения.
      - Я... я думаю... - начала Цеся, ощущая пустоту в голове. Одного ее быстрого взгляда было достаточно, чтобы оценить выражение лица учителя: Дмухавец не казался таким добряком, как обычно. - Я думаю, вы правы, пан учитель, - на всякий случай выпалила она.
      - Ах, так? - буркнул Дмухавец.
      А Гайдук вскинул голову, будто его ударили.
      - Да, да, безусловно, - добавила Целестина, чувствуя, что проваливается в какую-то страшную бездну.
      - А в чем конкретно я прав? - вежливо поинтересовался классный руководитель.
      - Ну... во всем... - брякнула Цеся, едва сдерживая слезы.
      Она понимала, что поступает подло и отвратительно. К несчастью, в голове у нее был полный хаос, и, даже если б она собралась с духом и попыталась сказать, что думает на самом деле, получился бы глупый и жалкий лепет.
      - Цеся трусиха, - коротко резюмировал Дмухавец. - А Гайдук дал мне по носу, хотя знаете, что? Пожалуй, он прав...
      В эту секунду Ежи Гайдук как укушенный сорвался с места, сгреб с парты тетради и книги, сунул портфель под мышку и, не сказав ни слова, покинул класс, захлопнув за собою дверь.
      5
      Часом позже он все еще стоял на мосту, устремив невидящий взгляд в мутные воды Варты.
      Значит, так оно. Значит, так.
      Значит, она такая.
      Напрасно он позволил втянуть себя в этот разговор. Старому хитрецу и без того все известно.
      А Целестина его предала, подло предала. Струсила. Трудно, впрочем, требовать от девчонки, чтоб она была смелой, как парень.
      Ах, нет, неправда, не обманывай себя, болван. Она должна быть смелой и сильной и всегда иметь собственное мнение по любому вопросу. Должна верить в тебя и всегда быть рядом...
      Хотя, собственно, почему? Кем ей приходится Ежи Гайдук?
      Никем.
      Ладно, но тогда и она будет никем для Ежи Гайдука.
      Никогда больше, никогда - даже если не знаю, что...
      Никогда в жизни.
      Конец.
      6
      - Я хотел спросить, - сказал Бобик, выглядывая из-за ровного строя солдатиков, - есть такой дом - ковыряльня?
      - Что? - остолбенела тетя Веся.
      - Ковыряльня. Купаются в купальне, а ковыряются в ковыряльне.
      - Ковыряются? - Тетя Веся даже выронила ложку.
      - В носу, - пояснил Бобик. - А где еще можно? В трамвае нельзя, дома нельзя, на улице нельзя... Нигде нельзя. Значит, должна быть ковыряльня.
      Жачек так и покатился со смеху.
      - Ой, правда, истинная правда! - выговорил он наконец срывающимся голосом. - Куда бы обратиться с предложением?
      Цеся неодобрительно посмотрела на развеселившихся родственников. До чего ж они заурядны! Какие там тонкие чувства, возвышенность - ужасные, примитивные люди, прозаичные, без полета. С Данкой разговаривают, как с себе подобной, даже не подозревая, какой могучий у нее ум. Данка ведет себя вежливо, разве что улыбнется в сторону, может, чуточку высокомерно... Но, в конце концов, трудно ей удивляться. Не всякий выдержит общение с командой присяжных остряков, тем более человек с такой утонченной психикой. Сама Цеся, после того как открыла в Данке поэтессу, постоянно пребывала в состоянии робкого восхищения. Подчас у нее даже не хватало духу заставлять свою необыкновенную подругу делать уроки. Кроме того, теперь она на все смотрела как бы Данкиными глазами - по крайней мере, так ей казалось - и неизменно приходила к убеждению, что этому талантливому и беззащитному существу судьба уготовила сплошные невзгоды и вообще все окружающее оскорбляет ее легко ранимую душу. В преданном сердце обуреваемой дружескими чувствами Телятинки горело желание убрать с Данусиного пути все шипы и тернии.
      - Перестаньте! - резко сказала она. - Вы даже не знаете, что Данка пишет стихи!
      - О-о-о-о! - как сговорившись, хором вскричали родственники.
      - Я тоже когда-то писала стихи, - объявила тетя Веся.
      - Ну да! - поразилась Целестина.
      - И как будто неплохие, - призналась тетка, эта, казалось бы, воплощенная посредственность. - Даже получила награду на конкурсе "Белая гвоздика".
      - Веся у нас всегда была чертовски поэтична, - захихикал Жачек, видно вспомнив что-то очень веселое.
