Лондон, любовь моя

Боясь перебить сумбурный поток его речи, Мэри покачала головой. Оглянулась, нет ли где фотографий. Нет ни одной.

— А ты сама помнишь что-нибудь о том, что с тобой приключилось? — внезапно поворачивается он к вскипевшему чайнику.

К своему собственному удивлению, словно опять очутившись в Стране грез, Мэри отвечает ему с готовностью, как заученный текст:

— Я видела, как обваливается черная лестница. Я прижала Хелен к себе и почувствовала, что огонь ожог мою кожу, но сильной боли не было. И не могла поверить, что меня задело огнем. Я думала о том, где Патрик, что с ним. Потом я оступилась и упала, а пятнадцать лет спустя проснулась.

Выслушав все это, Джоко Бейнс наливает воду в коричневый заварной чайник.

— Да, милая, огонь не причинил тебе никакого вреда. Мы называли тебя нашим ангелочком. Ты хранила нас до самого конца Блица. До самого конца войны. Наверное, Лондон стареет, бредит и видит галлюцинации. Понимаешь, что я имею в виду? Город как бы впадает в маразм: недавнее прошлое помнит обрывочно, а детство — отчетливо. В конце концов, две тысячи лет — это возраст.

не может быть я видел это не может быть или я вообще этого не видел пришла но не за мной это не проверка

Джоко Бейнс снимает чашки с крючков. Понимают ли эти женщины, насколько взволновал его их приход?

— Я часто говорил о том, что случилось. Все мы об этом говорили, но большинство наших парней из пожарной службы погибли год спустя, во время бомбежки в районе Холборнского виадука. — Он ставит чашки на блюдца. — Знаете, я скучаю по кораблям. Я не против перемен. Но я скучаю по кораблям. И хотя я сам не кокни, но испытываю то же самое, что и они. Большую часть своей жизни, с двадцать восьмого года, я проработал в доках. Уволили меня в сороковых, отдав мое место молодому пареньку, который только что демобилизовался из армии. Но сдаваться нельзя. И вот я потратил все свои сбережения, купил себе фургончик и пони и принялся колесить по стране, перебиваясь самыми разными заработками. Стал бродячим лудильщиком, как отец. Мастером стал, мог чинить все, что душе угодно. А потом я вернулся в Лондон и осел вот здесь.

В окно Мэри видит грязных детей, катающих туда-сюда по бетону старые резиновые покрышки, подобранные на соседней свалке, видит их матерей, преждевременно состарившихся от развешивания белья, которое никогда не выстирать дочиста.

— Вы, наверное, думаете, что они сделают что-нибудь.

— Они хотят, чтобы мы убрались отсюда. Мы, видите ли, кур крадем и драки устраиваем. Вот что они думают. И еще боятся, что мы сглазим кого-нибудь. — Усмехнувшись, Джоко Бейнс аккуратно разливает чай по трем чашкам. — Молока? Сахару?

— Вы были в пожарной службе до конца войны, мистер Бейнс? — спрашивает Хелен, принимая из его рук чашку с блюдцем.