      - А о чем было то стихотворение? - полюбопытствовала Цеся.
      Тут Данка не выдержала и вмешалась. Снисходительно улыбнувшись, она сказала:
      - Какая же ты, Цеся, наивная. Разве вообще можно ответить на вопрос, о чем это стихотворение?
      - Я могу ответить, - сказала тетя Веся. - Вероятно, потому, что мне уже тридцать пять лет. Так вот, в том стихотворении речь, разумеется, шла о любви, а также, естественно, о непонимании.
      - Чего кем? - спросил Жачек.
      - Кого чем, - буркнула Веся. - Ясное дело, что меня не понимал мир. Передайте кто-нибудь еще кусочек пирога.
      - И мне тоже, - оживился Жачек. - Пирог - объедение, пальчики оближешь.
      - Почему вы все время едите? - с отчаянием воскликнула Цеся.
      - Так уж мы сконструированы, - любезно объяснил Жачек. - Впрочем, это относится к большинству здесь присутствующих. Даже ты и твоя подруга, хоть вы и существа высшего ряда, должны время от времени снабжать горючим свою пищеварительно-выделительную систему. Тебе, дитя мое, как будущему врачу это лучше знать. Даже Словацкий[5] имел обыкновение обедать.
      - Кажется, он был большой сластена, - лукаво заметила тетя Веся.
      - Ха-ха! - загрохотал Жачек. - Что касается меня, то я, когда ем такой пирог, заметно облагораживаюсь.
      Больше Цеся не могла выдержать.
      - Дануся, - сказала она умоляюще-извиняющимся тоном, - может, пойдем в башню?
      - Ну ладно, - вздохнула Данка. - Пора в самом деле браться за учебу.
      - Святые слова, милостивая государыня, - ехидно произнес Жачек. - Учение свет. А о поэзии мы поговорим лет через пять.
      Подруги вышли в коридор.
      - Не знаю, какая муха их сегодня укусила, - смущенно сказала Цеся. - Отец просто невыносим.
      - Ну почему? - снисходительно улыбнулась Данка. - Он у тебя симпатяга...
      Из-за дверей бывшей комнаты девочек, которая теперь служила приютом Юлии и Кристине, доносились голоса художников. Когда Юлины друзья появлялись в доме, Цеся обычно убегала куда подальше, однако на сей раз вынуждена была изменить своему правилу, так как оставила в комнате портфель с книгами и тетрадями. Если б не Данка, Целестина
      предпочла бы отправиться в школу с невыученными уроками - она готова была сделать что угодно, лишь бы не входить в комнату, полную людей. Но рядом стояла Данка, и по ее лицу разливалось выражение блаженной лени. Цеся напрягла всю свою волю и, приняв светский вид, постучала в дверь.
      В комнате плотной завесой висел дым. Везде - на стульях, на диване, на полу - расположились художники; в их пестром обществе царила Юлия в пурпурном халате с черным зигзагом на спине. Цеся, не отрывая взгляда от кончиков своих туфель, протиснулась за спинами ярких девиц к столу, на котором лежал портфель.
      Судорожно, как за спасательный круг, ухватившись за ручку портфеля, она выпустила из легких воздух и шмыгнула обратно к двери, преследуемая мучительным ощущением, будто кто-то все время за ней наблюдает.
      У порога Цеся все же осмелилась поднять глаза и... захлебнулась дымом. Она кашляла и плакала, а в голове стучала одна-единственная мысль: "Бородач, бородач, бородач..."
      Бородач сидел на полу возле дивана и в упор смотрел на Цесю.
      - Эй, Юлька, - сказал он наконец, хлопнув по коленке старшей из сестер Жак, - глянь-ка, это кто ж такой?
      - Это? Это моя сестра, - рассеянно ответила Юлия, прислушиваясь к тому, что в это время рассказывал ее драгоценный Толек.
      Бородач встал и, перескакивая через тела коллег, настиг Цесю.
      - Подумать только! Вот так встреча! - сказал он и вышел следом за перепуганной Целестиной в коридор. - Ну что, - спросил он, пошли в кино?
      Стало быть, это всего-навсего Юлькин однокурсник! Цеся испытала некоторое разочарование. Подсознательно бородач представлялся ей чуть ли не полубогом ну, скажем, киноактером или лыжником европейского класса. То обстоятельство, что черноокий красавец оказался обыкновеным студентом Академии художеств, сыграло против него: неотразимое очарование незнакомца сильно померкло.
      - Здравствуйте, - подчеркнуто громко произнесла Данка, задетая тем, что бородач до сих пор не обратил на нее внимания, хотя она стояла рядом, грациозно прислонясь к вешалке для верхней одежды.
      Цеся с легкой опаской подумала, что ее подруга очень хороша собой.
      Бородач окинул Данку рассеянным взглядом.
      - Мое почтение, - произнес он и немедленно повернулся к Цесе: - Нам просто суждено пойти в кино.
      Цеся отличалась застенчивостью и скромностью. Но при этом она была представительницей своего пола, и вдобавок шестнадцатилетней его представительницей. Эти два фактора и определили ее ответ.
      - Если для вас это имеет такое значение... - сказала она, наслаждаясь своей новой ролью и искоса поглядывая на Данку. - Что ж, можно пойти. Но только на хороший фильм.
      - Пошли сегодня! - нетерпеливо воскликнул бородач.
      - Сегодня мы занимаемся, - твердо ответила Целестина.
      - Тогда завтра!
      - Если для вас это имеет такое значение... - упивалась Цеся, - пожалуй, мне было бы удобно завтра на двадцать. Днем я опять буду занята.
      - Можем завтра отменить занятия, - не без ехидства предложила Данка. Такой случай...
      - О нет! - возразила Цеся. - У нас еще физика. Да и польский. Дмухавец с тебя три шкуры сдерет.
      Одного взгляда на решительно выдвинутой вперед Цесин подбородок было достаточно: Данка поняла, что спорить бесполезно. И, вздохнув, покорно открыла дверь, ведущую на башенку.
      7
      Вечером следующего дня Цеся с подкрашенными ресницами, в Юлином пальто и Юлиной шапочке подходила к кинотеатру "Балтика", источая тонкий аромат французских духов сестры и чувствуя себя красивой и соблазнительной. Ей казалось, помани она пальцем - весь мир будет у ее ног.
      Появился элегантно одетый бородач, издали помахивая билетами. Цеся подошла к нему, улыбаясь, как Джиоконда. Ох, ну и забавный у него был вид! Увидев ее, бедняга остановился как вкопанный, хлопая глазами и пытаясь понять, кто же она в самом деле и почему так изменилась.
      - Это ты? - на всякий случай спросил он, чем доставил Целестине несказанное удовольствие.
      - Я, - ответила она, взмахнув ресницами.
      - Значит, тогда, с рыбами, которые текли...
      - Тогда тоже была я.
      - Но в парке у памятника...
      Цеся взяла его под руку, восхищаясь своей непринужденностью.
      - Все очень просто, - объяснила она. - Метаморфозы со мной происходят в зависимости от того, дает мне сестра свое пальто или нет. Сегодня дала.
      Бородач недоверчиво поглядел на нее и коротко засмеялся:
      - Нет, знаешь... ты в самом деле... Ты мне в самом деле нравишься.
      - Угум... - проворковала Цеся.
      Бородач был ну, может, не столь неземной и восхитительный, как ей показалось вначале, но, безусловно, ужасно симпатичный. Кроме того, он был такой красивый, такой яркий и вообще артистичный, что притягивал все женские взоры в радиусе десяти метров. Целестина всерьез недоумевала, почему в обществе этого красавца чувствует себя легко, свободно и уверенно. Не заикается, не краснеет, не потупляет глаз. Наоборот, Телятинка с удивлением отметила, что она находчива и остроумна, просто-таки чертовски остроумна. Разговор завязался непринужденный и веселый, оба от души смеялись, поддразнивали друг друга. Бородач взял Цесю под руку и повел, легонько прижимая к себе. От приятно было так шагать, сознавая себя эдаким маленьким беззащитным эфемерным созданьицем, нуждающимся в заботе и ласке, неспособном пройти и пяти метров без поддержки сильной мужской руки.
      Цеся упивалась этим новым, неведомым прежде чувством, как вдруг увидела Гайдука. Он стоял, подпирая стенку, в ярко освещенном вестибюле кинотеатра. Лицо у него было бледное и осунувшееся, под глазами круги. Стоял сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы, неподвижным взглядом уткнувшись в пол.
      - Пожалуйста, говори мне "ты", - трещал бородач, лавируя в толпе, заполнявшей вестибюль.
      Они приближались к Гайдуку, и Цеся совершенно непроизвольно высвободила свою руку из руки бородача.
      - Привет! - крикнула она. - Ты почему сегодня не был в школе? - и помахала Гайдуку рукой.