— Наш док был разбомблен одним из первых, так что вскоре меня призвали в одну из временных пожарных бригад. Все это было ужасно, и все же я тоскую по тем временам. Да, я занимался этим всю войну. А о бомбежке я думаю как о человеке. Бомбежка для меня — как мать. Никогда больше я не чувствовал такого внимания к себе. Я не хочу сказать, что это была добрая мать, и все же она пробудила во многих людях столько добра! Она не была строгой и не была справедливой, она била наугад и часто оставляла тебя наедине с ожиданием самого худшего. Когда она настигала кого-то другого, а не тебя, всегда наступало облегчение, но когда ее не было рядом, ты начинал скучать. Я не единственный, кто по ней скучает. А вот ракеты — это совсем другое дело. В них не было ничего личного. Только внезапная смерть. Мы их ненавидели. — Он садится под телевизором. При этом задевает картинку, и та повисает криво. — Кроме нас были еще ребята из регулярной пожарной бригады, с большой машиной, лестницами, водой и всем прочим, но с тем пожаром они не смогли справиться. С вашим пожаром. Он охватил почти целую улочку. У нас уже был какой-то опыт, и мы были уверены, что ни одна живая душа не могла уцелеть в этом пожаре. Но мы с Чарли Макдевитом все равно пошли внутрь, вооружившись топорами, которые нам дали те парни из регулярной бригады. Нам показалось, что там, в доме, что-то движется, понимаете. Нам говорили, что это бессмысленно, но мы думали, что все равно стоит попробовать туда сунуться, так что мы завернулись в старые одеяла, смоченные водой из шланга, и пошли внутрь. Твой дом был уже полностью охвачен огнем. Он полыхал как факел. Но там был какой-то проход вроде тоннеля, куда пламя еще не проникло. Мы двинулись в этот тоннель, крича, есть ли тут кто живой. Сделаешь же иногда такое! Это глупо, сказали нам, но, представьте, бывали случаи, что на наши голоса откликались. В вашем доме все уже, кажется, обрушилось. Все с крыши донизу. То, что там двигалось, оказалось горящими досками и обломками стен. Нам казалось, что кто-то разбрасывает их во все стороны. Так бывало иногда. Словно там, внутри, оставались потревоженные духи. Нужно было как-то вьщержать и страшный жар, и бомбы над головой, но внутри было всегда страшно. Иногда бывало так, что полтер-гейсты словно сходили с ума и начинали разбрасывать вещи во все стороны, словно корчась от боли. — У него пересохло во рту, и он отхлебнул чаю.

— Но вы же нашли нас! — рассмеялась Мэри. — Это не было иллюзией! — Теперь она чувствует себя в неестественно приподнятом состоянии духа.

Нахмурившись, Джоко Бейнс собирает чашки и ставит их в раковину.

— Это не совсем так, милая. Вот что странно. — Он снимает пиджак с крючка около двери. — Не хотите ли пройти со мной, выпить по стаканчику? Тут неплохой паб есть поблизости. Меня там знают.

Недоумевая, что же он еще хочет рассказать, и радуясь возможности побыть еще немного рядом с человеком, который спас ей жизнь и, что более важно, жизнь Хелен, Мэри соглашается.

Заперев дверь фургона, Джоко бормочет что-то о воришках.

— Сроду не запирал двери. А теперь лучше запереть, чем потом локти кусать. Не лучшее местожительство, скажу я вам. Я подумываю о том, чтобы приобрести машину, прицепить к ней фургон и уехать отсюда. Лондон ведь не родной мой город, пусть я и прожил здесь большую часть своей жизни. Я пришел сюда вместе с отцом из Хаддерсфилда. Пешком. Люди были добры к нам. Мы питались репой и картошкой с полей и всем, что подавали нам люди. И выполняли всякую работу. А потом папа нашел работу в Митчеме, на фабрике игрушек, и работал там, пока весь это район не заняли «Меккано».

Он уводит их за угол, в маленький мрачноватый паб с потрескавшимися бетонными стенами и алюминиевыми рамами, вставленными вместо старых дубовых так, словно паб только что пережил бомбежку. Они проходят следом за Джоко в единственный бар. Он усаживает их на покрытые трещинами красные пластмассовые скамьи. Над доской для игры в дарт Мэри замечает картину с изображением средневекового странника чосеровских времен и надпись, гласящую, что сей паб носит название «Ворота паломника».

залетела говорила я ему осторожнее надо идиот мопед вправду изменил его жизнь он и в булочной подрабатывал и на полставки в Лондонском театре у вокзала Ливерпуль-стрит знаешь он был построен на развалинах Бедлама можно представить что они там откопали

Джоко приносит им по полпинты светлого пива, а себе пинту темного и усаживается напротив. Он переводит взгляд с одной женщины на другую, на его изможденном лице вдруг появляется выражение полного восторга.

— Вы и не подозреваете, насколько… В общем, я чертовски рад увидеть вас обеих. Это было лучшее из всего, что случилось на этой треклятой войне.

— Вы собирались рассказать, как спасли нас, мистер Бейнс, — улыбается Хелен, радуясь его восторгу.

Джоко сосредоточенно пьет пиво.

— Не покажется ли вам бестактным, миссис, если я спрошу вас кое о чем? Нет ли у вас на спине шрама? Словно бы следа от ботинка?

— Да, у меня есть след от ожога. Пластическая операция не смогла его убрать. — Мэри опять чувствует, что задыхается. — Он похож на след, как будто кто-то на меня наступил. Но, мистер Бейнс, если вы собираетесь просить прощения…

— Это не мой башмак, милая. О нет! — Он решительно мотает головой. — У меня рак, прохожу лечение. Обнаружили пару недель назад. Думаю, не знак ли то был свыше? Если вы не против, я хочу прикоснуться к вам обеим. На счастье.

Со смешанным чувством Мэри протягивает руку. Поколебавшись, дочь следует ее примеру, после чего Джоко Бейнс почтительно касается сначала одной, а потом другой руки и, слегка покраснев, вновь усаживается на свой стул.

— Никогда ведь не знаешь, да? А в мире случилось уж не одно чудо. Моя жена тоже умерла от рака. Шесть месяцев, и ее не стало. А она была крупная, здоровая женщина. Более жизнелюбивая, чем я. Правда, правда. Вот так всегда и бывает. О чем я тут говорил?

— О том, как вы с Чарли Макдевитом вытащили нас из огня.

— Я бы так не сказал. Да, мы были там, в огне. Было жарче, чем в аду. Вы лучше меня знаете, что такое пожар. Мы не могли больше терпеть. Одежда на нас начала тлеть, и это был очень дурной знак. Если бы дым не уносило в сторону, а его чем-то как бы высасывало оттуда — то нам была бы хана. Так что мы выбрались из дома, где продолжали падать деревянные балки и доски. Одна стена рухнула буквально в футе от Чарли. Еле ноги унесли. А ребята, конечно, продолжали поливать дом водой. Но мы прекрасно знали, что никто не смог там уцелеть.

— Но я думала, что это вы спасли нас, — говорит Мэри, чувствуя некоторую разрядку напряжения. — Вы имеете в виду, что знаете, кто спас нас на самом деле?

— Полагаю, что знаю. Боже правый, милая, после той первой попытки мы уже не могли подобраться к этому месту. И никто не мог. Но мы по-прежнему думали, что видели там, в самом сердце огня, человеческую фигуру. Мы и до этого один или два раза видели подобное. Иногда мертвые тела поднимает жаром. И кажется, что они танцуют. Многие видели такое во время Блица. Нет, мы с Чарли не спасли вас, милая. Хотя и пытались сделать все, что возможно. — Смеясь, он снова мотает головой и опустошает стакан. — Но ты ведь знала это и без меня, а?

Хелен встает, чтобы заказать еще выпивки. Джоко благодарен ей.

— Вот что я называю современной молодой леди! — говорит он Мэри с одобрением. — Ты должна ею гордиться.

— Я и горжусь. Но кто-то ведь должен был нас спасти, мистер Бейнс. Вы уверены, что не знаете, кто это был?

— Кто как не сам Господь Всемогущий? — Он пожимает плечами.

Вернувшись, Хелен распределяет пиво. В дальнем углу паба какой-то старик эксцентрично, едва ли не наугад ударяет по клавишам пианино, левой рукой просто маршируя вверх и вниз по черным клавишам, а правой выводя какую-то смутно узнаваемую мелодию. Джоко Бейнс между тем начинает говорить со все большим пылом.