      В ответ она была удостоена взгляда, после которого ей вдруг показалось, что из вестибюля исчезли все, кто там находились. Воцарилась мертвая тишина, всякое движение прекратилось, одна Цеся стояла перед Гайдуком в необъятной пустоте, понимая, что в чем-то виновата, что совершила какую-то страшную, непростительную ошибку. В неподвижных чистых глазах Гайдука было презрение, отвращение и ropькая насмешка. Когда же он посмотрел на бородача, взгляд его стал издевательским. Потом Гайдук опустил глаза и замер, снова уставившись в пол.
      - Меня зовут Зигмунд, - сказал бородач и потащил Цесю дальше.
      Она пошла за ним, а голова у нее звенела, как пустой жбан. Чего этому Гайдуку надо? Что случилось? В чем она виновата?!
      Впрочем, ей-то что. Не станет она из-за него переживать. Даже не подумает. Нахал. А она, дурочка, еще ему помахала. Интересно, зачем? Нет, ну какой нахал! Ладно с сегодняшнего дня она тоже перестанет его замечать. Какое ей, собственно, до него дело?
      Бородатый Зигмунд, который ровным счетом ничего не заметил, обнял Цесю за плечи и весело чмокнул в щеку. Прекрасно. Пусть Гайдук видит. Цеся гордо вскинула голову и в объятиях бородача вплыла в зал.
      8
      - Я целовалась, - сказала Цеся и в упоении закрыла глаза.
      - Шутишь! - тихо воскликнула Данка. - С этим художником?
      - А то с кем же!
      - В кино? - допытывалась Данка, забыв о ватрушке, которую держала в руке.
      - Нет, после кино, - ответила Цеся, не открывая глаз.
      Девочки стояли под пальмой в конце коридора. Большая перемена только что началась, и изо всех дверей в коридор хлынули ревущие потоки одолеваемых голодом и жаждой учеников общеобразовательного лицея. Все они либо уже что-то жевали, либо разворачивали пакеты с завтраками.
      Возле стенгазеты двое ребят серьезно обсуждали актуальные проблемы спорта. Неподалеку от них три выпускника громко разглагольствовали о Кьеркегоре[6]. Целестина открыла глаза и подумала, что мужчины в самом деле смешной народ. Столько страстей из-за какого-то там футболиста или философа, а заглянешь им в душу - непаханая целина.
      - Думаю, он в меня влюбился, - сказала она, горячо желая, чтобы так оно и было на самом деле.
      - А ты? Скажи, что ты почувствовала, когда он тебя поцеловал? - спросила Данка с набитым ртом.
      - Знаешь... - Цеся немного подумала, после чего ответила честно: Целоваться, конечно, приятно, но, пожалуй, вокруг этого слишком много шуму... Я имею в виду всякие фильмы и тому подобное, понимаешь? Честно говоря, меня ужасно разбирал смех, но, может, это только я такая дурочка...
      - Смех разбирал? - Данка была просто возмущена. - Ну слушай, ты действительно какая-то недоразвитая!
      - Да понимаешь... от него пахло одеколоном "Ярдли", и я представила себе, как он стоит перед зеркалом и одеколонит свои усики... - пискнула Цеся и захихикала.
      Данка посмотрела на нее соболезнующе:
      - Ну ты даешь! А чем от него должно было пахнуть, луком? Нет, у тебя в самом деле мозги набекрень.
      - Да нет же, нет, правда было очень здорово, - поспешила заверить подругу Цеся, поняв задним числом, что в таких признаниях излишняя откровенность неуместна. - Я пошутила, он потрясающий, серьезно.
      - Ну видишь, - успокоилась Данка.
      - А как там Павелек? - спросила Цеся, чтоб не оставаться в долгу и развернула свой завтрак. Ей опять чертовски хотелось есть.
      - Павелек? - переспросила Данка и выбросила, в корзинку пустой пакет от завтрака. - Мы снова поссорились.
      - Похоже, у вас это хроническое. Из-за чего теперь?
      - Из-за Гайдука, - беззаботно ответила Данка. - Павел пошел к нему домой. Узнать, почему он не ходит в школу. Гайдук велел ему убираться и заявил, что в школу больше не вернется. Можно сказать, вышвырнул дурачка за дверь, а тот еще его защищает. А меня заодно Павелек обозвал глупой гусыней, вот я и обозлилась.
      Пронзительный звонок перекрыл шум в коридоре, Цеся завернула в бумагу нетронутый завтрак. Пора было возвращаться в класс. Впрочем, у нее все равно почему-то начисто пропал аппетит.