— Вы стали легендой Северного Лондона. Я говорил со многими бродягами, которые передавали эту историю в той или иной версии, но я единственный из очевидцев, кто все еще жив. Я своими глазами, милая, видел, как ты сделала это. Чарли Макдевит и я, мы оба видели. И парни из регулярной бригады. Мы не могли поверить своим глазам. Мы были уверены, что ты мертва, хотя своими глазами видели все, что происходит. А ты просто вышла из этого дома. Вряд ли в нем остался хоть один кирпич, хоть одна доска, которые не были бы охвачены пламенем. А ты просто вышла из него, прижимая к груди младенца. Ты была хрупкая, маленькая, почти такая же, как сейчас. Ты сама была девочкой. Но платье твое было цело. И только на спине обгорело. В форме следа от ботинка. Казалось, что огонь не причинил тебе никакого вреда. Это напоминало рассказ о Седрахе, Мисахе и Авденаго в огненной печи. Пламя у тебя за спиной было похоже на трепещущее крыло цвета розы. Ты вышла оттуда, девочка. Помнишь? Твои ножки ступали по дорожке, как по полю маргариток. А когда дошла до нас, язык пламени за твоей спиной погас, твое платье тлело. Словно кто-то оставил на тебе горячий утюг. И кожа на том месте покрылась волдырями.

Почесывая подбородок, Джоко Бейнс смотрит на двух остолбеневших женщин, словно удивляясь их молчанию. И вновь смущается.

— Это было не единственное чудо во время Блица. — Он пытается их успокоить. — Не поймите меня превратно. Я ни на что не претендую. Чего только не происходило во время войны! Каких только ужасных вещей не происходило! Например, однажды мы выловили у Семи Сестер полицейских, утонувших в канале. Чуть не все отделение. Не сами же они полезли в воду! Но то, что случилось с вами, было единственным чудом, свидетелем которого был я сам. Вот почему я помню все совершенно отчетливо. Я сказал Чарли, что это выглядело так, будто одно дитя вместе с другим были брошены в самый ад, а затем выпущены обратно. «Она вышла из адской пасти нетронутой», — вот как определил это Чарли. И он подтвердил бы все это, если бы был сейчас здесь. Боже, да вы обе бледны как привидения. Сама-то ты помнишь хоть что-нибудь?

— Я не верю… — начинает Мэри.

— И я не уверена, что все поняла. — Хелен кладет ладонь на руку матери. — Вы говорите, что мама вышла из огня столь жаркого, что вы не рискнули к нему приблизиться? Простите, мистер Бейнс. Я поняла, что вы были в той команде, что нашла нас?

— Она держала вас в руках, мисс. Запеленатую. Крепко прижимала к груди. Вы обе должны были погибнуть. Но вы даже не обгорели. Вот и все, что я говорю. Вот и все, что я видел. — Едва ли не обидевшись на ее расспросы, Джоко пожимает плечами. — Подозреваю, что это была просто случайность, но мы думали, что это было чудо.

— А что произошло потом? — Мэри наклоняется вперед, чуть не пролив свое пиво. — Я потеряла сознание, да?

— Ты не потеряла сознание, милая, пока не прибыла «скорая помощь» и врачи не взяли у тебя ребенка. А потом ты как бы просто опустилась на груду камней. Тебя посадили в машину вместе с ребенком, а ты все что-то говорила. Записали твое имя и все такое прочее. Твой возраст. Посмотри на себя. Разве нет чего-то еще необъяснимого?

Оглядываясь вокруг, словно ища, куда убежать, Мэри чувствует, что опять попала в Страну грез. Когда солнечные люди пытаются затеряться среди смертных и веселятся в пабе вместе с ними, их всегда сопровождает такое особенное сияние. Красивее и не бывает как ангел ты же не шлюха гадала ему в прачечной пока шел дождь если я и это переживу значит повезло еще секунда и все было бы хорошо вылитый лорд Дерби ворота но они закрыты давай снимай штаны или я

— А вы не могли ошибиться? — Мэри усилием заставляет себя вернуться назад.

— Но ты сказала, что у тебя есть та самая отметина. — Джоко смотрит на нее взглядом, в котором видно внезапное сочувствие, может быть, даже понимание. В панике она оглядывается на Хелен, но та прикрыла глаза.

В церквях возносятся молитвы. «Мистер Балхар» точно один из них «Спаниардз-Инн» тоже полагаю что на самом деле это не такая трудная работа по правде говоря это чертовски просто сейчас она в обморок упадет.

— Мам! — В ее руке фунтовая банкнота. — Вы не могли бы принести ей порцию двойного бренди, мистер Бейнс? — Свободной рукой Хелен поддерживает Мэри. — Мам!

Как ужасен этот мир, говорит Мэри. Я люблю Джозефа и Хелен, ради них стоит жить, но я чувствую себя такой виноватой. Как смогла я совершить такое? Миллионы женщин погибли в огне, умерли от страха, прежде чем задохнулись от дыма. Никто из нас не должен был умирать. Это несправедливо.

Голова старого брана 1959

Красный как мак сидел Дэвид Маммери на оттоманке, держа аккорд фа-мажор и всеми силами пытаясь не смотреть на Охранника, который, сняв штаны, расстегивал лифчик Малютки Дафны. Остальные гости находились в разных стадиях обнажения. Все еще безопасно облаченный в клетчатую рубашку и потертые зеленые штаны, Дэвид жался в углу, держа на коленях банджо. Рини предложила ему десять шиллингов (плюс бесплатная выпивка) за участие в ее вечеринке так стремительно, что он даже не успел понять, во что ввязывается. Дом на Уорвик-авеню, в Эрлз-Корте, был одним из источников дохода Джона и Рини, а Дэвид уже был знаком с парочкой веселых девиц из Сохо.

— Давай-ка, Дейви, спой нам еще одну песенку! — Тощая Бренда потрепала его по подбородку, — Он знает их целую кучу. Не хотите послушать его, а? — Обращается она к пожилому агенту по недвижимости, раскрасневшемуся почти так же, как Дэвид, но совсем по другим причинам.

Открыв дверь, заглянул Джон Фокс, подмигнул Дэвиду и поднял вверх большой палец в знак того, что все идет отлично, после чего вернулся в подвал к карточной игре. Прочистив горло порцией джина, Дэвид запел.

Разные случаются

В высшем свете шалости.

Лорд один по слабости

Уличен был в малости.

Он влюбился в дамочку,

Честную и с титулом,

Она прежде с мамочкой

Проживала в Итоне.

Он не мог взять в толк, почему мужчины и женщины самого развратного поведения находят забавными такие песенки, в которых по большому счету не было ничего непристойного. Но, как и ожидалось, все присутствующие тут же засмеялись. Одобрение шлюх и их клиентов, решил он, связано больше с магией слов, ибо на людей производила впечатление явная двусмысленность. Продолжая петь, уже давно преодолевшей стыд Маммери подумал: «А смог бы я описать сцену, подобную этой?» Он чувствовал себя менестрелем в Вавилонском капище и жалел, что Патси Микин и остальные отказались пойти сюда, а вместо этого приняли предложение сыграть концерт в клубе «Два Я» и уже обсудили, сколько им потребовать за контракт на запись пластинки. Он добрался до припева, грянул дружный взрыв хохота. Кое-кто из шлюх попробовал подпевать.

Когда рядом с ним зазвонил телефон, появилась Рини, чтобы снять трубку. Она была абсолютно голая, не считая каких-то навешанных на нее украшений, похожих на кухонную утварь.

— Нет, дорогой. Мне очень жаль, лапочка. Сегодня вечером свободных не будет. И Мойра больше не может ездить, ты же знаешь. Я бы хотела тебе помочь, милый. Приезжай сюда, если тебе одиноко. О'кей. До скорого, милый.

Она не стала вешать трубку, вернулась к своему могучему бизнесмену, обняла его, и они слились в единую бесформенную массу.

Как тебя Молли любила, как тебе верность хранила,

С того самого дня, как ушла от тебя,

И теперь продолжает твердить:

«Я любила тебя, я любила тебя, и я буду тебя любить!»

Лежа на своей постели в Актоне, Джозеф Кисс кладет телефонную трубку, возмущенный тем, что ему пришлось набираться храбрости, а результат никакой.

— Что ж, дамы, кажется, нам придется провести ночь в одиночестве.

Красавицы, разместившись на книжных полках, улыбаются в ответ. Мистер Кисс, вы умеете глотать огонь ? Они протягивают ему ароматные розы, они разряжены в перья экзотических птиц.

Говорят, недалеко,

Стало быть, поблизости,

Там у Темзы, у реки,

Парень жил с девицей.