      9
      Дома никого не было. Холодные пустые комнаты; тишина, подчеркнутая тиканьем будильника; разбросанные по полу в столовой машинки Бобика и клоун с оторванными ногами - от всего этого дурное настроение Целестины могло только ухудшиться. Честно говоря, это было даже не дурное настроение. У Цеси началась тяжелейшая хандра. По причинам, ей не известным.
      Намыливая руки, Телятинка воспользовалась случаем и поглядела на себя в зеркало. Она пришла к заключению, что выглядит отвратительно: нос как картошка, глаза - щелки, волосы тусклые, сама сгорбленная, поникшая, на лице выражение тупой тоски, предвестницы черной меланхолии.
      Мир ужасен. Атмосфера отравлена, в воде фенол и прочая пакость, озонная оболочка вокруг Земли насквозь продырявлена, еще немного - и космическое излучение уничтожит всю жизнь на планете. Ни дня без войны, постоянно на земном шаре кто-то кого-то убивает. Дожди кислотные и радиоактивные, и во всех овощах пестициды, у маленьких детей в костях стронций 90, число больных белокровием увеличивается с каждым годом. Кроме того, люди неискренни и непостижимо лицемерны, и вообще - почему нельзя ни с кем найти общий язык?
      Кошмар. Кошмар.
      Цеся уныло побрела на кухню. Может, если поесть, настроение исправится. Она поставила на плиту кастрюлю с фасолью по-бретонски и попутно локтем столкнула бутылку с молоком. Пока вытирала линолеум, фасоль пригорела. Ужасный смрад распространился по всему дому, Целестина села на кухонную табуретку и расплакалась.
      Разумеется, именно в эту минуту угораздило явиться отца. Он открыл дверь своим ключом и, почувствовав запах горелого, направился прямо на кухню.
      - Что случилось? - испуганно спросил он при виде утопающей в слезах дочки.
      - Ничего, просто у меня хандра, - объяснила Цеся, безудержно рыдая.
      - Ой-ой-ой! - сочувственно вздохнул отец. - Не позавидуешь. - И, взяв с тарелки кусочек огурца, съел его с аппетитом, хрустя и чавкая.
      - Не чавкай! - сквозь слезы крикнула дочка.
      - Почему?
      - Меня это ужасно раздражает!
      - Ах, бедняжка. Послушай, а отчего, собственно, у тебя хандра?
      Цеся рассказала - в общих чертах. Она выложила ему все, хотя вряд ли он, бедняга, был повинен в том, что озонная оболочка похожа на решето.
      - Это неприятно, - согласился Жачек. - Подумать только, а я и не знал, что она продырявлена.
      - Вы все слепые и близорукие! А мир на грани катастрофы!
      - Мы не можем быть одновременно слепыми и близорукими, - внес поправку инженер Жак.
      - Можете! - бушевала Цеся. - Вы холодные эгоисты! Вам плевать, что рядом мучается человек.
      - Какой человек? - немедленно спросил отец.
      - Я вообще говорю! - тонким голосом крикнула Цеся. - Человек, одинокое существо, а вас это нисколько не волнует! Одиночество и бесчувственность - вот болезни двадцатого века!
      - Ага... - сказал отец понимающе. - Бесчувственность. Кажется, я начинаю кое-что соображать...
      - Ничего ты не соображаешь!!!
      - Опять ревем, - констатировал Жачек, вытирая дочкино лицо кухонной тряпкой. - Ничего страшного, гормональная перестройка организма, других веских причин не вижу. Знаешь, дочка, я тебя утешу.
      - Не хочу.
      - А, это другое дело. Если тебе нравится хныкать, тогда в самом деле лезть с утешениями в высшей степени бестактно.
      - Ну, а как ты меня можешь утешить, как?
      - Я могу, например, тебе сказать, что с миром ничего плохого не случится. Человек, как таковой, - создание, не лишенное разума. Я верю в человека.
      - Ну и верь на здоровье, - ответила Цеся и громко высморкалась. - Меня этим не утешишь.
      - Однако реветь ты уже перестала. Скажи на милость, а откуда у тебя эти устрашающие сведения?
      - Из газет, - сердито ответила Цеся.
      - Сие означает, что, кроме тебя, еще кое-кому известно об этих ужасах?
      - Ну, наверно.
      - Тогда не стоит огорчаться. У людей, как правило, есть общественное чутье и инстинкт самосохранения. Кроме того, нельзя сказать, что человечество состоит исключительно из преступников, тупиц и невежд. Я сам лично знаю нескольких благородных и разумных индивидов. Надо только, чтобы их становилось все больше. И чтобы они объединили свои усилия.
      - Это ты здорово завернул, - признала Цеся.
      - Лет через десять и ты сможешь к ним присоединиться. Например, в качестве эксперта ООН по борьбе с белокровием.
      - Не смейся.
      - А что? У тебя есть все возможности.
      - Нет, а если серьезно - ты правда считаешь, что я могла бы в какой-то степени на все это повлиять?
      - Все мы можем в какой-то степени на это влиять, - ответил Жачек на удивление серьезно. - Из крупиц складывается целое, силы суммируются: одна порошинка пустяк, а много - взрывчатый материал. Ты моими делами никогда особенно не интересовалась, но представь себе, что и я в меру своих скромных возможностей оказываю кое-какое влияние на судьбы мира, хотя всего-навсего проектирую судовые двигатели. И неважно, что мне хотелось бы заниматься совсем другим. То, что я делаю сейчас, очень нужно, и я считаю, ты должна мной гордиться.
      - Ты у меня молодчага, - сказала Цеся, окончательно осушив слезы. Хорошо, что именно ты мне достался в папочки.
      - Хорошо, что ты мне досталась в дочки. На редкость удачный ребенок.
      - Ну уж... - усомнилась Цеся.
      - А я говорю, удачный. Как хандра?
      Телятинка вслушалась в себя.
      - Вроде чуть-чуть полегчало.
      - Ты сегодня прелестно выглядишь. Жизнь, она свое берет как говорится. И глазки как-то по-особенному блестят.
      - Неужели? - обрадовалась Цеся.
      - Единственно и исключительно, - сказал Жачек. - Послушай, откуда столько дыму?
      - Фа-фасоль! - завопила Цеся, вскакивая. - Я забыла выключить газ!
      - Так выключи, - посоветовал отец, торопливо отступая к порогу. - Проветри кухню и приготовь обед или что-нибудь в этом роде. Похоже, способность превращать каждое блюдо в уголь у нас в семье передается по наследству.
      10
      Холодильник зиял пустотой. Цеся, изо всех сил стараясь не поддаваться панике, обшарила кухню и нашла яйца и морковь. Это уже было кое-что. Подойдя к открытому окну, она бессмысленно уставилась на дом по противоположной стороне улицы.
      Что-то неотвязно ее мучило. Телятинка закрыла глаза и занялась самоанализом.
      Гайдук. Да, именно.
      Почему он не хочет вернуться в школу?
      Цесе начинало казаться, что это каким-то боком связано с ее постыдным выступлением на классном собрании. Да, верно, отсюда это ощущение вины и подавленность. Она поступила отвратительно. Отвратительно. Но неужели его это так задело?
      Ну конечно же, конечно. Ведь он был абсолютно прав. И нуждался в поддержке. Павелек вот отважился. А она...
      Ох, какая мука! Ну почему она непременно должна ляпнуть кaкую-нибудь глупость и почему, коли уж ляпнет, не может об этом забыть и страдает, и стыд ее гложет? Цеся со свистом втянула воздух. Ах, идиотка, идиотка, идиотка!
      - Идиотка, - сказала она вслух и застонала.
      - Кто идиотка? - спросил отец из ванной.
      - Мария Каллас, - со злостью ответила Целестина. Черт возьми, в этом доме нельзя ни минуты побыть одной!
      Хлопнула дверь ванной. На пороге появился отец, розовый и бодренький.
      - Что, что? - спросил он. - А почему ты плачешь, когда вспоминаешь Марию Каллас?
      - Потому что хочу стать оперной певицей, - с отчаянием ответила Телятинка. - И меня точит профессиональная зависть.
      - Хе-хе! - угрюмо хмыкнул отец, не зная, что обо всем этом думать. Пожалуй, все-таки гормональная перестройка. Обед будет или мне самому встать к плите?
      - Будет.
      - А что, позволь узнать?
      - Глазунья и морковка, - задумчиво ответила Цеся. - Я спешу... - и вдруг, оборвав на полуслове, замерла, в озарении уставясь на отцовские шлепанцы.
      Ни с того ни с сего она в мгновение ока вдруг поняла, что ее долг - да, да, товарищеский долг - навестить Гайдука. Нужно позвонить Павелеку и узнать адрес. Кто-то, в конце концов, должен проявить к человеку участие. И не кто-то, а именно она, это ясно.