Что ни ночь — они вдвоем —

Словно голубки.

На рассвете им не встать,

И приходится опять

Все по новой начинать.

Мистер Кисс, мистер Кисс, вы умеете глотать огонь ? Эти красотки часто напоминали ему о сиренах, но только не о море. Им особенно нравится ночная Эссекс-стрит, ступени Уотер-гейт, аллейки за Флит-стрит, набережная Темзы у Темпля. Мистер Кисс, мистер Кисс, вы умеете глотать огонь ? И конечно, его взгляд падает на маленькую угольную печку. В его логове в Актоне нет газа, и надо приносить уголь в мешках. Им всем чуть больше двадцати, они в нижнем шелковом белье, и почти у всех длинные рыжие волосы. Они явно жаждут услышать его ответ, он никак не может понять, почему они этого хотят. Разве он может вернуть им то наслаждение, которое любая из них способна подарить ему? Им нравится его соблазнять. Мистер Кисс, прочитайте наши мысли. Вы ведь знаете, о чем мы думаем, а, мистер Кисс? А. может быть, они в самом деле ценят его мнение? Он всегда верил в то, что его знания гарантируют ему компанию, если ему понадобится компания, до самой смерти. Одиночество не всегда радует его, особенно когда он возвращается в Актон, где комната гораздо больше, чем в других его берлогах. Завешивая ее шторами, заваливая книгами и прочими вещами, мистер Кисс надеялся сделать так, чтобы комната казалась меньше, но вместо этого из-за всех этих таинственных складок и теней она приобрела еще более зловещий вид. Когда его сирены появляются здесь, он никогда не бывает до конца уверен в том, что их никто не сопровождает. Есть ли у них хозяева? Он воображает демонов вроде того, которого он встретил однажды у Круглого пруда, демонов, которые используют этих женщин в качестве наживки. Только на улице чувствует он себе в безопасности от них. Там он сам весело отправляется на их поиски — на Эссекс-стрит, к Храму у Темзы.

Мистер Кисс, вы поцелуете мой огонек ? Вы попробуете на вкус мое пламя, мистер Кисс? Ведь я слаще, чем ваша любимая. Прочтите мои губы, вкусите мои мысли, отведайте мой огонек. Вы сами запылаете, мистер Кисс.

Жили-были не тужили

Прачка с дочкой, и она,

Это точно, это точно,

Раскрасавицей была.

Помогала дома маме,

Всех мужчин свела с ума,

Но была она невинна,

Непорочна и чиста,

Будто стирка помогала

Отбелиться добела.

Тут случилось, как нарочно,

И никто не знает точно,

Как случилось, но… беда

Постучалась прачке в дверь.

Был на кухне медный пестик,

И пропал, и нет нигде!

Пойте с нами, мистер Кисс. Чувствуете, мы пахнем лавандой? Мы пахнем розами. Погладьте наши перышки, мистер Кисс. Вы сможете проглотить наш огонь ?

Эти дамочки хуже, чем голоса, которые ему слышатся. Ведь лишь немногие из голосов направлены непосредственно против него или желают его поработить, тогда как все, все эти огневолосые женщины хотят одного. Они раздвигают ноги, приподнимают ладонями груди, призывно облизывают губы. Спасти от них его мозг может только настоящая шлюха, но, увы, Рини сегодня ничем не может помочь. Он пробирается мимо одной из своих женщин к шкафу с одеждой, выбирает костюм из желтоватого габардина, соломенную шляпу цвета сливочного масла и рубашку с кружевными оборками и вот наконец выходит из комнаты во всем своем трагическом великолепии, оставляя сирен позади, и пускается в путь по безнадежным улицам Актона.

Ищут пестик в коридоре,

Под комодом, за столом,

Под кроватью и в корзине

С недостиранным бельем.

Дочка влезла на чердак,

Подошла к окну и как

Зачарованная смотрит —

Там внизу один чудак,

Примостившись у стены,

Приспустив свои штаны,

Держит медный пест в руках!

Напевает довольно громко, несмотря на поздний час, мистер Кисс.

Тут она смотреть не стала

И к соседу побежала

И, схватив его за пестик,

Стала требовать отдать,

Потому что этот пестик

Потеряла ее мать!

Когда он видит, как из дверей пабов вываливаются нетвердо стоящие на ногах посетители, голоса которых посылают проклятия невидимым богам, он вдруг соображает, что пабы еще открыты. Он пойдет отсюда через Шепердз-Буш, Ноттинг-Хилл-Гейт, Гайд-парк, Грин-парк, Набережную и Эссекс-стрит на Флит-стрит, где найдет в тайном дворике, более приятное укрытие. Актон — его искупление и испытание. Он приобрел эту квартирку, потому что она находится на Западе, но перед тем, как поселиться здесь, он очень мало знал о западных пригородах. Сначала он подумывал об Уайт-Сити или Илинге, но первый показался ему слишком убогим, а второй слишком дорогим. Чизуик также не подошел, поскольку почти утратил свое лицо. Впрочем, у Актона, если честно, своего лица тоже не было вовсе.

Так, за пестик ухватившись,

Она в дом его ведет

И приводит прямо к маме.

— Правда, мама, это тот, что мы ищем?

— Нет, не тот. Наш был меньше,

Неказистей, но и этот нам сойдет.

И, сказать по правде, дочка,

Этот будет в самый раз.

Этот будет то, что надо!

— Как я рад!

— А я как рада!

Нам пора кончать рассказ…

— Добрый вечер, дамочки! — Он приподнимает свою соломенную шляпу перед двумя девушками в легких макинтошах, со сложенными зонтиками в тонких чехольчиках. Задрав носики, девушки делают вид, что не замечают его. Они игнорируют его так же тщательно, как он игнорирует своих огненных соблазнительниц. Он идет вниз по Уэйл, на Уксбридж-роуд, эту вялую, жалкую улицу с ломбардами и магазинчиками, усталыми проститутками, уродливыми газетными киосками и аптеками, торгующими презервативами и ректальными свечками. Идет мимо высокого многоярусного здания Би-би-си, которое со своей высоты смотрит на все это убожество с высокомерно-близоруким видом, потом пересекает загаженный сквер Шепердз-Буш-Грин, где среди кустов валяется половина купленных этой ночью и уже оприходованных кондомов, и выходит в конце концов на Холланд-Парк-авеню. Огромные дома напоминают ему о больших балах девятнадцатого века, об элегантности, о таинственных посольствах, о скандалах, ужасах и тайных расследованиях. О необыкновенно могущественных магнатах, строящих планы управления миром, ибо это, возможно, единственная в своем роде величественная авеню Лондона, дома которой выходят на улицу тыльной стороной, поскольку их фасады обращены в сторону набережной, и скрыты высокими деревьями, стенами и оградами. Возможно, подобно зданию Би-би-си, не желающему смотреть на север, туда, где начинается Ноттинг-Дейл, ее трущобы гораздо более порочны, чем любой уголок Актона, где полицейские патрулируют группами по три, а иногда даже на это не отваживаются и куда отказываются везти таксисты.

Он устремляется к Ноттинг-Хилл-Гейт, где среди новых белых башен, в которых селятся горожане высшего сорта, оккупирующие пограничный район подобно высококультурным датчанам, когда-то затесавшимся промеж саксов и морских разбойников, всегда воет ветер. Эти башни, поднявшиеся на руинах винных погребков и лавок восемнадцатого века, каким-то образом умудряются изменять направление воздушных потоков, загоняя на Ноттинг-Хилл-Хай-стрит настоящий смерч, в то время когда повсюду царят тишь да гладь. Архитектурные журналы по всему миру теперь говорят об этом феномене не иначе как о ноттинг-хиллской ловушке ветров. Благополучно выбравшись из нее и отняв руку от головы, Джозеф Кисс расстегивает свой светлый пиджак навстречу ночи и вдыхает стихший бриз. Он легко проскальзывает сквозь ограждения Кенсингтонского сада. Идет, освещаемый лунным светом, по Брод-Уолк мимо Фэри-Три и шелестящих вековых дубов и каштанов к гладкому отражению Круглого пруда, где останавливается у того места, где впервые встретил своего демона, словно бросая вызов этому созданию и требуя от него вновь материализоваться. Поскольку не появляется никто — ни демон, ни искусительницы, он вновь отправляется в путь, охваченный чувством полной безопасности, которое появляется у человека, который находится один в непомерно большом, но замкнутом пространстве. Он зевает, потом поднимает голову и заводит новую песню.

Из всех девиц на свете

Люблю тебя одну

И буду вечно помнить

Во сне и наяву

Твой томный с поволокой,

Тяжелый страстный взгляд,

И как ты крутишь попой,

И как ты крутишь попой,

И как ты крутишь попой,

Любимая моя!

Под эту песенку добирается он до Серпантина и статуи Питера Пэна.

— Доброй ночи, Питер! По крайней мере, я разделяю твои чувства. Думаю, что разделяю. Но это во мне говорит тоска, а не разум.

Утки в воде крякают как сумасшедшие, и он воображает, как сто дряхлых ведьм взбивают воду в пену своими метлами, а потом, репетируя Хэллоуин, взмывают вверх сквозь ветви деревьев в удивительно черное, прекрасное, кажущееся ненастоящим небо, по которому плывет жемчужно-голубое облачко и где сиянием разливается месяц и мерцают яркие звезды. Ведьмы будут кружиться и нырять в воздухе, а он, лежа под рододендроном, станет свидетелем их плясок. Он спускается на тропинку и смотрит туда, где днем плещутся купальщики.

Когда с тобой мы вместе,

Я одного хочу.

Назвать тебя невестой

Во сне и наяву.

Надеть тебе колечко

На тонкий пальчик твой,

Пока ты крутишь попой,

Пока ты крутишь попой,

Пока ты крутишь попой

И шепчешь: «Милый мой!»

Только теперь он вспоминает о Маммери, которого сам и научил множеству этих песенок, и понимает, что, должно быть, это своего протеже он слышал, когда разговаривал по телефону с Рини Фокс.

— Ах, далеко не лучшее место для юнца. Он добрый мальчик, и я уверен, что девочки хорошо с ним обойдутся. Но ему придется лицезреть Рини и Джона и, может быть, даже Горация. Стоит самому за ним присмотреть.

Он добирается до Парк-лейн и, перемахнув через ограду, останавливается, чтобы посмотреть в сторону Мраморной арки, на припозднившиеся такси, лимузины или редкий автобус с ярко освещенными окнами, плывущий по улице, как тонущий лайнер, он вспоминает, что забыл захватить таблетки, которые помогают уберечь его мозг. Таблетки остались в Актоне. Поэтому Джозеф Кисс решает, что ему не стоит больше идти садами и парками, а вместо этого избрать кратчайший путь по Оксфорд-стрит. Ему кажется, что воздух тяжелеет, и он отирает лицо синим шелковым платком, отгоняя панику тем, что насвистывает какую-то старую, наполовину забытую мелодию из одной пьесы времен Реставрации, где он играл косноязычного крестьянина, над которым издевались два лондонских франта. Когда он выходит на Бонд-стрит, то на время замолкает, увидев двух полисменов. Группка шатающихся подростков начинает над ним насмехаться, но потом вдруг оставляет его в покое. Воздух сгущается так, что становится трудно дышать, однако он усилием воли заставляет себя пропеть два куплета «Любовницы-цыганки», после чего решает проверить пульс: не является ли затрудненное произношение признаком подступившего инфаркта. Ради собственной безопасности он продолжает следить за дыханием и сердцебиением и медленно пересекает Оксфорд-Сквер с освещенными витринами, в которых выставлены фригидные, холодные манекены, нелепые в своей современной одежде. Стараясь идти как можно ровнее, он сворачивает на Сохо-стрит и наконец добирается до Сохо-Сквер, где садится на первую попавшуюся скамейку. С удивлением он обнаруживает сирен, появляющихся из домика садовника посреди сквера. У него мелькает мысль: неужели они пришли по мою душу? Неужели они — посланницы Смерти?